Читать книгу Песнь Самайна - Влада Владимировна Мишина - Страница 9
ОглавлениеДикая Охота
Локка воротился в избу старицы только к следующей ночи.
Охота продолжалась весь день, и озверевшие от неудачи в поимке лиса жители стреляли любого зверя, что попадался им на пути.
В избе вымотанного кузнеца ждала скорбная картина: на столе, с которого грубо были сметены тарелки и лучины, лежала Рогнеда.
На лице её не было ни кровинки, а грудь, как показалось поначалу Локке, не вздымалась от дыхания.
Рядом, уронив голову на руки, сидел сын старосты.
– Я не хотел… Она бросилась, она… – бормотал он, подняв на кузнеца покрасневшие больные глаза.
Локка в один шаг подскочил к дочери и прижал руку к её шее.
Под его пальцами медленно, едва ощутимо трепетала жилка, толкая кровь.
Кузнец быстро осмотрел наспех перевязанное Иваром плечо дочери, из которого всё ещё торчала стрела.
– Боялся вынимать, – запинаясь, пояснил сын старосты. – Чтоб кровью не истекла.
– Вон, – с плохо сдерживаемым гневом прошипел Локка.
Ивар, пошатнувшись, вскочил на ноги.
Ещё никогда кузнец не выглядел так чуждо, так страшно, будто он явился из мрачных сказок о северных варягах, которыми Ивара пугала в детстве мать.
Сын старосты попятился к двери, но из избы не вышел. Не мог уйти. Не простил бы потом себе.
Но, для Локки, с того момента, Ивар перестал существовать.
Северянин ловкими движениями размотал рваную повязку и осмотрел края раны. Запёкшаяся кровь измазала древко глубоко вошедшей стрелы.
Когда Локка коснулся плеча Рогнеды, она выгнулась и с немым криком распахнула глаза.
– Тише, тише, – кузнец прижал дочь обратно к столу. – Тут делов то на один рывок, я и не такие раны видал.
Ивар мог бы поклясться, что кузнец не лгал, и ему приходилось видеть боль куда более страшную. Но на столе лежала дочь Локки, а не какой-то неизвестный воин. Этот факт отражался дрожью в отцовском голосе и болью в глазах.
Локка быстро отошёл к печи, встал на колени и обеими руками взялся за одну из досок, что устилали пол.
Он вырвал её вместе с гвоздями, а под доской оказался мешок, набитый пузатыми бурдюками.
Кузнец взял один бурдюк, зубами вырвал пробку и вернулся к дочери.
– Не зря просил старицу припрятать, – объяснил он Рогнеде, выливая какую-то янтарную жидкость из бурдюка ей на плечо.
Северянка задёргалась, замолотила по столу руками, но Локка крепко прижимал её, не давая вырваться.
– Надо, валькирия моя, надо. Не то загноится, жар подымится, сгоришь за часы. Пояс дай!
Ивар не сразу сообразил, что последняя фраза была обращена к нему, но, как только понял, бросился к кузнецу, на ходу распоясываясь.
Локка взял его пояс, свернул, на манер кляпа, смочил янтарной жидкостью. Ивар почувствовал едкий торфяной запах, хмельной, но в сто крат сильнее, чем от отцовской браги.
– Кусай, – скомандовал Локка, поднося вымоченный пояс ко рту дочери.
Рогнеда послушно закусила.
– А ты, держи её, чтоб не дёрнулась, – приказал кузнец Ивару.
Сын старосты и не думал ослушаться. Он бережно, но крепко прижал Рогнеду к столу.
Локка закатал рукава, полил на руки всё той же жидкости из бурдюка, и взялся за основание стрелы.
– Готова? – тихо спросил он дочь.
Рогнеда в ответ только сильнее сжала в зубах пояс и зажмурила глаза.
Кузнец выдохнул. Рванул стрелу.
Рогнеда вся изогнулась под руками Ивара, но тот держал крепко, и спустя мгновение северянка обмякла, снова погружаясь в беспамятство.
Кровь из открытой раны захлестала с новой силой, но Локка быстро зажал её скомканной чистой рубахой.
– Отпусти, – велел он Ивару.
Сын старосты быстро отошёл прочь от Рогнеды, стараясь не слишком глубоко вдыхать.
От железного запаха крови и торфяной жидкости из бурдюка, у Ивара закружилась голова.
Остановив кровь, Локка ещё раз полил рану янтарным пойлом. Ивар мысленно поблагодарил богов за то, что Рогнеда была без сознания и больше не корчилась в муках.
– Это эль, – тихо произнёс Локка. – Старый и крепкий, какой только на севере делают. Твоему отцу когда-то он пришёлся по вкусу.
Ивар боялся заговорить, поэтому просто кивнул.
