Читать книгу Запад-Восток - Владимир Андросюк - Страница 6

Я, судья Линдгрем Аксель, вкупе с советниками Даниэлем Сандбергом и Оке Хольмом, изучили дело вдовствующей Ингрид Валлин, обвиняемой в колдовстве. Мы выслушали свидетелей, рассмотрели все улики, как прямые, так и косвенные, и сами ужаснулись тому, как велик грех обвиняемой Валлин, продавшей душу дьяволу и которая совратила многих и пытается даже под тяжестью неопровержимых доказательств, научаемая дьяволом, сеять семена сомнения среди честных людей. Со слезами жалости мы приговариваем ее к сожжению на костре и призываем ее чистосердечно покаяться перед служителем церкви Христовой, дабы душа ее была очищена от скверны греха, и, чтобы представ перед всевышним, смогла бы она просить прощения с чистым сердцем.

Мы постановляем, что казнь состоится завтра, в полдень на большой площади, дабы каждый мог узреть торжество истинной веры и поругание дьявола, а также в научение всем, кто занимается колдовством, ворожбой или иным непотребным занятием, чтобы напомнить им, что ждет их после суда божия.

Далее мы объявляем, что все ее имущество, как движимое, так и недвижимое, переходит под управление государственной казны.

Также мы постановляем, что свидетели, которые усердно помогали разоблачить все преступления ведьмы, должны быть поощрены из конфискованного имущества Валлин Ингрид.

Приговор оглашен и да здравствует правосудие, и милосердие королевы Кристины!

* * *

Никогда не пил Аксель Линдгрем так много, как это было в вечер того знаменательного дня суда, когда ведьме был вынесен смертный приговор. Из суда он вышел, озираясь по сторонам, когда уже было совсем темно. Ликующая толпа давно уже разбрелась по домам и тавернам, где обсуждала процесс и приговор. Колдунью под усиленным конвоем отвезли в тюрьму, где ей предстояло провести в страшном ожидании немногие оставшиеся ей часы жизни. Линдгрем велел кучеру отправляться домой без него, а сам, закутавшись поплотней в свою шубу и надвинув шапку на самые брови, чтобы не быть узнанным, побрел куда глаза глядят. Он долго бродил по улицам города, пока совсем не перестал понимать, где же он находится. Мороз был крепок. От холода и усталости судья стал терять силы. Наконец, окончательно заплутав в каком-то глухом переулке, обросшем гнилыми деревянными домами, он набрел на маленькую таверну с веселым названием «Золотой стол». Густой чад из табачного дыма, паров скверного вина, пива и соленой рыбы едва не свалили его с ног на пороге, но назад он не повернул. Свободное местечко в углу нашлось для него тоже. Он сел на скамейку, которая представляла из себя пару досок, приколоченных к паре чурбаков вместо ножек. Стол был той же солидной конструкции, и походил на заморского чудо-зверя гиппопотама, которого судья видел на гравюре в библиотеке вдовы Валлин. Он заказал себе только вина. Через минуту расторопный слуга уже принес ему откупоренную бутылку и огромную пивную кружку. Более подходящей посуды почтенное заведение, видимо, не держало. Линдгрем налил полную кружку и залпом ее осушил. Его долго корчило и содрогало, пока вино осваивалось с новым жилищем. Судья сидел терпеливо, прислушиваясь к своим ощущениям. От мерзостного кислого вкуса вина у него свело челюсти и потекла слюна. Хмель сразу ударил в голову. «То, что мне сейчас надо!» – подумал он. Через пять минут перед ним стояла уже вторая бутылка, еще через пятнадцать – третья. На прыткого пожилого человека в богатой шубе и шапке с любопытством стали посматривать соседи, что пили пиво и курили трубки с крепчайшим табаком. Но Линдгрему было все равно. Он уже не замечал взглядов окружающих. Он сильно опьянел и радовался своему отупению, тому, что, наконец, закончился этот тягостный процесс и что впереди долгая ночь. Завтра он станет совсем другим человеком: спокойным, уверенным в себе и своей правоте и радующимся тому делу, которое исполняет. И все же… Какое-то тягучее липкое ощущение беды все равно прокрадывалось ему в душу. Будто змея из далекого детского лета смотрела на него сквозь земляничные листья.

– Что-то не так, Аксель! – произнес он вслух и ударил кулаком по столу. Гомон в таверне на мгновение стих, и он, оглядевшись, увидел сквозь сизую пелену табачного дыма направленные на него недоброжелательные угрюмые взгляды. «А дыму-то, дыму. Как будто сражение какое», – говорило затуманенное сознание. Подскочил ловкий слуга, и Линдгрем, не глядя на него, пробормотал: «Еще одну!» – и начал развязывать неловкими пьяными пальцами кошель с деньгами. Голову клонило вниз, пальцы не слушались. Он еще успел протянуть слуге кошель и пробормотал: «Возьми сколько надо». В следующий миг его голова тяжело опустилась на стол, как на плаху. Шапка, которую он так и не снял, съехала с головы, но больше Линдгрем ничего не слышал, и лишь за мгновение до того, чтобы заснуть, память снова вернула его в зал суда.

«Эти два барана пойдут за любым козлом! – думал Линдгрем, переводя взгляд на своих советников, пристроившихся, как парочка воробушков, напротив. – Им все равно: сжечь или выпустить».

На краешке стола пристроился секретарь Юнассон с чернилами, перьями и печатями, чтобы записать текст приговора.

– Господа советники! – наконец начал судья и махнул рукой секретарю. – Не пиши! Так вот, господа советники… Я не уверен в ее вине, между нами говоря. Вздора и слов было много, да, это правда, а доказательств практически никаких. Хммм, почти никаких, – поправился он. Толстяк Оке Хольм, тяжко пыхтя, непонимающе смотрел на него маленькими поросячьими глазками. Вообще человек он был добродушный, но не в этот раз.

