Читать книгу Возвращение Орла - Владимир Алексеевич Фадеев - Страница 47

Разделяя с верующими все печальные и радостные события земной жизни, Св. Церковь проникновенно-торжественно провожает своих чад в загробную жизнь.

Из брошюры «Первые шаги в Православном храме

Ведь чудо – веры лучшее дитя

Гёте, «Фауст»

Семён проснулся от шума – с пришедшего на эту сторону парома (после ночной суматохи это был первый рейс) сгрузились и одна за другой проревели мимо Семёна несколько грузовиков и милицейских машин – и сразу же вспомнился Орликов. Не приснилось!..

Подрулил к бараку, где расквартировали НИИП. ПАЗик стоял у крыльца, значит, на завтрак ещё не уехали. Крыльцо было облёвано и засыпано окурками.

«Ух, блевопитцы… – выругался Семён, – молодёжь! Такие все трезвенькие… а со стакана бормоты крыльцо испачкали. Тяжелая у вас будет жизнь…».

Известно, что самыми невозвратными и идейными пьяницами, становятся ищущие трезвенники-ботаники, по идейным же соображениям не употреблявшие – или мало, вот так, стакан портвейна и блевать, до сорока лет лет. Искавшие и ни черта не нашедшие к этому зрелому возрасту, они вдруг обнаружат отсвет, всего лишь малый блик этого искомого на дне стакана и уже никогда не выпустят его из рук. Вдруг понимают, что «ин вина веритас» не просто фраза…

Бедный Тимофеич!.. Мёртвому Орликову всё равно, а Тимофеичу… как ему сказать? Два раза входил и выходил из барака. Как?

Но начальник сам задачу облегчил. Увидев в окно мнущегося перед крыльцом Семёна, он подумал, что речной десант уже прибыл для посадочных работ, хотя завтракать со всеми не собирались, и, довольный такой неожиданной дисциплинированностью, в окно бодренько спросил:

– Ну, и как там наш Орёл? Жив?

Семёну и осталось-то сказать правду:

– Нет.

– Что, плохо бедолаге?

– Почему? Ему уже хорошо… а там кто знает.

– Но он хоть с вами?

– Пока с нами, без вас труп не трогали. Поехали, я на мотоцикле.

– К-куда?

– На косу… а там решим… решите, что с ним делать. В милицию… или позвонить, куда положено, в партком, директору… Я не знаю, что сначала… может, жене?

Выскочил на крыльцо, вляпался, простонал брезгливейше и только потом переспросил:

– Ты что такое говоришь?

– Что есть. Умер Орликов.

У Тимофеича, секунду назад думавшего, что облеванное крыльцо – самая большая его теперешняя проблема, на лысой голове зашевелились четверть века не растущие волосы, – ты что говоришь? Что с Орлом?

– Не знаем. Спал себе в палатке, вечером тронули – уже холодный.

Культурнейший человек простонал нецензурно, отшатнулся от Семёна и (в наказание?) опять наступил в блевотину.

– О-о… Что ж столько проблем из-за этой капусты!

– Одного семейства с горчицей, поэтому, наверное… Поехали, а?

Тимофеич покорно кивнул, спустился с крыльца, долго елозил подошвами по траве, не столько вытирая, сколько ожидая от Семёна признания в розыгрыше, не дождался и, раб галерный, пошёл к мотоциклу.

По дороге Семён гадал, что там на косе? Точно – не спят. Но и рыбу не ловят. Сидят, наверное, очумелые, вокруг костра. Ждут. А чего ждут? Он же не сказал, что Тимофеича привезёт… Или в поле подались? Оставили кого-то дежурным… Да какое поле – труп в палатке! Похмелились, вторую – помянули, третью для счёта – и горе не беда. Нет, нет… а-а… могли уже сами его в морг… или в милицию. О-о, вот, что самое вероятное: милиция уже там – вот куда две ментовские тачки промчались! – и следаки, и уже протоколы пишут, и его недобрым словом вспоминают – свалил…

Всяко плохо, да и как могло быть иначе?