Когда кузнец нашёл в запасах Рогнеды знакомые ему целебные травы и сделал дочери перевязку, Ивар был готов пасть ниц перед Локкой, моля о прощении.
Но кузнец ему не позволил.
– Выздоровеет не скоро, но жить будет, – холодно отчеканил Локка. – Тебя я не убью. Ты осмелился остаться, помог. Это дорого стоит. Но, чтоб с сей поры я тебя не видел около Рогнеды. Не дыши на неё. Не смотри на неё. Не смей подойти. Понял?
– Да, – хрипло выдавил Ивар.
– А теперь пошёл прочь.
Только оказавшись снаружи, сын старосты позволил себе сгорбиться и зарыдать.
Он стоял у избы старицы, где раненная его стрелой лежала девица, которую он любил.
«Люблю!» – думал Ивар, отчаянно хрипя и роняя слёзы на ворот своего кафтана.
Со стороны леса послышалось шуршание, и Ивар резко вскинул голову. Не хватало ещё, чтоб его кто увидел рыдающим, как дитё малое.
На границе леса стоял лис.
Он гордо смотрел на сына старосты, и в его звериных глазах будто вспыхивало пламя.
– Я убью тебя, – зарычал Ивар, бросаясь к зверю.
Лис не сдвинулся с места, но оскалился, не издавая ни звука.
Сын старосты вновь заглянул в жёлтые глаза, и замер, не в силах шагнуть ближе.
Лис разумно, будто насмехаясь, склонил голову.
Ивар отступил назад.
Лис утробно зарычал. И рык этот не мог ужиться в лисьем теле. Нет, то было рычание волка или медведя.
Сын старосты попятился, не сводя глаз с противника, но вскоре не выдержал и, развернувшись, со всех ног бросился к дому своего отца.
***
Рогнеда и впрямь оправлялась долго. Всю осень и начало зимы до Йоля, провалялась в избе, в ожидании, пока рана затянется, да зудящая боль отступит. Шрам остался.
Рогнеда почти его полюбила, ведь он напоминал ей о смелости. О её лисе.
Локка этот шрам ненавидел. Он напоминал ему о погибшей жене. О том, что он едва не лишился ещё и дочери.
Едва буря людской злобы схлынула, кузнец перетащил к дому старицы уцелевшие инструменты и горн с наковальней. Заказов было не много, но как бы люди не сторонились северян, вещей на починку да копыт на ковку всегда в деревне хватало.
После Йоля Локка вложил в руку дочери короткий меч и велел снова упражняться. Разминать раненую руку, не давать ослабнуть здоровой.
Рогнеда приняла боль и тяжесть тренировок с радостью. Устала она в избе просиживать с травами, не могла больше глаза терзать ненавистным шитьём.
Единственной отрадой за месяцы выздоровления для северянки была свирель.
Она теперь с лёгкостью могла сыграть любую услышанную песню, будь та человеческой или звериной.
Однажды Рогнеда даже затянула ту самую Песнь, но отец прервал её, едва удержавшись от того, чтобы не дать беспечной дочери оплеуху.
– Не гневи праотцов, – пожурил он её.
Северянка послушалась, и больше никогда Песнь не играла. Даже не думала о ней.
К середине зимы в деревне стряслась беда. Прогнили запасы. Ни один дом проклятие это не обошло, и явился голод.
Ещё и зима выдалась на редкость суровая, проникающая сквозь щели в натопленные дома, изморозью, рисующая даже на прогретых печах.
Люди не стали долго искать причин. Не посмотрели на то, что в доме сапожника ещё с весны водились крысы, поевшие да обгадившие весь его погреб, а затем перебравшиеся к запасам остальных.
Нет.
Люди обвинили в своей беде Рогнеду.
Не в лицо. Всё-таки староста давно её рассудил, и признал невиновной. Но за глаза то все знали, что чужачка, разрушившая круг в ночь Самайна, накликала на деревню голод.
Да к тому же в избе старицы все запасы целы, остались – она свой погреб от крыс по-хитрому травами защищала.
К весне в деревне померло пять человек. Старуха, что говорила на суде Рогнеды, ушла спокойно, от старости. Двоих мальчишек забрала лихорадка – они наглотались в лесу волчьей ягоды. И одна девка умерла родами вместе с младенцем.
Рогнеда плакала о каждом из ушедших. Четверым она могла бы помочь, если бы её к ним подпустили, а уход старухи освежил в памяти северянки смерть старицы. Локка наблюдал за страданиями дочери, но, видят праотцы, помочь не мог. Разве что дольше гонять с мечом по заснеженному двору, чтобы выбить все мысли скорбные из головы.
