Читать книгу Прощание навсегда - Владимир Аполлонович Владыкин - Страница 12

Если бы человеческая жизнь не уходила так быстро, если бы годы не утекали так стремительно, словно песок сквозь пальцы, если бы в своей неизменности всё оставалось навсегда на одной поре, как оно есть, тогда бы, наверное, не нужна была человеку память. И всё-таки как донельзя грустно и прискорбно порой думалось, что всё не вечно, на что бы не упал глаз. И сама человеческая жизнь в сравнении с безграничным океаном Вселенной, как песчинка, гонимая в пустоту ветром времени.

И как бы не стенал о бренности и не вечности всего сущего и живого, тем не менее сама жизнь человека рано или поздно подводит его к последней черте и это происходит так неумолимо быстро, что даже на прожитое не успеешь оглянуться, а горизонт заката уже неотвратимо близок…

Десять лет назад я ещё очень редко заглядывал в детство, а теперь меня тянет туда с ярым упорством, точно первопроходца заманчивых новых необжитых земель.

Как я уже упоминал, первая моя школьная весна выдалась на редкость солнечной и тёплой, правда, иногда на один-два дня наступала пасмурная и дождливая погода. А потом снова безудержно сияло яркое молодое солнце. После уроков, как я говорил, возвращаться домой из школы было бесконечно радостно. Причём заданные учительницей на дом, не в полном объёме, уроки (понимавшей наше весеннее настроение), можно было перенести на вечер. А пока светлый день был ещё в полном разгаре, мы были одержимы единственным желанием: как бы быстрей смыться из дому, минуя домашнюю работу и устремиться на поляну – место наших детских игр…

Любили до азарта игру в ножичек: очерчивали круг на хорошо утоптанной влажной земле, делили его на две равные части. Каждый игрок стоял на своём клочке, жребием определяли, кому первому вонзать нож в землю и победитель жребия, нападал на территорию противника, вонзая в землю нож, отрезая её по куску после каждого попадания. Если нож не вонзался – падал, тогда наступала очередь противнику переходить в наступление, освобождая свою занятую территорию и потом посягая на его половину. Победителем считался тот, кто сумеет захватить всю землю противника.

Бывало, если у кого-либо не было самого простого складного ножичка или сделанного из куска пилки по металлу, тогда любой из нас обходился большим гвоздём. Словом, эта игра наряду с картёжной, настолько увлекала своим азартом, что порой казалось время пролетало незаметно, как одна секунда, игра во флажки была также не менее интересна, но здесь не стоишь на месте, а бегаешь за флажком на половину противника, а чтобы быть неуловимым, надо много бегать. Как и футбол, эта игра требовала подвижности, выносливости и тренировала бегунов. Девочки играли обычно в классики или прыгали на скакалках. Почти каждый день выбирали игры по настроению. Хотя любую игру начинали спонтанно, непроизвольно, всё складывалось как-то само по себе. И потом уже не могли остановиться. В наши дни эти игры ушли в небытие. Нынешние подростки рано обзаводятся пороками, хотя в городе для них открыты разные спортивные секции. Так что и впрямь всё течёт, всё меняется…

За постройками колхозного двора, далеко за посёлком, в светлом вечернем мареве тонуло солнце, раскрашивая собой в алый цвет самый окоём небосклона. А дневное тепло, хотя и уходило тем временем, однако, было ещё довольно хорошо ощутимо в преддверии наплывающих сумерек. И вот в тёмно-синем небе жемчужно блеснули первые звёзды. Причём самая яркая стояла довольно низко, почти на краю небосвода. И тотчас же дохнуло освежающей прохладой, остро запахло молоденькой травкой и пряной землёй; из глубины балки веяло стылой свежестью и пресной водой. Совершенно померкла наша поляна, ещё недавно купавшаяся в багряных отблесках заката, а теперь как-то контурно печально тускнела в последних сполохах догоравшей и скоро погасшей зари. Однако даже в сумерках не хотелось покидать её, так бы и стоял, вслушивался в вечернюю песню звёзд и жизнь улицы, с разных концов которой доносились призывы и кличи матерей или бабушек, звавших по домам своих загулявших отпрысков…

