Читать книгу Мотыльки - Влад Волков - Страница 2

Полночи я не мог уснуть, от скуки поглядывая, как о лампу на крыльце бьются самоубийцы-мотыльки. Странные создания с бессмысленной целью, тщетно пытающиеся чего-то добиться от манящего света, будто молящиеся ему и приносящие себя в жертву безумцы. Их можно понять, мир вокруг стал таким, в котором уже не очень-то хочется жить. Даже у людей мутнеет рассудок и вокруг творится что-то невообразимое.

Старик Шункар из местных тенгрианцев, призывает нас молиться этим чудищам, что похуже волков и диких вепрей теперь повадились ходить в деревню. Папа говорит, что местные башкиры всегда такими были – одни поклонялись рыбам, другие змеям, третьи журавлям. А теперь у нас, говорят, завелось что-то похуже.

Нам, детям, стараются много не рассказывать. Глупые, думают, мы перепугаемся до смерти или не поймём. Дядя всё молится и молится в красном углу, только свечи впустую жжёт днём и ночью. Они с папой начали спориться и ругаться на чём свет стоит. Как мама пропала в лесу, три месяца тому назад, и он у нас поселился, защищать меня и Антоху на пару с отцом, так, казалось, они не разлей вода. Вместе на охоту ходят, по сменам еду нам готовят, всегда было о чём поболтать вечерами за резным столом под рюмку. А сейчас… Даже водка кончилась, как говорят, совсем им худо стало.

Неделю тому назад обсуждали, что когда-то давно, в соседские времена, у пасечника Касима был самогонный аппарат в погребе. Нет, «самогонный куб», так они говорили. И мне сразу представлялся какой-то чудесный артефакт из непонятного внеземного материала, сквозь который льёшь струю воды, как из-под крана, а он снизу уже выдаёт спиртовой раствор, самое классное в котором то, как он горит. Помню, папа иногда, ещё до всех этих событий, наливал на блюдечко и зажигал, разве не чудо? Горящая вода! Огненная вода! Зачем её пить, если можно такие чудеса устраивать!

В любом случае, то, что приходит из леса, уже давно разорило и пасеку, и забрало старого дядю Касима… Да и папа говорит, что всё равно по всей деревне столько сахара нет, чтобы самогон гнать. Не понимаю, причём тут вообще сахар, разве эта огненная вода может быть хоть чуточку сладкой? Но, видимо, я не совсем ещё понимаю, как устроен тот самый волшебный «куб». У нас вот погреб маленький, никакие аппараты не разместить. Но от заканчивающихся припасов даже в нём становится всё просторнее и просторнее.

Никогда бы не подумал, что смогу разлюбить варенье. А теперь, когда обилие заготовленных его банок становятся регулярной добавкой к пище, а если мяса добыть на охоте ни отцу, ни дяде Олегу не удаётся, так и вовсе главным блюдом на столе. Так и едим его ложками. Брусничное, клубничное… Овощей почти нет, да и на огороде урожай ещё не поспел. Антон сказал, мы от диабета скопытимся раньше, чем до нас всякие монстры доберутся, а папа его аж за шею больно схватил, что б тот при мне подобные вещи говорить не смел. Очень страшно было!

А я что? Не понимаю что ли? Из других деревень и города помощи никакой, как все говорят. Только и слышу «Да кто его знает, что там в Магнитогорске! Жив ли кто вообще, может, там всё ещё хуже!» – и от соседей Марьи с Никифором, и от папиных друзей-охотников: дяди Серёжи, дяди Мергена и остальных.

Людей всё меньше и меньше, детей гулять не пускают, играть и гулять не с кем. Да и вообще столько друзей уже эти чудища перетягали… Подумать жутко, аж слёзы наворачиваются. Вальку Бунина в поле настигли, Камиля у речки, Серёжка Тихонов с матерью и отцом по грибы – по ягоды в лесок недалеко сходить собрались, так, вокруг деревни, никуда не забираясь, так и сгинули, нет их больше.

