Читать книгу Техно-Корп. Свободный Токио - Виталий Вавикин - Страница 4

Ворона проснулась, испугалась, запуталась в ветвях дерева, сбивая нависшие на листьях капли недавно прошедшего дождя, и, громко каркая, полетела прочь, растворяясь в ночной мгле. Кейко не двигалась – стояла на крыльце своего дома и слушала, как хлопают в ночи крылья электронной птицы. Странно, но, пока она жила в Токио, коллапс животного мира ощущался не так сильно, как в пригороде. Мир света и энергии подменял мир плоти и крови, но здесь… Запрокинув голову, Кейко посмотрела на черное дерево, где недавно сидела ворона. «Скоро станет невозможно отличить машину от живого существа», – подумала она, признаваясь себе, что ворона выглядела почти как настоящая. Ворона, которая в последние дни, как казалось Кейко, преследовала ее.

Она видела птицу возле своего дома, видела в центре этого крохотного города, видела на окраинах. Ворона охраняла гнездо. «Зачем машинам гнезда?» – раздраженно думала Кейко. В конуре возле крыльца зашевелилась во сне электронная собака. Вернее, не во сне, нет, машины не умеют спать. Они притворяются, что спят. В действительности сон им не нужен. Собака заскулила. Трехлапая машина! Кейко не помнила, когда пес потерял конечность. Жалости не было. Хироси – муж Кейко – сокрушался из-за увечья собаки. Даже их ребенок, мальчик семи лет по имени Юдзо, и тот сокрушался, а вот Кейко… Кейко смотрела на пса так, словно это был обыкновенный тостер. Никто ведь не сокрушается, если у тостера отвалится ручка. Его просто меняют. Или ремонтируют.

Кейко предлагала мужу отправить электронного питомца в мастерскую, но он отказался. Не то чтобы Хироси нравилось это уродство – просто для реконструкции нужно было ехать в Токио, а для этого пришлось бы взять очередной кредит. Кредит на дом, кредит на образование Юдзо, кредит на машину, на обустройство детской площадки во дворе дома, затем кредит на ремонт дома…

Кейко уже сбилась со счета, сколько они должны всем этим банкам. Вот если бы можно было продать в нейронное издательство одну из реконструкций, которые создавала Кейко, но конкуренция была чудовищной, да и с издателями Кейко уже успела испортить отношения, когда жила в Токио, пополняя ряды технологических нигилистов. Правда, тогда ее революционные, направленные против распространения синергиков нейронные модуляции пользовались куда большим спросом, чем то, что она делала сейчас.

За последние семь лет Кейко не продала ни одной реконструкции. Издательства брали их под реализацию, выбрасывали на рынок пробную партию и возвращали назад. Хироси не жаловался. Вначале был очарован фантазией супруги, очарован лучшей жизнью, которую обещали гонорары известных нейронных реконструкторов, затем, спустя несколько лет и череды отказов от издателей, пытался просто принять увлечение супруги. Фантазии о гонорарах померкли – получить хотя бы сотую долю от воображаемых сумм, чтобы покончить с этой вечной гонкой выплаты кредитов, когда каждый месяц не знаешь, что будет завтра, сможешь ли наскрести необходимую сумму. Но вместо глотка свежего воздуха подрос Юдзо, и пришлось брать еще больше кредитов, чтобы оплатить образование сына. Нет, Хироси никогда не жаловался, но глядя ему в глаза, Кейко видела в них что-то расколотое, треснутое. Сквозь эти бреши сквозила усталость. Когда еще до рождения Юдзо Кейко завела себе любовника, в глазах супруга не было этой усталости. Были злость, обида, страх потерять любимую женщину, но не усталость, не безнадежность. Именно безнадежность сейчас и раздражала Кейко больше всего. Он напоминал ей синергиков, которых так ненавидели технологические нигилисты.

Ничего личного, но машинам не место среди людей. Это разрушает природу человечества. Кейко верила в это даже сейчас. Верила, ухаживая за электронным псом, верила, сажая во дворе синтетические деревья, крупные кленовые листья которых становились желто-красными каждую осень, опадали. Юдзо и Хироси собирали их в охапки и сжигали во дворе за домом, когда погода была безветренной. Белый дым устремлялся в небо. Трехлапый пес лаял, бегая вокруг костра. Юдзо смеялся. Хироси радовался смеху сына. Кейко наблюдала за ними, вспоминая жизнь в Токио, и думала, что теперь, когда настанет весна, придется тратиться на средство для питания синтетических кленов – еще один кредит, чтобы появились листья, которые будут шуметь летом на ветру, а осенью снова отправятся в костер. И еще костры напоминали ей о последнем любовнике.

