Читать книгу Варенье - Владимир Чихнов - Страница 1

                                                                                                                                                                                                                                    Чудак

Он хотел чего-то такого… чего бы ни у кого не было, чтобы была память на всю жизнь, но что – не знал. Как в сказке: иди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что. И все это на полном серьезе. Он даже знал место, где это можно найти, чтобы была память на всю жизнь. Между станциями Самино и Грунтовая проходила автомагистраль. Под ней железная дорога. Был мост. Он раньше, когда работал электромонтером в депо, часто по работе ездил в Липовецк, небольшой грязный городишко, проезжал этот мост. Место красивое. Природа… и этот мост, автотранспорт. Цивилизация… и опять лес. Что-то в этом было. Хотя что тут особенного: мост как мост. Есть места и лучше. Как можно хотеть, не зная чего? Откуда эта блажь? И при чем здесь мост? Он уже был не молод, 42 года, отец двоих детей – и такое…

В прошлом году он ездил с женой на машине на свое чудесное место, на мост, но все это было не то. Все второпях, между делом, без настроения. Он хотел, чтобы никто не мешал. Вот уж год, а то и больше, он выжидал момент, чтобы съездить без спешки, чтобы никто не мешал. И вот он сказал себе: все, хватит ждать, надо ехать. Он даже определился со временем – 20 июля в три часа. С 15 июля, через неделю, он уходил в отпуск. 19 июля жена с детьми уезжала на три дня к брату. Никто не мешал. Если бы жена и была дома, он все равно бы поехал на мост, сказал бы, что в автосервис надо или на заправку – нашел бы причину.

И вот 20 июля, суббота. Вторую неделю пекло, было за тридцать – и сегодня по прогнозу без дождя. В лесу местами трава на корню высохла, лист на деревьях кое-где пожелтел – конец августа, да и только! А ведь еще красная смородина была зеленая. В это время уже были грибы. При такой жаре какие грибы? Все высохло. Он не дождался трех часов – в самую жару, в 12 часов, поехал на мост. Ехал он спокойно, не гнал. Сорок минут ушло на дорогу. Из-за бокового ограждения к мосту было не подъехать, и он оставил машину за ограждением, пошел пешком – метров 150. Мост как мост. Ничего особенного. Железная лестница из уголка. Он осторожно спустился по ней на железную дорогу. Что делать дальше, он не знал. Пройтись. Это был выход из положения. Он любил пешие прогулки. От рельсов слепило глаза, пахло смолой, шпалами. Моста уже не видно было, а он шел и шел. Куда? Зачем? Все равно. И жара была не помеха. Километра два, наверное, он прошел в каком-то непонятном радостном волнении и пошел обратно. Ничего такого не было, чтобы была память на всю жизнь. Все ерунда. С мостом вышла промашка. Он приехал, все без обмана, а то, что ничего не получилось, был не виноват. С чувством собственного достоинства поднялся он по лестнице наверх и пошел к машине, одиноко стоящей у ограждения.

Тест

– Только ответы на вопросы. Ты ездил вчера в Кропово?

– Да.

– Обязательно надо было ехать?

– Да… дела.

– Какие дела?

– Личное.

– Приехал – пошел по нужде?

– …мне еще ехать автобусом.

– Туалет плохой?

– Грязный. В углу пьяный спал.

– …так и лежал на грязном полу?

– Да.

– Молодой?

– Где-то моих лет, старше.

– Как одет?

– Куртка… брюки… Все старое.

– Лежал вниз лицом?

– …лицом к стене. Он еще постанывал.

– Ему было плохо?

– Наверно.

– Он был пьяный?

– Наверно. Рядом с ним банка с едой, закуска.

– Туалет – не закусочная. Ты один был в туалете?

– Зашел мужчина, потом – еще…

– Что они?

– Ничего. Я вышел.

– Ты говоришь, он стонал?

– Да.

– Значит, ему было плохо?

– Наверно.

– Наверно или плохо?

– Ну плохо.

– Может, помощь была нужна?

– Не знаю… этот тошнотворный запах.

– Тебе было неприятно. Аесли бы он лежал на вокзале, ты подошел бы?

– Может и подошел.

– Так подошел или нет?

– Не знаю.

– Можно было вызвать скорую, позвонить в милицию.

– Не знаю. Торопился я.

– Куда торопился?

– На автобус.