Тимофеич же в сотый раз ругал себя за слабину: согласился, на всё согласился – и поехать в этот чёртов колхоз, да ещё старшим… оно ему надо было? Представлял себе букет наступающих проблем и уже задыхался от его тошнотворного аромата. Донаблюдался, наблюдатель…

Не сбавляя скорости, как Габдрахман Кадыров по льду, съехал Семён по непросохшей ещё глине на берег.

Гульба была в самом разгаре.

– Весёлые у вас поминки, – начал было Тимофеич, но, увидев в центре праздника косматую гриву Орликова, осёкся и с жалкой грустью посмотрел на Семёна – дурацкие шутки! Захотели пригласить к себе на косу – к чему такой спектакль? Но Семен был в ещё большей прострации, что там вчерашняя Ахтиарская бухта!..

«Вот она, команда!.. – с некоторой брезгливостью и одновременно насмешкой над своими фантазиями насчёт ребят вздохнул Тимофеич, – пьянь, она везде пьянь… Африка, Поручик, напридумывали, тьфу! Право слово – идиоты. Восемь утра, боже мой, восемь утра, а уже ни одного трезвого лица, ну, не понимаю!.. Как им самим-то не противно, и какие у всех гадкие рожи…»

Николаич уже вёл его под руку к столу, Жданов, Виночерпий отмеривал очередные бульки, сияющий, как самовар, Капитан в обнимку с Поручиком не в лад пели «Связанные одной цепью…», Николаич пытался им дирижировать, от реки, бросив удочку, бежал Аркадий: «И я! И мне!», и только Орёл вёл себя странно – от каждого возгласа расходившихся пьяниц, как от ударов ногами по почкам, он содрогался и, не поднимая головы, всё съеживался и съёживался. «Неужели до такой степени надрался?»

Не участвовал в общем веселье Африка. Обняв гитару, он сидел чуть поодаль от шумной суматохи третьего круга похмелья, и на его лице была блаженная улыбка, глаза внутрь… так улыбаются старики, когда вдруг вспомнят счастливую минуту юности, вспомнят без грусти о невозвратном, наоборот – с радостью, что она была, была не с кем-то, а с ним, с ним!..

– Штрафную Тимофеичу, – крикнул Николаич

– Штрафную, штрафную! – подхватили все.

Кружку Тимофеич взял как-то автоматически, пить, конечно, не собираясь.

– И что за праздник? – начальственная интонация едкой строгости у него никогда не выходила, не вышла и сейчас.

– Праздник, праздник, – призывно чокался с ним Николаич, – долго объяснять, так поверь, Тимофеич – праздник.

– А это кто у вас?

– Вася… отдыхает, ему хорошо.

В то, что брошенному в траву человеку хорошо, Тимофеич усомнился – на вдохе тот прерывисто всхрапывал, а на выдохе страдательно вымучивал какое-то непонятное слово: «эльбя-я-яткс… хр… хр-р-р… эльбя-я-яткс…»

– Через полчаса надо быть в поле, а вы тут!..

– Да будем!

– Будем, будем! – загалдели хором, то ли подтверждая намерение быть в поле, то ли привычно выкликая стандартный бестостовый тост: «будем!» и стукались, стукались точёными стаканчиками и кружками.

И Тимофеич… выпил.

Семён, трезвый, так и стоял около «Урала», пытался осмыслить случившееся. Не получалось. «Или тоже треснуть? Ладно, отвезу Тимофеича, а на поле уже и тресну, кто-то должен быть и посветлей, вчера эвон как надрались, мертвецкого от мёртвого не отличили», – настроение было паршивое: для Тимофеича он паникёр и обманщик, для команды вообще белая ворона. Слазил в палатку, вынес пачку скреплённых листов, испещрённых столбиками слов, сунул в нагрудный карман рубашки маленький блокнотик с огрызком карандаша.

– Ты чего не в обойме? – спросил придурковато улыбающегося Африку. Тот посмотрел на Семёна блуждающим взглядом, и показал пальцем на скрюченного Орликова.

– Живой.

– Вчера спьяну не разглядели, бывает.

Африка покачал головой.