Есида не был таким, как Хироси – усталый и счастливый отец с кучей кредитов на шее и смеющимся сыном на плечах. Но не был он и как те мужчины, с которыми была знакома Кейко в Токио. Тогда они все пахли революцией, цитировали догмы партии технологических нигилистов, словно это были молитвы в мире технократии. Кейко считала, что синергикам не место в семье, в школе, считала, что ни одна машина не сможет научить человека чувствовать, мыслить. Она не сделает человека человеком. Она способна лишь научить человека, как стать машиной. Вот почему Кейко в свое время присоединилась к технологическим нигилистам. Но нигилизм в этой партии просматривался во всем. Нигилизм, который был чужд Кейко.

Ей нравился театр, нравились традиции и церемонии. Ни один мужчина из партии ТН не пошел бы с ней в театр, а если бы и пошел, то вынес бы мозг, выжег очарование своей желчью, когда увидел синергика в фойе, услужливо открывающего людям двери. К таким синергикам Кейко относилась как к нужным машинам. Уроженка Токио, она привыкла к технологиям. Но члены партии… Особенно не нравились Кейко приезжие. Они были грубыми, дикими. Но и среди местных членов ТН она не чувствовала себя уютно. Их нигилизм распространялся не только на технологии, но и на искусство, живопись – на все, что ценила Кейко. Почти на все. Нейронные реконструкции, которые делала для партии Кейко, им нравились. Эти модуляции становились шедеврами. О них говорили, их замечали. Тиражи были крупными, но распродавались практически всегда, если не считать случаев конфискации правительственными агентами. Но это лишь распаляло аппетит покупателей, и следующая партия расходилась уже за считаные дни.

Кейко никогда не пыталась подсчитать, сколько всего денег заработала для партии ТН, знала лишь, что этого хватило бы на десяток, а возможно, и на сотню домов как тот, где она жила сейчас. И никаких кредитов. Никакой усталости в глазах Хироси. Можно было бы родить Юдзо младшего брата или сестру, заранее оплатив обучение и первые годы содержания, когда они будут пытаться, покинув семью, строить свой собственный мир. Но все эти гонорары остались в прошлом. Сейчас либо прошлое оставляло ореол дурной славы вокруг Кейко, либо ее дивный светоч угас, но она не могла продать ни одной из своих реконструкций. И покорная усталость, бьющая из глаз Хироси, проникала и в ее собственные глаза и мысли. Не сразу, нет. Сначала Кейко бунтовала, злилась, искала компромиссы, рассматривала варианты, меняя стилистики и направления своих реконструкций. В те моменты она вспоминала своего последнего любовника в Токио – силовика, сотрудничавшего с партией ТН. Таких, как он, в народе называли технологическими инквизиторами.

Его имя было Эйдзи Гонда, и его подразделение силовиков отслеживало и забирало на переработку давших сбой синергиков. Члены ТН всегда радушно принимали технологических инквизиторов, но Кейко никогда не видела в них друзей и единомышленников. Это подразделение пугало ее. Оно представлялось прототипом недоброго будущего, где следом за синергиками, которые отходят от алгоритмов своих программ, пытаясь выражать чувства, силовики станут приходить за обычными людьми, вышедшими за рамки законов технократии. Уже сейчас они начинают говорить о бесполезности искусства. Пока еще это касается отдельных элементов, но список растет. «Потом они признают это неуместным и выпишут ряд запретов», – думала Кейко, представляя, как людей театра начнут арестовывать так же, как сейчас арестовывают свихнувшихся синергиков. Но что есть безумие? Кейко не жалела синергиков, но и не понимала, что плохого, если один из них, предназначенный учить детей музыке, начинает вдруг смотреть в сторону поэзии.

– Ты видела их поэзию? – спросил как-то раз Эйдзи Гонда. – Она бессмысленна!