Всякий раз я донельзя омрачался, когда на смену чудесным солнечным дням, вдруг приходила влажная пасмурная погода с моросящим сырой пыльцой или обложным, затянувшимся дождем, длившемся кряду несколько часов. И было вдвойне обидно, если непогода выпадала как раз на весенние каникулы, поскольку нам мамой строго запрещалось выходить на улицу. И тогда сидеть тебе, сколько будет продолжаться ненастье, дома, подобно затворнику в тюрьме и тоскуешь по улице, как по лучшему времени. Помню, как с неистощимой грустью я выглядывал в окно, из которого превосходно просматривалась большая часть посёлка по обе стороны балки и особенно та, вымокшая под дождём, где была наша любимая поляна. В ненастье на ней, однако, можно было увидеть всего два, от силы три пацана.

А мне уже неимоверно хотелось находиться вместе с храбрецами, поскольку они сумели освободиться от чрезмерной опеки своих родителей. Или, может быть, таковая мне только казалась по отношении к себе. Когда мы просились у мамы погулять на улице, она очень сердилась, что даже и слушать нас не хотела, совершенно не проявляя к нашим стенаниям и увещеваниям, истинного милосердия. Однако её неуступчивость, объяснялась лишь одним существенным для неё аргументом: только стоит нам выйти на улицу, как мы вернемся домой после игр запачканными грязью. А ведь ей приходилось стирать на всю семью из семи человек. Поэтому, её запрет проистекал исключительно из одного: поберечь свой труд, который мы не всегда ценили должным образом, и потому, не идя у нас на поводу, делалась даже жестокосердной: «Вам один раз разреши, – говорила она, – тогда от вас не будет отбою. Хоть бы раз узнали, что такое стирка!» После таких слов, мы больше её не уговаривали, и пока длилась непогода, не выпускала нас из дому.

Но вот дождь наконец прекратился, вот подул ветер и земля понемногу обтряхла, исчезли лужи, поднялись выше сплошные облака, а кое-где проредились, что одним краешком показалось солнце, блеснувшее пока что несколькими лучиками. Однако было ещё грязно, по крайней мере, ещё прилипала к ногам земля. Тем не менее, несмотря на это, мама сжалилась над нами, разрешила одеваться и тем самым многодневное домашнее заточение наше закончилось, после которого на улице всё приобретало какую-то необъяснимую новизну, словно мы впервые очутились в незнакомом доселе месте.

Когда же в дождливую погоду мы ходили в школу, а возвращались домой изрядно заболтанными в грязь, мама как следует нас отчитывала. И после просушки брюк над плитой, заставляла их обминать и очищать засохшую грязь щёткой. И тогда о гулянье после школы не могло идти речи.

Однако ближе к лету, если было дождливо, мы уже больше взаперти не сидели дома, ибо не успеет между туч в прогалину выглянуть горячее солнце, как земля почти тут же как бы сама по себе начинала быстро просыхать и следов от дождя как не бывало. И после ливня мы носимся по улице…

Помню, в теплые ясные майские дни я выкатывал за двор, сидевшую в расписанной под хохлому разноцветными узорами деревянной коляске годовалую сестру Надю. Впрочем, мы с братьями любили ее катать по очереди, а мама тем временем полола на огороде картошку. И вот когда сестре что-то не нравилось, она подымала безудержный плач. Тогда либо я, либо Никитка стремительно бежали на огород, причем кричали вовсю глотку отчаянно на бегу: «Мама, мама, девочка плачет»! – разумеется, громче звучал сильный голос брата, да ещё вместо правильного «плачет» у него выходило картаво «пьячит», а мой тонкий и писклявый тонул, забиваемый истошным братниным криком.

Это была, пожалуй, лучшая пора нашей сплоченной дружбы, когда мы редк©о оставляли друг друга, всегда держались вместе. Правда, иногда Никитка порой изменял братской дружбе, куда-то убегал подчас с соседским пацаном Лёней Рекуновым, росшим в семье один у своих родителей с бабкой Пелагеей.