К празднованию Бельтайна, что на начало весны приходилось, голод отступил. Люди подобрели, снова стали захаживать к Рогнеде за снадобьями, а Локке заказывать не только всё нужное, но и красивое.
Однажды вечером кузнец даже достал из-под доски новый бурдюк медовухи, чтобы отпраздновать особо удачно вышедшую лунницу.
Жизнь понемногу возвращалась на круги своя.
Только Ивар, сын старосты, ходил мрачнее тучи, не смея глаз поднять на Рогнеду.
Дочь сапожника и так и этак к нему ластилась, но всё без толку. Сердцу не прикажешь, а сердце Ивара было навеки отдано голубоглазой чужачке.
Рогнеда обиды на сына старосты не держала.
«Сама виновата, под стрелу бросилась из-за зверя», – думала северянка, снова и снова вспоминая тот рассвет в осеннем лесу.
Образ лиса стирался из её памяти, и мысли о глазах, цвета расплавленного золота, казались лихорадочным сном.
«Вот сейчас бы я ни за что так не поступила», – уверяла себя Рогнеда. – «Отцу бы такую боль не причинила, Ивара не подставила».
Всё чаще северянка заглядывалась на угрюмого сына старосты, и сердце её сжималось. Рогнеда сама не могла понять, отчего.
– Воспитал валькирию на свою голову, – бурчал Локка, замечая вздохи дочери. – Они тоже, пока воин их в бою не победит, к себе не подпускают.
Рогнеда с улыбкой слушала ворчание отца, и показывала:
«Глупости. Никого я к себе не подпускаю».
Локка лишь качал головой и возвращался к работе.
Однажды, в самом начале лета, Рогнеда вышла к пруду поплавать. Девки обычно гурьбой ходили, но северянку, конечно, с собой не звали. Поэтому Рогнеда дожидалась в лесу, пока те уйдут, и только потом спускалась к воде.
А в этот день, который в деревне кликали змеевым, девицы вообще по домам сидели. Примета такая была: на двенадцатый день лета духи лесные искали себе невест среди беспечно вышедших за водой красавиц.
Рогнеда этой приметы не знала.
Ей нравилось плавать одной. Она представляла себя то русалкой, то владычицей царства подводного. Смешно брызгалась водой в невидимых, выдуманных сестёр-нимф. А порой даже снимала тонкую сорочку и прыгала в пруд совсем нагая, наслаждаясь прогретой солнцем водой.
И в этот раз Рогнеда огляделась с озорной улыбкой, стянула льняное платье, переступила через тонкую сорочку и с разбега запрыгнула в воду.
Пруд был чистым, с каменным по краям дном. До ила, что мутил кристальную гладь в центре, северянке ещё ни разу не удавалось нырнуть.
Рогнеда легла на спину и раскинула руки, позволив воде укачивать её. Яркое солнышко, пробивавшееся через кроны деревьев, ласкало бледную кожу северянки, но никогда не оставляло на ней загара. Разве что рассыпало по носу плеяду веснушек.
В лесу послышался шорох.
«Зверьё играется», – подумала Рогнеда, ленясь открыть глаза.
Ещё один шорох донёсся с берега. Как раз там, где северянка оставила свою одежду.
Рогнеда нахмурилась. Ей не хотелось, чтоб кто-то из лесных обитателей погрыз её платье.
С неохотой разлепив веки, северянка развернулась, чтобы брызнуть водой на зверьё. И, едва взглянув на берег, нырнула обратно в воду, чуть не до самого носа.
Рядом с её платьем сидел человек.
Незнакомец был одет во всё чёрное, и такой одежды Рогнеда никогда не видела. То была не кожа и не лён. Кафтан доставал человеку до самого горла и переливался на солнце, как змеиная чешуя. Такими же были штаны с сапогами. Рогнеда не могла поверить, что чёрный цвет может так сиять, пусть и на ярком солнце. Несмотря на летнюю жару, незнакомец был укутан в длинный плащ, а руки скрывались под тонкими перчатками.
Человек не смотрел на Рогнеду. Он сидел на берегу, запрокинув голову и подставляя лицо солнечными лучам.
Северянка не знала, что ей делать. Пока человек на неё не взглянул, она не могла ни показать ему, чтоб убирался, ни узнать, кто он.
«И пусть, главное, чтоб не смотрел на меня», – испуганно подумала Рогнеда, как никогда ясно чувствуя свою наготу под прозрачной водой.
– Не бойся, – тихо проговорил незнакомец. – Я тебя не потревожу.
В подтверждение своих слов, он, не открывая глаз, развернулся, садясь спиной к озеру.
– Посижу здесь немного, и уйду.
Рогнеда боялась даже дышать. Никогда ещё на её памяти в деревню не захаживали чужаки.
Тем более, такие странные, такие непохожие на всех виданных северянкой людей.