– Ну, ты ведь не синергик. Ты не поймешь. К тому же возьми современное искусство. Разве его поймут люди прошлого? Может быть, то, что создают синергики, – это просто неизбежный прогресс? – сказала Кейко, после чего Гонда взял ее на одно из своих задержаний.

Демонстрация оказалась неубедительной. В крошечной квартире пожилой женщины синергик сидел на диване и смотрел вместе с хозяйкой нейронную трансляцию центрального канала. У самой старухи никогда бы не хватило денег, чтобы приобрести синергика, но будучи инвалидом, она получила помощника от муниципалитета. Женщина не могла ходить, и синергик ухаживал за ней. Его отправили на переработку только за то, что он пристрастился смотреть вместе со старухой нейронные трансляции.

– А вы не думали, что он просто пытается приспособиться к этой женщине? – спросила Кейко своего знакомого силовика.

– Слышали бы тебя сейчас члены твоей партии, – рассмеялся Гонда.

– И что? – хмуро спросила Кейко. – На мой взгляд, этот синергик всего лишь машина, созданная помогать человеку.

– Но вы же технологические нигилисты!

– Не знаю, что ты понимаешь под этим названием, но я выступаю не против синергиков. Я выступаю против самих принципов технократии. Это разные вещи.

– Продолжишь говорить так, и когда-нибудь силовики начнут приходить за членами твоей партии, – став серьезным, сказал Гонда.

– Вот против этого я и выступаю, – сказала Кейко.

Она не знала, почему они сблизились. Гонда не был красавцем, не был опытным любовником. Им не о чем было разговаривать в постели, когда заканчивалась близость. Гонда был совсем другим, почти антиподом всему, во что верила Кейко, но… именно это, наверное, и привлекло Кейко. Подсознательно она хотела все бросить, давно разочаровавшись в партии ТН, в их принципах и взглядах. Возможно, когда партия только зарождалась, ее лидерами действительно были люди, разглядевшие угрозу в самой технократии, но потом к власти в партии пришли тупицы и фанатики, кричащие о вреде прогресса, не понимая истоков этого вреда. И связь с технологическим инквизитором стала для Кейко частью ритуала, служившего началом новой жизни. Хватит с нее этих бессмысленных политических сцен и реконструкций. Она – художник, творец, но не политик. Если вспыхнет восстание и технократия начнет трещать по швам, то она с удовольствием вобьет последний гвоздь в крышку электрического гроба власти, станет одним из революционеров, но до тех пор, пока люди не поднимутся, не скинут с глаз пелену нейронных трансляций центральных каналов… До тех пор эта борьба не принадлежит ей.

Кейко встретилась напоследок с силовиком, провела ночь в его доме, оставив чемоданы в станции хранения, и покинула утром Токио, отправившись к родственникам в Хоккайдо.

Тетка жила на окраинах города Обихиро и совершенно ничего не знала о том, чем занималась Кейко в Токио. Да и не поняла бы она всей этой политической суеты. Она напоминала Кейко ту старуху, у которой Гонда реквизировал синергика, – старуха разговаривала с силовиками, продолжая увлеченно следить за нейронной трансляцией ток-шоу. Так же и тетка – ей можно было рассказывать часами о технократии, а она бы кивала и следила за любимой передачей. Такими же были и ее муж, и дети. Различались только передачи. Поэтому Кейко предпочла слепить историю о романе с женатым мужчиной, несправедливо обвинив во всем своего последнего любовника, который в действительности никогда не был женат. Да и не могла представить его Кейко женатым.

Технологический инквизитор жил шаблонами и базисами, большинство которых составил для себя сам, переписав существующие понятия так, чтобы они объясняли и оправдывали большинство его поступков. Даже в постели. Кейко не считала это странным – каждый по-своему был странным. Можно лишь найти кого-то со схожими странностями. Тогда все будет выглядеть нормальным. Хотя чужие странности иногда могут быть заразны. Хотела того или нет, но Кейко привыкла к своему силовику, научилась принимать его странности. Нечто подобное она испытывала и к новому дому.

