Читать книгу Откровения влюбленного матроса - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 1

Дневниками я всегда пренебрегал. Считал, что ведут их люди, больные мелким тщеславием, рвущиеся неоправданно и незаслуженно возвеличить себя. Я что маршал, кинорежиссёр Никита Михалков или наш известный бард Митяев, чтоб описывать каждый свой чих? Да и о чём мне сообщать миру? Позавчера выпил на халяву двести граммчиков, вчера сдуру перебрал, сегодня вынужденный простой: в кармане – вошь на аркане, блоха на цепи, злющий, как побитый псина. Кому это интересно?

Да и весь я обыкновенный до зевоты, простецкий до мозга костей, худой, белобрысый ёж – волосы на башке вразброс, никаким гребнем не успокоишь. Недаром маманя называла меня с детских лет Отерёбышем. А ещё я к 36 годам – не состоявшийся инженер, не удавшийся тракторист, посредственный гитарист, серый как мышка, провинциал Вася Душкин, живущий в неприметном селении Белая Курья. По статусу это город, а по внешнему виду – деревня.

Чтоб сносно существовать, жители в обязательном порядке садят картошку и огородную мелочь, естественно, капустку на закуску, зелёные помидоры дозаривают на подоконниках, под кроватями и в валенках, летом, несмотря на зловредных клещей, лазят по чащобам в поисках маслят и сыроежек, ползают по болотам в брусничную и клюквенную пору, ну а дров накалывают чуть ли не стометровые поленницы в запас на немоготу, чтоб хватило на три, а то и четыре зимы. После этого чувствуют себя богачами, у которых обеспечено тёплое существование.

В нудную осеннюю пору, когда октябрь-грязник наваливается со своими бусыми туманами и ранней непроглядью, курьянские воришки и бомжи выходят с топорами и косарями за головастыми капустными кочанами, одиноко дозревающими на опустевших огородцах рачительных хозяев. С неделю клянут и осуждают аборигены грабителей и поспешно солят и квасят капусту на зиму.

Вот и вся неприхотливая обыденность и весь белокурьинский героизм. Ничего примечательного. Всё, как по всей провинциальной Руси.

А тут меня будто поварским черпаком дербалызнули по лбу. Как раз это-то и интересно! Должен я всё про всё описать. Конечно, не для себя, а для тебя, Майечка. Обязан я тебе представить живописно, подробно и откровенно себя, житуху свою и, конечно, если хватит порёнки, хоженье за пять, а, может, и шесть морей.

Наш с тобой боцман Вова Иванков, когда сговаривал меня пойти с ним в море, брякнул, что главное в плаваньи – это баня-сауна, а баня без веника – это не баня. И поскольку в нашей вятской стороне, кажется, по утверждению Герцена, ничего кроме овса да берёзовых веников не растёт, то их и должен я прихватить с собой, когда кликнет из Калининграда Вова: свистать всех наверх!

Как водится у нас, сразу после Иванова дня принялся я ломать да рубить берёзовые ветки, вязать их в веники. Захотелось, чтоб каждый из них был на отличку. В один добавил верес для колючести да зверобой для пахучести, в другой мяту для аромату, третий – дубовый – листва будто жесть звенит. Ну и, конечно, нежный пихтовый лапник пошёл на веники для утончённых балованных любителей пены и пара. Весь твой сарай был увешан этими изделиями. Любопытным соседям не терпелось узнать, куда мне такая прорва веников?

– За границу. Там десять долларов штука, – отвечал я. Одни тянули: о-о, другие – сразу быка за рога: где принимают?

Колька Клин и Женька Золотуха пальцами у виска крутили:

– Сбрендил, Васенька. Бабы, видать, вовсе тебе мозги заморочили.

Конечно, от такой, как ты, моя Майечка, вполне сбрендить и свихнуться по фазе можно. Я ведь сразу языка лишился, как только тебя первый раз увидел. Не знаю до сих пор, за что ты меня такого пентюха полюбила. Вид у меня вовсе не товарный. Пожалела, наверное? Пожалела ведь? Ты – небесное, эфирное существо и восьмое чудо света. Никогда я не видел таких глаз с таинственным взглядом в тенистых ресницах. В глазах этих удивление и доверчивость. А стать какая, а фигурка, а поступь! Картинка да и только!

Ты сшила мне огромную челноковсую суму, синюю в клеточку, для бесчисленных веников. Получилась сума – сойти с ума. Из-под неё меня не видать. Сумка да ноги. Да что зря балесить, ты сама видела этот багаж, когда затаскивал я его в белокурьинский автобус, а потом в фирменный поезд «Вятка». С трудом втянул и в верхний отсек затолкал. Подальше от любопытных взоров.

На вокзале глаза у тебя стали печальные-печальные, даже страдающие. Из них исчезло удивление. Одна печаль, полная слёз. Ты меня провожала будто на войну. А если на войну, так, может, и вправду навсегда. И ехать мне расхотелось. «Постой, паровоз, не стучите, колёса. Кондуктор, нажми на тормоза!» Но я храбрился и напевал тебе другое: «На родном борту линкора в небо смотрят мачты. Я вернусь, подружка, скоро, не грусти, не плачь ты». А ты всё равно промокала глаза платком, и нос у тебя стал красным. И мне тоже захотелось уткнуться тебе в плечико.

– Если любишь, не пей, не лезь на рожон, а то утонешь. Береги себя. Море ведь, это знаешь… – заклинала ты.

Да, море, говорят, страшное и грозное. Я не видел его ни разу, а тут плыть мне обратно к тебе через пять или даже семь морей.

Ох, Майечка моя, майская моя зорюшка, отрада ненаглядная, куда и зачем кидает меня дурная моя судьба?