А те, кто прочь из «Сухого Озера» уехать решили, собрав своих да отправляясь отсюда, так об их судьбе мы тоже ничего не знаем, добрались ли куда, и есть ли вообще в мире ещё кто живой. Антоха так и говорит «мы, братец, последний оплот человечества» – и колышки свои точит, вокруг дома, косо со всех сторон обставляя день за днём. Скоро не дом, а какой-то ёжик получится…

Сегодня старший брат меня впервые взял с собой сторожевые костры зажигать. Мол, раз волков и прочее зверьё от деревни огонь отпугивал, значит, и от этих созданий поможет. Костры горят по всему периметру, там где окружная трапа проходит, от нас недалеко такой кусок. Да многие ещё свой участков или дом окружают. Староста Айдар Губей-улы ругается! Наш председатель сельсовета. Кричит на всех, мол, подует ветер, разнесёт огонь, всю деревню спалим, друг друга живьём сожжём за одну ночь. Прям категорически против этих костров.

Унять его вот только «шаман» наш смог, дядька Шункар, высокий такой, худощавый, как смерть с косой, глаза впалые, волосы длинные-длинные седые, назад зачёсанные… Сядет, бывало, на улице, прям на перекрёстке, в позу такую странную шаманскую, и давай распевать: «У воды господь, у леса господь, у человека господь…» и так далее, «Дай нам прожить, спаси-защити», молится своим богам за все наши души, да не так, как дядя Олег совсем.

А сегодня, когда мы с Антохой его в сумерках видели, шагая к кострищам, чтобы возжигать защитное пламя, тоже сидел-восседал, в одних вытянутых серых шортах до колен, в остальном – голый, босой, кожа да кости, прям скелет, смотреть жутко. И свистит что-то там не ритмичное, обрывистое, не так как у нас, бывало, поют или мелодии насвистывают. Причитает про благую мать, чёрную козу лесов, что б отвадила детей своих да защитила нас, слуг её. Не знаю уж, мне кажется, мы с Антохой, папой и дядей Олегом никакие не слуги загадочной Чёрной Козе. Аж представлять её страшно.

Может, потому и уснуть не выходит? А, может, от впечатлений, что на костры позвали. Отец с дядей ушли на охоту, оленей стрелять, а я всё лежу, лампу на углу дома выглядываю, да на рассеиваемый ею мрак за крыльцом сквозь окно, подманивающий доверчивых светлячков к фонарю на верную гибель.

Разжечь самому костёр, разумеется, так вот с ходу не получилось. «Первый блин комом» – как мама любила говорить. Добрая такая была, всегда от строгости отца нас защищала, если напроказничаем с Антоном… Как же вот так, ушла в лес и больше нет мамы… Хочется верить, её какие-нибудь солдаты нашли да в безопасное место забрали. И нас заберут скоро, просто всех чудовищ перестреляют, да проберутся, наконец, к деревне, папа так верит, что помощи надо ждать. Вытащат, мол, кто остался, рано или поздно. Не всю жизнь вареньем питаться же…

Уже начал, наконец, засыпать, проваливаясь с мутный морок от враждебной и чёрной реальности с этой непроглядной сгущавшейся ночью и чёрным лесом, в двух опустевших участках от которого и стоит наш домишко с частоколом, как входная дверь распахнулась и громкий топот ног внутри послышался по половицам.

И я, и брат из комнат головы высунули, а там папа раненного в окровавленный бок дядю Олега тащит. Тот рану держит, всё стонет, бормочет что-то будто бы не на нашем вообще языке, а папа всюду шарит в поисках последних остатков спирта, чтобы рану промыть. Сам прятал от дяди, чтобы тот не допил, а теперь в суматохе и панике, видимо, подзабыл сам, куда именно.

– Под старым бочонком, у которого дно отвалилось, – напомнил я, похоже, напугав папу своим внезапным тоненьким голоском.

– Ты, а ну марш спать давай! Что б носу твоего здесь не видывал! – пригрозил он мне кулаком, а сам-то пошёл, как я сказал, к бочонку, где мёд когда-то лежал, да мы уж много лет, как весь его семьёй выели, а тот для заполнения непригоден стал – дно проломилось.

Вот его вынули, да держали в доме бочонок, как тумбочку. Как предмет мебели, на который сверху можно что-то поставить, когда свечи, когда патроны разложить, когда кружку какую-нибудь… Я в тень комнаты, конечно, отошёл, за шторкой входной спрятался – дверей-то во внутренние спальни у нас никогда не было, но в кровать не полез, как отец велел. Любопытство было сильнее.