– Господин судья может решать, что он пожелает. Но мой вам совет, – запыхтел он торопливо, – надо приговорить ее к сожжению. Все формальности мы соблюли. Птица она все-таки подозрительная. Все настроены только на казнь. Чего же нам брыкаться?

«Птица, – подумал Линдгрем, следя за движениями мясистых губ советника. – Ты просто свинья, Оке!»

– Ясно, – перевел он взгляд на советника Сандберга.

– Даниэль, что скажешь?

Сандберга он знал как добросовестного юриста, пусть не слишком изощренного в своей науке, но склонного более полагаться на здравый смысл.

– Вы, господин Линдгрем, правы. – Сандберг говорил медленно, немного растягивая слова, как бы пробуя их на прочность. – Фактически улик никаких, а перья, маски, куклы и байки о собаках годятся только для черни. Нам, людям, облеченным властью судить, не следует потакать суевериям и предрассудкам. Но! – он остановился, и обвел взглядом всех троих. – Но помиловать ее мы не сможем, даже если и очень этого захотим.

– Что ты имеешь в виду, Даниэль?

– Я имею в виду, что нам не дадут этого сделать, Аксель. Если бы дело было в черни, то это одно. Сержанта с десятком солдат хватило бы на их разгон. – Сандберг перевел дыхание и, понизив голос, продолжил: – Но, как я понимаю, речь идет о заинтересованности высоких лиц, с которыми тягаться бесполезно. И даже вредно. И даже опасно. Мое слово: я буду согласен с любым исходом дела. Но в одном случае вся ответственность ляжет на вас, господин судья.

Он откинулся в кресле и, скрестив руки, мрачно зарылся чисто выбритым подбородком в воротник мантии.

«У меня нет союзников, – мелькнуло в голове у Линдгрема. – Так вот что чувствовал Пилат, когда осудил Христа на казнь! Разница лишь в том, что Иуд кругом куда больше. Да и ты сам, судья Линдгрем Аксель, не один ли из них?»

Так внезапен был голос, прозвучавший в этот момент от двери, которая со скрипом приоткрылась, что все вздрогнули и повернули головы на звук этого голоса.

– Господа, я знаю, что подслушивать нехорошо, но это вышло у меня невольно. – В комнату вошел епископ Ханссон. На его мантии еще не успели до конца растаять хлопья мокрого рыхлого снега. Все встали, приветствуя его.

– Садитесь. – Он, не спеша, подошел к столу и оперся на него руками, склонив голову и как-то сочувственно посматривая в сторону Линдгрема. Судья повернул голову к нему, и их взгляды встретились. Взгляд епископа был неподдельно печален и полон сочувствия. Они понимали друг друга, и на сердце судьи немного полегчало.

– Аксель, Аксель! Он пришел, и он в зале, – негромко произнес епископ. И уже подняв голову, всем остальным: – А вы, господа! Я вижу, что мнение ваше по этому делу едино? – Советники утвердительно закивали ему головой. Судья мрачно рассматривал древесный сучок на столешнице под слоем темного лака.

– Ну, что же, тем лучше. Я решил вам немного помочь, господа. Так как с такими делами вы еще не сталкивались, то я принес вам готовый текст приговора. Пусть секретарь его перепишет и скрепит печатью. Благослови вас Господь! Вы сделали доброе дело, и сделали его хорошо. Прощайте, и счастливого вам Рождества!

Епископ положил руку на плечо Линдгрема, и тот ощутил ее легкое пожатие. Более не говоря ни слова, Ханссон вышел, отдав свиток с приговором в нетерпении задергавшемуся Юнассену. Дверь за ним закрылась. Всем стало почему-то неловко.

«Вот мы выйдем сейчас торжественно, в мантиях, как олицетворение правосудия и законности, которые выше всего на свете и подчинены только божественной гармонии. Все будут думать, что мы были беспристрастны и следовали духу и букве закона. И что приговор наш был справедлив, пусть и строг. Хотя именно строгость и даже жестокость есть то, что толпа ждет от судей. И мы будем про себя бормотать себе слова утешения, которые бормочут себе все судьи уже со времен великого Рима: «Sed lex – dura lex»[19]. Но что кроется под мантией и судейской шапочкой как не обычный человеческий страх, который лишь колеблется между страхом перед толпой и страхом перед власть имущими? Вот ты, Аксель Линдгрем, – судья. Можешь ли ты переступить свой страхи перед теми, и перед другими? Можешь, если вера в бога твоя истинна, и незыблема, иначе, ты лишь тростник, ветром колеблемый и более ничего. Если ты сможешь переступить через свой страх, тогда ты судья истинный, и, может быть, все грехи тебе простятся за это. Если же нет… тогда и господь Бог глядит в презрении на тебя глазами этого, как его, Михаэля. Нет! Быть того не может! Он в зале, так сказал епископ. Пусть позор… Она должна чувствовать боль! Мы еще повоюем».

– Мы еще повоюем, господа! – произнес Линдгрем, вставая с кресла. – Юнассон, вы уже закончили?

Оке и Даниэль с удивлением смотрели на него.

– Ступайте в зал заседаний и сообщите о нашем выходе.

А дальше – темнота.

– Аксель, что с тобой? Ты жив?

Из мрака небытия его вырвал голос. Он почувствовал, что его несут куда-то, почувствовал чью-то руку у себя на лице и голос, очень знакомый голос. Линдгрем не мог и не хотел отвечать, ему хотелось как можно скорей снова провалиться в свое такое ласковое небытие, и оно радостно подхватило его сознание в свою гостеприимную бездну. Последнее, что донеслось до него, были слова: «Бедняга! Несите его скорей в сани!»

