Читать книгу Булгаков и княгиня - Владимир Алексеевич Колганов - Страница 11

Удивительное дело, можно подумать, что сон – это приговор. Но что тут возразишь, если, стоит лишь закрыть глаза, как перед мысленным взором возникает Кира. Кира, сидящая у открытого окна, смотрящая с тоскою вдаль – туда, где чудится ей старая Москва, Пречистенка, Обухов переулок… и я. Ну, конечно, я! Как может быть иначе? Вот ведь и князь это однозначно подтверждает.

О, Господи! Как хочется её утешить! Сказать, что я по-прежнему люблю… Что, несмотря на все старания докторов, забыть её не могу, какие бы не прилагал усилия. Боль стихла, однако шрам остался на всю жизнь. И ничего, ну ничегошеньки мне с этим не поделать…

Ах, как хотелось бы снова Киру повидать! Всё бы отдал, не пожалел бы даже своего романа. Только бы посмотреть на неё, сказать, что виноват… Но в чём?

– В том, что рога наставил князю.

Это ещё кто? Видимо, почудилось. Чего только с похмелья не бывает? На то и сон…

– Нет уж, так просто не отвертишься!

Неужто снова князь? Да, узнаю по голосу – князь, он самый, собственной персоной.

– Чего пристал? Вроде бы всё обговорили…

– Так ли?

– Так или не так, но этой мой сон. Я тебя сюда не звал.

– Я тебя тоже не приглашал в свою квартиру.

Ну до чего ж назойливый! Не то слово – пристал как банный лист!

– Ты поосторожней со словами, когда разговариваешь с титулованной особой.

– Вот ещё! Как хочу, так и говорю. Тем более, что нет теперь ни князей, ни привилегированных сословий. Мы все равны!

– Ха! Вот уж удивил! Кира всё упрекала меня в наивности, а ты, как посмотрю, и вовсе не от мира сего. Нет, право же, чудак!

В прежние времена счёл бы за честь поспорить с кем-то из сиятельных. Ну а теперь что толку? Чем он-то сможет удивить? Да я и сам всё знаю…

– Ой ли?

– Тогда про Киру расскажи.

– Вон чего захотел! Нет уж, на это не надейся!

В сущности, пустой, пустопорожний разговор. Так могут болтать только нелюбимый муж и неудачливый любовник. Было бы у князя с Кирой всё путём, не притащился бы в Россию из Парижа. Эй, князь! Чего тебе там не сиделось?.. Молчит. Видимо, я угадал. А если так… Если так, значит, есть ещё надежда. И в самом деле, вот напечатают роман. Со временем за границей издадут, тогда и Кира прочитает… Но вместо шороха страниц слышу, как сопит над ухом князь.

– Вы так свободно вторгаетесь в мой сон… Жаль, что не Кира.

– Вот ещё! И перестаньте её так называть. Имейте уважение к титулу княгини.

– Я Киру уважаю не за титул.

– За что ж ещё?

– Вам не понять.

– Так объясните!.. Сделай милость, – смеётся.

Вообще-то все эти переходы с «ты» на «вы»… Ну я-то ещё куда ни шло. Но князь!

– Послушайте, вы мне надоели.

– А ты возьми и донеси!

– Кляузы – это не по мне.

– Напрасно! Сообщил бы, куда следует, а там, глядишь, и роман твой сразу же издали бы огромным тиражом.

– Не вижу связи, – говорю, а сам, в общем-то, задумался.

– Вот-вот, подумай, не спеши! – князь еле сдерживает смех. – А что? Чем не вариант? Представь, приходишь в околоток… или как там у вас теперь… в НКВД и заявляешь, что по Москве бродит привидение, этакий фантом в обличье князя. Куда тебя после этого? Да прямиком в дурдом!

Князь оглушительно хохочет, буквально ржёт, как жеребец! Как бы соседей моих не разбудил… Похоже, весело до сих пор живут сиятельные. Эх, мне бы их заботы!

– Да что ты знаешь? – похоже, князь не на шутку возмущён. – Разве пришлось тебе жить на чужой земле? Скитаться по городам и странам? Закладывать последнее, чтобы дать образование детям? Разве видел ты тоску в глазах своей жены, лишённой родины, оторванной от подруг, которых раскидало по всему свету? – князь перевёл дух. – А приходилось просыпаться по ночам с мыслью, что жизнь прожил понапрасну? Что всё, во что ты верил, теперь растоптано, разрушено и сожжено? Хоть вой от тоски, хоть бейся головой об стену…

Вот замолчал. Эй, князь! Так зачем же приходил?.. И откуда у князей такая страсть – таскаться ночью по чужим квартирам?..

