Читать книгу Куратор - Владимир Болховских - Страница 134

Родство бывает разное по жизни —

одних мы видим часто и давно,

других мы знаем лишь по слухам

и видеть нам их вовсе не дано.

как и Зима, не знает совсем Лето —

у Лета с Осенью, с Весной родство.

у них ближайшее всегда на свете

как у Весны и с Летом и с Зимой.

всегда есть разная полярность,

что в жизни создаёт круговорот,

полями разными не совпадает

и гонит жизнь всегда вперёд.

но только вот места не поменяет —

твоё стоит лишь только на твоём,

а то, о чьём всегда мечтаешь,

ты не увидишь никогда перед собой.

ты слухам с жадностью внимаешь

от тех, кто через кого-то видели его.

как хорошо на нём всегда бывает,

не то, что здесь на месте, на твоём.

но явно ты совсем не понимаешь,

что жизнь здесь только и идёт,

а те места, недосягаемые вами,

толкают вас, а вами – жизнь вперёд.

Мы в жизни падали и вновь взлетали,

мы знали что хотели от неё.

мы стены лбами пробивали,

лечили головы потом.

мы крепости любовью брали

и обретали в них покой.

мы на вершину жизни рвались,

срывались в пропасти потом.

но веру мы свою не теряли,

не били жизни мы отбой —

мы на ноги опять вставали

и продолжали свой поход,

до хруста кулаки сжимали

на скалах жизни, босиком.

и крылья вновь мы обретали —

взлетали снова над землёй,

от высоты сердца чтоб замирали

и на вершине жизни отдыхали.

но не ценили никогда покой.

и снова мы с неё сорвались

в пучину страсти не земной,

с азартом скорость набирали,

чтоб в небесах парить орлом.

Дворовый кот обычный, серый

подратый в шрамах от боёв,

к пушистой кошке пришёл белой —

домашней с розовым бантом.

мигает ей подбитым глазом,

зовёт гулять её с собой:

«пойдём с тобой по закоулкам

и пир закатим мы горой

на самой дорогой помойке.

я самый там из всех крутой.

зайдем ко мне потом домой

в красивую картонную коробку —

я покажу тебе любовь.

ты не забудешь этот вечер,

свободы воздуха вдохнёшь,

романтику дворов оценишь

и позабудешь путь домой».

а кошка слушала, мурлыча,

хотелось ей любви большой —

от скуки прыгнула постылой

к нему в открытое окно.

котят дворовых наплодили

и сами по себе теперь вдвоём.

В объятья винного подвала

спустились мы с тобой в жару —

вина янтарного прохлада

и терпко сладкий его вкус

в подземный мир нас увлекают,

дают комфортно отдохнуть.

играет воздухом вино в бокалах,

струится пузырьками на свету.

идём с тобою в полумраке

дубовою аллеей в пустоту.

дубы здесь в бочки превратились,

дают созреть в себе вину.

надёжно молодое охраняют,

до зрелости дойти дают.

таинственный прохладный воздух

под каменными сводами стоит —

нам даже вспомнить неохота,

что на верху жара творит.

готовы мы, как привидения,

в подвалах этих побродить

пока жара там поутихнет

и свежий воздух возвратит.

Блестит как Солнце золото лучами,

но холодом своим не греет никого —

лишь топит в алчности своих хозяев,

а тем ослепшим невдомёк,

что не они, а золото хозяин,

с коварным умыслом своим

оно умы и души их забрало,

оставив в теле только пустоту.

кому всегда его бывает мало —

ты посмотри за блеском в глубину.

увидишь бездну ты багрового оскала,

в которой ты навеки пропадёшь.

ещё в его отливе море крови,

и смерть стоит с косой на берегу,

но чары манят алчного металла,

а миражи рисуют мира красоту

богатой беззаботной жизни,

где ты её хозяин, как в раю.

но только в сказке так бывает —

на самом деле будет всё в аду.

Удар и скрежет рваной стали

в Атлантике нарушил тишину.

