Читать книгу К истории рода художника Василия Сурикова - Владимир Бахмутов - Страница 3

На широкой площади перед проезжей Спасской башней – шумный острожный торг. Нестройными рядами стоят дюжие бородатые казаки, посадские люди, купеческие приказчики и их работные люди, прибывшие водой, «лутшие» люди татарских улусов, монгольские и бухарские купцы. Слышится многоязыкая речь, удары кузнечного молота, поросячий визг, конское ржанье, звон бубенцов на верблюжьих шеях, отборная русско-татарская матерщина.

В беспорядке стоят возы с поклажей, порожние телеги и татарские арбы с задранными оглоблями, привязанные к столбам и коновязям лошади, верблюды, теснятся бараны в наскоро построенном жердяном загоне. Кое-где видны робко стоящие черные ясачные люди, совсем редкие на таком торжище русские бабы. Зато много женщин-полонянок, – чернявых красивых калмычек, татарочек, плосколицых буряток.

На берегу тоже многолюдье, суета, – разгружают дощаники. Работные люди тащат на загривках тюки со всяким добром, мешки, бочонки, ящики, катят тридцативедерные бочки. Приказчики сами раскладывают, развешивают товар, – порты, рубахи, бабьи сарафаны; ладят весы, следят за тем, как вскрывают бочки, ставят козлы под досчатые прилавки.

У большинства торгующих товар лежит прямо на земле, – на подстеленных рогожках и мешковине. У кого что: здесь и мешки с хлебом, овсом, татарской гречей, и аршинные осетры, таймени, стерляди; черная и красная икра в бочонках.

Узкоглазый северянин продает шкурки соболей, песцов, лопочет что-то на своем языке, встряхивает в руках искрящиеся под солнечным светом мех, гладит его нежно корявой рукой.

Возле посадского мастерового мужика целая гора плетеных лукошек, корзин, разнокалиберных берестяных туесов. Отдельно стоят деревянные бадейки, лохани, свежевыструганные бочонки с деревянными же ободьями. Трое казаков стоят рядом, продают боевые трофеи, – кожаные и наборные стальные куяки, железные шапки с шишаками, седла, конскую сбрую, сабли монгольские, саадаки с луками и стрелами.

Отдельным станом расположились бухарские и монгольские купцы. Здесь в мешках, корзинах – горы сухофруктов, бочонки и кувшины с вином, ковры, дорогие тонкой выделки седла и конская упряжь, кинжалы, кривые персидские сабли с золотыми рукоятками, украшенные самоцветными камнями, колчаны для стрел, отделанные золотом, серебром и жемчугом. Отдельно стоят кубки, затейливые кувшины с грациозными носиками, похожими на лебединые шеи, широкие подносы с тиснеными на них изображениями сцен охоты и боевых схваток воинов, бесстыжими фигурками танцующих невольниц ….

Вдрызг пьяный дюжий чернобородый казак продает невольника—киргиза. Тот тоже не из слабеньких, – коренастый, крепкий, широкоскулый, стоит босиком на пыльной земле в драных шелковых шароварах, оголенный по пояс. Тени играют на рельефных мускулах груди и плеч, мышцах солнечного сплетения. Руки его связаны за спиной, веревка привязана к коновязи. Невольник смотрит презрительным взглядом на своего пьяного хозяина, толпящийся вокруг народ.

К казаку подходит бухарский купец в шелковом, расшитом золотыми нитями халате, рядом с ним – толмач-переводчик. Купец что-то шепчет толмачу, тот, обратившись к казачине, спрашивает:

– Сколь просишь?

– Шестьдесят рублев, – называет казачина, покачиваясь, совсем уж несуразно-высокую цену, – и штоб, значит, серебром.

Слова «рублев», «серебром» и произносимые по-русски цифры, купец понимает и сам, без толмача. Он закатывает глаза, вздымает кверху ладони, как бы приглашая в свидетели Аллаха, начинает что-то быстро и сердито говорить, видимо, корить продавца за высокую цену. Казачина стоит, пьяно ухмыляясь, с любопытством смотрит на толстобрюхого купца. Он, конечно, догадывается, о чем тот лопочет на своем тарабарском наречии, но снижать цену не торопится, – на то он и торг.

– Да ты посмотри, какой товар, – колоколом гудит казачина, грубо хватает пленника за плечо, старается повернуть его лицом к покупателю, но киргиз не дается. Казак начинает сердиться.

– А зубы какие! – Ухватив невольника другой рукой за подбородок, задирает ему голову, сжимает своей кувалдой-лапотиной челюсть, пытаясь обнажить зубы, но пленник резким движением вдруг вырывается, хватает его зубами за руку, одновременно плечом сильно толкает казачину в бок. Тот, и так уже с трудом удерживавший равновесие, мешком, гремя саблей, валится на землю, но тут же подбирается, вскакивает и сходу бьет изо всей силы своим кулачищем киргиза под глаз.

– Ах ты вражина, – ревет он на всю площадь, смотрит на окровавленную руку, – убью на месте! – хватается за саблю.

Купец, увидев такое дело, убирается от греха подальше. Улетевший от удара под коновязь киргиз, путается в веревке, тыкается лицом в дорожную пыль, пытается подняться на ноги, что-то кричит с надрывом удаляющемуся купцу на непонятном языке, смотрит на него с надеждой. Но тот скрывается в толпе прихлынувших на шум людей.

Два казака навалились на руку чернобородого, уже успевшего выхватить из ножен саблю, стараются его образумить:

– Да ты што, Елисей, остынь! Стоило тащить его на себе в острог, чтобы здесь вот так порубать. Ну, повесил ему фонарь и ладно, можно еще добавить. Остынь!

– Я его кормил, поил, – не может никак успокоится чернобородый, – а он меня, как пес – зубами за руку, – плачет пьяными глазами. – У-у-убью, вражину! – но все же бросает саблю в ножны, успокаивается. Казаки оставляют его, идут дальше, – по своим интересам.

Не успела толпа разойтись, как новая потеха, – схватились в драке двое мальчишек, лет по тринадцати. Из-за чего драка никто не знает, – не видели. Дерутся ладно, – лупят друг друга кулачишками молча, остервенело – по плечам, по голове, норовят въехать по носу или под глаз. Оба боевые, как петухи, друг дружке не уступают. Мелькают голые пятки, спины из-под задранных рубашонок, песок летит во все стороны, пыль.

Толпа казаков, встав кругом подле дерущихся, хохочет, улюлюкает, подзадоривает бойцов: