Читать книгу Феномен ДБ - Владимир Алексеевич Колганов - Страница 5

Честно признаюсь, о книге Дмитрия Быкова, посвящённой Борису Пастернаку, не хотелось бы писать. Многое в поэзии Бориса Леонидовича мне по душе, однако, что это был за человек, я пока не разобрался. Но почему-то кажется, что Быков-аналитик вряд ли сможет мне помочь – ему бы разобраться как-нибудь в самом себе. Впрочем, в трудах из серии ЖЗЛ есть несомненная ценность – уже за подбор информации следует авторов этих книг горячо благодарить. Страшно представить, сколько времени потребовалось бы читателю, задайся он целью самостоятельно переворошить всё, что содержится по нужной ему теме в хранилищах библиотек и на страницах интернета. А тут, пожалуйста – всё под рукой, только успевай отделять зёрна от плевел. Так что положительный эффект от издания книги о Борисе Пастернаке не вызывает у меня сомнения.

Вот и критик Никита Елисеев пишет [56]:

«Все, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было все это собрать в книжку. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием».

Кстати, о скучной груде фактов. Когда штудировал книгу Алексея Варламова о Михаиле Булгакове из той же серии ЖЗЛ, меня ни в коей мере не интересовало, как автор интерпретирует те или иные события из биографии писателя. Вот так и здесь – ценность книги для меня определяется полнотой содержащейся в ней информацией. Однако Быков написал книгу, в которой предложил своё субъективное мнение о жизни и творчестве поэта, наверняка этим доставив удовольствие многим своим почитателям. Смогу ли я оценить достоинства и недостатки этой книги, если никогда не занимался исследованием биографии и творчества Бориса Пастернака? Да вряд ли. Вот, скажем, Юрий Павлов в статье «Премированная хлестаковщина» указывает на необоснованность некоторых выводов, касающихся отношений Пастернака и Цветаевой – похоже, Быков не разобрался в некоторых датах [57]:

«Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: "В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъем – а Цветаева покончила с собой". Однако, когда поэтесса ушла из жизни, немцев под Москвой не было, они были на расстоянии 400 километров от столицы. 19 октября фашисты занимают Можайск, их отделяет от Москвы всего 110 километров, – Пастернак же пятью днями раньше отбыл в эвакуацию. А подъем, о котором говорит Быков, начался еще весной, "после Гамлета", с написания, по словам Бориса Леонидовича, лучшего из того, что им когда-либо было создано».

Понятно, что подобные неувязки в тексте мог заметить только опытный литературовед, знаток творчества и биографий Пастернака и Цветаевой. Впрочем, кое-кто может Юрию Павлову возразить – мол, это всё малосущественные детали, они не могут повлиять на тот образ Пастернака, который создал Быков и предложил своему читателю. Однако если есть неточность в мелочах, закрадывается сомнение, а прав ли Быков в своих выводах? Но это предстоит решать специалистам, мнения которых я намерен обсудить в этой главе.

Пространную статью о книге Быкова написал уже упомянутый критик Никита Елисеев. Вот как он пытается оправдать попытки привнести в жизнеописание Пастернака авторский взгляд на ход истории и субъективное представление о том, как поэт воспринимал те или иные события, происходившие в стране [56]:

«Сейчас время толстенных кирпичей, обобщающих и – в то же время – популярных работ. Но в таких работах не обойтись без концепции, без сюжета той жизни, с которой работаешь».

На мой взгляд, сюжет лучше бы оставить для романа, а то ведь что может получиться: роман окажется в итоге рыхлым, как перистые облака, ну а документальное жизнеописание будет следовать изгибам мироощущения одного лишь автора. Тогда возникнет неизбежный вопрос: о ком книга – о себе, родимом, или же о Пастернаке? Причина в том, что понять психологию другого человека не каждому дано. Вот и сам Быков в одном из интервью вполне авторитетно заявил, что в мыслях и переживаниях, которые стоят за его собственными текстами, вряд ли кто-то сможет разобраться. Получается так, что понять истинного Быкова нельзя, а Пастернака – почему не попытаться?