машины тут же замолчали,

залило их холодною водой.

и в мертвой тишине

под звездами застыл Титаник,

громадой возвышаясь над водой.

лишь по воде огней гирлянды

плескались в штиле огненной змеей.

проснулись пассажиры всех трех классов —

еще их разделяет разный статус,

но океан не понимает кто есть кто,

ему равны все поголовно,

он правит здесь, и свой закон.

уходит в темноту убийца айсберг,

осыпав палубу холодным льдом,

как будто бы послание оставил

от Арктики далекой холод свой.

столкнулись в океане два гиганта:

стальной один и ледяной второй.

лед оказался крепче стали

и слабый вскорости пойдет на дно.

В веках России давних,

покрытых патиной времен,

Создатель пищей поделился,

дав людям репы золотой.

она всегда стояла главной

среди народного стола,

она с душою всех кормила,

отдав до капли всю себя.

и неужели те забыли,

кто боготворил ее всегда,

и, перед тем как плод вкушали,

они крестились у стола?

но нет, в России память крепка,

и вера в Бога в ней сильна —

и в благодарность сотворили

на церквях золотые купола.

под ними к Богу обратились,

от благодарности молясь,

а Репы в небо золотые

корнями тянутся в крестах.

По узлу дорог судьбы

острым топором ударил —

одним махом ты решил

все проблемы в миг исправить.

только разлетелись вдруг они

в несколько концов лохматых.

по каким теперь идти?

ноги черт и тот сломает.

ты к всевышнему с мольбой —

тот лишь головой качает.

«помогите!» – ты кричишь —

«без опоры в бездну тянет».

и хватаешь ты любой,

но в руках он быстро тает —

видно был он все же твой,

линию судьбы что прерывает.

Ушел я в выходные в лес с ночёвкой,

костер у речки я развёл.

присел на остов ржавой каски —

ее в кустах я тут нашел.

задумчиво смотрю на пламя

и мысли философские идут:

вот так и дед мой здесь с друзьями

сидел и грелся у костров.

давно уже вокруг стемнело,

играет тень от пламя по кустам.

И мне мерещится порою,

как будто ходит кто-то там.

вдруг слышу голос тихий сзади:

«не помешал тебе, сынок?»

я повернулся, там в бушлате

передо мной мужик встаёт.

«нет-нет, присядь к костру, погрейся…»

какой то странный его вид.

я встал, пошел за своей сумкой,

чтоб путнику сто грамм налить.

а он поднял с земли ту каску

и гладит пальцем дырочки от пуль.

«что? – говорю – воспоминания?»

«да, вот в воронке он схоронен тут!

«а кто он был, его ты знаешь?»

«там, не поверишь, я лежу…»

он положил на место каску,

да в темноту ушел, как и пришел.

а я стою, понять стараюсь…

и с темноты он снова говорит:

«не думай, видно, так и надо.

я всех давно уже простил»…

В костре ночном играет пламя,

рисует лики разные огнем:

то сложит крылья, то расправит,

взлетая в небо птицей золотой,

то хищным зверем бревна лижет,

как кости жертвы белым языком,

то норов жаркий свой покажет —

рванет во мрак строптивым рысаком.

и вновь застынет ровно и спокойно,

рисуя золотые купола церквей.

то лепестками языки раскроет

цветение дивных орхидей…

и смотришь ты на пламя, очарован

вдали от суеты мирских затей.

Судьбы всевидящее око

взглянуло снова на меня

холодным черным глазом

из пистолетного ствола.

и снова жизнь зависла

на металлическом курке врага.

тот миг, что между

будущим и прошлым,

я остро понимаю для себя.

и мига вырвать часть стараюсь,

чтобы опередить врага —

упал, подкошенный, он навзничь,

а пот холодный у меня.

и миг летит мой дальше,

судьбу благодаря…

Растут две веточки зеленых,

шумят листвою на ветру.

но не рожденье это жизни новой,

а вздох последний жизни он земной.

их дуб могучий, почти мертвый, —

в прощанье к Солнцу протянул

на кончике руки иссохшей

с глотком последним жизни он уснул.

Есть море и зеленое в лазурных берегах,

а волны его стройные колышутся в рядах.

то море изобилует икрою золотой,

что медом наливается под солнечным лучом.

то море не простое, с икрою не простой —

то море виноградников, где гроздья под лозой.

там в ягоде янтарной рождается вино,

которое шампанским взорвется за столом.

Ты с горькою пшеничною тягаться не берись —

она лишь с виду простенька. но лучше берегись,

у ней судьба нелегкая с пшеничного зерна —

ей градусы привила жара до сорока.

прошла дорогу трудную,

огонь и воду с трубами

и стала как слеза.

одета она скромненько, в бутылочке простой,

но если с нею свяжешься – ответишь головой.

В чане пиво варится,

лежит, пыхтя в хмелю,

силы набирается,

чтоб выйти к пивнарю.

по кружкам разливается

счастливым мужикам —

те очень оккуратненько

несут его к столам.

оно, хмельное, пенится,

чтоб на него подуть.

приятно разольется

теплом по животу.

язык потом развяжется,

поднимет мира суть.

тут в меру надо, главное,

чтобы не перегнуть.

Кто придумал образ жизни черно-белый?

жизнь, как радуга, – в многообразии цветов,

в которой возраста распределений линий

не смешиваются краски в один тон.

но переход бывает между них размытый,

который сразу мы порой не сознаем:

младенчества цвет – ярко красный,

оранжевый – цвет детства, чуть тускней.

неопытности юности – он цветом желтый.

началом созревания является зеленый.

Бальзаковского возраста – цвет голубой,

у пожилого возраста уже он синий,

а фиолетовый – преклонных лет.

а дальше – в черный он одет.

А ночь крадется черной кошкой

за серой мышью уходящим днем,

вонзая свои когти тихо в тело

с стальным отливом острых звезд.

и душит его в черных лапах

с улыбкой месяца кривой.

но это лишь игра, и съесть его не хочет —

ведь утром все пойдет наоборот:

она его на запад вновь отбросит,

чтоб вышел на востоке вновь…

У каждой жизненной реки свое течение,

но с чистого они все вышли родника

и начинают в мире осторожное движенье

прозрачною водою детства ручейка.

крепчает по дороге юности речушка,

в себя подмешивая мути сточных вод.

и вот заходит к ней поток воды притока,

в водоворотах бурных заключается союз,

исходят частью в небо чистым паром,

чтоб в ливнях родники родились вновь.

бывает в жизнь прильют соблазном

потоки разрушителей семьи и счастья.

и мчится река жизни в перекатах,

да бьется в миллионы брызг на водопадах,

летая в радуге своих же грез,

но в море чистое в конце впадает русло,

где очищение воды произойдет.

Не только ангел должен вас хранить —

вы сами его бережно храните,

кормите щедрой добротой,

словами теплыми поите,

иначе ангел может улететь

и вас одних оставить.

и тут же демоны вспорхнут,

как коршуны добычу схватят.

Именины справил Леший

с бочкой зелья, как всегда.

У пруда дерутся Черти,

завывая и визжа.

Вий в грязи сослепу шлепал,

все просил открыть глаза.

Тут, ломая ступой ветки,

приводнилася Яга

и обломанной метлою

еле к мели догребла.

У Горыныча со взлетом

не выходит ни черта —

лишь, сорвавшись вдруг с обрыва,

замигали три огня.

Водяной нырял дельфином

все по броду, невпопад —

поцарапал себе рыло,

да и в омуте пропал.

А Кикимора корягой

с лету Демона сняла, —

тот в кусты упал, бедняга,

пролежал там до утра.

Затянула песню Ведьма,

что про сизого орла,

 да с такой тоской сердечной

чуть сама не померла.

Тишина в лесу три дня —

дремлет нечисть с бодуна…