Незнакомец провёл рукой в перчатке по чёрным волосам, достающим до плеч. В них Рогнеда углядела такие же отблески, как были на его одежде.
Ей казалось, что человек впитывает в себя летнее солнце. Будто он очень давно его не видел.
– Если замёрзла, выходи. Смотреть не буду.
Рогнеда не двинулась с места.
Незнакомец по-прежнему сидел рядом с её платьем. Едва различимые насмешливые нотки в его бархатном голосе заставляли северянку усомниться в его честности.
Только вот, до недавней поры тёплая вода действительно холодела. Кончиками пальцев Рогнеда ощущала ледяные струи, идущие от берега. Неоткуда им было взяться в пруду. Но они окутывали тело северянки, заставляя её дрожать.
– Выходи, – приказал незнакомец. – Губы, наверное, уже посинели.
Рогнеда, конечно же, не послушалась.
«Он ещё и приказывает!» – мысленно фыркнула она.
Северянка замолотила под водой ногами, пытаясь хоть немного согреться. Рукой она столкнулась с чем-то холодным и твёрдым. Рогнеда вздрогнула, ухватилась пальцами за этот камушек и подняла над водой.
Камень оказался льдинкой. И это в начале лета!
Рогнеда испуганно посмотрела на спину незнакомца.
«Кто ты?»
– Выходи, – тихо, на грани слышимости повторил человек.
И что-то такое было в его голосе, что заставило Рогнеду быстрыми гребками броситься к берегу.
Едва её ноги оказались на острых камнях, как озеро за спиной северянки заскрипело, всё покрываясь тонкой коркой льда.
Летний ветер сменил своё направление, и теперь задувал с севера, холодя мокрую кожу, остужая распущенные белые волосы Рогнеды.
Северянка схватила с земли платье, и натянула его прямо на голое тело. А сорочкой отжала отяжелевшие от воды волосы.
Грозовые тучи выплыли из-за гор, несясь к солнцу.
– Жаль, – протянул незнакомец, поднимаясь на ноги.
Рогнеда отшатнулась, и едва не рухнула обратно в озеро. Её удержала сильная рука, больше не обтянутая перчаткой.
Северянка испуганно взглянула в лицо незнакомца. Глаза его по-прежнему были закрыты. Тонкие губы кривились в слабой улыбке. Рогнеде казалось, что всё его лицо было выточено тончайшим долотом из неизвестного белого камня.
– Холодная, – шепнул человек, чуть сжимая тонкие девичьи пальцы.
Он резким взмахом скинул с себя плащ, и укутал в него Рогнеду. Так быстро, что северянка даже не успела вздохнуть.
Уютное тепло лёгким покалыванием разлетелось по её телу.
Тучи уже подобрались к солнцу, пожирая его и погружая поляну у озера в грозовой сумрак.
– Я должен идти, – с неохотой молвил незнакомец, отпуская руку северянки.
«Кто ты?!» – в отчаянии показала Рогнеда, но человек так и не открыл глаза.
А человек ли он?
Незнакомец медленно двинулся к лесу, оставляя дрожащую северянку на берегу замерзшего озера.
Рогнеда хотела броситься следом, удержать, выспросить, кто он. Незнакомец обернулся. Лишь на миг.
Открыл глаза – золотые, сияющие в окружающей пасмурной серости.
Рогнеда почувствовала, как её сердце пропустило удар, а затем побежало в диком танце в её груди.
Северянка моргнула.
А когда посмотрела вновь, у леса больше никого не было. Она стояла одна, судорожно впиваясь пальцами в длинный чёрный плащ.
Солнце яростным жаром изливалось на поляну. Не было на небе больше ни облачка, а кристальная озёрная вода переливалась под тёплым летним ветром, словно мрак и холод ушли вместе с незнакомцем.
Проходили дни, и встреча на двенадцатый летний день начинала казаться простым сном.
«Голову, наверное, напекло», – думала северянка, вспоминая о незнакомце.
Только, как объяснить чёрный плащ, который Рогнеда спрятала за печью в доме старицы?
Порой она доставала его, когда отец не видел. Прижималась щекой к странной ткани и вдыхала его не угасающий аромат. Плащ пах осенним холодом, какой бывает на пороге лютой зимы, горькими травами и хвоей.
«Может, не было никакой тайны? Шёл путник, увидел девку. Отдал плащ», – убеждала себя Рогнеда.
После той встречи она долгие дни бродила по деревне, в поисках чёрного отблеска среди жителей. Но незнакомца нигде не было.
Люди не замечали странностей в поведении чужачки. Разве что Ивар с тревогой следил за ищущим взглядом Рогнеды, но подойти так и не решился.