– Не-ет, не-ет, Сеня!.. Разглядели. Ещё как разглядели. Ты же сам в палатку со мной лазил, пульс щупал, зеркальце к носу приставлял, в зрачок фонарём светил.

– И что ты хочешь сказать?

Африка в ответ только снисходительно, но не без хитрецы, улыбнулся, как долго не выигрывающий покерщик при открытии флэш-рояля против королевского стрита картёжного везунчика.

– Сами были чуть живые, что могли рассмотреть? Да ещё в полутьме, – отмахивался Семён. Мысль о воскресении пришла и ему, но неприятно было, что приватизировать её собрался этот полупопик. Как будто если Орликов воскрес, то все теперь должны Африке по рублю. – В коме он был.

– И остыл в коме, и коченеть начал, да?

– Случается и такое.

– Правильно! Правильно – случается! Потому и пасха.

– Сравнил…

– Перед Отцом все равны, – быстро сообразил ответить Африка, – воскрес!

– Нет, здесь другое.

– Да хоть другое, хоть третье, хоть пятое-десятое. Был человек мёртв, стал жив. Что тут другого?

– Понять физику процесса…

– Какую вам, физикам, физику? Нет у Господа никакой физики, химии и математики, эти мыши живут только в ваших перезрелых тухлых тыквах, у Господа всё просто.

– Было бы просто…

– Не в том смысле просто, что легко, а в том смысле что просто.

– Вот и понять, как это просто происходит.

– Не надо ничего понимать! Надо верить, а не понимать.

Подошёл Аркадий.

– Вы тоже заметили? – спросил заговорщицки.

– Что?

– Ну… рожу его? Вчера же он её расцарапал о камни, и синячище был под левым глазом, а теперь нет ни ссадинки.

Африка счёл это подтверждением свой версии, воздел руки.

– Воскресение и – преображение.

– Как ты и сравниваешь: Христос и … Орликов.

– Христа, выходит, всё-таки признаёшь?

– Отстань.

– А как же «Первые шаги?..» – с укором спросил Африка.

– Вторые пора уже делать, третьи, пятые, а у нас всё первые, – опять отмахнулся Семён.

– Нет, первые – они и вторые, и третьи, и пятые.

Странно разошлись после той брошюры духовные пути Семёна и Африки. Семён, вдохновитель и соавтор (хоть на книжице «Первые шаги в православном храме» и значилось «Составитель дьякон Владимир Сидоров», и это было так, и дьякон Владимир, тоже скромняга, нашёл вариант против гордества – «составитель», идея и план книжечки были семёновы) к религиозной теме вдруг охладел, а Африка, всего-то и делавший, что сопровождал иногда друга в Церковь Рождества Богородицы в Старое Симоново, где в тесной комнатке за трапезной Семён и дьякон Владимир бесконечно черкали и правили два десятка листков, наоборот – проникся. Может быть, если бы не получил гитарой по лбу, оставался бы ждать на Автозаводской и пить пиво, но после «гитарного гласа» тянуло в церковь, тем более, что таинственный дьякон, которого Семёну порекомендовали, как чуть ли не единственного, кто мог бы взяться за осуществление его идеи, оказался Африке знаком: отец Владимир был в недавнем мирском прошлом бард и они несколько раз встречались на слётах, концертах и каких-то необязательных спевках. Был бард – стал поп. У Африки тоже не срослось с КСП, этим большим ноющим костром, залитого в конце концов обильными жидкими сладкими соплями. Всему своё время. От их песенного куста «Французская горка», входившего в большой вдовинский (Валерка Вдовин, начальник) куст «Новослободский», только они с Семёном и остались; Валерка Белоусов ушёл в геронтологический комсомол, Юрка Лаптев – в депутаты и рыбалку, Люда Корчагина… а куда делась Корчагина?

А в то время Африка как раз переживал кульминацию своего религиозного детектива и никак не мог посчитать случайным такое совпадение – увязался за Семёном уже на второй его визит к отцу Владимиру.

