Читать книгу Державы верные сыны - Владимир Бутенко - Страница 5

Этой холодной ночью, на исходе февраля, императрица, крайне вздернутая и одинокая, ни на миг не сомкнула глаз. Она была заранее уверена, что Гришенька Потемкин поздним вечером, как обещал, пожалует к ней для откровенного уединенного разговора.

Не пришел. А ведь больше десяти лет поди был у нее на примете, – вначале придворным балагуром, затем камергером. Веселил, говорил разными голосами, пародируя царедворцев, пока однажды не обрушился на нее с обличительной критикой за проводимую политику просвещенного абсолютизма. Лишенный благорасположения, по гордости он вскоре ринулся в пекло русско-османской войны. Правда, в те дни сердце ее дрогнуло, и камергера Потемкина она сразу произвела в генерал-майоры. А после радовалась искренне его армейским успехам. За неполные пять лет пребывания в действующей армии Потемкин дослужился до звания генерал-поручика, снискав среди военачальников уважение и неоспоримый авторитет.

И теперь, в начале 1774 года, когда почуяла Екатерина надвигающееся лихо, поверив своей интуиции, что Панин со товарищи затаили умысел в первый же подходящий момент лишить ее власти, передать бразды правления государством сыну ее, Павлу Петровичу, – понадобился во дворце, рядом с ней, боевой полководец и бесстрашный, преданный ей мужчина.

Случайное признание цесаревича, а затем объяснение с Паниным, его гувернером и главой Иностранной коллегии, подтвердившим, что Каспар Салтерн склонял молодого Павла к введению в России сорегенства, по австрийскому образцу, вызвали у Екатерины бешенство. Впрочем, Панин же и отговорил ее, объятую праведным гневом, не торопиться с отзывом Салтерна из Дании, где находился тот в посланниках. Успеется, со временем будет повод вытурить голштинца с государственной службы…

Реальная опасность отстранения от власти могла быть отодвинута только с помощью влиятельного при дворе человека. Тут Екатерина похвалила саму себя, поелику еще в декабре прошлого года в письме Григорию Александровичу Потемкину намеками да экивоками звала его в Петербург. На августейшую депешу «генерал-поручик и кавалер» откликнулся через полтора месяца, прибыв в столицу 3 февраля. Но повел себя крайне осторожно и даже несколько спесиво. Несмотря на откровенные знаки внимания, он всего дважды приезжал к ней за первые десять дней. Душка-богатырь с недоверием относился к вздохам императрицы, охваченной порывом нежных чувств.

Пришлось отправить ему исповедальное письмецо со словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться отпущения грехов своих… Бог видит… Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви… и если хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, а наипаче люби и говори правду».

Гордец Потемкин четыре дня безмолвствовал. И вот только вчера, 25 февраля, около полудня появился в Зимнем дворце и дал уклончивый ответ, что постарается вечером быть у нее в апартаментах для полного объяснения. Но и тут обманул! Именно это сугубое непостоянство больней всего ранило сердце влюбленной женщины. Она кошкой металась по спальне, по своей просторной уборной, с огромным зеркалом, отражающим огни канделябров. Собственноручно подбрасывала дрова в горящий камин и мысленно вела с негодником разговор, порицая его и призывая быть доверчивей…

Когда ровно в шесть утра ударил в колокол дворцовый звонарь, Екатерина встретила в большой уборной камер-юнгферу Марию Саввишну Перекусихину уже одетой, в окружении полудюжины любимых левреток, дрожавших от прохлады.

– Пресвятая Дева! Вы уже не спите, матушка государыня? – затянула угодница, озабоченно улыбаясь и принимаясь гладить ласковых и веселых собачек. – И шалуньи тоже!

– Где же девушка-помощница? – с досадой проговорила Екатерина. – Зело тороплюсь, призовите ее.