В поезде из-за веников литовская таможня меня чуть не забарабала в кутузку. Зря я, конечно, послушался Вову Иванкова и повёз веники из Кирова в Калининград. Что там нельзя было их нарубить или на тамошнем рынке купить? А Вова стоял на своём: вынь да положь мне родные вятские веники. Ностальгия, видишь ли, у него пробудилась. А меня от его ностальгии накренило и перекосило, пока таранил суму на пересадках.

– Эт-та шта у вас? – по складам, чётко выговорил здоровенный, кровь с молоком литовец-таможенник.

– Сувениры, – ответил я, не зная, как понятнее для иностранца назвать веники. У таможенника зажглись любопытством глаза: сувениры? Решил, что тут можно поживиться:

– Откройте!

Я замок-молнию на сумке раздёрнул.

– Обыкновенные веники, в бане мыться, – и помахал рукой, как будто залез на полок и парюсь.

– Веник? А может, там наркотик, конопля? – бдительно нахмурилась таможня. – Развяжите веники.

– А зачем развязывать? Веник весь вид потеряет. Тогда его на выброс, – взмолился я.

Второй таможенник, невысокий, черноусый, больше похожий на татарина, чем на литовца, догадливо спросил:

– В море идёте?

– Собираюсь в море, – ответил я.

– Ну, семь футов под килем, – пожелал он мне, и, взяв под руку упирающегося напарника, увёл в соседнее купе.

Видать, чернявый когда-то сам ходил в море и знал, к чему там веники. А здоровенному крепышу страсть как хотелось завести бузу, чтоб я откупался за несуществующие наркотики и коноплю. Но слава богу, пронесло.

Зато Вова встретил меня с восторгом (столько вятских веников!) и во всеоружии: с фляжкой коньяку у сердца. Удивился, что я на просушке. Он неустанно предлагал, а я неустанно отказывался, потому что в ушах звучал твой умоляющий голосок:

– Вася, не пей, если любишь меня.

А я ведь люблю.

И здесь все напоминало о тебе. Вова свозил меня в город Черняховск. Название наше, а вид у городка немецкий. Он прежде назывался Инстербург. Здесь ты жила до переезда в Белую Курью. Вова показал школу, где ты училась, торговый техникум, который ты закончила, где мучилась, заочно одолевая технологический институт, так что я теперь почти всё въяве знаю о тебе. Я с обожанием смотрел на дорожки, по которым ты ходила, готов был целовать твои следочки да не знал, где они.

А я подумал, зачем вас туда понесло? Там и родиной-то не пахнет. Хорошо, что ты вернулась.

Тут Вову знали все. По-моему, счёт друзей у него надо вести на сотни: с этим учился, с этим в армии служил, с этим на одном дворе жил. Все кричат: «Привет, Вова!»

Жаль, что много ездить было недосуг, потому что требовалось срочно оформлять документы. Кроме загранпаспорта, который сделали мне в Кирове, ещё куча бумаг.

– Биография должна быть густой и насыщенной, как соляной раствор, – провозгласил Вова.

Прежде всего надо было сделать для «раствора» паспорт моряка, а тут полагалось представить фотку, для которой должен я вырядиться в белый форменный пиджак с чёрным галстуком. Где я такой пиджак возьму? И у морского волка Вовы Иванкова такого парадного одеяния не оказалось. Но он же боцман: все ходы-выходы ему известны. Привёл меня в портовую фотографию. Там болтался на рогатой вешалке именно такой, как надо, белый форменный пиджак. Наверное, не одна сотня таких, как я, бедолаг была запечатлена в этом пиджаке: и воротник, и карманы изрядно засалились, но на фотке, сказали, это не видно. Под пиджак надевают вырезанную из бумаги манишку с нарисованным чёрным галстуком. Прикладываешь всё это – и моряк на полном серьёзе. Только к пиджаку очередь-сороконожка. Выстрадал, дождался, облачился. Фотограф с прищуром поглядел:

– Фуражечку повыше, головку на бочок. Улыбка. Снимаю!

И правда ведь получилось куды с добром. Снялся я – вылитый морской волк. Получишь, Майечка, мою фотку – не узнаешь – адмирал Нельсон или Витас Беринг. Но при Беринге, наверное, носили треуголки, а тут – вылитый боевой адмирал Кузнецов, или капитан Маринеско: «Капитан, капитан, улыбнитесь!» И я с улыбкой во весь рот.

На медицинской комиссии Вову чуть не забраковали по слуху. Вернее забраковали, но он не растерялся, пошёл в другую клинику, а там «ушник» за доплату его признал вполне слышащим. А я уже впал в панику. Вдруг Вову забракуют по слуху. Что я буду без него на корабле делать? Придётся не солоно хлебавши возвращаться домой.

На Вовиной даче уже груши-яблочки поспели, и сливы соком налились. Запад. Здесь теплее, чем у нас. А разговоры о том же, что и у нас: где навоз достать да перегною раздобыть? И Вовина жена Калерия, по-вовиному Калька, об этом страдала, слегка попиливала мужа. Я попросил у их соседа тракторок, и мы сгоняли с Вовой к ферме, а потом на болотце, начерпали перегноя да торфа. Привезли, чтоб разжиться похвалами. Каля смягчилась, закатила целый банкет с возлиянием. Поскольку я не пил, то был наглядным примером, каким должен быть «настоящий мужчина». А Вова для примера не годился, потому что пребывал навеселе и реагировал неадекватно, то есть употреблял мат.

Каля – женщина объёмная, в Вовином духе, глазки игривые, бровки подвижные. Брюнетка жарких кровей. И, видать, у Вовы на подозреньи. Всё он о каком-то Титове упоминал, а она пунцовела и злилась.