Во второй раз он очнулся уже на собственной кровати, закутанный в несколько одеял и с грелкою из горшка с горячей водой в ногах. Его подташнивало, и сильно болела голова. Как будто все специально ждали его воскрешения, и едва он очнулся, как двери комнаты распахнулись и в комнату торопливо вошла его дражайшая супруга Марта, за которой гусиной стайкой потянулись детишки. Из-за дверей в комнату, вытягивая индюшачьи шеи, заглядывал дворецкий и слуги. «Как все отвратительно!» – подумал про себя Линдгрем и едва смог изобразить рукой жест, который должен был обозначать, что больной никого не желает видеть. Марта выпроводила детвору за дверь и, закрыв ее, вернулась к постели. Она села на стоящий у кровати стул и вопросительно глянула на мужа.

– Аксель! Мы вчера чуть не сошли с ума! Когда приехал Освальд и сказал, что ты придешь пешком, я ничего плохого не подумала. Но когда прошло несколько часов, а ты не пришел, то мне в голову стали приходить самые дурные мысли. Я побежала в суд, который был уже закрыт, и спросила охрану, куда ты ушел. Они были все пьяны и ничего не знали. Слава Богу, есть в этом мире достойные христиане: я тогда побежала к господину Стромбергу, и он поднял на ноги всю городскую стражу. Если бы тебя вовремя не отыскали, то, может быть, – Марта тут всхлипнула, – мы уже тебя отпевали бы!

– Ааа, так, значит, это был полковник Матиас! – вспомнил тогда судья тот голос, что показался ему тогда таким знакомым и который он не мог определить. «Сколько же времени я тут лежу? – подумал он и повернул голову к смутно синевшему окну, покрытому инеем. – Давно надо было повесить часы прямо над дверью. Не то никогда не знаешь, который час».

Марта, всхлипывая, причитала.

– А что было бы с детьми? Оскар совсем отбился от рук. Только и думает, как удрать на улицу к мальчишкам! С девочками еще хуже, и ты сам это знаешь. Аксель, шатайся, пожалуйста, по кабакам, когда всех троих выдашь замуж за достойных молодых людей! Что теперь скажут люди! «Это тот самый судья Линдгрем, которого стража выволокла из грязного заведения!» Фу! Я не думала, что ты способен на такое!

Марта заплакала. Линдгрем же, желая не раздувать скандала, лишь страдальчески перебирал под одеялом ногами и морщился.

– Марта, перестань! – наконец страдальчески произнес он. – И скажи лучше, который сейчас час?

– Наверное, около начала одиннадцатого! – сквозь всхлипывания прорвалось до его слуха.

Начало одиннадцатого! Все события дня вчерашнего вдруг отчетливо воскресли в его памяти. Значит, сейчас несчастную Ингрид Валлин везут, скованную по рукам и ногам, на Большую площадь, где плотники уже сколотили помост, в центре которого установлен столб. Валлин, босую и одетую лишь в одно грубое рубище из мешковины, как кающуюся грешницу, прикуют к этому столбу. Затем к ней подойдет пастор, который спросит, отреклась ли она от сатаны? Сатаны? Ну да, сатаны, в том случае, если это и на самом деле ведьма. А вдруг Ханссон и на самом деле прав? Ведь он лучше его разбирается в этих вещах, и его духовному оку открывается то, что недоступно другим. Как грустно-понимающе взглянул епископ ему в глаза! Он позволил вызвать в суд палача, который производил пытки над колдуньей. Ведь он мог и не делать этого. Он, епископ, понял, какие муки терзали душу судьи, и пожалел его! Да, он дал Линдгрему шанс.

– Не плачь, дорогая, – пробормотал он, натягивая одеяло на самую голову, чтобы не видеть этого постылого света. – И ступай! Я хочу побыть один.

* * *

– Ну, что же, господа, идем! – сказал Линдгрем, поднимаясь с кресла и расправляя складки на мантии. Юханссен сорвался с места, и, петляя как заяц, засеменил к двери, ведущей в зал заседаний. Оке и Даниэль нахлобучили свои шапочки и проследовали вслед за секретарем. День уже угасал, и пламя свечей едва-едва освещало лица людей, находившихся в зале. Четверо стражников вместе с сержантом охраняли выход из зала. Еще трое стояли в проходе. Вокруг ведьмы лейтенант, имени которого Линдгрем не знал, поставил также четверых. Кроме того, как было известно ему, в зале находилось еще с дюжину соглядатаев епископа, готовых пресечь любую нежелательную для суда выходку слишком рьяных нарушителей спокойствия. А там, за входной дверью, которую снаружи охраняли облаченные в доспехи мушкетеры, которых порой инспектировал сам полковник Матиас, волновалась огромная толпа, ожидавшая объявления приговора. Все было под контролем, и за это судья мог не беспокоиться. Едва Линдгрем вошел в зал, как шорох голосов стих. Все с жадным вниманием следили за судьей, и ждали, что вот-вот будет зачитан приговор. Однако судья вдруг завел странную речь. Валлин, с серым осунувшимся лицом и сбившимися седыми волосами, казалось, совсем не слушала его. «Как та, которую сожгли давным-давно под Гамбургом. Та тоже прислушивалась к тому, чего не слышали другие. Но к кому или чему? Голосу Бога, или к смеху дьявола? – мелькнуло в голове судьи.