После Токио все было каким-то блеклым, безжизненным, лишенным смысла. Тетка выждала два месяца и отчаянно начала сватать Кейко со своими знакомыми, уверяя, что каждый из них может оказаться «тем самым». «Почему бы тебе просто не сказать, что в твоем доме нет лишней комнаты, а за столом лишнего стула для меня?» – думала Кейко, хотя обиды в этих мыслях и не было. Тетка была чужим человеком. Да они и не общались-то никогда – лишь знали, что родственники. А муж тетки… Это уже был просто посторонний человек, прохожий, в дом которого она напросилась на постой. Поэтому Кейко и начала рассматривать предлагаемые кандидатуры тетки, претендующие на роль «того самого». Хироси в этом списке был третьим. Кейко не знала, почему ее выбор остановился на нем, – возможно, она что-то почувствовала к нему, возможно, просто устала выбирать. Тем более что все мужчины были похожи до неприличия, словно синергики, – меняются цвета синтетических волос, но мимика и повадки одни на всех. Вероятно, на выбор Кейко повлияла наступившая зима, отличавшаяся в Хоккайдо снегами и морозами от токийской зимы.

«Перемены, – думала Кейко. – Перемены – это то, что мне сейчас надо». Да и Хироси оказался на редкость сведущим в нейронных реконструкциях, ставших стержнем их отношений, фундаментом зарождавшейся семейной жизни. Кейко не говорила ему о своей работе на технологических нигилистов, не говорила об успехе своих реконструкций, но все остальное… Нет, не все, но большая часть… Да и не было ничего постыдного в ее жизни – Кейко поняла это благодаря Хироси, когда они стали жить вместе и все тайны, ее тайны, раскрылись как-то сами по себе. Но все это после – вначале они лишь разговаривали о нейронных реконструкциях и уходящем в прошлое искусстве театра. Потом ради того, чтобы доказать Хироси, что ее умения не пустые слова, Кейко сделала свою первую нейронную реконструкцию в Хоккайдо.

Это был яркий, приукрашенный слепок детской фантазии, о которой Кейко уже успела забыть, и если бы не Хироси, то никогда бы и не вспомнила. Хироси просмотрел реконструкцию и пришел в восторг. Свои первые десять-двадцать работ Кейко слепила исключительно для своего мужчины, и лишь потом, когда процесс захватил и очаровал, замазав, а возможно, и соскоблив со стен памяти работу на партию ТН, она взялась за настоящую работу, не особенно заботясь, понравится это Хироси или нет. Хироси понравилось больше, чем то, что Кейко создала специально ради него. Он поверил в ее талант. Он, казалось, всегда верил в ее талант. Без этой веры их жизнь была бы совсем другой, потому что когда они брали свой первый кредит на дом, то вера в талант Кейко убедила, что колоссальная для их доходов сумма кредита не будет ничего значить, как только Кейко продаст одну из своих реконструкций. Нужно лишь немного подождать, когда у нее будет достаточно работ, чтобы отправить их сразу в несколько нейронных издательств и в случае отказа одного не переживать коллапс надежд. Со вторым кредитом была схожая ситуация.

Они взяли его, чтобы приобрести свою первую машину. Нужен был и третий кредит, потому что купленный дом был старым и требовал ремонта, но Кейко решила, что гонораров хватит не только на ремонт, но и на новый дом. Гонораров за ее еще не отправленные нейронным издателям реконструкции. Нужно собраться с духом и сделать это, понимала она, но знакомые ей издательства находились в Токио, а мысли об этом городе рождали какое-то неприятное чувство, словно жизнь с Хироси была лишь сном, который закончится, как только Кейко получит свой первый гонорар.

Грань реальности и вымысла стала зыбкой. С одной стороны были кредиты, долги, необходимость ремонта, с другой… С другой появился Есида – возможно, лучший любовник, которого когда-либо встречала Кейко. Лучший не потому, что он разбирался в сексе, а потому, что все его странности были такими же, как и у нее. К тому же с Есидой Кейко чувствовала, что может начать все сначала, повторить все то хорошее, что было у нее с Хироси, но уже осталось в прошлом, потому что Хироси двигался дальше, вперед. А двигаться вперед было страшно. Токио пугал и манил Кейко. Но она не хотела возвращаться в этот город. Не хотела, но знала, что вернется, как только нейронные издательства примут ее реконструкции. Она покинет Хоккайдо и потянет за собой Хироси, но, как только Обихиро останется за плечами, все изменится. Она изменится. А меняться Кейко не хотела. Хироси хотел, а она – нет. Поэтому и появился Есида – человек, с которым можно было прожить заново все, что у нее было с Хироси. Есида не возражал. Он и сам, кажется, хотел прожить заново часть своей жизни.