Расставание – довольно волнительная процедура. Всё воспринимается обострённо. Вова попросил меня сбацать песню «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть». Это из фильма «Человек-амфибия».

– И меня забыли, – добавлял Вова.

Если бы я знал реакцию Калерии, ни за что бы горланить эту песню не стал. Видно, и вправду, был у Кали грешок, и Вова напоминал об этом. Калерия ударилась в горькие слёзы и даже в истерику. Пришлось ладонь на струны положить.

– Играй, играй, – кричал Вова. – Эй, моряк, ты слишком долго плавал…

– Сколько это может продолжаться?! – стонала Калерия. – Вовсе у меня ничего не было с этим Титовым.

Мне было жалко и Калю, и Вову. А Вова чего-то бубнил, доказывая, что было, а Калерия, наоборот, – не было. Я не вникал. Что было, то было – быльём поросло.

– Не зря говорят, что самое длинное на корабле, – это язык у боцмана, – рыдала Калерия. – Вот и болтаешь. Тут по телеку умная женщина выступала. Она сказала, что семья, где женщину хвалят четыре раза в день, никогда не распадается, два раза – число разводов редко, один раз – наполовину. А там, где, как у нас – одна ругань – вообще не семья. Ты хоть раз доброе слово обо мне при чужом человеке сказал?

– Он не чужой, – огрызнулся Вова. – За Титова тебя хвалить?

Так что прощался Вова не очень трогательно, поцеловал Калю как-то зло и хлопнул дверью. И она не поехала с нами.

Всю дорогу Вова рассказывал о том, что, наверное, не распознал, какая Калька есть на самом деле, что познакомился с ней случайно в санатории. Потанцевал, отвесил комплиментик типа: завидую вашему платью. Оно так близко к прелестям. Она вроде ухаживания принимала, шампанское пила, но в комнату не пустила. Значит, впечатления не произвёл.

– Известное дело, мужчина, как загар, сначала пристаёт, а потом смывается. Смылся и я. Не больно надо. Санаторная любовь внезапна и скоротечна. Положил глаз на шатенку Тину.

А Калерия, видимо, поняла, что допустила промашку. Прихватила меня по пути в столовую и говорит:

– Я думала, что моряки настойчивее.

Выходит, я донжуанить разучился?! Пришлось проявить настойчивость, пустить в ход всю технику обольщения. Женщины, даже самые бескорыстные, ценят в мужчине щедрость и широту. Они поэтичней мужчин. А что может быть прозаичней и противней скупости? Плюшкиных не любят. Я развернулся: цветы, коньяк, конфеты, катание на лодке. Конечно, все эти прогулки при луне, танцы, шманцы, обниманцы, поцелуи, щупанцы сказались. Из дома отдыха попал я в Калин дом. Обнаружилось, что старые кавалеры её не забывают. Пока я ходил в море, прораб Титов время не терял.

По пути на вокзал Вова горестно изливал мне душу и тоску, и разочарование.

– Мне кажется, что я уже не способен на чистую и хорошую любовь из-за той доступности женщин и лёгкости отношений, которая сложилась сейчас. Заболел я, вернее, захандрил. Это ещё до встречи с Калькой было. Никто меня не любит, никому я не нужен. А друг мой – врач пришёл на помощь.

– Я тебе сестричку пошлю, она всю хандру с тебя снимет.

Приходит этакая юная красавица, присела измерить температуру, пульс, а когда я погладил ножку, она без всякого стеснения этак обыденно раздевается – юрк под одеяло ко мне. Чувствуется, давно постигла постельное мастерство.

И если б это было редкостью. Еду на машине. Попросились две девушки-красавицы. Переглядываются. Одна говорит:

– Хотите, окажу услугу.

– Какую услугу?

– Ну женскую.

– Не миллион запросишь?

– Нет. Остановите машину.

Я остановил.

Одна девица вышла прогуляться, а вторая деловито и просто в машине справила обещанное.

Вот мне и кажется, что нет теперь любви, а остались только слова о ней и бесконечные песни.

– А Калерия? Она-то любит тебя?

– Не знаю.

А я подумал, что у меня всё иначе. Майечка меня любит.

Сбор команды 18 августа на вокзальной площади. Отсюда поедем на автобусе в польский город Щецин, где ждёт нас наше судно «Одер» под немецким флагом. И хозяин – немец, так что будем работать на немецкую буржуазию. Команда же русская, дружная, сплочённая во время прежних рейсов. Только нет нынче одного – Феликса Карасёва, попавшего на операцию. Я за него по протекции Вовы. «Одер», «Одер», вроде звучит, а по-нашему одёр – это измученная кобыла или мерин, кожа да кости.

Калерию Вова с собой на проводины не взял и был насупленным. И погода такая же, подстать его настроению. Лупит дождь по прозрачной пластиковой крыше автобусной остановки. Говорят, по дождику уезжать – к удаче. Я не против дождя, но как-то нудно на душе, когда всё вокруг мокрое да серое. К тому же мы оказались пока единственными. Вова теребил бородку. Видать, раскаяние его брало или та же ревность продолжала глодать. Спасение – фляжечка. Мне её совал Вова, но я держался, руку его отводил.

Наконец подкатило такси. Вылез кряжистый, пузатый, усатый коротыш – эдакий Тарас Бульба – помощник капитана, по-корабельному «батя» – Гуренко Николай Григорьевич. Он с женой, дочкой и зятем. У него тоже сумок полно, но моя, с вениками, самая объёмная, даже величественная. Косятся на неё, наверное, голову ломают: уж не перину ли я с собой взял вместе с подушкой.

