Читать книгу Откровения влюбленного матроса - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 3

Милая моя ненагляда! Если бы ты знала, как мне было муторно. Сегодня я понял, что песенное признание в любви к морю – это враки. Для меня оказалось море зверем, чудовищем вроде дракона, беспощадным и отвратительным. В общем, убедился я, что не создан для моря и оно, конечно, вовсе не для меня. Где ты, желанная, надёжная и обетованная суша, на которой покойно, тихо и безмятежно?

Проснулся я затемно весь в поту. Оказывается, бушует шторм. Он наше судёнышко бьёт, трясёт и бросает. Потолок качается и падает на меня. По полу каюты гуляет самоуправно стул, катается пластиковая бутылка с водой, кружка, книги и ещё что-то. Гитара страдает на стене. Её тоже трясёт и бьёт. Всё, что обитало на стеллаже, теперь мечется по полу. Выдвижные ящики из стола выскочили, будто живые, и дополняют кутерьму.

Встречная волна вздымает и бросает судно в пучину, а заодно и меня – мелкую беспомощную щепку. Сердце судорожно замирает, а потом поднимается к горлу, и вдруг стремительно срывается куда-то вниз, чуть ли не в пятки, чтоб вовсе выскочить из меня. Подташнивает, кружит голову. О, господи, когда это кончится?

Нельзя ни спать, ни читать, ни писать. Лежу безвольный, бессильный, немощный. Смотреть на меня, конечно, противно: лицо жалкое, бледное, искажённое страданием и презрением к самому себе. А судно-то опять поднимается на вершину водяной горы, чтобы ухнуться в бездну.

А потом начинается нудная качка, сопровождающаяся заполошным сердцебиением. Возникает боязнь чего-то ещё более страшного и худшего. Злюсь на себя, на этот шторм. Свет белый не мил. И зачем понесло меня в это самое море? Ему ничего не стоит уничтожить меня, превратить в безвольное амебовидное желе.

Зашёл боцман Вова Иванков. Бодрёхонек! Широко, по-хозяйски расставил ноги. Устойчив, неколебим. Зовёт на тайм-кофе, а потом на вахту. Напевает: «От рассвета до заката есть работа у солдата. И, конечно, без вопросов много дела у матросов». Ему шторм нипочём. А мне о еде-питье и о вахте даже думать противно.

– Сегодня твоё боевое крещение, – шутит Вова и гогочет. – Надо тебе для устойчивости морскую походочку заиметь.

А где продают эту самую походочку? Приобрёл бы с радостью.

Хотел встать, меня бросило с койки на стеллаж, а оттуда обратно на койку. Только на полу можно почти спокойно сидеть среди этого развала и бедлама. Сижу. Опять мутит. О, господи, долго это ещё будет продолжаться!?

Завидую ребятам, у которых к морю и качке привычка. Глеб советует тяпнуть рюмаху-другую – и немочь-де, как рукой снимет. Вова считает, что надо выйти на воздух. Но я боюсь выбираться на воздух. Там меня вышвырнет за борт, если я даже в каюте не могу держаться на ногах и качаюсь, как Ванька-встанька.

Выбрел всё-таки, держась за стены, цепляясь за поручни. А там вздымаются громадные водяные скалы с белыми гребнями. Захлестнёт такой скалой и раздавит. Качка продолжает мучить, выворачивая меня наизнанку. Убрался обратно в каюту. Ноги дрожат. До чего я слаб, беспомощен и противен самому себе. Старый, полудохлый.

А Глеб и Вова, искусно передвигаясь по мосткам, притащили мне какого-то рассолу:

– Выпей, солёненький, стабилизирует, как для опохмёла. А лучше бы, конечно, аквапита.

Так изысканно называли они водку, от слова аква – вода.

Пивнул рассола – лучше не стало. Им хорошо, а мне в пору затянуть песню «Раскинулось море широко», в которой матрос признаётся, что «вахту не в силах держать». И вот я не в силах не только держать и стоять, но даже и лежать.

Между прочим, где-то я читал, что слова этой песни сочинил человек по фамилии Зубарев. Значит, вятский. Он, наверное, страдал, раз так прочувствованно написал о смертельных мытарствах кочегара. Правда, тот не из-за качки умер, но всё равно, умер ведь.

Приходит ко мне слабовольное желание вылезть где-нибудь тайком на берег и дать стрекача в родные места, но, увы, берегов не видать, а душа и тело запроданы немецкому капитализму. Держись, Вася, авось матросом станешь!

Часам к одиннадцати дня слегка мне полегчало. Говорят, судно повернуло по ветру. А ветер двадцать метров в секунду. Не ураган, но море уже отозвалось и вздымает волны. Меня утешают:

– Качка стала терпимее, скорость увеличилась.