Ну что ж, попытка реализована и получился девятисотстраничный труд. Теперь авторское мнение можно выдать за непререкаемую истину и на его основе внушать читателям свои идеи, оставляя за скобками вопрос, насколько они соответствуют мыслям и чувствам Пастернака. Похоже, что с таким подходом согласен Елисеев [56]:

«Биографии – штуки поучительные. Пишущий биографию всегда под сурдинку поучает: вот, дети, с кого надо делать жизнь <…> или наоборот: дети, если будете так безобразничать, как этот дядя или эта тётя, то и вам будет так же скверно, как этим дяде-тёте. Быков вообще склонен к поучениям, к морализаторству…»

Если допустить, что Быков писал книгу для своих учеников, тогда многое становится понятным. Тогда оправдана и его тяга к педагогике – ведь на уроках, посвящённых Пастернаку, можно цитировать самого себя. Тем более что дети не смогут опровергнуть своего учителя, да что говорить, не каждый студент на лекции по литературе осмелится спорить с самим Быковым. Для этого требуются и знания, и способность критически переосмысливать то, что тебе желают втолковать. Возможно, со временм кто-то и оспорит выводы, сделанные Быковым, однако за годы, прошедшие с момента опубликования этой книги, серьёзных возражений не последовало. Не стану возражать и я, а потому продолжу анализировать мнения знающих людей.

Когда критик пытается оправдать излишнюю субъективность автора, иной раз доходит до смешного. Вот и Никита Елисеев делает «открытие» [56]:

«Биография поэта, написанная поэтом же, волей-неволей становится профессиональным и житейским кредо пишущего поэта».

Вот уж никак не ожидал! Неужели Быков написал не биографию, а собственное «кредо»? Так и хочется воскликнуть: нам бы про Бориса Леонидовича, ну а кредо оставьте при себе! На мой взгляд, автором книги о поэте вовсе не обязан быть поэт – я думаю, всё согласятся с тем, что Пастернака и Быкова даже в своём воображении рядом не поставишь. Так что не стоило даже упоминать в этом контексте о Быкове-поэте.

Читаешь вроде бы статью, которая должна объективно оценить и разъяснить то, что содержится в книге, а в результате возникают новые вопросы, поскольку к авторскому кредо присовокупляется кредо критика с его оригинальным толкованием психологии Бориса Пастернака [56]:

«В Борисе Пастернаке немало мушкетерского. Рисковал, пил, ссорился с властями, мирился с властями, любил красивых женщин. Была в Пастернаке какая-то изумительная суперменская повадка. <…> Пастернак – он ведь вроде Джекки Браун из одноименного фильма».

Супермен и мушкетёр – это бы ещё куда ни шло, хотя такие сравнения вряд ли подойдут для российского поэта и писателя. Однако сравнение с какой-то Джекки Браун – это нечто запредельное! Неужели книга Быкова способна вызывать подобные ассоциации? Слава богу, сам автор избежал этих искушений и не стал использовать столь популярные с точки зрения Никиты Елисеева понятия и имена. На мой не слишком просвещённый взгляд, если уж очень хочется, можно сравнить Пастернака, например, с гусаром, да и то было бы непозволительной вольностью или неоправданной натяжкой.

В последние годы редкая статья обходится без упоминания социума или хотя бы чего-то социального. Вот и Елисеев этого увлечения не избежал [56]:

«Пастернак так умудрился себя сориентировать в социальном пространстве, что в самый разгар травли за ним присылали машину, чтобы везти не на Колыму, а в ЦК – побеседовать…»

Вряд ли Пастернак использовал такое, ныне модное понятие, как социальное пространство. Но я бы и это критику простил, даже его неспособность ясно выразить мысль, не прибегая к неуместной в этом случае фразеологии. Но ставить в заслугу Пастернаку то, что за ним прислали легковой автомобиль, а не машину для перевозки арестованных… У меня нет сомнения, что Пастернак даже в тяжелейшие для него годы держался на людях с достоинством – этому способствовал авторитет известного поэта. Однако пытаться выразить ему почтение столь примитивным образом – вряд ли это допустимо в контексте обсуждения его биографии. Вот не хватало бы ещё в качестве решающего аргумента указать марку автомобиля – не «эмка», не «победа», а непременно «ЗИС-110» или «понтиак» 1937 года выпуска!