К осени в деревню пришла новая напасть. Гневный дождь, вперемешку с градом, побил урожай. Следом ринулись ранние заморозки, уничтожив оставшееся.
К Локке больше никто не приходил за лунницами. Да и лошади стояли не подкованные – нечем было заплатить кузнецу.
Вся деревня погрузилась в скорбное ожидание новой голодной зимы. И на этот раз под угрозой оказались все.
Думали люди, что хуже уже быть не может, но за одну луну до Самайна из леса вернулись охотники с новыми страшными вестями.
– Зверьё ушло! – чуть не плакал мужик, придя на поклон к старосте. – В лесу тихо, как на погребальном пепелище. Неделю уже ходим, даже ни одного грызуна не подстрелили.
– А что капканы?
– Пусты.
Староста, сильно сдавший за прошедшую зиму, тяжело опустился на скамью. Глаза его заволокло старческой мутностью, а узловатые пальцы не могли больше удержать ни меч, ни лук.
– Что делать то, батюшка? – не унимался мужик. – У меня ртов голодных полон дом, жёнка не ест, молоко у неё ушло. А ведь ещё снег не лёг!
– Выживать будем, – ответил староста.
– Это всё девка бледная виновата! – зарыдал мужик. – Всё это с того Самайна тянется. Лучше б сгорели они в той избе.
На это староста не ответил.
Он заключил договор со своей совестью и отправил мужика домой. Староста знал, что тот растрезвонит о своей вере в виновность северянки. Знал и молча позволил этому случиться.
– Что ж ты делаешь, отец? – спросил Ивар, стоявший у печи.
– Что должно.
– Должно жизнь невинную губить?
Староста хрипло рассмеялся.
– У меня этих невинных полна деревня. Если они переживут зиму, потому что избавилась от чужаков, значит, так тому и быть.
Ивар едва не задохнулся от гнева.
– Да не чужаки они давно! Сколько лет среди нас живут? Вон, твой собственный дом полон поделок, которые Локка выковал, а Рогнеда, хоть и немая, но старицу заменила, людей спасает.
– Дурак ты, сын, – устало проговорил староста. – Иди, присмотрись к поделкам. На каждой из них сзади руна северная, варяжская. Сам Локка меж кузней и домом мечом каждый день машет. Видел, как он то делает? По-воински. Рубит и режет, как его сородичи наш люд за горами вырезают.
Ивар хотел возразить, но староста махнул морщинистой рукой, заставляя его молчать.
– А Рогнеда эта сама дура. Вышла б замуж за нашего, вошла бы под сень его дома, да отца с собой забрала. И никто слова бы не сказал. Её бы приняли по всем обычаям жены сородича. Так нет ведь, перестарком осталась. Сколько ей уже? Двадцать? Рожать поздно, кто ж теперь её возьмёт. Да ещё и с клеймом ворожеи, нарушившей обряд.
– А если я возьму?
– Дурнем будешь. Не пойдёт она за тебя.
– А коли уговорю?
– Может, и спасёшь. И чего тебе только девка сапожника не нравится? Юна, широкобёдра, сына тебе подарит…
Ивар больше не слушал отца.
В его голове билась одна только мысль: «Может, и спасёшь».
Только как ему уговорить гордую северянку? Как отца её умаслить после той стрелы проклятой?
В тот день Ивар ни на что не решился. И многие дни после – тоже.
Почти всю осень до кануна Самайна сын старосты смотрел, как Рогнеда и Локка страдают от ненависти людей, как становятся изгоями ещё большими, чем были прежде.
***
В один из пасмурных дней к избе старицы прибежал конопатый мальчишка.
– Мамка орёт! – заплакал он, цепляясь за юбку Рогнеды. – Дед говорит, раньше срока орёт.
Северянка, помня о той роженице, которую не смогла спасти зимой, тут же собрала чистые тряпки, нагрела воду и схватила сумку со снадобьями.
Не раздумывая, она побежала вслед за мальчишкой к избе на другом конце деревни.
Мальчик распахнул дверь и пропустил Рогнеду вперёд.
В доме было душно и тихо. Не было ни женских криков, ни причитаний подслеповатой деревенской повитухи, которая, как водится, больше вредила, чем помогала.
За спиной Рогнеды с громким хлопком закрылась дверь.
«Понятно», – подумала северянка, смотря на то, как из соседней комнаты выходят пятеро баб.
Все они были дородные, коренастые и шли вперёд с искренней злобой во взглядах.
Рогнеда сбросила с плеча сумку, кинула на пол ведро с водой и подняла руки.
«Я с миром», – хотела показать она, но было ясно, что бабы жаждали крови.
– Ты наши семьи голодом моришь, – прошипела одна из них.
– Мы души свои очерним, но детей спасём, – добавила другая.
Остальные молчали. В руке у самой высокой блеснул короткий охотничий нож. Видно, у мужа взяла.
Рогнеда попятилась к двери, дёрнула за ручку, но та, конечно, оказалась заперта.
– Куда бежишь, юродивая, – гаркнула баба с ножом и бросилась на северянку.
Рогнеда отклонилась в сторону, схватила убийцу за руку и вывернула её так, что баба запищала да выронила нож.
Тут уже и остальные не выдержали. Навалились гурьбой.
Поначалу, Рогнеда легко уворачивалась от их неумелых ударов и в ответ кулаками не махала. Но когда одна из баб ногтями процарапала борозды на щеке северянки, Рогнеда не выдержала и с размаху угодила кулаком прямо ей в глаз.
Баба заверещала, схватилась за лицо. Остальные с новой силой стали бросаться на Рогнеду, пиная её, дёргая за косу.
Как бы ни была искусна в боях с отцом северянка, всё же силы были не равны, и вскоре бабы повалили её на пол.
Тут в ход пошло всё, что попадалось им под руки – кто-то даже ударил Рогнеду кочергой по рёбрам.
Северянка продолжала отбиваться, пыталась встать на ноги. Один глаз у неё заплыл, из рассечённой губы текла кровь, но Рогнеда упрямо извивалась, то и дело вцепляясь ногтями в бабские косынки и лица.
На полу блеснул охотничий нож.
Позволив лишний раз ударить себя, Рогнеда извернулась и схватилась прямо за кривоватое лезвие.
Ладонь обожгло болью, но северянка упрямо перехватила нож за рукоять и резко выставила его перед собой.
Бабы шарахнулись от окровавленного лезвия.
Рогнеда, пошатываясь, встала. Та, кому принадлежал нож, шагнула к северянке, и Рогнеда быстрым рывком схватила её, прижимая лезвие к шее.
Баба захрипела, беспомощно смотря на своих соучастниц.
«Открывайте!» – Рогнеда резко кивнула в сторону двери.
Бабы не пошевелились.
Тогда северянка прижала лезвие посильнее, и по шее её заложницы поползла тонкая струйка крови.
– Да откройте вы эту проклятую дверь! – заверещала баба, зажмуриваясь.
Её послушались.
Одна кинулась к двери, стукнула пять раз, и та отворилась. За ней показался конопатый мальчишка.
– Убили? – с широкой улыбкой спросил он, но увидев то, что творилось в избе, подавился собственным смехом.
Рогнеда вместе с пленницей медленно двинулась к выходу.
Только выйдя на порог, она убрала нож и изо всех сил толкнула бабу обратно к избе.
Не став дожидаться расправы, северянка бросила нож и со всех ног побежала прочь.
К ночи эту историю в деревне не знал только ленивый.
Ивар ворвался к отцу в хозяйскую комнату и даже не потрудился затворить дверь.
– Что ты будешь делать? Их судить надо! Они же её убили бы!
– Но ведь не убили, – спокойно ответил староста, отпивая глоток своей кислой браги.
– Ты что, так оставишь?
– Бабские разборки не моего ума дело. Пусть мужья и отцы разбираются.
– Это были не разборки! – заорал Ивар. – Они спланировали всё, как зверя в ловушку заманили и хотели убить!
– Ивар, поди прочь, – махнул староста. – Проверь, всё ли готово к завтрашней ночи.
– И ты что, хочешь, чтоб Локка с Рогнедой в круг из костров сели после такого? Чтоб убийцы вокруг них Песнь пели?
Староста с жалостью глянул на сына, будто тот был несмышлёным младенцем.
– Не сядут они в круг.
– Как?
– А вот так. В этот Самайн и все последующие никто чужаков на опушку не пустит. А коли сами заявятся, погоним силой.
– Отец, неужто позволишь…
– Это я приказал.
Ивар молча воззрился на отца, ища в его старческом лице хоть каплю жалости.
Но староста не глядел на сына. Он просто продолжал пить свою брагу, заливая ей вопящую от боли совесть.
В избе старицы угрюмый Локка прикладывал к синякам дочери её же травы.
– Из дома без меня ни на шаг, поняла?
Рогнеда вымученно кивнула.
По её щекам текли слёзы.
Северянке было жалко себя, жалко отца, на долю которого выпали такие страдания. А ведь всё из-за неё.
«Сама виновата», – думала Рогнеда. – «Ходила бы с другими девицами купаться, плела бы венки с ними на Бельтайн. Вышла бы за Ивара, и отцу было бы покойно…»
Когда с синяками было покончено, Рогнеда забилась в уголок возле печки – поближе к запрятанному плащу – и затянула на своей свирели тихую песню, какую подслушала у соловушки.