С дьяконом они вместе вспомнили добрый десяток концертов и слётов КСП, особенно 25-й юбилейный, где, правда, столкнуться было мудрено, не очень к этому располагала трёхдневная броуниада пяти тысяч не совсем трезвых бардов, тем более, что Африка даже в кустовых концертах не участвовал – на Нерли, берег которой оккупировали песенники, был сумасшедший клёв щурят на лягушонка, и они с бардом-рыбаком Юркой Лаптевым все дневные спевки прорыбачили, а ночные пьянки слепы. Но гигантскую инсталляцию «СЛАВА КСП» на зелёном склоне из тысяч пустых водочных бутылок помнили оба.

Но если Африка вспоминал радостно, размахивая руками и даже напевая что-то из особенно популярного в прошлые годы (Суханова, Берковского), то отец Владимир – грустно, так взрослые иногда вспоминают не совсем достойные проказы молодости: внешне улыбаясь, но внутренне поёживаясь.

Сначала Африке не давалась произошедшая с бардом перемена: Владимир был старше всего года на три, так ведь у костра все ровесники, правда ровный густой баритон и какие-то особенно печальные слова его собственных песен выдавали и раньше если не другую породу, то другую дорогу, но сигарета в бороде опять всё нивелировала… теперь же он казался старше чуть ли не вдвое – не повзрослел, это просто был другой человек, и все же непонятно было, из чего этот другой человек вырос, как непонятен был и сам этот другой, выросший Владимир. Сначала думал, что дело в рясе, но однажды они застали Владимира в мирской одежде – эффект был только сильнее. «Курить бросил? Африка и сам бросил, что ж… Смеяться перестал!.. да, отличие, но мало… Борода поседела? Взгляд! Взгляд стал… умнее? глубже? грустнее? А может просто достали болезни – сам никогда не жаловался, но было известно, что со здоровьем у него беда, сердце, врождённый ревматизм, сейчас вот на группе… а двоих детей ещё к старшему сыну родил, чудак… может, устал, вот и кажется старым? Нет, у больных и уставших в глазах боль и усталость, тоска, а у этого… что? Свет? Свет! Всё так и – не так. Появилось в бывшем барде что-то недоступное для понимания «с лёта», но то, что оно было, новое, большое, настоящее – несомненно. Именно большое настоящее… Скажем, появится у прощелыги всего-то лишняя сотня – полетели понты в разные стороны, а у кого богатство большое настоящее, тот бормоту ящиками на показ покупать не будет.

В один из следующих приездов, пока Семён разбирал свои бумажки, Женька поведал отцу Владимиру о своем странном «общении» с богом. Не всё, конечно, рассказал, а начало, когда гитарой по голове, и оживление через несколько часов Голосом, нет – Гласом, и уже конец, когда тот же голос позвал в церковь, излечившую от наваждения… а про само наваждение не стал.

Ждал от дьякона подтверждения, чуть ли не поздравления с откровением. Ошибся.

– Забавный случай, – трогая длинными бледными пальцами шрам на женькином лбу, только и сказал дьякон.

– Но это… – Женька закатил глаза к потолку, – Он?

– Всё – Он. Даже если не Он, всё равно – Он.

– Как это?

– Пути господни неисповедимы. Услышать голос – большое дело, только и этого большого ой как мало.

Потом просил разъяснить Семёна: «Чего мало?..»

– Одного раза мало, надо тебе ещё раз по башке заехать, не к Богу придёшь, так хоть поумнеешь.

Африка угощался в трапезной чаем и шёл бродить по церкви и небольшому дворику, безжалостно зажатому заводскими (динамовскими) стенами, подолгу простаивал около захоронений Пересвета и Осляби, не переставая размышлять о метаморфозе барда. «Наверное, он всегда был таким… в смысле – не таким, а со временем – проявилось… А мы? А я? Может быть мы все не такие, ведь накатывало же временами чувство, что всё в нынешней жизни какое-то не настоящее – ни работа, ни гитара, пьянство – это уж точно случайное, «пока»… пока что? И даже семья… семьи не представлялись главным и окончательным – так, гавань, переждать непонятку океана, и плыть дальше, в неведомый свой порт. Отец Владимир Сидоров, похоже, доплыл. Он спокоен… Вот! Вот слово, какое к нему теперь подходит! Не устал, не болен – хоть устал и болен, но какая в сущности это ерунда! – он спокоен! Это покой отцовского дома… так, бывало в детстве, всех собак перегоняешь, все штаны по заборам издерёшь, на соседней улице получишь тумаков, в лесу чуть не заблудишься, в Пахре едва не утонешь, а придёшь домой – тепло и спокойно, дом, рай…

