Читать книгу Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира - Владимир Артамонов - Страница 6

Бабушка Евдокия Федотовна – мамина мама – к нам переехала жить в 1943 году. Но этому предшествовало много событий.

Из Павловского Посада она ездила к нам в Москву потому, что родился я, ее второй внук, и ее дочери Анне приходилось совсем нелегко. Собственно, так бы и все ничего, да муж-то у Анны, то есть наш отец, как-то несерьезно отнесся к своей семье, видно, не успел еще он понять людей. Да еще и так сказать: с детства он не испытал настоящей материнской ласки, Прасковья больше благоволила к старшему сыну Николаю, а этот предоставлен был самому себе. Так он и рос без должного родительского надзора. А у Евдокии Федотовны сердце изнывало.

Он ходил в резиновых тапочках – она справила ему недорогие ботинки. Наступили холода, и ему нечего было надеть на голову – она ему сшила из своего старого воротничка шапчонку.

Евдокия думала нередко: «Сваха все норовит для старшего сына что-то сделать, а этот словно не ее».

А когда она вспоминала, как сваха, чтобы выжить Анну с площади, придумала небылицу, что она не смотрит за Ингой, и через суд решила у Анны забрать Ингу, ей становилось даже нехорошо. Как можно?!

Может, потому, что Ингу так пытались дергать в детстве, бабушка к ней прониклась неугасающей любовью на всю жизнь. Более важного, чем Инга, человека для бабушки не существовало, хотя и мама наша и, конечно, я были ей так же дороги.

Ей очень нравились люди высокого роста (а сама она была совсем малюсенькая, меньше и не найдешь), с простым и незлобивым характером, который как раз и был у Инги. И рост, и мягкость, и обаятельность Инги были отцовскими. Бабушка любила и его, что редко бывает, когда зять не живет в дочерней семье, не оказывает ей никакой поддержки, а бабушка была расположена к зятю, жалела его как родного.

Отец наш всегда отзывался на доброту, был до слез тронут ею. Он был неплохим человеком, но нелегкая и путаная жизнь исковеркала его судьбу. Он от нас оказался далеко.

Неприятности близких очень мобилизовывали душевные силы Евдокии Федотовны. Она сама пригласила Анну рожать в Павловский Посад, чтобы дочери не было так страшно, как было страшно в Москве… Эти бомбежки, пропади они пропадом, и необходимость на день по нескольку раз ходить в укрытие в метро…

Евдокия очень поэтому обрадовалась, что полуденным поездом к ней приезжала Нюра (она так звала нашу маму) с Ингой.

Анна – единственная из оставшихся в живых детей Евдокии Федотовны. Один ее ребенок вскоре, как родился, умер. Другая дочь, Клавдия, погибла тринадцатилетней девчонкой… Когда мысли о ней закрадывались в сознание Евдокии, во всех подробностях оживал тот несчастный и тяжелый день. К внучке Инне она так поэтому и привязалась. Заботы о других притупляют страдания.

«Тоска-то», – сказала себе Евдокия: это слово в Рязанской губернии употребляли издавна, когда хотели сказать: «Не все потеряно, авось образуется». Она так и думала: «Как-нибудь у Нюры, может статься, все будет ничего».

Своих детей сюда, в Павловский Посад, Евдокия привезла в двадцать третьем году. А родилась она и прожила свои молодые годы на Рязанщине, в деревне Заречье. Родители ее имели добротное хозяйство, но едва успела Евдокия стать на ноги, как почти в одно и то же время они заболели и умерли.

Ее муж Михаил родом был из соседней деревни Добрый Сот. Семья его победнее Дуниной, но ей надо было перейти жить туда, потому что, на беду, и его родители вскоре скончались, а маленьких братьев и сестер Михаила воспитывать было некому.

И только она хотела, все перетерпев и дождавшись с Гражданской войны мужа, хотя и с трудностью, тянуть эту нелегкую семейную поклажу, как пришло известие, которое каждую минуту она могла получить, но о котором никогда не думала: защищая советскую власть, погиб ее муж.

Теперь восемь человек одна, в том числе своих двоих детей, выхаживала Евдокия. И самой было всего только двадцать четыре года. Хозяйство полностью ее поглотило. Одного хлеба зараз съедали по нескольку ковриг. Сколько же приходилось его печь!