Батя – щедрый мужичище – поставил на подоконник пластиковую бутыль с пивом литров на пять, метнул связку вяленой рыбы, зять его тут же принялся разделывать эту рыбёшку. Стаканы одноразовые наготове.

– Угощайтесь! В эдакую-то погоду – займи да выпей.

Я новичок. Всё в себя вбираю. И пиво тоже. Извини, Майечка, а то как-то неделикатно при знакомстве отказываться. Разговор идёт о футболе. Кто-то кого-то наголову разгромил. А у нас в Белой Курье и футбольной команды нет. Когда я маленький был, наши железнодорожники играли. Говорят, какую-то московскую команду вдрызг расколошматили. Но это из разряда преданий. Может, и не расколошматили.

Минут через 15 после Бати почти одновременно приехали капитан – высокий красавец с седыми висками, старпом, старший механик, кок, матросы. Если с нами, то девять душ. Весь экипаж. Хлопали друг друга по спине, обнимались с хрустом. Я, конечно, не распознал, кто из них кок, а кто матрос. Все одеты с иголочки, жёны нарядные, будто прибыли на бал. Видать, денежный люд. Да и как иначе, в загранку ходят, долларами получают, а я вблизи доллар не видел и на ощупь ни разу не осязал.

Вова меня знакомил со всеми, однако в голове у меня остался винегрет из имён, фамилий да прозвищ. Правда, капитан высокий, седоватый красавец запомнился. Посмотрел на меня пристально, но по-доброму.

Появились напитки покрепче пива, но я только пиво пригублял, потому что, как говаривала моя маманя, настойной принуды не было, да и слово, данное тебе, помню.

Народу с провожающими набралось порядочно: дамы, мамы, дети, внуки. Кто-то анекдоты травил, кто-то пробовал петь или, взяв за пуговицу куртки, пытался откровенничать, кто-то непременно хотел выпить за тех, кто в море, за тех, кого любит волна. А ещё: за тех, кто в небесах, на море, на вахте и на гауптвахте. Сумбур, в общем. Слёз не было. Видно, привычное это для калининградцев дело – проводины. А я думал о тебе. Вот если бы ты оказалась вдруг рядом со мной. Как бы мне было тепло, уютно и печально. Но опять для тебя – расстройство. Да и как ты без ковра-самолёта за две тыщи вёрст окажешься.

Представитель фирмы – этакий вылощенный, начищенный господин с тёмных очках привёз кейс с бумагами. Показали мне, что и где начертать, где просто расписаться. В общем, запродал я на восемь месяцев, двести сорок дней и ночей, а, может, и дольше своё тело и душу немецкому капитализму, поскольку русскому оказались мы не нужны.

Автобусом покатили в польский порт Щецин, который когда-то был немецкий Штеттином. Пожалели после войны Польшу, дали выход к морю. Штеттин стоял на реке Одер, а Щецин стоит на реке Одра. Вот такая разница.

Выгрузились. Вот и наш «Одер» – эдакая синяя солидная посудина. Тут уж пахнет морем, солью и водорослями.

Под гром железа по трапу вздымаюсь вслед за Вовой со своими вениками. Конечно, одром «Одер» не назовёшь. Красавец.

Боцман Владимир Савельевич Иванков подсчитал, что веников набирается в общей сложности 50 штук без моих. А когда узнали, что я один притаранил чуть ли не сорок штук, все зацокали языками, завосхищались: молодчик, корифей! Чуть ли не две тыщи вёрст из Вятки тащил эти ветки да листву.

– Так у нас ничего, кроме веников, не растёт, – оправдываясь, прибеднялся я.

– Так-таки ничего? А боцман говорит, что у вас самые красивые девахи и бабёхи тоже забойные водятся.

– Это само собой, – согласился я и опять вспомнил тебя.

– А в бане веник – дороже денег, – вдруг выдал афоризм альбинос Глеб Иванов. Все у него блондинистое: и волосы, и ресницы, и брови, только глаза синие. И с этим его суждением я согласился.

«Дембеля» – команда, сдающая нам судно, выходила на щецинский берег, виновато и смущённо поулыбываясь. Они отстрадовались, отмучились, впереди у них одни радости и удовольствия, а у нас – солёные волны. Вова толкнул меня в каюту, чтоб осваивался, а сам убежал принимать боцманские дела у какого-то Коли по фамилии Неделя. Коля, по Вовиным словам, человек в доску свой, надёжный и ему можно без бумаг доверять приёмку имущества.

Глеб Иванов взял надо мной шефство. Он-то со счёту сбился, сколько рейсов совершил в загранку. Абсолютно всё знает. Повёл меня на бак.

– Тут всё сплошная заграница, – разводя руками, просвещал он меня. – Это Польша, а там до Швеции рукой подать. Само собой, вот тут давние друзья: Литва, Латвия, Эстония, до Норвегии с Финляндией опять же недалеко, считай, тоже рукой подать.

– И везде ты был? – удивлялся я.

– Само собой. Я был, и ты будешь.

Мне стыдно признаться Глебу, что я живого моря ни разу не видел. Как говорят, вчистую, тет-а-тет, только на картинах Айвазовского. К примеру, «Девятый вал», который я воспринимал как сказку о чудищах. Ещё бы, там волна с многоэтажный дом, а людишки, как муравьи. Раздавит их водяная громада.

Водя меня по «Одеру», Глеб показывал своей ручищей открытое нутро посудины.

– Вот это трюма! Зерно «дембеля» привезли, мы, само собой, от него освободимся и будем грузиться, может, железом, может, удобрениями, а может, опять зерном. Что уж попадётся.