О его женщине они почти не разговаривали. Она представлялась Кейко серой и безликой. «А может быть, он видит и меня такой же серой и безликой?» – подумала она однажды, и мысль эта засела в голове, не давая покоя. Да, с Хироси она была личностью, нейронным реконструктором, а кем она была с Есидой? Наверное, именно поэтому они и расстались. Нет, конечно, причины были придуманы совершенно другие, но в базе лежал именно страх превратиться в серую и безликую мышь. Тогда же Кейко решила, что пришло время завести ребенка. Она сама обратилась в местную технократию и получила родовой сертификат, затем пришла к Хироси и сказала, что пришло время двигаться дальше.

– Если, конечно, ты простишь меня, – сказала она.

Хироси простил. Спустя четыре месяца они взяли еще один кредит и купили электронного пса. Хироси хотел купить синергика, тем более что банк давал беспроцентный кредит, но это показалось Кейко слишком дорогим приобретением. Да и не хотела она синергика. Мыть посуду и стирать белье она может и сама. К тому же для этих целей есть и менее дорогие машины. Да и о собаке Хироси мечтал, казалось, не меньше, чем о ребенке. Мечтал, конечно, о живой, но живая стоила дороже, чем вся их жизнь. Во всем городе было две живых собаки. Деревья – и те в основном росли искусственные.

«Мир умирает, – подумала Кейко. – Весь мир умирает. Лишь люди продолжают плодиться. И чем больше становится нас, тем меньше остается места миру».

Эти мысли несли опустошение. И в этом опустошении, глядя на все свои созданные реконструкции, Кейко поняла, что это совсем не то, чего она хочет, это лишь тени, призраки ее настоящих чувств и мыслей. Даже в партии технологических нигилистов она была ближе к своей сути, чем сейчас. И если это понимает она, то поймут и нейронные издательства. Гонораров не будет. Ничего не будет. Лишь разочарование. Нужно сделать что-то свежее, новое и настоящее…

Последовавшие за рождением ребенка три года Кейко посвятила созданию новых нейронных реконструкций, отказавшись ото всех, что создала прежде, включая успешные работы для партии ТН. Теперь Кейко не думала о гонорарах, не думала о Токио, не думала о Хироси, устроившемся на вторую работу, чтобы справиться с выплатами кредитов, ставшими особенно ощутимыми после того, как пришлось снова обращаться в банк, чтобы отремонтировать старый дом и наконец-то сделать сыну нормальную детскую.

Кейко была очарована своими идеями, рисуя в нейронных реконструкциях человека как часть природы, часть мира, где нет места машинам, ненужным технологиям и псевдопрогрессу, о котором кричали технократы. В ее понимании машины, находившиеся под контролем людей, уничтожали мир, планируя в конечном счете уничтожить человечество. Кейко не думала о гонорарах – она готова была отдать права на издание бесплатно, лишь бы эти идеи жили. Вот только нейронные издательства не готовы были принять это. Идея была слишком свежей и слишком старой одновременно. Кейко критиковали за громоздкость нейронных реконструкций, за тяжесть от использования этих программ. Никто не отрицал ее талант, они лишь хотели, чтобы она изменила ход своих мыслей. Так было вначале. Потом издатели устали делать авансы, и на Кейко обрушилась критика, на горизонте замаячил новый кредит, который придется взять, чтобы оплатить образование сына, а в глазах Хироси появились первые проблески усталости.

Если бы Кейко умела делать что-то еще, кроме нейронных реконструкций, то она бы делала, но она не умела. Поэтому оставались лишь издатели. Так на свет появились первые реконструкции, которые пришлись им по вкусу, – Кейко не изменила себе, она просто стала больше мечтать, вычеркнув из реконструкций реализм, но оставив надежды о возрождении искусства, природы и животного мира. Нейронные издатели приняли реконструкции для пробного издания, но критики тут же пустили их ко дну, обвинив автора в утопических взглядах и отсутствии реализма. Кейко приняла замечания и попыталась подстроиться.