Деверья подрастали, у них появились мыслишки делить хозяйство, большой дом, в котором они жили. Была тут доля и Дунина с ее двумя детьми, но свою долю она сразу же отдала обделенному младшему из деверей, а сама вернулась к брату Леньке и сестре Татьяне в деревню Заречье.

Вот тут-то, чтобы не быть лишним ртом, и отправилась она добывать на пропитание себе и детям туда, где требовались рабочие руки. Так она оказалась в Павловском Посаде.

Сначала домработницей, потом прачкой в больнице работала здесь Евдокия. И как только образовалось с работой, привезла к себе детей. Комнатку ей отделили всего четыре метра, но и этому Евдокия была рада, потому что соскучилась она по детям, оставшимся хотя и не у чужих, но не рядом… И потом, если брат Ленька отрежет лишний раз ребятам кусок сала, то у Татьяны-то особо не разживешься, Дуня знает.

Четыре метра комната – тоже не ахти как много. Дуня соберет в тюки грязное белье с коек да на тюках прямо и заночует: ребятам посвободнее спать.

Заработок у нее был сорок восемь рублей. Еще пятнадцать рублей платили за погибшего мужа. А десятку нужно отдавать за жилье.

Когда брат Ленька, приехав к ним в гости, увидел, как стесненно они живут, сказал:

– Дуня, давай я Клавдию заберу к нам.

Клавдия, живя у брата Леньки в Заречье, вот-вот должна была окончить сельскую школу, но не удалось ей ее окончить. Пошла она купить карандаши и бумагу в прибывший на станцию вагон-лавку. Уже набрала всего, как вдруг сильно дернулся вагон – это примкнул паровоз. Сейчас он его загонит в тупик, и шагать очень долго до дому придется. Выпрыгнула Клавдия из набравшего скорость вагона. Другие тоже выпрыгнули. Но она неудачно, на ее пути оказалась гора картофеля, которая медленно начала под ней оседать и так же медленно подвигать ее прямо к железнодорожному полотну…

Дуня в этот день поседела… У нее осталась теперь одна «розедная» (единственная) Анна.

…Оказалось ошибочным мнение, что в Павловском Посаде война будет тише, меньше будет страха и роженице придется легче. Фашистские самолеты, словно в отместку за то, что им никак не дают пройти в Москву, бомбили подмосковные села и города, строчили из пулеметов по живым беспомощным мишеням.

Еще много раз делали налеты самолеты, но как в день приезда Анны, так и после все обошлось для нашей семьи благополучно. Только Евдокия была бледнее обычного, выглядела чересчур утомленной. Для нее страшными были эти налеты. «Не приведи господь, что случись опять», – думала она, побаиваясь смерти самых дорогих ей людей. Уж тогда б она не смогла перенести горя, сил не хватило бы.

Инга, своим детским разумом еще не понимавшая ужасов войны, не испытывала страха. Ей только не хотелось оставаться одной, когда мама и бабушка пошли вечером в больницу. Но зато на следующий день чуть свет она уже нашла туда дорогу. Дня два только и было забот у нее: из какого окна выглянет мама? Наконец она увидела ее через стекло и, волнуясь, спросила:

– Мама, а сколько сосочек братику купить – пять или шесть? И каких – длинненьких или маленьких?

Сейчас Анне дочь показалась старше своих лет. На все семь выглядела, хотя исполнилось ей только пять. «Даже маленькие дети становятся в такое время старше», – подумала она.

Инга была неприхотливой и некапризной. В раннем возрасте все спит и спит целыми днями. Анна прибежит в обед ее покормить, а она и не пробуждается, сопит носиком. Уж жива ли? Только однажды перепутала день с ночью, стала просыпаться в двенадцать часов ночи – и стой, непременно держи ее под зажженным абажуром до шести утра. Но не кто угодно, а только мама.

Пять килограммов шестьсот граммов родилась – смугленькой, голубоглазой. Все сбежались в роддоме смотреть ее, даже обслуживающий персонал. «Вот это девчонка», – говорили. «Как ее назвать?» – думала Анна. Тогда и выбрала она это имя: Инга – вычитала в какой-то книге. А теперь по инициативе Инги ее брата назовут Володькой, как звали ее большую куклу, которую Инге подарили на Анниной работе.

И Анна теперь с теплотой вспомнила о своей службе в иностранной юридической коллегии адвокатов по наследственным делам, где она работала секретарем… Утром, как обычно, входил Дмитрий Иванович Кудрявцев, начальник отдела, сердечно со всеми здоровался, подбодрял. За понимание людей, обходительность все его очень любили. В отделе было много молодежи, и Дмитрий Иванович нередко наставлял молодежь на путь истинный, подсказывал, как поступить в том или ином затруднительном положении.

Дмитрий Иванович рекомендовал Анну в партию.

На праздники для детей сотрудников выдавали подарки. Инге однажды подарили зимнее пальто, а в другой раз ту самую куклу по имени Володька, гораздо выше ростом, чем она сама.

О Павловском Посаде вспоминалось с трепетом. Здесь началась трудовая жизнь Анны. Райкомом комсомола она была направлена заведующей в павловопосадский диспансер для подростков, потом ее перевели в райком партии, откуда направили секретарем парткома на шелкоткацкую фабрику.

Все для Анны могло бы сложиться иначе. Но тут неудачное замужество, война, двое детей, ради которых пришлось поступиться своими жизненными устремлениями…

Бабушка всю свою оставшуюся жизнь посвятила нам. Ее на хороший оклад куда-то приглашали работать, но это было далеко, на внучат времени бы не осталось. И она устроилась санитаркой в диспансер на Неглинной, что ей очень подходило из-за близкого расстояния… С сожалением увольнялась Евдокия с ткацкой павловопосадской фабрики, где много лет проработала ткачихой, была в числе передовиков, ее портрет был постоянно на Доске почета…

К бабушке сватались «кавалеры» (и это было предметом наших шуток), но она их всех выпроваживала, хотя внешне и старалась казаться обходительной.

– Нет, нет, у меня внучата, я не могу…

Евдокия Федотовна, наш дорогой маленький человечек, вытерпевший то, что под силу было только могучему человеку, заболела потом тяжело, и большое горе, свалившееся много лет спустя на нашу семью тяжелым камнем, – гибель Инги, ускорило ее смерть. Бабушка скончалась через сорок дней после этого.

Сватаясь к Евдокии, ее будущий муж Михаил, высокий деревенский парень с льняными мягкими волосами, когда-то говорил:

– Хотя ты, Дуняша, и мала росточком, но ты мне нравишься своим характером.

Очевидно, он имел в виду верность ее. Он не ошибся.

Бабушка повлияла на всех нас, особенно на Ингу, к которой Евдокия Федотовна была особенно расположена.

Когда сидели за обеденным столом, бабушка придвигала к Инге (только к ней!) все кушанья. Инга даже смущалась.

– Бабушка, да я вон какая большая, – говорила она, – я и так достану.

Но куда там – и это повторялось снова и снова.

Бабушка любила Ингу, как любят родители особенно незадачливых детей, за которых из-за чрезмерной их непоседливости постоянно приходится бояться, как бы они босой ногой не наскочили на гвоздь, как бы не разорвали только что сшитую одежду, за которую родители будут сильно ругать… И бабушка своим чутким отношением к Инге словно предупреждала ее неосторожные движения, могущие причинить ей неприятность. Она сердцем любящего человека чувствовала что-то такое в Инге, что ей, Евдокии Федотовне, робкому и пугливому человеку, следовало бы попридержать, сбавить ее энергию.

Инга не замечала себя со стороны, и этим была особенно привлекательна. Она была неудержима в своих устремлениях. Бабушка Ингу за все это любила и одновременно вот чего боялась: как бы снова не пришлось перед матерью выгораживать внучку, как однажды было, когда отдала Инга кому-то свой шерстяной спортивный свитер, а ей его не вернули. Конечно же мать сильно ругала, когда о таком головотяпстве узнала. Здорово попало и бабушке. Но только миг пребывала она в роли обвиняемой. Кровь приливала к ее лицу, какой-то внутренний огонек воспламенял ее всю.