Ивар пришёл к кузнецу тем же вечером.
– У вас товар, у нас купец, – с порога начал сын старосты дрожащим голосом.
Локка поднял взгляд от работы – он точил свой короткий меч.
– Мне казалось, что наш прошлый разговор должен был стать последним, – холодно ответил он.
– Я люблю её, – отчеканил Ивар.
Рогнеда, скрытая печью, невольно вздрогнула.
– Это ты не мне говорить должен. Я её неволить не стану.
– Убьют её. Рано или поздно. А станет моей женой, войдёт в мой дом и перестанет быть чужачкой. Защищать пуще жизни стану.
– Хорошо говоришь, Ивар, складно.
Рогнеда осторожно убрала свирель в карман передника, и тихо вышла из-за печи.
Ивар глянул на неё и покраснел, поняв, что северянка слышала каждое слово.
– Ну что, пойдёшь за меня? – тихо спросил он.
Северянка медленно подошла к сыну старосты и взяла его за руку.
Она не знала, что показать. Какими-то куцыми, сухими казались ей любые жесты.
Нравился ей Ивар. Рогнеда давно позабыла детские обиды, не вспоминала и стрелу, пущенную ей в плечо. Зато о ночи возле избы старосты, о кратком касании губ, думала часто.
Как легко было бы стать его женой.
Рогнеда глубоко вздохнула. До неё донёсся морозный запах плаща, спрятанного за печью. Этот аромат не развеялся, не поблёк за долгие месяцы.
Он будто бы звал Рогнеду куда-то вдаль. Обещал показать ей неизведанные земли, непохожих людей. Это был запах приключений.
И так горько стало северянке от одной мысли, что до конца своей жизни она останется, привязана к одной деревне. Пусть и с мужем хорошим. Не готова была Рогнеда простить всё, что здешние люди ей сделали. Не было в ней такой доброты.
– Я понял, – скорбно кивнул Ивар, смотря в большие, полные жалости голубые глаза северянки. – Не гони сразу. Позволь рассказать кое-что.
Рогнеда слабо улыбнулась и пригласила сына старосты к столу.
Локка отложил меч и вытер руки о кузнечный фартук.
Ивар долго собирался с мыслями, прежде, чем начать говорить. Он осмотрел избу, в которой со смерти старицы почти ничего не изменилось. Только видно было, что теперь и мужчина в доме живёт.
– Эту историю мне старица рассказала, когда я ребенком был. Она тогда тебя уже начала учить, и меня особо не жаловала. Но я дома задавал слишком много вопросов, и мать отвела меня к ней, поскольку сама рассказывать толком не умела. Мне хотелось знать, зачем поют Песнь, и отчего отец, да и все мужики так боятся ночи Самайна.
Рогнеда слушала, почти не дыша. И вскоре ей начало казаться, что говорит совсем не Ивар, а старица скрипит своим мудрым голосом.
– Когда наши предки пришли за эти горы и основали здесь поселение, они и знать не знали ни про каких духов леса. У них были свои боги, которым они исправно приносили жертвы и ставили идолов. Только боги те не могли заглянуть за горы, не было у них здесь власти, и в ночь Самайна предкам явилась истинная сила этих земель.
«Дикая Охота?» – осторожно показала Рогнеда.
Ивар кивнул.
– Где услышала то? Мы обычно их вслух не поминаем. Не важно. Ты права. К предкам в ночь Самайна явилась Дикая Охота. Армия небывалого размера, мчащаяся по небу на вороных жеребцах с горящими огнём глазами. Охота защищала эти земли от богов из-за гор, от демонов из-под земли, от самого хаоса. Правил той охотой Князь. Никто не знал его имени, да и обратиться к нему не позволял страх. В ночь Самайна Князь явился к предкам, чтобы забрать самых сильных мужчин под свои знамёна. В ту давнюю пору никто не знал, как ему противостоять. Едва предки вступали в ряды Охоты, как души и тела их пропадали в грозовых тучах вместе с легионами Князя. Он возвращался каждый год, пополняя свою армию, редеющую в небесных битвах. Вскоре в поселении не осталось взрослых мужчин, одни старики да дети. Но и за ними явился Князь.
Ивар перевёл дух, собираясь с мыслями. Он тоже вспоминал старицу, рассказавшую эту легенду. Сейчас сыну старосты казалось, будто старуха сама была свидетельницей тех давних дел – уж больно ярко описывала она страх и отчаяние женщин.
– Одна из праматерей наших отказалась отдавать мужа, – продолжал Ивар. – Вышла она на Князя с железным кинжалом, факелом и криком на устах. Крик тот подхватили другие женщины. Так родилась Песнь. Покуда женщины пели, не могли воины Охоты приблизиться к их мужьям, отцам и сыновьям, а Князь не мог коснуться ни факела, ни железного кинжала. Видать, на то у него свои гейсы были. Дикая Охота ушла. Каждый Самайн стали палить костры, защищаться железом. И Песнь больше не смели прервать.