Вова говорит – 12 узлов. Что за «узлы» такие, мне пока невдомёк. Буруны с пеной на гребнях стали помельче.

Собираю вещички в каюте, укладываю на привычные места. Это успокаивает. Вот и дневничок с твоей фотографией на первой странице. В твоих глазах сочувствие и сострадание. Спасибо тебе, солнышко!

Наконец-то море улеглось и посинело. Вышел на волю. Всё на судне покрыто тонким слоем соли от морской волны. Велел боцман Иванков соль смывать и оттирать, чтоб не завелась ржавчина. Она, говорят, быстро гложет, грызёт и съедает металл. Еле двигаюсь, как сонная муха, но стираю резиновой щёткой и обмываю соль, чтоб придать судну если не парадный, то хотя бы приличный вид. Оторвусь от дела, взгляну: сколько глаз достаёт – всё вода-вода, всё волна-волна и не за что больше взору зацепиться. А внизу пучина страшная. Чувствуешь свою малость и одинокость. Нет, вот по курсу справа вижу что-то необычное.

– Кит, – кричит Глебушка и бросается за биноклем, а ещё за фотоаппаратом, чтобы сделать снимок своему сынуле. А кит, эдакое обтекаемое чёрное чудище изредка с шумом выкидывает из дыхательного отверстия фонтан брызг. Занятно. Чем не зоопарк?! Раньше я такое видел только в кино да на картинках.

Успел Глеб, ухватил чуду-юду рыбу-кита. Снял.

– Обрадуется малыш, – удовлетворённо говорит он и показывает мне изображение. Здорово. Надо бы и мне такой фотоаппарат купить, чтобы снять для тебя кита.

А ещё мы видели стаю дельфинов. Они долго сопровождали наше судно, выпрыгивая из воды. Резвятся, как дети. Совсем неглубоко плывут в воде. Видны их округлые спинки. Глеб и дельфинов снял. Будет что показать сынуле.

Слава богу, оживаю. Ты уж прости, Майечка, за то, что описал свою беспомощность и слабость, что оказался таким неприспособленным к морской стихии. И перед ребятами из команды мне стыдно. Один я такой слабак оказался. Вроде сочувствуют, жалеют, но нет-нет да и царапнут:

– Ну как, морской волк, прошёл испытание?

Им хоть бы хны. Походя спорят, какая качка лучше – бортовая или килевая, а меня от любой мутит, так что уши затыкаю, чтоб не слышать об этих «удовольствиях».

Кроме меня, пострадал от шторма наш кок Олег Слаутин. Во время качки слетели у него сковородки с электроплиты «Электролюкс». Попросил нас сделать «огорожу» из нержавейки. Пришлось разбирать плиту и тащить в токарку, где просверлили дырки и приспособили скобы, эдакие барьеры. Теперь не полетят по камбузу наши блинчики, чебуреки, бифштексы и стейки. Олег доволен:

– Хорошо замадрючили (какое-то вновь изобретённое слово. Я даже не слыхивал).

В знак благодарности пообещал нам «Котовский» необыкновенное, только что придуманное блюдо: кусман мяса в овощном изобилии, который он назвал Островом сокровищ. Кинул анекдот:

Спрашивают моряка: «Вы плавали и вам было не страшно?»

– Один раз. Тогда везли мы десять тысяч говорящих кукол. Когда начался шторм и корабль накренился, все десять тысяч кукол закричали: «Мама!» И я обложился.

Анекдот рассказан неспроста. В мой огород камень залетел.

Но тут же Олег утешил, сказав, что есть такое племя полинезийцев, которое всю жизнь живёт в лодках на воде.

– Так у них морской болезни нет, а на суше они долго находиться не могут. Надо, чтоб качало. Это им нравится.

По вечерам да и днём в свободные от вахты часы ребята смотрят по телику передачи из стран, по которым идём, но без знания языка только смутно догадываешься из-за чего ругаются, по какому поводу смеются всякие рожи. Куда понятнее футбол, тут не так раздражает незнание языка. Смотрели же люди немое кино и радовались. А мы уподобляемся нашим пращурам.

Можно отвести душу, зафугасив сериал. Благо дисков у нас навалом: дембеля оставили да ещё наменяли у братьев-славян и сами подзапаслись. Старые опять обменяем на кораблях с русскими экипажами на свежатинку. Да какая свежатина, если полугодьями кочуют парни по морскому периметру Европы. Меняем-то кота в мешке тоже на кота и тоже в мешке. А в занудливом телесериале герои начинают глупеть заодно с режиссёром, который из последних сил тянет бодягу, чтоб побольше получить. Нам уже всё ясно, а он делает вид, что удивлён и даже ошарашен.

Я пристрастился к дневнику и продолжаю крутить свой «сериал», конечно, только для тебя, моя Майечка.