Открытые трюмы с ячменём, привезённым из Франции, проветривали теперь от токсичных газов, фужигированных на время перевозки. По дну были проложены дренажные трубы. По ним гнали воздух насосы. Всё это напоминало мне совхозную зерносушилку. На ней я не одну осень помытарился дома, в Белой Курье.

Глеб понял, что особо вникать тут мне не во что, и повёл к водяным цистернам.

– Само собой, без воды – и ни туды и ни сюды. Вот сюда закачиваем воды по 38 тонн, чтоб хватило на мытьё, питьё, на баню до следующей заправки. Само собой, забота о воде на первом месте. Тебе как матросу, само собой, надо это знать. Там машинное отделение, а там корма. Это спасательные шлюпки.

Глебово «само собой» повторялось везде.

Само собой, семья у него и гениальный ребёнок. Оставили его с бабушкой, чтоб одним съездить в гости. Бабушка встречает: «Дементий ваш уже в бога верит, хоть два годика всего. Раз двадцать меня уговаривал: «Молись и кайся! Молись и кайся!» Я уж решила, что в церкву пойду, раз ребёнок настаивает.

– Да он ведь мультик просил «Малыш и Карлсон», – сказали мы.

– Всё равно схожу помолюсь.

О сыне своём Глеб мог рассказывать без конца. Видать, крепко любит.

Для Глеба всё это было «само собой», а мне казалось, что все эти корабельные дела невозможно запомнить и постичь.

Повёл меня Глеб туда, где всё было понятнее и доступнее – «само собой», в столовую – камбуз. Здесь наголо бритый под Котовского, хорошо откормленный кок Олег Слаутин, уже успевший переодеться, рвал и метал, колдуя над сковородками и противнями. Минут через тридцать-сорок привалит сюда команда уничтожать жареного лосося.

Мы же опять «само собой» явились сюда, чтобы определить свой живой вес. Глеб сказал, что это полезно знать в начале рейса, чтобы всегда находиться в форме, и встал на напольные весы.

– Само собой, 88,5 , – поморщившись, сказал он. – Не мешает уменьшить тоннаж и сбросить пяток килограммов.

У меня он намерял 68 кэгэ и заключил:

– Само собой, пару килограммов можешь добавить для солидности, а то сухопарый, как бойцовый петух.

– А у меня 90, – сообщил Олег. – Разнесло. Надо сбавлять тоннаж, – и таинственно добавил, что купил пояс для сброски жира на животе и пояснице.

Олег любит крепкие, сочные и даже свирепые прикольные слова вроде: дербалызнуть, шарахнуть, залупенить, забубенить, забабахать, вмазать, вдрызг, в усмерть.

– Сегодня я заверетенил рыбное меню, – сообщил он мне.

Набравшись первых впечатлений, ушёл я на корму, чтоб связаться с тобой по сотику: «Где ты, милая, за далями дальними, за границами суровыми?», но девушкин голос бесстрастно сообщил: «Абонент не доступен». И второй раз – «не доступен», и третий. Побрёл я горестно в свою каюту, достал твою фотографию, чтоб остаться с тобой наедине. Ты, Майечка, смотришь куда-то мимо меня, но думаешь, конечно, обо мне. Какая ты красивая. И подумал тут я: придётся всё, что не удаётся сказать по сотику, доверить дневнику вот в этой каюте. Представь себе этакий чулан. Это моя каюта. Здесь не окно, а округлый иллюминатор, который бросает свет на приваренный к стене столик. Койка тоже приварена, и стеллаж тоже. Один железный стул – вольный обитатель. Гуляет куда хочет. Ну и тетрадь, как сказал Глеб «само собой», не привязана. В ней будет мой отчёт о хождении за пять, а, может, и шесть морей. Сегодня 19 августа, первый день на корабле, считай, в Балтийском море, но моря ещё не видно, сплошная толпа пароходов, катеров. Гул, пыхтение, плеск.

Я подумал, что устроят мне праздник Нептуна и в исподнем бросят в набегающую волну, однако Глебушка пояснил, что эдаким баловством занимаются на экваторе, а мы до него не доплывём, праздника Нептуна не будет, и пираты нас в залог брать не будут. Ну и слава Богу, а то и так впечатлений выше головы.

Вова огорошил меня вопросом, прошёл ли инструктаж?

– Какой инструктаж?

– Глеб Иванов показал тебе все опасные места в случае пожара и аварии?

– Не знаю, – в растерянности ответил я.

– А на клотик за кипятком тебя не посылал?

– Нет.

– А зря.

– Так я сейчас могу сходить,– с готовностью собрался я на клотик за кипятком.

Вова заржал.

– А ты знаешь, что такое клотик?

– Нет.

– Это самая высокая точка на корабле.

На флоте старослужащие – деды посылали молодых матросов за кипятком на клотик. Парень выбегает из камбуза, ищет клотик, а из него воды не нальёшь, да и до него не доберёшься. Это фонарь на мачте.

– Ну вот теперь ты прошёл полный инструктаж, – успокоил меня Вова.

Если прогулка по судну была инструктажем, то, конечно, кое-что я усвоил. А ведь расписываться надо, что я всё постиг, всё знаю, обо всём предупреждён. Это на случай ЧП. Тьфу-тьфу. Не дай Бог.

Мои веники в большом ходу. Сауна работает беспрестанно второй день. Вова говорит, что смывают ребята береговые грешки, чтобы обрести на море ангельское обличие.