Вся эта мешанина из княжеских признаний и пьяных откровений Дутова с Перчаткиным могла бы оставить меня попросту без сна. Проснувшись, я ворочался в постели чуть не до самого рассвета, размышляя о судьбе писателя и строя несбыточные планы. Однако что толку, если зреет ощущение, будто всё сделано не так, что уже прошло то время, когда можно что-нибудь исправить. Да, в чём-то князь был прав. Причём мы оба проиграли в этом деле. Всё будто бы так, если б не одно «но». Вот стал бы князь со мною говорить тогда, скажем, за год до Февраля, когда всё покатилось, а затем и рухнуло? Стал бы исповедоваться, жаловаться на несчастливую судьбу? Да он бы мимо прошёл, не глядя на меня, вполне довольный собой, уверенный в том, что достоин сладкой жизни, почестей и привилегий. Владелец поместий, деревенек, сын князя, внук князя… Бог знает, в каком он там колене, если верить родословной! Нет, князь, всё рухнуло только для тебя. А я, даст Бог, ещё немного повоюю.

И вот под утро раздался телефонный звонок.

– С вами будет разговаривать Бэ-Эн, – сказала трубка.

Бэ-Эн… Да кто ж не знает Бориса Николаевича? Даже я… Однако с какой стати удостоился? Вроде бы писем ему не посылал…

– Мы тут с товарищами посоветовались и решили наградить тебя памятной медалью «За оборону демократии», – сообщил Бэ-Эн. – Было предложение памятник тебе воздвигнуть у служебного подъезда… ну там, где ещё танк стоял… однако обслуга воспротивилась. Ему, говорят, такая честь, а нам по два раза в день на эту рожу пялиться. Так что не обессудь, чем богаты, как говорится, тем и рады.

Я сразу же представил Белый дом, вспомнил про то, как стоял под моросящим дождём. И баррикаду припомнил, и могучий танк… Но он-то откуда это знает?

– Да я что ж, я тоже рад, – промычал в ответ. – Только нельзя ли медаль заменить на что-нибудь пристойное?

– Это как же так? – опешил Бэ-Эн. – Нешто я тебе на грудь красный фонарь повесить предлагаю?

– Ой, что вы, Борис Николаевич! У меня к медалям очень трепетное отношение…

– Ну так бери, если дают.

– Да я бы взял, но тут, понимаете, вот какое дело, – с трудом собравшись с мыслями после вчерашней пьянки, даже на время позабыв, что монархист, я осторожно высказал сомнение: – Демократия – это хорошо. Я даже очень рад, что отстояли. Вот только не могли бы вы призвать к ответу оглоедов из демократического… тьфу, заговариваюсь… из драматического театра. Там моя пьеса с августа лежит, причём безо всякого движения.

– Что за пьеса-то? – в трубке засмеялись. – Случаем, не про меня?

– Если есть такая насущная потребность, я напишу! – честно заявляю.

– Ладно, тогда вместо медали отправлю-ка я тебя в командировку на Урал. Года тебе на эту пьеску хватит?

– Тогда уж лучше медаль, – я представил себе качество снабжения в каком-нибудь забубённом Златоусте, и мне отчаянно захотелось поработать… но только бы в Москве.

– Медаль, так медаль, – с некоторым сожалением пробурчала трубка. – Ладно, пьесу мы другому автору поручим. Так что, будут другие пожелания?

– Не знаю, как сказать, – замялся я, с трудом подбирая нужные слова. – Мало того, что театр… Тут вот ещё… тут в журнале меня и вовсе задолбали. Мо́чи нет дольше такое отношение терпеть.

– Это как же так! – взревела трубка. – Разве можно над заслуженными демократами издеваться? Нет, погоди, мы с ними разберёмся. Ты только фамилию скажи.

– Как его… Чичиков… Чичерин… Ах, да! Перчаткин есть такой. Вежливый господин, однако редкостная сволочь! Если приглядеться, оказывается, жулик ещё тот! Да и вся их мерзкая компания… – тут я припомнил отощавший кошелёк. – Лицемеры, бездари и оголтелые мздоимцы!

– Я сам лицемерить не люблю, а другим и вовсе не советую, – не на шутку рассердилась трубка. – Ты погоди. Я сейчас Лаврентию скажу…

– Ой, вот только этого не надо! – я уже пожалел о сказанных словах. – А нельзя ли как-нибудь иначе?

– Да ты пойми, садовая голова, у нас спокон веку эдак принято. Если, к примеру, ты чем власти не угодил – или на кол, или в штрафные роты.