– Сограждане мои. Вы были свидетелями суда над этой женщиной, которая обвиняется в колдовстве и иных, противных Богу и людям делах. Все мы слышали многих свидетелей и видели доказательства, которые подтверждают ее вину. Но если вы спросите меня, совсем убежден ли я – Линдгрем Аксель, как судья и христианин, что она достойна сурового наказания, то я, поколебавшись, сказал бы: нет! Все мы люди, и все допускаем ошибки. Могу или можем ли мы допустить неверное толкование той или иной улики или доказательства? Да, скажу я, и скажете вы – можем. Те самые дьявольские маски, которые применялись для бесовских игрищ, например. Не могли ли быть они просто масками? Мы ведь знаем, что, например, на маскарадах, кои являются вполне христианскими увеселениями, также употребляются всякие личины, среди них часто есть и страшные. Но кто станет обвинять ее владельца в колдовстве? В суде над ведьмами нет и не может быть адвокатов, это противно христианскому духу, но я, как судья, вынужден, истины ради, выступить в этом качестве. Я думаю, что сомнение в ее вине гложет также и вашу душу. Нам и мне, в первую очередь, нужны твердейшие доказательства, развевающие все сомнения и колебания ее вины. Итак, здесь ли Ларс Лундгрен, что помогал духовной комиссии при допросах Валлин?

– Здесь я! – раздался где-то в конце зала низкий раскатистый голос.

– Выйдите сюда, господин Лундгрен! – пригласил его судья. По проходу, толкая локтями недовольно оглядывающихся на него стражников, прошел низенький, но широченный в плечах мужчина с короткой курчавой бородой и мясистыми ушами. – Вот он я, господин судья! – заявил он, подойдя к судейскому столу. Лундгрен обернулся к залу и поклонился, сняв с головы вязаную шапочку. – Здравствуйте, люди добрые! – Затем он снова повернулся к судье. Ведьма подняла на него глаза и задрожала всем телом. Она закрыла лицо ладонями, но судья видел, как текли ее слезы. Лундгрен исподлобья смотрел на нее.

– В протоколах пыток сказано, господин Лундгрен, что именно вы проводили как испытание водой, так и испытание иглами. Верно ли это?

– Все правда, господин судья! – заклокотал по залу низкий голос, от звука которого судье стало не по себе. – Все правда. Мы связали ее по инструкции, как нам сказали: правую руку к левой ноге, и левую руку к правой. Затем мы бросили ее в воду. Я и дух перевести не успел, как она уже болталась на поверхности – ну, чистый поплавок! Видать, сам дьявол ее выталкивал!

Гул голосов пронесся по залу. Валлин громко разрыдалась, но сумела справилась со своей слабостью.

– Скажите тогда, – продолжил судья свой опрос. – Часто ли вы проводите такое испытание?

– Да в первый раз проводили! – снова загрохотал «шкаф». – Я человек темный, мне все равно, потонет она или нет. Это потом пастор Томсон мне сказал, что так определяют ведьм. Ведь их дьявол старается спасти и выталкивает из воды наверх. Так вот оно.

– Сволочь! Ведьма проклятая! – раздалось в зале. – Что на нее смотреть! В костер ее!

– Тихо! – оборвал крикунов судья. – Всех, кто не может держать за зубами язык, я прикажу вывести отсюда! Имейте уважение к суду! – он перевел дыхание, и уже в спокойном ключе продолжал.

– Хорошо, надеюсь, всем все ясно. Теперь, вы, Валлин. Как вы можете объяснить то, о чем нам поведал Ларс Лундгрен?

– Ах, господин судья! – Валлин стояла бледная. Черты ее лица обострились. Слезы на ее щеках еще не высохли и блестели при свете свечей. И она мягким кошачьим движением правой руки пыталась вытереть их. Цепь на запястье при этом мелодично звенела, и стражники косили на нее подозрительные, тревожные глаза. Судья видел, что они и, в самом деле, боялись ее. Может быть, они ждали, что дьявол придет на помощь к ней? Но дьявол не спешил.

– Я не знаю, что Вам сказать. Эти люди связали меня. Я думала, что меня утопят. Я кричала, и мне было очень страшно. Очень страшно, господин судья. Я хотела жить. Когда меня бросали в воду, я вдохнула воздуха побольше. Я молила бога о спасении. Потом я всплыла, но я умерла бы, если бы меня не вытащили из воды, потому что голова была в воде и я не могла дышать. Но меня достали. И я плакала от радости! Это все, господин судья. – Она умолкла, но вдруг, через мгновение, рухнула на колени. Цепи лязгнули о пол так, что стражники отпрянули от нее в стороны. И, стоя на четвереньках, она воздела в мольбе руки и закричала страшным душераздирающим голосом: – Вы, вы же видите, что я не виновата! Эти люди сами не понимают, что творят! Уу-у-у! Что я им сделала? Я честная христианка, и всегда была! Вам должно быть стыдно, что вы меня мучаете!

Судья побледнел как полотно. И, наверное, если бы не шум и суматоха в зале, то можно было бы услышать скрип его, увы, немногочисленных зубов. Стражники опомнились и, подхватив ведьму под руки, подняли ее на ноги. Она мотала головой, всхлипывая и скуля, как щенок. «Когда же это закончится! Боже, дай мне пройти до конца!», – молил про себя Бога судья. Несколько мгновений стоял он с закрытыми глазами. – Сейчас, сейчас, Аксель Линдгрем – судья. Сейчас решится все. Еще повоюем.

– Лундгрен, вы сможете при суде провести испытание обвиняемой иглой? – И запнулся: Ну, так как вы делали это тогда, в тюрьме?

Лундгрен посмотрел на него исподлобья тупым, идиотским взглядом. – Нуу-у, могу. А что? – пробурчал он.

– Стража, подведите Валлин вот сюда, ближе к судейскому столу! – приказал Линдгрем. Валлин не могла идти, и стража подтащила ее к указанному месту и повернула ее, по указанию судьи, лицом к залу. Линдгрен видел, как по ее телу пробегают судороги не то от страха, не то от холода железа.