20 августа. Наконец-то, Майечка, поймал я на сотик твой милый голосок. Даже дыхание перехватило. Растерялся от радости. Ничего толкового тебе не сказал, кроме: «устроился», «доволен». Телеграммное, бездушное, пресное косноязычие. Конечно, только дневнику можно доверить запоздалые слова о том, что я тебя люблю несказанно. Чем удалённее я от тебя, тем ты мне роднее и ближе. Я тоскую до изнеможения. Ты мне снишься, снишься, снишься, а когда не сплю, то ты рядом, наяву. Только руку протяни. Но рука падает в пустоте. Ты далеко, а рядом только жажда встречи с тобой и тоска. А тоска не только мучит, она заставляет всего себя вывернуть перед тобой.

Вова на судне стал Владимиром Савельевичем. Боцман для нас матросов, – самая главная фигура. Для нашего брата выискивает он всё новые и новые работы, которые не успели сделать или предпочли не увидеть, и, естественно, не исполнить «дембеля». Набралось у Вовы уже пол-листа всяких неотложностей и срочностей, оставшихся от его друга Коли Недели.

Труба высасывает из наших трюмов ячмень и гонит на элеватор. Нам остаётся зачистить дно двух трюмов.

Рядом пришвартовалось такое же, как наше, судно под названием «Эльба». Это та же фирма немецкая, которой принадлежит наш «Одер». «Эльба» притащила соевый шрот из Роттердама. Вона, какие города на наших морских перекрёстках: Гамбург, Щецин, говорят, будут Неаполь, Лиссабон и даже Лондон удастся посетить, конечно, только его задворки.

Реки Одер и Эльба у нас ассоциируются с Великой Отечественной войной, с фильмами о тех днях. «Встреча на Эльбе», «Весна на Одере». Нет, «Весна на Одере» – это роман, кажется, Казакевича, но есть и связанные с Одером фильмы. Но у немцев и вообще у Европы с этими реками переплетается вся древняя и средневековая история, которую мы мало знаем. Здесь, кажется, жили племена варваров, которые давали шороху римлянам и даже опрокинули Римскую империю. Так-то.

А теперь я смотрю на берега Одера и Эльбы мирным взглядом: ухоженные городки, прибранные домики, садики, на велосипедах катят самодовольные бюргеры. Всё у них степенно, ладно. Забыли они и о сабельных сечах, и о громовых артподготовках, и разрушительных бомбёжках. И названия судов связаны, конечно, с именами любимых немецких рек, вроде наших Оки, Дона, Десны, Двины, Западной и Северной. И есть у них, наверное, песни про Одер-батюшку, про Эльбу-матушку или только у нас с разгульным размахом Стеньки Разина гремит: «Волга-Волга, мать родная» да «Седой Дон-батюшка». Ясно, что наши сердца трогают наши имена, а немцам, определённо, милы свои. Помнишь они пели: «Карлмарксштадт, Карлмарксштадт, светлого мая привет».

Ну, привет, Европа! Это я, безвестный Вася Душкин, пожаловал к тебе.

Вова доверил мне для начала бомжовскую работку – собрать макулатуру: коробки, обёрточную и газетную бумагу, рекламный мусор, бутылочную постыдно брякающую тару из-под хороших и нехороших напитков. Это результат бурной деятельности «дембелей», которые, наверное, последние дни сидели с бутылками в руках на чемоданах и ждали, когда появится берег. А для поднятия духа глушили жидкости.

В камбузе у Олега обстановка семейная. В обед ставится на стол супница с половником, или поварёшкой по-нашему. Сам себе наливай борща, сколько душеньке угодно. И ещё можешь подойти хоть пять раз.

– Лей – не жалей, – бодрит Олег. – Забабахай мисочку для поднятия духа.

Работа работой, а еда по расписанию. Завтрак у нас в 10 часов утра, второй приём пищи – называется кофе-тайм, в 11-30 – полновесный обед, в 15-00 – второй кофе-тайм, а их окаймляют завтрак и ужин. В общем, не голодаем.

Олег – любитель делать давно открытые открытия.

– Ты знаешь, оказывается, картофель от немецкого «крафт» – сила и «тойфель» – чёрт, означает «чёртова сила». А у нас картошечка – пионеров идеал, второй хлеб. Кто не знает умноженья, тот картошку не едал, – удивляется он, призывая удивиться нас. – Матросы Магеллана ели свои сапоги и ремни, а кругосветку всё-таки совершили.

Оторвавшись на минуту от своих сковородок и бачков, Олег объявлял новое открытие:

– Оказывается, в Антарктиде рыбы живут при минусовой температуре, потому что у них в организме есть антифриз.

Отведав содержимое бака, кок продолжает:

– А тут я узнал, что акула за три километра слышит в воде шум, так что ты не подозреваешь об опасности, а она уже рядом. Хап – и руки нет.

В бритой башке у Олега Слаутина если не помойка, то плюшкинская куча хламного мусора. Радует нас двойник Котовского – Олег Слаутин не только такими «открытиями» и борщами, но и жареным, запечённым в фольге лососем. Поскольку мне Глебушкой прописано: не тощать, одолел порядочный кус лососины. В общем, я стал вылитый гоголевский Собакевич. Тот, правда, расправлялся с осетром, но разница невелика. И та, и другая рыба высоко почитается у любителей поесть, к которым теперь без сомнения отношусь и я.

Вова толковал мне, что особенно тяжелы первые дни морской жизни. Может, он и прав, но пока я никаких трудностей не ощущаю, если не считать тоску-кручину. О тебе, конечно, грущу, страдаю и думаю, моё Солнышко!

А между тем наступает исторический в моей жизни час. Судно отчаливает от берега. Сбылась забытая мечта детства. Великий волшебник Вова Иванков сотворил невозможное. Я моряк – романтик моря, гриновский капитан Грей, матрос, у которого есть своя Ассоль. Первое морское путешествие. Даже дух захватывает. До чего здорово! Нынешние девочки-мальчики сказали бы «супер». А, по-моему, восхитительно! Во все глаза смотрю на берега и корабли. Жду моря. Уходим из балтийского порта Щецин пока по реке Одра. Говорят, фарватер тут сложный, идти надо 4-5 часов, но лоцманы знают своё дело.