– Подумаешь, свитер! – разгорячившись говорила она. – Да наплевать на него… – И этим высказыванием она словно завоевывала себе ту позицию, когда с мнением начинают считаться: значат ли что-нибудь свитера, съеденное варенье, разбитое во дворе стекло по сравнению с самим человеком? Тьфу, мелочь!

Этот робкий человек, до смерти боявшийся червяков, мышей и раскатов грома (она убегала из комнаты в коридор), шел на любой компромисс, лишь бы защитить интересы своих внучат. Не приведи господь их кому-нибудь обидеть! Не всегда оказывалась права, но, защищая нас, была поистине замечательна. В этом случае она не страшилась никого. Помню, принесла Инга в получку… два рубля (она работала тогда на фабрике). Бабушка возмутилась и пошла в дирекцию. Для нее не существовало проблемы, как найти компетентного в данном случае человека. Бабушка его находила. А разговор ее по содержанию был предельно ясен: «Да я ей на дорогу каждый день по пятерке даю». И перед бабушкой отступали. Да такого и быть не могло, чтобы за целый месяц – два рубля… Потом уже дома все это она пересказывала, конечно, принеся недостающую зарплату внучки и все еще взволнованная от несправедливости и одержанной победы.

– Как же ты могла там доказать свое? – удивлялись мы.

– Не смотри, что я неграмотная! – неколебимо отвечала она.

Или в другой раз, когда ходила в школу, где училась Инга. А дело было так…

Инга училась в пятом классе. Она была способной в общем-то девочкой, но отличалась непоседливостью. Классный руководитель, стараясь как-то увлечь эту непокорную девчонку учебой, пробовала для этих целей один способ за другим. Но ничего не помогало. И видимо, совсем выбившись из сил, на общем собрании родителей в сердцах назвала ее дылдой. Но на беду учительницы, на задней парте, за спинами родителей, притаилась бабушка. Она и просидела бы все собрание молча, но когда про единственную и самую любимую внучку сказали такое, «извини подвинься» (как она всегда говорила) – от бабушки в таких случаях жди взрыва. Так и есть. Она тут же дала о себе знать и пошла искать «дилектора» школы, чтобы сказать ему:

– Знаешь что, ты как хошь думай про меня, а для учителя все ребята должны быть одинаковыми. А то – дылда! Она такой же ребенок, как и все, только выше ростом, чем они, а кто же виноват, что они такие сморчки уродились? А Ина у нас без отца росла, и туберкулез у ней… Это она на вид такая бедовая, а дома-то с ней плохо бывает… Ты не гляди, что она высокая… поэтому учительницу-то свою предупреди…

А в диспансере, где она работала санитаркой! К празднику забыли подарить ее внучатам подарки. Конечно, она ведь больше их всех получает! Своих они небось не забыли, а вот на ее, Дуни, внучат им наплевать! У нее муж погиб в Гражданскую войну за советскую власть, брат Ленька – в Отечественную…

«Мне не дорог ваш копеечный подарок, – высказалась горячо она, – дорого внимание».

Весь диспансер сбился с ног, и сразу несколько человек, и среди них врачи, бросились покупать подарок для тети-Дуниных внучат: и как это могло произойти – склероз, что ли, у всех? Извинялись, говорили теплые слова, думали, что не простит.

Только могла ли тетя Дуня, этот мягкий человек, долго сердиться? И также на соседа по квартире, который невзначай что-то насчет чистоты полов в квартире сказал… Евдокия Федотовна (ее «бабкой» в квартире все звали, что по интонации соответствовало слову «прокурор») тут же его отчитала. Поскольку он по возрасту мог быть на фронте, но не был, она его резанула суровой правдой: «Окопался, тут сидишь, а на фронте другие воюют! Да еще в бабьи дела лезешь». Извинялся потом тоже: «Бабк, прости меня, по дурости как-то брякнул».

Да что там, разве она сердится? Все бывает. Она поспешит заулыбаться, лицо ее зардеется, ей теперь немного неловко, что она так резко напустилась на человека. А чего уж он особенного-то сделал? Да ничего!