Когда Юдзо пошел в школу, она еще продолжала свои попытки. Видела усталость в глазах Хироси, но продолжала, хотя и понимала, что нейронные издатели уже поставили на ней крест. Кейко работала спешно и хаотично. Заканчивала одно и тут же начинала другое, понимая, что реконструкция не удалась. Идей было много, и Кейко хотела реализовать все, а потом… Потом начнется что-то новое. Еще один этап жизни.

В день, когда Кейко впервые увидела странную механическую ворону, она работала над очередной своей «последней» реконструкцией. Это начинало раздражать – стоило ей только уверовать, что идей больше нет, что нейронная модуляция станет действительно последней, подобраться к концу и получить очередной отказ и порцию критики (хотя критики в последние годы почти не было – работы Кейко перестали просто-напросто замечать), как в голове тут же появлялась новая идея. Идея приходила во снах, в случайно подслушанных разговорах на улице…

Странная ворона тоже была идеей. Правда, в ту ночь, когда Кейко увидела ее впервые, это еще не было идеей – так, всего лишь очередной механический клон. Но потом Кейко увидела ворону снова. Это случилось на следующий день. Электронная птица сидела на ветке синтетического дуба и недовольно клевала его кору, словно раскусила подделку.

«Машина раскусила машину», – хмыкнула Кейко.

Ворона недовольно каркнула, расправила крылья и, сорвавшись с ветки, полетела прочь. Ее движения не были механическими. Кейко проследила за ней взглядом. Ворона превратилась в черную точку, растворилась в небе, но Кейко увидела ее снова в этот же вечер. Ворона сидела на дереве возле дома тетки. Кейко заметила ее и забыла, зачем пришла в дом родственников. Ворона была настоящей. Кейко поняла это так внезапно, что у нее перехватило дыхание. В понимании не было логики – только чувства. Как любовь, как вид материка для потерпевших кораблекрушение, которые уже потеряли надежду спастись.

Кейко смотрела на птицу и пыталась вспомнить, сколько всего живых ворон осталось в мире. Дюжина? Чуть больше? Да и те все в зоопарках… Ворона увидела, что Кейко смотрит на нее, отвечала несколько секунд на взгляд человека, затем каркнула и улетела. Это было чудо. Настоящее чудо. И сердце билось так сильно… Кейко подумала, что сейчас не время, чтобы встречаться с теткой. Она должна сохранить в себе эти восторженные чувства, должна придумать, как передать их в нейронной реконструкции.

Кейко бродила по улицам города до позднего вечера, не желая, чтобы муж или сын отвлекли ее. Весь мир казался нереальным, обесцвеченным, обезжизненным. Особенно усилили это чувство наступившие сумерки. Кейко не заметила, как вышла на улицу, ведущую к ее дому. В окнах горел свет. Она заставила себя успокоиться, вернуться в лоно семьи, поужинать, уложить сына спать. Хотелось рассказать о вороне Хироси, но в последний год в его глазах было слишком много усталости, и каждый раз, начиная с ним разговор об очередной идее реконструкции, Кейко чувствовала, как эта усталость заполняет и ее. Поэтому Кейко молчала.

Хироси считал, что она повзрослела, а Кейко думала, что если бы сейчас время повернуло вспять и Есида дал ей шанс повторить все, то она бы не сомневаясь сделала это… Вот только как быть с Юдзо? Кейко была готова стереть часть своей жизни, а вместе с ней и череду неудач, но вот от сына она не могла отказаться…

Кейко буквально почувствовала, как усталость Хироси заполняет ее. Усталость и неизбежность, необратимость, невозможность… И это убивало очарование, которое заставляло оживать. Кейко вымучила улыбку и позвала Хироси в кровать. Странно, но секс все еще вдохновлял его. Секс с Кейко. Ее нейронные реконструкции уже нет, а вот секс – да. «Пройдет время, и грусть проберется и в нашу спальню», – понимала Кейко, но пока это лекарство работало, она была готова поить мужа микстурой близости сколько угодно. Лишь бы не видеть этот усталый взгляд…

Когда Хироси уснул, Кейко выскользнула из кровати и долго сидела в гостиной, не включая свет, планируя детали предстоящей нейронной реконструкции. Своей последней реконструкции. По-настоящему последней.