– Обнажите тело колдуньи по пояс, Лундгрен. Теперь дело за вами.

Лундгрен преобразился. Глаза его оживленно заблестели. Он мягкой пружинистой походкой приблизился к женщине. Валлин в ужасе закрыла глаза и запричитала:

– Боже мой, Боже, помоги мне. Что они делают?

Ее никто не слушал. Все смотрели на палача. Если бы он сейчас впился ей зубами в шею, то раздались бы только крики одобрения. Зрители были на его стороне. О, он был мастер! Как под руками фокусника, уже через мгновение беззвучно распались швы рубища, которым было укрыто тело Валлин. Легким движением рук он сдернул обе половины с ее плеч, и она вскрикнула, как подраненный звереныш. Она попыталась, было, прикрыть свои всё еще упрямо упругие, красивые груди с коричневыми сосками, но напрасно. Стражники крепко впились руками в ее запястья. Ужасен был вид ее ладного, но покрытого ссадинами и синяками, почти коричневого тела, и Линдгрем почувствовал тошноту и едва сдержался, чтобы не броситься сейчас же из зала.

– И чего дальше? – загудел Лундгрен. – Колоть то нечем, господин судья!

– Господин палач! – раздался пищащий голос секретаря Юнассона со своего столика. – Может быть, перья пойдут? Они у меня заточенные!

– Пойдет! – пробурчал палач, даже не дождавшись разрешения судьи. – Тащи сюда!

Юнассен торопливо поднес Лундгрену пучок перьев. Тот опробовал остроту перьев на своем пальце, и, отобрав два из них, отдал оставшиеся секретарю. – Эти годятся! Юнассен, оглядываясь, отошел к своему месту. – Теперь скажите парням, чтоб развели ведьме руки, а я буду колоть, – обратился Лундгрен к судье.

– Делайте все, как он скажет! – дал указание Линдгрем стражникам. Ооо! Если бы кто-нибудь только знал его муки! Линдгрем знал, что сейчас решится все. Он, сам того не зная почему, уже заранее предчувствовал, что это самый важный час в его жизни. Даже самые героические, или порядочные дела, которые он совершил в своей жизни, теперь казались неизмеримо мелкими и ничего не значащими. Это был шанс, который он хотел использовать, несмотря на унижение жертвы, а значит, и свое унижение также, ибо он, именно он – судья Линдгрен – пошел на это ради спасения унижаемой жертвы. Но для этого надо было, чтобы она…

Палач почувствовал себя уже совершенно в своей стихии, велел стражникам повернуть Валлин спиной к залу, и теперь она, как распятая на кресте, поддерживаемая стражниками, беспомощно смотрела расширенными от ужаса глазами на судью.

«Потерпи, милая, прошу тебя! – билось в голове судьи. – Пусть тебе будет больно, пусть очень больно, повсюду больно, и только это тебя спасет! Ты не узнаешь пламени костра!» – И в этот самый миг рука палача воткнула перо в ее спину. Она страшно охнула, лицо ее искривилось в мучительной гримасе, и тело изогнулось в тщетной попытке избегнуть боли.

– Вот так мы ее испытывали, вот так! – бормотал низким своим голосом палач, тыкая окрашенный кровью кончик пера в спину колдуньи. – Вот так!

– Довольно! – вскричал судья. – Мы видим, что она все отлично чувствует! Как и всякий обычный человек! Остановитесь, Ларсен! Нам нужны доказательства ее связи с дьяволом! Докажите это нам всем!

Палач некоторое время тупо смотрел на него а затем перевел взгляд на окровавленное перо.

– Аааа, вон оно что! – пробурчал он. – Ребята, поворотите ее лицом к добрым людям. Сейчас я все покажу! Только, – обратился он к Линдгрему, – господин судья, она же хитрая тварь! Надобно ей завязать глаза, иначе она все время орать будет.

– Юнассон! – позвал судья. – Принесите что-нибудь…

Юнассон сорвался с места и исчез в судейской комнате.

Ведьме завязали глаза. Палач снова принялся за дело, и после каждого укола пера женщина вскрикивала и извивалась, как попавшая в сеть рыба.

– Вот так! Вот так! – приговаривал палач, коля свою жертву, и его глаза горели зверским, сладострастным огнем. Он уже вошел в некий экстаз и наносил удары наугад: в живот, в шею, в плечи. И невольная жалость к несчастной пришла ко всем тем, кто видел эту бессильно трепещущую жертву, у которой не осталось сил даже для плача. Вдруг Ларсен остановился. Ведьма, изогнув тело как в эпилептическом припадке, почти полностью висела на руках стражников в ожидании новой боли.

– Вы ведь хотели это, а я и забыл! – прохрипел палач. – Смотрите!

Линдгрем, бледный, в величайшем волнении подошел поближе, чтобы лучше видеть происходящее.

– Смотрите, люди добрые! – И Ларсен двумя пальцами ухватил сморщенный, исколотый сосок на правой груди Валлин. Она охнула от боли.

– Боже, помоги мне! – едва долетело до слуха судьи. Он, хотел было, остановить палача, но тот быстрым движением руки приподнял грудь кверху. Лицо судьи исказилось как от зубной боли. Он увидел под грудью коричневатое пятно, которое формой и размером напоминало клипу[20]. Несчастная женщина тихо завывала от ужаса и боли, качая головой с завязанными глазами из стороны в сторону, как пьяная.

– Вот! – и Ларсен воткнул перо в самую середину пятна. Валлин никак не отреагировала на этот укол и продолжала далее качать головой из стороны в сторону. Казалось, что она лишилась рассудка.

– Вот! – и Ларсен снова всадил ей перо в то же самое место. – Смотрите, люди добрые!