Дядя стонал, даже кричал в процессе промывания раны. Ага, уснёшь тут теперь… Страх и волнение заставляли всё тело трястись, кто это его так? А вдруг он умрёт! Слёзы на глаза наворачивались от тяжких мыслей. Не знаю уж, выглядывал ли к ним также втихаря Антон или пытался уснуть, но я вот попросту места себе другого не находил.

– Зачем… лампу врубил… – негодовал дядя Олег, спиной облокачиваясь на край деревянного стола, поглядывая на потолок, задрав голову, – Свечами бы обошёлся…

– Ага, увижу я тут много при свечах! Да жжёшь ты их так, что скоро не останется, сам бы лучше следил за запасами. А генератор я бензином залил до отвала. Электричества теперь надолго хватит! Слил из Нивы, что во дворе Николаича, ему-то уже без надобности… – замолчал папа, сняв шапку с лысеющего лба, чтобы помянуть одного из сгинувших соседей.

Я в их разговор уже не встревал, а лишь наблюдал одним глазом в щель между шторками, старался вести себя тихо и слушал, что там они говорят, хотя одна папина фраза «меньше знаешь – крепче спишь», не помню уж когда и кому сказанная, может, и вправду, как нельзя лучше, описывала происходящую вокруг ситуацию.

Пока ты ни о чём не в курсе, можно только догадываться, фантазировать, уповать на то, что всё не так плохо. А вот если всё плохо, то тогда уж от этого осознания никуда не деться. И оно будет преследовать тебя, как голодный зверь свою израненную добычу. Не даст уснуть, будет терзать и нападать вспышками размышлений об ужасах и обречённости… Бушующими волнами, бьющими по сознанию и рассудку, смывая улыбку и радости, оставляя лишь каменное угрюмое изваяние из крупиц обречённости и печали от грядущей судьбы. По крайней мере, я верил, что вокруг всех ночных монстров отпугивают горящие костры.

– Ты его видел? – схватил дядя Олег отца за запястье, когда тот шёл мимо стола в сторону кухни, всё ещё суетясь с его раной.

– Немножко, во вспышке ружья, – потупил тот взор серо-зелёных глаз, как и у нас с Антоном, мы оба были на него в этом похожи, хотя у Антона были прямые длинные волосы почти до шеи маминого цвета колосящейся ржи, расчёсанные на обе стороны, а у меня, как и у папы, тёмно-каштановые, только с густой чёлкой, когда у него уже был блестящий и даже слегка морщинистый крупный лоб и блестящая почти гладкая макушка, а волосяной покров головы оставался уже на затылке, если не считать густой широкой бороды лопатой.

Дядя Олег тоже был бородат и усат, но она у него росла эдаким полукругом, окаймляя лицо, была не шибко длинной, и цвет был куда светлее, такой нежно-каштановый, почти рыжий. Ржавого цвета, что кудри, что усы, что борода и крупная бордовая родинка на левой щеке обычно с торчащим волоском, который он изредка обрезал.

Папа был охотником, а его брат комбайнёром. И если для отца добыча никуда не делась, хоть он иногда и начал говорить, что зверья в лесах поубавилось, то дяде Олегу после того, как это всё началось, толком и работать-то негде. Все, кто выжил, сидят по домам, ждут военных или помощи от крупных городов. Нам с Антоном рассказывают мало о том, что случилось, но мы не глупые и понимаем, что было некое нашествие диких непонятных зверей, которые перегрызли добрую половину «Сухого Озера», загнав остальных жителей деревни в избы, откуда лишь при дневном свете они осмеливаются теперь выползти, да и то не все.

Снаружи раздался шум, будто по дорожкам скачет отряд конных всадников или пробегает табун диких лошадей. Лампочки в главной комнате замерцали, посуда вокруг задрожала, характерно позвякивая, как и столовые приборы, уложенные возле подоконника.

Папа схватил вновь ружьё, второй рукой из приоткрытого ящика чёрного комода, стоявшего у входной двери, загрёб к нему патронов и отправился на крыльцо. Раненный дядя тоже своё ружьё, приставленное к изящной по дизайну, и в то же время довольно плотной, крепкой и устойчивой ножке стола дулом вверх, взял в руки, поглядывая в сторону окошка наружу.

Становилось действительно страшно. Кто или и что там так топало, какие невообразимые ужасы скрываются в сочащихся туманной дымкой гроздьях ночной темноты? Столь безобразные и недоступные к пониманию, что они сами опасаются выходить на солнечный свет, боятся дня, дабы никогда не встречаться с собственным отражением или даже тенью.