– На одной ножке, – пыхнула услужливая придворная и, минуту спустя, влетела с недавно определенной в покои девицей, румяной и статной. Екатерина Алексеевна, по обыкновению, прополоскала травяным отваром во рту, затем кусочками льда из родниковой воды натерла лицо и шею. Раскрасневшаяся, взбодренная, она вошла в свой рабочий кабинет, пропустив вперед смычку левреток и семейку Тома, итальянского грейхаунда, подаренного ей бароном Димсдейлом. Песик и его очаровательная женушка Мими, бойкая и чрезмерно кокетливая, вильнули к рослому камердинеру, обновлявшему в канделябрах свечи, обнюхали его высокие сапоги и брезгливо фыркнули, уткнувшись мордочками в платье хозяйки. Немолодой слуга враз вспотел от приключившийся незадачи.

– Прошу вас, оставьте меня, – бросила Екатерина и, поправляя платье, аккуратно села в свое богатое вольтеровское кресло. Вспомнился вдруг обаятельный Фридрих Гримм, также большой ценитель собак, с которым она уже несколько месяцев вела вечерние беседы и – не могла наговориться. Впрочем, и с Дени Дидро, знаменитым французским мыслителем, гостящим сейчас в Петербурге, встречи затягивались. Он добровольно взял на себя роль наставника, призывал ее к реформам, отмене крепостного права и другим смелым преобразованиям. Она внимала учтиво и благосклонно, стараясь быть достойной ученицей. Но однажды не сдержалась и урезонила Дидро: «Вы имеете дело с гладкой и ровной бумагой, а я с человеческим материалом. Это гораздо трудней!» И все же это были собеседники, учившие ее житейской мудрости. Всё импонировало в просвещенных европейцах: и философский склад умов, и воспитанность, и чуткие сердца. Немало пользы смогли бы они принести России! Но, сославшись на рекомендации медиков переменить климат и незнание русского языка, Гримм отказался от предложения служить при Дворе и засобирался в Италию. Там оказывать ему помощь она поручила «Альхену» Орлову, как звали его друзья, преданному и… непредсказуемому другу, главнокомандующему русскими силами в Архипелаге[8]. Впрочем, Алексей Григорьевич, славный «Чесменский герой», отдохнув в Москве два месяца, только что покинул Россию, несмотря на нездоровье. Она сочувствовала «Альхену», но вернуть его на родину не могла: война с Турцией продолжалась шестой год, и некем было заменить опытного резидента в Европе…

На рабочем столе лежали рукописи государственных дел, стопка чистой бумаги. В стаканах письменного прибора, изготовленного из малахита и украшенного камнями, стояли заточенные перья и карандаши. Мысли вновь вернулись к Потемкину. Она решительно взяла перо и, откинув крышку серебряной чернильницы, обмакнула в нее легкое стило. Свободной рукой поднесла к лицу табакерку, глубоко вдохнула крепкий, бодрящий запах и стала строчить: «Благодарствую за посещение, – с издевкой начала она и усмехнулась грустно. – Я не понимаю, что Вас удержало! Неуже (в спешке она не дописала «ли»), что мои слова подавали к тому повод? Я жаловалась, что спать хочу, единственно для того, чтоб ранее все утихло, и я б Вас и ранее увидеть могла. А Вы, тому испужавшись, и дабы меня не найти на постели, и не пришли. Но не изволь бояться. Мы сами догадливы. Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вифлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна. А нынешнюю ломаю голову, чтоб узнать, что Вам подало причину к отмене Вашего намерения, к которому Вы казались безо всякого отвращения приступали… Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо всё ты твердил, что прийдешь, а не пришел. Не можешь сердиться, что пеняю. Прощай, Бог с тобою. Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану».

Она отложила перо, мельком окинула исписанные страницы и подняла глаза. В кабинете стоял мягкий утренний свет, чего не замечала, пока кропала письмо. На соседнем столике уже стоял кофейник из саксонского фарфора, корзинка с печеньем, в судке свежие сливки. Собачки выжидающе смотрели на лакомства, время от времени поскуливая. Екатерина сложила листы и запечатала конверт сургучом. Покликала человека и приказала немедленно отправить генерал-поручику Потемкину.