Он поднял вверх пустую руку. Перо осталось торчать в середине пятна. Из-под него сочилась буроватая жидкость. Валлин не закричала, не забилась, не заплакала. Она безвольно висела на руках стражей.

– Она ничего не чувствует! Это дьявол! – донеслись до почти потерявшего сознание судьи слова Ларсена. Он едва успел повернуться и сделать один шаг назад, к столу, как тишина в зале лопнула.

– Дьявол!

– Это ведьма! Убей ее, Ларсен!

– Тварь на костер! Тварь на костер!

Свист, топот ног, крики, стук алебард стражи – все слилось в одно мгновение в нечеловеческий рев, как будто некое страшное чудовище ворвалось в зал. Оглушенный, раздавленный Линдгрем видел перед собой привставших из-за стола и белых как полотно, Оке и Даниэля, секретаря Юнассена с дрожащими губами. Все трое переводили взгляд с Линдгрема на зал с ревущей толпой и обратно, не отваживаясь что-либо предпринять. Линдгрем подошел к столу, шатаясь как пьяный, и одна лишь мысль жгла его в тот страшный момент: «Значит, он не солгал! Значит, он был прав. Значит, я проиграл! Мы проиграли! Все кончено!

С диким ревом и топотом слился выстрел, раздавшийся вдруг в зале, и судья медленно оглянулся на его звук. Как в тумане увидел он полковника Матиаса, неизвестно откуда материализовавшегося в проходе, с пистолетом в поднятой руке, из ствола которого еще струился дымок. Вокруг него несколько мушкетеров в кирасах лупили разбушевавшихся людей шпагами плашмя налево и направо. Шум в зале начал стихать, и судья, опомнившись, наконец, дал знак стражникам отвести Валлин вниз, на ее обычное место. Ларсен тоже был отпущен и мигом растворился в толпе. Линдгрем сел на свое место. Текст приговора лежал перед ним, но он не мог опомниться, и некоторое время бессмысленно смотрел на страшный лист бумаги, как оглушенный мясником перед закланием бык. Тишина поразила его. Он поднял голову и увидел полковника Матиаса Стромберга, который стоял в проходе и печально смотрел на него. Их взгляды встретились, и Линдгрем увидел, как полковник ему незаметно кивнул и закрыл глаза. Тогда судья тяжело встал и дрожащими пальцами развернул свиток с приговором. Первые слова он произнес шепотом, никто, кроме советников, их не услышал. Через мгновение он, наконец, справился с собой и голос его окреп, но сам Линдгрем совершенно не помнил, как он прочел текст до конца. Затем, когда текст уже закончился, судья тупо уперся взглядом на чистое поле внизу листа и все еще не мог понять, что все свершилось.

– Ты же знаешь, что я невиновна! Вы же видите, что я невиновна! Люди! Что я сделала вам!

Линдгрем поразился этому, неожиданно чистому, звонкому голосу, исходившему из груди этой изможденной, замученной и обреченной женщины.

– Вы не христиане! Вы убийцы! Пусть будет вам всем стыдно! – продолжала кричать Ингрид Валлин, обводя безумным взглядом толпу вокруг себя. Стражники, бледные и растерянные, смотрели вопросительно друг на друга.

– А ты! – обернулась она к Линдгрему. – Ты судья неправедный, будь ты проклят! Будь ты проклят больше их всех!

Страшно рассмеявшись почти безумным смехом, она подняла руку, указывая на помертвевшего, парализованного ужасом судью. Цепь, как змея, вцепившаяся в запястье, раскачивалась, негромко позванивая, и Линдгрем завороженно смотрел на ее скрюченный коричневый палец, направленный на него, как ствол пистолета.

– Ты знаешь правду и все равно убиваешь меня! Так будь же ты проклят! – Валлин хохотнула каким-то жутким смешком, от которого у всех по коже прошли мурашки, и почти безразлично закончила, опустив голову: – Раз твои руки в моей невинной крови, так пусть же они принесут смерть и тебе самому!

Металлическая змея лязгнула в последний раз, и зал снова разразился криками и проклятиями. Двери распахнулись, и стража начала выгонять присутствующих из зала на улицу. Ведьме заткнули рот тряпкой и ударили несколько раз. Затем ее увели через другой, потайной выход к ожидающей ее повозке. Линдгрем слышал, как что-то говорил ему Оке Хольм, тараща на него круглые голубые глаза, но судья ничего не понимал, и лишь мычал, мотая головой, как делала это совсем недавно колдунья Валлин. Затем оба советника удалились. Ушел секретарь. Линдгрем сидел, закрыв глаза, и опомнился лишь тогда, когда обнаружил, что остался совсем один в зале и что в окнах давно отгорел закат.

* * *

К вечеру Линдгрему совсем полегчало, и он решился, наконец, покинуть свое пуховое убежище. Одевшись, он спустился в столовую и велел накрыть ужин. Слуги бросали на хозяина полные любопытства взгляды и перемигивались между собой, но Линдгрем не обращал на них никакого внимания, вяло обсасывая ножку гуся. Ему не хотелось думать ни о чем, и все мысли его рассыпались на несвязные части, а слова слипались в бессмысленные словосочетания. Но вдруг дверь распахнулась, и в столовую вбежали румяные после прогулки дети, а за ними шествовала сияющая от счастья, розовая супруга Марта. Дети со всех сторон облепили просветлевшего отца и защебетали, как птички, каждый о своем. Они соскучились по нему, вечно пропадавшему в суде, и Аксель, усадив детвору на колени, гладил их головки и терся носом в их волосах, мурлыкая как кот.

– Так дайте же нам поговорить с отцом, маленькие негодники! – вскричала Марта. – Завтра вы все вместе пойдете на рынок, а я уж, наконец, отдохну от вас! А теперь, Оскар, Анна! – марш к себе! Лиза, возьми Марту, и ступайте играть в куклы! Мне надо поговорить с папой!