Она не заметила, как наступил рассвет – молочный, трепетный, зыбкий. Кейко вышла на крыльцо. Ворона на искусственном клене каркнула, расправила крылья и недовольно полетела прочь. Осталось лишь гнездо. Кейко завороженно смотрело на него, не понимая, где ворона нашла столько проволоки, чтобы соорудить каркас.

«Жаль только, в этом гнезде никогда не будет птенцов, – подумала Кейко. – Или же будут?»

Надежда была странной и неуместной, но разве не было надежды, когда Кейко начинала новую нейронную реконструкцию? Что если у них во дворе действительно началась жизнь? Настоящая жизнь.

«Вот это будет история!» – подумала Кейко и начала карабкаться на искусственный клен.

Принесенной лестницы не хватило, чтобы дотянуться до нужной развилки, поэтому Кейко пришлось перебраться на дерево. Искусственные ветви не внушали доверия. Кейко вспотела, разнервничалась. Сучья хрустнули под ногами. Или это она просто содрала с них подошвой искусственную кору? Кейко поднялась чуть выше, вытянулась, вставая на цыпочки, заглянула в гнездо и обомлела, увидев крошечных птенцов. Они заметили чужака и тревожно загалдели. Кейко услышала за спиной тяжелые хлопки крыльев.

Ворона возвращалась. Ворона готова была сражаться, чтобы защитить свое потомство. Кейко спешно начала спускаться. Нога соскользнула с синтетической коры. Кейко вцепилась руками в сук, на развилке которого находилось гнездо. Дерево затрещало, рождая неестественный звук крошащейся пластмассы. Кейко вскрикнула, испугавшись не то напавшей на нее вороны, не то предстоящего падения, в последний раз попыталась найти под ногами опору и полетела вниз, преследуемая разгневанной вороной.

Удар о газон был не таким сильным, как ожидала Кейко, когда смотрела сверху на землю. Гнездо и отломанный сук искусственного дерева упали рядом. Крик птенцов стих. Разгневанная ворона каркала, кружа над деревом, но Кейко уже не слышала ее – смотрела на перевернутое гнездо и не могла даже дышать.

«Я убила птенцов, – думала она. – Они так громко кричали, а я убила их».

Провода и силиконовые трубки тянулись от сломанной ветви дерева к стволу. Питание должно было отключиться, но вместо этого череда коротких замыканий снова и снова выбивала снопы искр. Эти вспышки пугали ворону, не позволяя спуститься к гнезду. Какое-то время она еще кружила в небе, затем смолкла и, тяжело хлопая крыльями, полетела прочь. Кейко осталась одна.

«Нужно подняться и убрать здесь все, пока не проснулся Юдзо», – понимала она, но не могла заставить себя перевернуть гнездо и увидеть мертвых птенцов. Мысли онемели. Тело онемело. Весь мир, казалось, онемел… Кейко заставила себя подняться. Замкнувшие провода сломанной ветви выбили еще один сноп искр. Из разорванной трубки вытекала густая, темная слизь, которая капала на гнездо. Кейко заметила пучок проводов, подходивших к гнезду.

– Что это? – растерялась она, подаваясь вперед.

Гнездо было подделкой. Кейко перевернула его. Раздавленные птенцы оказались подделкой. Даже тот, что не смог вылупиться из яйца, – от падения скорлупа разбилась, явив на свет перья, слизь и микросхемы. «Но ведь они были такими настоящими!» – подумала Кейко. Никогда прежде она не видела таких качественных машин. Да никто, наверное, не видел. Кейко прошла в дом и разбудила Хироси. Он отключил питание синтетического дерева и помог ей прибраться во дворе. Их трехлапый электронный пес выбрался из конуры и молча наблюдал за хозяевами.

– Знаешь, эти птенцы были такими настоящими, – сказала Кейко своему мужу. – И ворона…

Он срезал провода, поднял отломанный сук испорченного дерева и уставился на жену, ожидая продолжения.

– Я просто подумала… – она представила синергиков, которые так же похожи на людей. – Что если они начнут делать таких людей?

– Людей? – Хироси растерянно хлопнул глазами.

Кейко смутилась и пожала плечами. Нужно было подумать, а лучше немного поработать. Создать нейронную реконструкцию. Попытаться передать очарование и страх, рождение и смерть… «А что если вороны в зоопарках тоже ненастоящие?» – подумала Кейко.