Возбуждение исподволь отпускало ее, грудь вздымалась тише, и в углах губ появилась улыбка, когда она принялась с левретками завтракать. Милые нахалочки не довольствовались тем, что хозяйка кормила их печеньем, размоченным в сливках, а своевольно под хохот ее залезали на стол и, оттесняя одна другую, выхватывали зубками куски колотого сахара. Избаловались, зело приохотились к сластям всяческим…

В девять утра, вернувшись в спальню, она без задержки начала утренний прием для первых лиц. Стройный, подтянутый, в безупречно сидящем на нем сюртуке пожаловал Козицкий. Личный статс-секретарь отвесил низкий поклон, она протянула руку. Немолодой уже щеголь проворно поцеловал ее, чуть тряхнув париком.

– Садитесь, Григорий Васильевич, – разрешила императрица и вскользь глянула на себя в настенное зеркало. Розовый гродетуровый капот с широкими складками, скрывающими полноту, в тон ему тюлевый чепец очень освежали лицо, принявшее после написания письма и крепчайшего кофе свежесть, молодо блестели глаза. «Недаром, гласит русская поговорка: сорок пять – баба ягодка опять. Пожалуй, это правда, – усмехнулась Екатерина. – Как я хочу целоваться с Гришенькой…»

– Ваше Величество, реляция от генерала Бибикова и от Фонвизина весьма обнадеживающая весть.

– Скажи прежде, как твои доченьки-малютки?

– Пищат, Ваше Величество.

– Это хорошо, что они погодки. Вместе расти будут. Вишь, ты человек уже почтенный, а папаша – неопытный. Непременно навещу твою замечательную женушку Екатерину Ивановну… Итак, читай. Нам недосуг очки одевать. В долговременной службе государству притупили зрение и теперь должны поневоле их употреблять.

– Генерал сообщает, что следом за викторией майора Гагрина, отбившего у злодеев Пугача Кунгур, февраля третьего сего года очищен Воткинский завод. Разбойники трусливо отступают, прячутся и разбегаются, аки крысы.

– А что доносит Фонвизин?

– «Все отраженные деташементы без изъятия теперь не уступают похвальному поступку майора Муфеля. Злодеи везде, где ни найдены, побиты, разогнаны и рассеяны… Войски Вашего Императорского Величества с разных сторон ко гнезду злодея четырьмя дорогами подступают. Нет сомнения, чтоб при благости Господней сего злодея с буйною его толпою они не поразили. Февраля пятого дня сего года».

– Очень похвально. Фонвизин не токмо воин примерный, но и пером, как я узнала, недурно владеет… Самозванца, гнусного убийцу, покарает Бог, и мы исполним Высшую волю.

– Также получен рапорт от генерал-аншефа князя Долгорукова.

– Мы слушаем.

– «Всемилостивейшая Государыня! Служа Вам и Отечеству, спешу уведомить, что южные рубежи наши сызнова атакованы варварами османскими, кои злоумышляют ногайские орды возмутить против России, подбить их к вероломству. Чрез досужих людей известно нам, что нарицающийся ханом Девлет-Гирей в конце минувшего года приплыл в Суджук-Кале из Порты. И, отрекшись от мирного Карасунского договора, его братцем подписанного, учинил среди всех ногайских племен смуту, преклоняя их на свою сторону. Сей мнимый хан Девлет силой в двадцать пять тыщ конных и пеших воинов кружит по кубанским степям, тревожа наши кордоны. Дважды отражали его нападения отряд Бухвостова и полк Уварова. Верные нам верховоды ногайцев не поддались на уговоры ханских гонцов. Одначе, иные мурзы искусились на неприятельские посулы.