Дети выбежали прочь. Марта села напротив мужа.

– Аксель, дорогой! – начала она – Прости, что я тебе наговорила всякого утром! Мы, женщины, иногда бываем к вам несправедливы, и это наш грех. Так мне пастор в кирхе постоянно говорит.

Линдгрем улыбнулся. Он не мог понять, что такое нашло на его женушку. Та продолжала.

– Весь Стокгольм только про тебя и говорит! Сегодня сожгли эту ведьму, как её – ах да, Валлин! Говорят, что суд был такой интересный! И почему ты мне ничего не сказал! Я тоже хотела бы взглянуть на эту ведьму. Если бы не дети, я пошла бы на Большую площадь сегодня. Говорят, что она сошла с ума.

Линдгрем нахмурился. Хорошее настроение его сняло как рукой. Но Марта этого, впрочем, не заметила и продолжала оживленно сыпать дальше.

– Я не стала тебя тревожить, ведь ты, наверное, сильно устал. К тебе сегодня приходили важные господа. Полковник Матиас, еще господин епископ – он такой вежливый! Он сказал, что сама королева тебя ценит! – она перевела дыхание. – Аксель! Я так счастлива! Полковник Матиас принес нашим детям подарки к Рождеству. Я подарю их завтра. Ты ведь не против? Ах! – тут Марта хлопнула себе ладонью по лбу. – Ах, я совсем забыла! Утром приходил еще один господин, такой неприятный господин! Он оставил тебе какой-то подарок! Он сказал, что это от господина епископа.

– Что за подарок? – настроение Линдгрема еще больше испортилось, и смутное неприятное ощущение чего-то недоброго появилось у него после слов жены о «неприятном человеке». – Где он, этот подарок?

– Сейчас я пошлю слугу за ним! – сказала Марта, направившись к двери – Он должен быть в прихожей, там он и оставался утром.

Марта вышла, а судья сидел, прислушиваясь к звукам из-за двери. Он налил себе кубок вина и залпом выпил его.

«Что-то я стал лихо пить в последнее время! – подумал он по себя – Поосторожней, Аксель!» В это время двери распахнулась, и двое слуг внесли в столовую деревянный ящик, накрытый деревянной же крышкой. Марта шла за ними.

– Ступайте! – сказал слугам судья. – Если понадобится, я позову!

Те вышли из комнаты, и Линдгремы, совершенно заинтригованные, склонились над ящиком. Ящик был около метра длиной и немного меньшей шириной. Крышка в нем была едва наживлена парой маленьких гвоздиков, и судья без труда снял ее. Глаза Марты блестели от любопытства. Дальше шел слой соломы, и она торопливо выгребла ее из ящика. Какой-то предмет округлой формы лежал накрытый куском холста на дне ящика, и Линдгрем даже захрипел от неожиданно пришедшей к нему страшной догадки, о том, что это могло бы быть. Марта с удивлением посмотрела на него и сдернула холст. Она ахнула и прикрыла рукой рот, чтобы не закричать от восхищения. На дне ящика лежали часы. Это были те самые часы, которые уже видел Линдгрем в разгромленной библиотеке ведьмы Ингрид Валлин четыре дня тому назад, но Марта, конечно же, об этом и не догадывалась. И тот ужас в глазах мужа, его бледное лицо, и дрожащие губы, были ей поэтому тоже совершенно непонятны и странны.

– Аксель, милый! Они очень красивые! Мы повесим эти часы в нашей спальне. Ты все время жаловался, что приходится выспрашивать у меня, который час.

– Не трогай их! Я еще не решил, что сделать с ними!

– Но почему? Ты же всегда хотел…

– Марта, перестань! Ты ничего не знаешь! Я сам решу, что с ними делать. Лучше скажи слугам, чтобы растопили камин в гостиной. И пожалуйста, не мешай мне! Я хочу побыть один.

Расстроенная таким оборотом дел, Марта встала и вышла за дверь, бросив на погруженного в свои неведомые мысли мужа недоумевающий взгляд.

В гостиной комнате весело потрескивали сухие еловые дрова в камине, и пучки горящих свечей придавали комнате праздничный вид. Здесь, в старинном, богато украшенном резьбой кресле, накрытом шкурой медведя, любил коротать вечера Линдгрем. Вот и в этот раз он, как обычно, сидя перед очагом, курил свою старую трубку. К курению он пристрастился на войне в Германии и всегда, набивая добрым турецким табаком трубку, вспоминал своего учителя в этом деле – шотландца О Лире. Этот О Лири был наемником и служил у всех подряд государей Европы, в зависимости от размера платы. Богословием он себя не утруждал и всегда говорил, что для Бога одинаковы все – что протестанты, что католики. Впрочем, срок службы он оговаривал заранее и честно отбывал его, отрабатывая, таким образом, полученные деньги. Когда Линдгрем познакомился с ним, О Лири служил саксонскому курфюрсту – союзнику шведов. Для Линдгрема до сих пор оставалось загадкой: шотландец был протестантом или католиком? В любом случае, он был славным парнем. Но другие воспоминания терзали сегодня сердце бывшего капитана драгун. Все события последних дней никак не выходили из ума судьи. Теперь прибавилась новая мука – часы, и Линдгрем ломал голову в раздумьях о том, что же ему делать с этим нежеланным и в то же время таким соблазнительным подарком. Он выкурил одну трубку и, выбив табачный пепел горочкой на кирпичи каминного очага, сразу же начал набивать следующую. А мысль его все крутилась по прежнему замкнутому кругу. Что делать с часами?