Хироси позавтракал, уехал на работу, подбросив сына до школы. «Забыться. Уйти с головой в работу», – сказала себе Кейко. Электрический трехлапый пес во дворе залаял. Кейко вышла из дома. Ворона кружила над изуродованным деревом, ища свое гнездо – такая настоящая, такая живая, но… «Всего лишь подделка», – подумала Кейко. Ворона жалобно каркнула, уселась на синтетический клен и уставилась на трехлапого пса, словно это он был виноват в случившемся. Пес тявкнул пару раз, заскулил и полез обратно в конуру. Мир показался слишком реальным, чтобы оказаться настоящим. Как ворона, сидевшая на дереве. Кейко верила в ее реальность, верила, что убила птенцов, а потом… Потом все это оказалось подделкой. Что еще может оказаться поддельным? Дом? Соседи? Семья? Воспоминания?

Кейко подняла руку, разглядывая свою ладонь. Откуда здесь столько шрамов? Нет, конечно, она помнила, откуда все эти шрамы, но… В Токио она слышала о тек-инженерах, торгующих поддельными воспоминаниями для синергиков. Прошивка стоит недорого. Вы можете взять в кредит машину-уборщика, а превратить ее… Превратить синергика можно было во что угодно.

– А человека? – спросила тогда Кейко.

– Человеку начали менять личность раньше, чем появились синергики, – сказал тек-инженер.

Они долго разговаривали о коррекционных тюрьмах и промывке мозгов силовикам, потом занялись сексом. Кейко думала, что занялись сексом. Потом тек-инженер отключил нейронный модулятор. Иллюзия рухнула. Все это было у нее в голове. Весь этот разговор.

– Поэтому силовики и не могут добраться до меня, – сказал тек-инженер. – Думают, что добрались, а потом… Бах! И меня уже нет.

– Зачем ты проделал это со мной?

– Ты хотела узнать. А иногда лучше один раз увидеть, чем…

Сейчас Кейко вспомнила этот разговор так, как будто он произошел пару дней назад. Странно, но за последние годы она не знала, что существует тек-мастер, не помнила, словно кто-то блокировал эту часть жизни. «До чего же зыбким стал мир, – подумала Кейко. – Поддельные гнезда, поддельные птицы, поддельные воспоминания». Еще она подумала, что вся ее жизнь в Токио могла быть подделкой. Весь Токио мог быть подделкой. Весь мир. Все это может оказаться очередным циклом исправления в коррекционной тюрьме.

Они говорят, что дают тебе шанс исправиться, измениться, но в действительности хотят, чтобы ты стал похожим на них, соответствовал их представлениям. Как синергик, начавший смотреть вместе с хозяйкой нейронные трансляции. Никто, создавая его, не планировал, что он это сделает. Но если он это сделал, то значит, у него в биоэлектронных мозгах произошел сбой. За ним пришли технологические инквизиторы. Когда-то давно эти же инквизиторы приходили за людьми, мышление которых не вписывалось в понимание церковных инквизиторов мира. Только тогда это была фанатичная религия, сейчас – фанатичная технократия. Раньше Кейко всегда думала, что когда-нибудь технократы устанут от всех своих противников, выпишут один общий ордер и бросят их в коррекционную тюрьму. Сейчас ей показалось, что эти мысли стали реальностью. «И что теперь? – подумала она. – Сколько циклов нам дадут на исправление?»

Ворона на дереве каркнула, расправила крылья и неожиданно исчезла. Следом за вороной исчезло дерево, на котором она сидела, конура с трехлапым псом. Мир обесцветился, его четкость смазалась. Нечто подобное происходило и в голове. Кейко чувствовала, как мысли и воспоминания бегут назад, стираются. Юдзо, Хироси, Есида – все эти люди перестали существовать для нее. Хоккайдо остался, но она никогда не приезжала сюда. Никогда не покидала Токио. Да. Токио был реальным. Но система решила, что пришло время стереть и эти воспоминания. Коэффициент возможной коррекции достиг критического уровня. Кейко громко рассмеялась. Успела рассмеяться, все еще оставаясь Кейко. Ничего другого ей не пришло в голову. Просто смех личности, которую стирают. Последний смех.