Ивар выдохнул, будто история из него все соки выжала, и устало прикрыл глаза.
– Сказ достойный, – протянул Локка. – Спасибо тебе, Ивар. Вряд ли кто другой рассказал бы.
Сын старосты удивлённо поднял глаза на кузнеца.
– Неужто не верите?
– Да нет, отчего же. Времена всякие были, чудеса по миру разные ходили. У нашего народа таких сказаний хоть отбавляй. Только ныне сказы стали обычаями простыми.
«Отец, если Песнь с той поры не прерывали, откуда знать, что правда, а что ложь?» – витиеватыми жестами показала Рогнеда.
Ивар понял её через слово.
– Думаете, я лгу?
Северянка быстро замотала головой и с мольбой взглянула на отца.
– Говорит, что это я зря не верую, – пояснил Локка. – Но знаешь, что мне интересно, Ивар? Отчего это ты сейчас легендой решил поделиться? Али это такой манер свататься?
– С дурной весью я пришёл, – потупил глаза Ивар. – Отец мой приказ отдал о завтрашней ночи.
Рогнеда встревожено смотрела то на отца, то на сына старосты.
– В круг костров вас завтра не пустят. Если понадобится, силой погонят прочь, – шёпотом закончил Ивар, боясь смотреть на кузнеца.
Северянка порывисто схватила отца за руку, но тут же отпустила, и сложила пальцы в отчаянный вопрос:
«Его то за что?»
– Чужак, – сдавленно пояснил сын старосты.
Локка задумчиво почесал окладистую белую бороду, в которой не заметна была седина, и ни с того ни с сего громогласно рассмеялся.
Рогнеда и Ивар в ужасе смотрели на кузнеца. Разве можно в такой момент смеяться?
– Что смотрите так? – сквозь смех спросил Локка.
Он резво поднялся, и в каждом его движении скользила грация воина.
Кузнец поднял многострадальную половицу у печи, достал предпоследний бурдюк эля и зубами вырвал из него пробку.
Локка поставил на стол два стакана, разлил в них янтарную жидкость, вмиг напомнившую Ивару о хлещущей из плеча Рогнеды крови. Один стакан Локка подвинул к сыну старосты, другой сунул в руку дочери.
Сам же он поднял бурдюк:
– Выпьем за то, что, возможно, удастся мне ещё раз занести меч, плечом к плечу с могучими воинами!
Рогнеда выронила стакан, и обезумевшим взглядом смотрела, как янтарные струйки потекли по столу.
– Вот и наливай потом, – покачал головой Локка. – Такой напиток извела.
Ивар свой стакан осушил, но, скорее, для храбрости, чем в поддержку слов безумного кузнеца.
«Отец…» – губами произнесла Рогнеда.
– Я воин, дочка. Воин, – перестав улыбаться, объяснил Локка. – Если легенда верна, а в том я всё ещё не уверен. Но, если верна, то я встречусь с этим Князем. Захочет забрать, что ж, пусть попробует. Сдюжит, значит, так тому и быть. Уйду с ним в грозовую обитель и, о праотцы, пусть там будет веселее, чем в шатре у ярла!
Тень пробежала по лицу Локки. Он вновь опустился на лавку, задумчиво глядя на Ивара.
– Нарушу слово своё, очерню душу. Да простят меня те, с кем встречусь, после погибли. Ивар, сын старосты, я тебе даю своё благословение. Забудем обиды.
Рогнеда дёрнулась, как от удара, а Ивар весь подобрался да засиял, как начищенная монета.
– Но решение за тобой, дочка, – улыбнулся кузнец. – Только совет отца старого услышь: коль заберёт меня ночь Самайна, выходи за Ивара. Не оставайся одна.
«Не заберёт», – упрямо взмахнула руками Рогнеда. – «Не позволю!»
– Валькирия моя… – столько любви было в отцовских словах, что на глазах северянки выступили слёзы.
Вскоре Ивар ушёл. Локка, допив бурдюк эля, лёг спать.
Рогнеда снова забилась в уголок за печкой. Она уткнулась носом в чёрный плащ, сжала в руках свирель и беззвучно молилась до самого рассвета.
Сначала, по-привычке, молилась неясным образам, которых не знала. Прислушивалась к шелесту можжевельника за окном. Потом, погладив плащ, стала молиться тому, в чьих глазах вспыхивало золото.
Можжевельник отвечал. А вторили ему листья бурые, несущиеся по земле.
«Скоро, родная, скоро…»