Мне одновременно было и любопытно, и при этом совершенно не хотелось знать, что вокруг происходит. Я отошёл от входной шторки в сторону своего окошка, но тут же отпрянул от него на пол, спешно пятясь, практически ногами забираясь под кровать, вжавшись в узкую тёмную щёлочку, надеясь, что оттуда меня никто не заметит, когда мимо стекла промелькнуло что-то большое и совершенно недружелюбное.

Оно было живым, это стало ясно по запотевавшему от его резкого выдоха стеклу. Было слышно какое-то фырканье, отдалённо напоминавшее лошадь, при этом ещё весьма неприятный скрежет и утробный гулкий клёкот, который, скрипя открывавшимися челюстями, издавало это создание.

И я чётко знал, что мимо окна промелькнула, несомненно, громадная пасть. Она была раскрыта, я не сразу сообразил, что именно происходит, но затем увидел верхние, а вскоре и нижние зубы, тут же ставшие размытыми из-за дыхания этого нечто. Кончик верхней челюсти был загнут, напоминая какой-то клюв, однако же сами они мне показались белёсыми и очень похожими на черепа травоядных копытных – лосей, оленей, коров, лошадей… За десять лет жизни в деревне я всякие кости успел повидать.

Какие-то черепа и останки умерших зверей мы видели в лесу, когда я собирал грибы и чернику с мамой либо с папой, с братом вдвоём нас туда никогда не пускали, боясь, что заблудимся. Но с ним мы на ничейном поле видели череп в гадюшнике недалеко от озера, там змеи устраивали кладку своих яиц. Ещё были черепа, что шаман Шункар использовал в своих ритуалах. А также те, которые оставались после разделывания туш животных, которых охотники приносили из леса.

Оттого, что стоявшее за окном косматое и практически размером с дом создание своей головой напоминало череп копытного и на своих ногах эти самые копыта, вероятно, имело, судя по звуку, оно отнюдь не казалось мне мирным, дружелюбным и травоядным. Скорее наоборот, зубы его были остры, чуть изогнуты, имея не плосковатую жевательную поверхность или эдакую «коронку» вокруг выемки, а были острыми – вдоль пирамидально заточены и вытянуты… Кажется, в потрёпанной книжке Антохи по геометрии что-то подобное звалось «треугольной призмой». Множество, множество плотно выросших рядом таких зубов. И каждый имел с наружного края ещё остроконечный откос с завитком вверх, как будто бы клык срастался с резцом в одно, и так весь ряд снизу и сверху. По краям – выставленные острия, пронзающие, что угодно, а дальше к десне остроконечными вытянутыми призмы измельчали всё то, что откусят их откошенные части. Хищные жуткие зубы, при этом не имеющие ничего общего ни с челюстями кабана, ни волка, которые я тоже видел неоднократно воочию.

А за окном, в свете лампы крыльца, в момент до того, как стекло запотело и стало мутным, я мог их хорошенько рассмотреть, перед тем, как отпрянуть с желанием забиться в самый дальний угол. Тварь была огромной. Мне думалось, у окна она ещё наклонилась, чтобы заглянуть, а я смог вовремя заметить лишь челюсти с крючковатым клювом на конце. Мне удалось сбежать из поля обзора прежде, чем там появился бы какой-нибудь чудовищный глаз, который бы точно сумел меня углядеть даже сквозь запотевшее окошко, парализовать своим видом, загипнотизировать, чтобы не дать удрать в момент нападения этого монстра.

Было куда страшнее, чем когда взрослые ссорились или ругались. Казалось, я разучился дышать, настолько замер и затаился, что начинало не хватать воздуха. Волосы впервые по-настоящему вставали дыбом, морозные мурашки пронизывали своим паническим покалыванием вдоль шеи и спины всю кожу, а вокруг царила такая тишина, что бешеный звук напуганного сердца мне слышался погребальным колоколом по собственной судьбе. Что бы там ни было снаружи, оно просто не могло бы его не расслышать. Так что я был уверен, что вот-вот раздастся треск древесины, звон стекла и в комнаты ворвётся какая-нибудь чудовищная хищная лошадь, наполовину истлевшая, наполовину мутировавшая, преисполненная какой-то зловещей и загробной чёрной магии, обязательно чёрная да с козлиными рогами и, может быть, даже бородкой.