От большого внимания к себе она страшно смущалась, краснела и в ответ на доброе расположение готова была отдать последнее. А от благ, которые ей предлагают, будет отказываться, всем своим видом давая понять, что она человек-то очень маленький, и напрасно вы ей уделяете столько внимания, она совсем этого не заслуживает – грамоты в ней никакой нет, на работах она ответственных никаких не работала…

Она готова протянуть вам руку, но если опять повторится бестактность, то…

Она всегда говорила, когда речь заходила о покупке каких-либо продуктов:

– Я сейчас сбегаю. – И это в ее-то возрасте бегать?!

Но она именно бегала. Вернее сказать, конечно, ходила, но очень быстро, и получалось все равно что бегом. Но вызывалась она «сбегать» не потому, что не хотела утруждать своих внучат, а потому, что по своему характеру была беспокойной и отзывчивой. Мы к бабушке тоже относились с нежностью и в магазин старались ходить сами.

Она не любила людей, которые кривили душой, и сама не кривила. Если уж вы у нее в гостях, то вам придется все о себе рассказать как есть. Ей не просто нужно узнать о вас, она хочет быть участницей вашей жизни, посочувствовать вам, поддержать вас морально. Поэтому всех наших приятелей, не знакомых с этой бабушкиной чертой все выспрашивать, мы предупреждали: «Если бабушка будет о чем спрашивать, не юлите, говорите только правду». А вопросы ее были самые простые и нехитрые: «Сколько получаешь?», «Кем у тебя мать работает?», «Встречаешься ли с кем?»…

Ребята воспринимали это должным образом и, не дожидаясь бабушкиных вопросов, давали точные о себе сведения. Как в отделе кадров. А в другой раз при встрече с нами интересовались, как поживает наша бабушка, улыбаясь, восхищались ее участием в них и просили передать ей большой привет.

Стремясь сделать тебе приятное, она даже могла взяться за дело, которое ей вовсе не было знакомо, скажем глаженье брюк: кому она когда гладила! В твое отсутствие она их тебе отутюжит, но отутюжит «трубой», без стрелок, не подозревая даже о том, что они должны быть, и радуясь своей работе, потому что она взялась за дело, которое ей не было привычно, и постаралась его сделать хорошо.

Она была совсем неграмотна, по полчаса выводила свою фамилию в каком-нибудь документе, но она никогда в жизни не нарушила самого главного из своих жизненных правил: не смотреть на человека как на средство для достижения каких-либо целей.

Бабушка отличалась горячностью, но эта горячность вытекала из ее честности, порядочности, бескомпромиссности.

Все эти качества я потом наблюдал в Инге.

У нас в семье принято было всегда открыто выражать свои чувства. Это не всегда служило нам добрую службу, но получалось, что если мы, дети, выражая свои чувства, открывались с лучшей стороны, то поддерживались взрослыми, если с плохой, то тоже имело положительный эффект: о тебе узнавали и могли тебя исправить. Но в другой раз мама нам говорила:

– Не жалуйтесь, когда вас побьют во дворе.

И мы переживали обиды молча. Но зато когда кто-то пытался сравнивать своих детей с внуками нашей бабушки, то наперед можно было сказать, что он не получит преимущества.

Чтобы придать силу своим словам (это когда она нас ругала), бабушка прибавляла к нашему возрасту несколько лет. Например, шестнадцатилетней Инге она могла сказать в этом случае:

– Девке скоро двадцать лет, а все за ней ходишь как за малым ребенком.

Когда же кто-то из нас разбивал во дворе стекло, бабушка искала «оружие» для защиты. Про ту же шестнадцатилетнюю Ингу она в этом случае уже говорила:

– Ребенку всего-то чуть больше десяти лет, а вы штраф с него хотите взять…

Бабушка нередко одним лишь замечанием, одной только фразой выражала большой смысл. Бывало, придет Инга расстроенная из-за чьего-то резкого слова, а бабушка, качнув головой и сомкнув в усмешке губы, скажет спокойно, как бы между прочим:

– Не бойся собаку, которая брешет, а бойся ту, которая молчит.

Заботясь о нас, бабушка понимала, что за ней больше никто не стоит. Она и хозяйка, и друг, и товарищ для своих внучат, их крепость и их меч.