Похваляется Девлет-Гирей двинуться на Дон, разорить станицы и крепости. Мы пошлем при надобности еще полка два конных в распоряжение Бухвостова. И намерение дальнейшее имеем выгнать его с Кубани, освободить Копыл[9], опрокинуть османа вспять от Суджук-Кале и Тамани.

Остаюсь с отменным к Вашему Императорскому Величеству усердием и преклонением

Генерал-аншеф Долгоруков».

– Стало быть, ни покойный османский султан Мустафа, ни теперешний Абдул-Гамид притязаний своих на Крым не оставили, – раздраженно проговорила Екатерина, глядя в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Над ней пропархивали крупные снежинки.

– Пригласите главу Иностранной коллегии. Он, полагаю, давно в секретарской.

Никита Иванович Панин, толстенький и узкоплечий, в красном камзоле, расшитом золотом, в зачесанном назад парике, с улыбкой на пухлых губках твердой поступью вошел в спальню и приложился к руке императрицы. Но его услужливо-внимательный вид нисколько не повлиял на устоявшееся к нему отношение императрицы. «Хоть и воспитатель сына ты, Панин, но лицемер и двурушник. Не ценишь моего расположения. Интриги плетешь за моей спиной!» – промелькнуло в голове, но она привычно сдержалась и указала на кресло напротив себя.

– Долгоруков озадачил нас посланием. Некто назначенный Портой, новый хан, дерзостно ведет себя на Кубани. Учиняет нападения на мои войска. Что сказать изволите?

– Ваше Величество! Намедни доставлена депеша от посланника нашего в Крыму Петра Петровича Веселицкого. Сообщает он, что смута там супротив государства нашего с каждым днем назревает. Шагин-Гирея, на которого по Вашей милости столь много денег издержано, не принят Диваном. Хан Сагиб-Гирей не обладает полной властью, в замыслах коварен, а вмешиваться войскам нашим Вы запретили весьма.

– Ногайские мурзы всего год назад давали обет, клятвенно уверяли, что дорожат дружбой с Россией. Почему же до сих пор не утихомирит их сераскир Казы-Гирей?

– По сей именно причине, что перекинулась смута и на ордынских ногаев, раздоры между ними велики. Мы всячески стараемся их примирить. Для этих целей я разрешил Щербинину использовать изрядную сумму.

– Подарков не жалейте. Ордынцы зело на них падки и сребролюбивы. Мы должны удержать ногайские племена в дружбе. Кроме этого передайте командующему Кавказским корпусом Медему, чтобы в переговорах с кабардинцами был также вежлив.

– Увы, пристав Кабарды Таганов доносит, что и в Кабарде неспокойно. Влиятельные владетели готовы переметнуться к единоверцам, принять власть Порты.

– Не есть ли это козни французов и Марии-Терезии?

Панин иронично улыбнулся.

– После того как австрийцы получили Галицию, их политика по отношению к государству Российскому содружественна. Впрочем, нами посланы в Париж и Вену конфиденты[10].

– Здравие графа Алексея Григорьевича Орлова, как я могу судить по его виду, поправилось. Не пора ли ему возвращаться в Ливорно?

– Смею думать, что давно пора. Его пребывание в России затянулось. Граф с декабря отсутствует в Архипелаге. А все мы ожидаем скорейшего прибытия в Архипелаг флотилии Грейга. Вы милостиво удовлетворили просьбу Орлова прислать эскадру взамен непригодных судов. Его план разрушить Салоники и Смирну, дабы затруднить поставку товаров Порте, вполне осуществим. Хотя граф, как свидетельствуют мои агенты, подвержен частым болезненным припадкам. И, быть может, его просьба об отставке обоснованна…

Императрица потемнела в лице, заподозрив царедворца в недобрых намерениях, и перебила с заметным акцентом:

– Орлофф незаменим! Чесменским сражением он прославил навек свое имя! Он нужен мне в Италии… И вы намекните ему, что я хочу видеть графа в служении России в этот пренеприятный для державы период… Вы сфободны, Никита Ифанович! Днем погофорим более оснофательно…