Вышли наконец-то через Поморскую бухту в первое моё море – Балтийское, а потом будет Северное, за ним Норвежское, поскольку путь наш лежит в норвежский порт Харойд. Погода солнечная, все трюмы открыты, проветриваются после французского ячменя, и мы наслаждались ветерком, пока Вова не поручил мне приварить к дверям кладовок петельки для опечатывания в разных портах наших запасов спиртного и сигарет, чтобы от нечего делать контрабандой не занялись. Таможни тех стран, где боятся наших запасов дымного и спиртного, опечатают пломбами кладовки и баста. Это поручение боцмана, конечно, международной важности, и я стараюсь. Правда, дело не из сложных. В своём совхозе «Белокурьинский» много раз сваркой занимался. Там было всё куда заковыристее.

Море напоминает мне поле. И судно, как трактор, пашет водную гладь, оставляя пенистые буруны. Красиво, неоглядно воды.

Путь в Норвегию. Роюсь в памяти. Кого я знаю из знаменитых норвежцев. Конечно, Амундсен и Нансен – великие путешественники, Ибсен и Гамсун – писатели, композитор Григ и живописец Мунк. Надо было мне полазить по энциклопедиям, поискать, кто ещё прославил Норвегию. Но ведь у меня не экскурсионная поездка, а рабочая. Не с кем об этом поговорить да и рассказать тоже. «Нора», «Пер Гюнт», «Танец Анитры», «Голод» – норвежские шедевры. А в башке сумбур.

Как-то незаметно подплыли к этому самому норвежскому Харойду. Порт закрыт. Вова повесил на мачте шар, что означает – брошен якорь. Задраили все люки для безопасности, чтоб не проник какой-нибудь ворина вроде горьковского Челкаша. Берег пустынный, поросший ёлочками. Как у нас. «Наверное, рыжики водятся», – подумал я, но корзину не возьмёшь, на берег не выбежишь. Чужая страна и рыжики чужие, если они, конечно, есть.

Однако наши парни нашли развлечение. Глебушка Иванов выскочил со спиннингом и принялся азартно махать им. Солидно вышел второй помощник капитана Николай Григорьевич Гуренко. Тоже со снастью. Оказывается, у всех, кроме меня, имеются спиннинги. Вова вынес мне свой:

– Покидай!

Самому ему ловить не хочется. Говорит, что когда ходил матросом на траулерах, всяконькой рыбы повидал, вплоть до голубых акул и меч-рыбы. Руки до сих пор ноют от болячек после уколов плавниками.

Вот это рыбалка! У нас шутят в Курье:

– Мелкую рыбу мы выпускаем, а крупную складываем в спичечный коробок.

А тут рыба так рыба. Ловля здесь до глупости простая. На голый крючок насаживаешь красную тряпочку, и рыба бросается на неё, как на какой-нибудь деликатес. И называется ловля-то «на самодур». Иные выдёргивают сразу пару рыбин, а Глебушка ухитрился подцепить пикшу за хвост. Не сумела увернуться рыбка. Батя выхватил рыбину под стать себе, увесистую, пузатенькую, килограмма на четыре весом. Лежит эдакое чудо-юдо, недоумевает, как попало на железо. Вдруг взвивается, чтоб всплыть, но, увы, не та стихия. А мне попалась простая рыба – треска. Я рад. Сколько лет не ловил. Выходит, и я не хуже других могу рыбачить.

И ещё мне повезло. Зацепил мой спиннинг какую-то белую змею. Я даже испугался. Оказался белый резиновый шланг 25 метров длиной. Вова в восторге:

– Молодец, прекрасная добыча! Сгодится в хозяйстве.

Сделал Вова переходник для подключения к пожарному рожку, так что принёс я доход фирме.

Заглянуть бы на дно моря. В каждом, наверное, несусветные сокровища. Вот какая рыбалка получилась у меня.

К ночи порядочно наловили мы скумбрии, пикши, трески. У скумбрии Глебушка вырезал брюшки. Сказал, что засолит, завялит и будет закусь под пиво – за уши не оторвёшь.

– Дерябнем не ради пьянки окаянной, а дабы не отвыкнуть от неё. Пусть разольётся влага чревоугодная по всей телесной периферии, – молитвенно произносит он. Поживём – испробуем.

Олег похвалил нас:

– Ушицу забабахаем. Знатная будет ушица. Да ещё жаренная в фольге скумбрия. Изысканная кормёжка, праздник живота.

Олег изобретает всё новые блюда: пельмени, чебуреки. Только на пельмени требуется дополнительная сила. Обычно – я, а гнуть чебуреки он просит сразу двух человек. Так что, Майечка, план по набору веса в действии. Ты меня толстого разлюбишь, так что надо поумерить аппетит.

С погодой нам везёт, с рыбалкой – тоже. Как у тебя в Белой Курье? Как ты там, милый мой человек?!

Идём на погрузку. Вова меня зовёт, чтоб я присматривался и мотал на ус. Выбрал якорь. На лапах ил. Пришлось смывать, то есть вновь опускать в воду. С грязным якорем идти неприлично.

Меня он обычно встречает вопросом:

– Что пишет Майка?

Так я ему и сказал. Отвечаю:

– У Майи Савельевны всё в порядке, Владимир Савельевич.