Поделился этими мыслями с Семёном. Тот похмыкал и что-то написал карандашом на форзаце подаренного ему дьяконом сборничка стихов «Электричка» с надписью «От бывшего поэта». Потом узнал стихотворение: «Кто дома – тот в Боге. Прибавь только, сынка, две эти дороги».

После того, как брошюрка вышла, Африка, считавший себя если не соавтором, то соучастником проекта (выхаживал же по двору, и чай пил, и молиться пробовал, пока они бумагу марали), с удовольствием помогал развозить пачки книжиц по московским храмам, вступая при этом в необязательные разговоры со старостами, а иногда и с батюшками, всё больше и больше ощущая себя причастным к непонятному, но манящему специально для него загаданной тайной миру.

Семён же – автор! – наоборот, словно ношу донёс до места, сбросил с плеч и забыл.

«Забыл – а зря! Вот она, тайна, разгадывается понемногу, а он в стороне, вот и злится. Да ещё трезвый» – определил для себя Африка.

– Да ты выпей, полегчает.

Перед поездкой Семён пить не хотел, не такой он и мотоциклист, но снисходительную ноту, почти издёвку, уловил

– Как же ты – бог, бог, а сам водку дуешь? – и правда, злился, а – нехорошо.

– Лучше же водку дуть с богом, чем без бога, – африканская же голова была устроена бесхитростно.

Тимофеичу же сотка попала в брюшину, и он тотчас услышал, как бенефисит над головой соловей, как обалденно пахнет после ночной грозы мятой, увидел, наконец, реку, вытекающую не из-за поворота, а из самого горизонта, укутанного в синий туманец. Подумалось вдруг, какой всё-таки хороший парень Николаич, как ловко Африка перебирает толстыми пальцами по струнам, и Виночерпий… придумают же – Виночерпий! – чисто шаман, не просто наливает, бубнит чего-то… красавец! Только вот Орёл, ну, что ж, не всё масленица…

И открылось вдруг (наверное, потому, что груз, под который он уже согнул спину души, вместо того, чтобы придавить, распушился облачком и поплыл вдаль по красавице реке), что все они – замечательные ребята, и не только по отдельности, они все уже не сами по себе, они все вместе и все вместе они уже что-то другое…

Было хорошо и так не хотелось возвращаться к облёванному крыльцу, что чуть было сам не попросил повторить.

– Вот он, окский коллайдер… видишь, какая рытва, – обняв Тимофеича за плечи, указывал в сторону Коломны Николаич.

– Да ладно, кому в голову могло прийти такую уйму земли перелопачивать?

– Ну, знаешь, на пирамиды камни таскать тоже непросто было!

– Так то пирамиды.

Николаич посмотрел на начальника не просто без приличествующего субординации уважения, а даже с некоторой брезгливостью, словно говоря: да твои пирамиды – это просто груда камней, если что и могут – только принять-передать, а тут живой поток от живого Солнца к живым… смотри. И тот как будто что-то увидел, но…

– Поехали, Тимофеич, а то мне ещё туда, сюда, опять туда, – вывел его из сладкого ступора Семён. Ребята не отпускали, Николаич не унимался: «На пос-сошок, на ход ноги ему, педальную начальству!..»

В коляску ещё загрузили и полуживого Васю – не дойдёт же сам. «Урал» по глине заюзил, краешком, колесом по травке, выбрался-таки наверх.

Тимофеич обернулся, оторопел: по-над штильной рекой, слегка миражась, двумя кильватерными колоннами шла эскадра морских кораблей – броненосцы, крейсера, миноносцы, чуть сзади – транспорты. Один крейсер был донельзя узнаваем…