«Моя совесть мне подсказывает, что я должен отвергнуть этот подарок. Но, Аксель, дружище, как ты сделаешь это? Кому следует его отдать? Марта говорила о «неприятном господине», и, похоже, это мой любезный Михаэль. Вернуть часы ему? Тогда они достанутся отъявленному мерзавцу и беспринципному человеку. Как его не сумел разглядеть Ханссон, уму непостижимо! Ну, нет, конечно, он знает, но пользуется им. Как, например, и этим, как его, мясником Ларссеном. Нет, нет, Аксель, это не годится! Тем более, если об этом узнает Ханссон, то он может воспринять это как оскорбление. Подарить их кому-нибудь другому тоже не представляется возможным, ибо это все равно станет известным. Слишком дорогая это вещь. Слухи пойдут по всему Стокгольму. Репутация! Решат, что Линдгрем или совсем уж купается в роскоши, или старается очистить свою нечистую совесть дорогими подарками. И дарит вещи, которые были конфискованы. Боже мой! Как я мог забыть, что ее сожгли сегодня и что это я вынес ей приговор! И это дар сожженной Ингрид Валлин мне – судье Линдгрему за этот приговор! Прости меня, бедяжка Ингрид! Боже, прости и ты меня! Я ничего, ничего не мог поделать. Боже, ты же видел страдания мои. Но ведь пятно… Я так надеялся, что нет никакого пятна! Что это выдумка Ханссена! Но он оказался прав! Она – ведьма! Не уверен, не знаю, неужели у них всех есть ведьмины пятна? А у той, которую сожгли в Германии, возле Гамбурга, четырнадцать лет назад, тоже было пятно? А у той девушки в Мюнхене? Может быть, их осудили злые люди, но ты-то, Аксель, – добрый человек! Ведь ты считал себя именно таким и считаешь до сих пор. И это ты, добрый человек и справедливый судья, осудил ее к сожжению на костре! Как могло такое случиться, где начинается такой ход вещей, который приводит и злых и добрых к одному и тому же преступлению против человека! К чему тогда твоя доброта и честность, судья Аксель Линдгрем? Нет! Нет! Она – ведьма! Эта Валлин! Сам не верю. Все верят, но я сам до сих пор не верю. Пусть епископ утверждает всё, что он хочет, пусть весь мир кричит о том же, а я теперь чувствую свой грех и свою вину. Бог мой, я – убийца! Подарить часы полковнику? Он чистюля, он не примет. И всегда брезгливо станет думать обо мне. Нет! Дьявол! Трубка хрипит! Где табак? Оооо, Аксель! Как ты сразу не догадался! Это ведь не что иное, как наказание божье за неправду твою! Часы будут всегда напоминать тебе о твоем преступлении, чтобы впредь ничто подобное не могло повториться! Как же я раньше не понял! Когда я буду просыпаться по утрам, то первое, что буду видеть, это напоминание о моем преступлении! Боже мой, спасибо тебе за твой урок, и да будет мне он во спасение мое. Пепел этой женщины уже засыпало снегом. А я собираюсь справлять Рождество! Боже, грех мой велик, а ты слишком добр ко мне! Так говорит мне моя совесть протестанта».

– Эй, слуги! – крикнул Линдгрем, приоткрыв дверь в полутемный коридор. Топот ног послышался на лестнице, и вскоре две физиономии, выражающие преданность и готовность к подвигу, нарисовались в дверном проеме. Линдгрем приказал перенести ящик с часами из столовой в спальню и, докурив свою трубку, поднялся туда же. Ящик уже был там. Судья скинул с него крышку и, вытащив часы, положил их на стол. Ключ для их завода он обнаружил под часами, в маленьком полотняном мешочке. Он сходил вниз за молотком и гвоздем и, вернувшись в спальню, собственноручно забил гвоздь над дверью. Некоторое время он потратил на то, чтобы найти отверстие в корпусе часов, куда вставлялся ключ, с трудом нашел его за отодвигающимся в сторону резным листиком винограда у ног Евы и снова восхитился мастерством исполнения. Стрелка часов застыла на двенадцати, и он вспомнил, что как раз в полдень была сожжена Ингрид Валлин. Но теперь он отгонял мысли о ней и об этом суде, загонял их в самые дальние уголки своей памяти. «Все кончено. Прошлое не воротишь. И надо жить дальше. «Надо порадовать Марту, – подумал он. – Я ее успел сильно обидеть. Завтра Рождество, и будет нехорошо, если мы не успеем простить друг другу все обиды». С этой мыслью он снова отправился на розыски жены, которая, как выяснилось, читала детям сказку. И вот теперь, совсем как подростки, с горящими от любопытства глазами, они склонились над часами, предвкушая, своего рода, отсчет новой жизни.

– Марта, а что, если они не ходят? – выразил свое сомнение Линдгрем.

– Аксель, я не верю, чтобы кто-то осмелился подарить тебе сломанные часы. Но даже если это и так, то все равно их можно починить. И подожди!.. – с этими словами она выбежала из спальни, и, спустя пару минут, вернулась с миской воды и тряпочкой, которой тщательно протерла корпус часов от пыли. – Теперь заводи!

Линдгрем, дрожащими от волнения руками, вставил ключ в отверстие и подумал о том, что вот-вот начнется отсчет новой, неведомой еще жизни. Еще подумалось ему, что совсем недавно эти часы заводил другой человек, возможно, женщина, которую он приговорил к костру. В этот самый момент, сжав зубы, он провернул ключ на один оборот, второй, третий – пока пружина полностью не натянулась. Затем он поставил стрелку в правильное положение, согласно карманному хронометру, и бодрое солдатское «тик-так» было ему наградой. Часы шли. Марта сияла. И пока Линдгрем вешал часы на стену, она успела принести два бокала и бутыль венгерского вина, которую они и откупорили, счастливо поглядывая на висящий над головой сияющий эдемский сад.