Пришвартовался к нам красавец – лоцманский катер. У норвежцев всё тип-топ с этой обслугой, повёл нас лоцман на погрузку. Закрываем с Глебом и Вовой колодцы для откачки воды, которая набирается при замывке трюмов. Полчаса ходу по шхерам, и показался завод химудобрений. Трубы как у нашего Кирово-Чепецкого химкомбината, тоже в полоску. Явился представитель фирмы грузоотправителя для проверки чистоты трюмов с каким-то хитрым прибором. Придирчивый субъект. Обнаружил зёрнышки французского ячменя, который выгружался в Щецине. Ткнул субъект пальцем, этим же пальцем покачал. Догадались – надо убрать. Спорить бесполезно. Во-первых, языка не знаем, во-вторых, видимо, так положено. Полезли с кисточками выметать зёрнышки. Всё вроде замели. Опять возник этот субъект. Опять указал в угол, опять покачал пальцем. А там десять зёрен: убрать! В знак недовольства матюги не особой мощи. Не поймёт, не обидится. Опять лезем. Где он увидел зёрна, придира иностранный?! С горсть всего набралось.

Спустившись в трюм в очередной раз с мощным фонарём, придира почему-то ничего не обнаружил. Тогда и дал команду, чтоб сыпалась в трюм № 2 белая мука – удобрение. В тонкости я не вникал, какое. Белое, будто снег. От груза судно наше постепенно оседает в воду, концы-канаты, которые держат его, слабеют, надо подбивать устройством, которое почему-то называется «турочка». За трапом тоже надо следить, чтоб не перекосило и не выгнуло. Везде глаз да глаз. Я ещё сильнее зауважал Вову. Вот это знаток! А я, я пока салага, ниже юнги, наверное.

Бывалые моряки многое помнят. Николай Григорьевич вспоминал, как на Бискае, куда мы пойдём, затонул БАТ «Горизонт». Идущее с тралом наше судно протаранил иностранный грузовой пароход. Команду спасли, но всё равно переживаний было много.

Теперь ведут суда во время тумана и в таких тесных местах, как пролив Ла Манш, Гибралтар, по компьютеру, который показывает свободен ли путь, запас воды, и как врач, предупреждает о грядущих хворях судна. Например, наличие воды в неположенных местах – в вентиляционных трубах. А «санитар» – я. Откачиваю водицу из воздушной вентиляции, вытираю тряпочкой вручную. И в век технического прогресса без тряпочки никуда. Помнишь анекдот, как тётя Маня протирала пульт запуска ракет? Махнула тряпочкой, попала по кнопке – и Гренландии как не бывало.

Учусь уму-разуму: к следующей погрузке удобрений все швы я забил силиконом. Пришёл субъект проверить трюм на герметичность, а в наушниках у него даже не пискнуло. Разочаровался, наверное. А я рад – совершенствуюсь!

После лазания в трюм да малярных работ, которыми занимались мы с Глебушкой Ивановым и Вовой, после зачистки трюма не грех заглянуть в сауну. Там жарища, как в преисподней, а после неё душ – тоже души отдохновение, услада жизни. Ребята расчухали секреты моих веников. Мои ароматные, все берут их нарасхват. Боцман Владимир Савельевич, наш Вова, скупердяйничает:

– Вы что обалдели? К концу рейса будете одними голиками хлестаться. Не забывайте: экономия – закон морской жизни.

Это он сам придумал такой афоризм. Я благодаря веникам хожу в уважаемых людях.

Пора спать, но мне не спится. Беседую с тобой и с самим собой. Ты у меня – верховный судья. Всё думаю: так ли я жил до встречи с тобой? Конечно, не так, как надо.

У каждого человека своё начало. Не только у человека. Даже у комара и мухи. А какое будущее? В него боязно заглядывать так же, как в страшное прошлое. Но будущее пока в тумане, даже во мгле. А вот начало… Оно уже было. У меня начало деревенское. И улица, где наш дом стоял, называлась по-деревенски – Колхозная. Она не потеряла это название, даже слившись с городом.

Когда дояркой мать работала, часто меня на ферму таскала, если не с кем было дома оставить. Доярки молоком парным поили, сметанкой, маслицем потчевали. Одним словом, баловали. Тогда я был бутуз. Масло любил. Мать сначала хвалила, а потом и говорит:

– Будешь много масла есть, ослепнешь, глаза выкатятся.

Я всему верил, но масла хотелось.

А за маслом и сметанкой надо на ферму бежать. Ну и я пошлёпал как-то туда. Люди удивляются, чей это ребёнок босиком, без штанов шагает один-одинёшенек.

– Да ведь это Дусин Васька. Вась, ты куда?

– Сметану есть.

Сметанником и прозвали.

Это мне года три было, а смысл жизни уже знал: сметанки поесть. Я тогда неотвязно бегал, как жеребёнок за кобылой, за своей матерью. Ближе никого не было. Отца я не знал. Рано он нас бросил.

Потом друг Серёга Цылёв появился.

Дружили мы с Серёгой с четырёх лет. Именно в это время как-то летом просунул я башку между заборных штакетин из-за любопытства – узнать, что растёт в огороде у соседки Митрофановны, а обратно вытащить не могу. Крутил башкой – все уши ободрал и занозил. Откуда ни возьмись Серёга. Он, видать, сообразительней меня оказался, отодвинул штакетину и сумел вызволить мою головёнку. Уши горели, но от радости я даже забыл реветь.

– Пойдём, тебе дедко уши мёдом помажет. Он мёд гонит.

Серёга считал, что мёд – лучшее и всесильное лекарство, но дед его Пётр Акимович помыл мои уши под рукомойником и испятнал зелёнкой. Так я и щеголял с пегими ушами.

– Дед, а ты говорил, что мёд от всего лечит, – сказал Серёга, заметив нелогичность в дедовом лечении моих ушей.