– А если бы лежал твой друг или брат?

– Конечно, я бы его не оставил.

– Если не брат, значит, оставил?

– Кто ты? Голос знакомый.

– Я задаю вопросы. А ты хотел бы вернуться помочь?

Я проснулся. Вставать – рано. Что это: вопрос – ответ; вопрос – ответ? Тест?

А что, если бы я действительно позвонил в скорую, мол, приезжайте, тут пьяный в туалете лежит, ему плохо. Поверили, не поверили? Может и приехали бы. Это их работа. Врачебный долг. Интересно… заходят в туалет… этот тошнотворный запах…

Был я вчера в Кротове. Ходил автобус, но электричкой как-то свободней, больше в вагоне места. Автобусом, конечно, быстрее. Я не торопился, успевал, у меня было в запасе время. В вагоне я насчитал девять человек, со мной – десять. Хорошо. Впереди меня сидел знакомый, не совсем знакомый: я даже не знал его имени, просто встречались в городе, примелькался. Вагон попался шумный, со скрипом. Смазать бы трущиеся места маслом. Можно было бы перебраться в другой вагон, но в этом я уже освоился, обстановка знакомая. Прошел кондуктор, женщина, с охранником, молодой парень, с проверкой билетов. И так на каждой станции. Кондуктор проверяла билеты только у вновь вошедших, ни разу не ошиблась. Хорошая зрительная память. За окном темно, ничего не видно. Светать начнет не скоро. В вагоне жарко. Станция Куш. Кондуктор с охранником опять пошли по вагонам. Было жарко. Невмоготу. Я уже выходил в тамбур, там прохладней. На следующей остановке я опять пошел в тамбур, за мной увязался охранник, наверно, думал, что я буду курить, курить нельзя, хотел оштрафовать. Я не курил, в школе баловался. Охранник несолоно хлебавши ушел. Пока я был в тамбуре, мое место заняла женщина в пальто с большим меховым воротником. Она только что вошла. Я нашел себе другое место, слева и – кажется, выгадал: слева не так было жарко. То-то, я смотрю, почти все сидели на левой половине. Хитрецы. Остановка 139 км. Вошли две женщины, столько же и вышло. В вагоне все так же было свободно. Скоро Кротово. Скоро – это три остановки. В понедельник стало таять и вот опять минус деять-пятнадцать. Скрип стал меньше – вагон прискрипелся, притерся. Еще одна остановка. И вот Кротово. Вагон затих. «Товарищи пассажиры, будьте внимательны! В случае обнаружения безхозной вещи обращатся в полицию или дежурному по вокзалу». Понятно. Я сошел на перрон, пошел в туалет, мне еще ехать автобусом. В углу рядом с нечистотами лежал человек, мужчина с приспущенными штанами. Бомж – первое, что пришло мне в голову. …рядом с ним банка с едой, ложка: шел на работу, банка-термосок, и – не дошел, подумалось мне. Бывает. Я вышел. До автобусной остановки было метров четыреста. Я не торопился, успевал. Я пришел, автобус уже стоял, ждал меня. Я купил на автовокзале билет, но в автобус водитель меня не пустил, рано, без десяти. Кто платил за проезд наличными, таких было немало, сразу проходили в автобус. И здесь воровство. Схема до банального проста: деньги за проезд водитель присваивал, не давал билет, а чтобы пассажир не роптал, делал скидку на билет. Десять-пятнадцать рублей. И пассажиру хорошо, и водителю на карман. Я предпринял вторую попытку пройти в автобус, и опять отказ. Водитель не хотел, чтобы я видел, как он шельмует. Только ровно в одиннадцать я сел в автобус.

А ты хотел бы вот так же делать деньги? Как он был одет?.. так и лежал на грязном полу? Ты хотел бы вернуться помочь? Я уже не помнил всех вопросов теста.

      Отомстил

                                                                              В комнате было темно. Минут десять, наверно, он упорно всматривался в круглые кварцевые часы на стене – кажется, был седьмой час, пять минут седьмого. Да! Пять минут седьмого: обе стрелки – как одна прямая. Вставать было рано, он опять закрыл глаза. Правая рука совсем онемела. Он убрал ее из-под головы, положил на подушка как вещь, что-то не живое. Рука медленно наливалась кровью, оживала. Танька лежала на спине, бесстыдно раздвинув ноги; он – у стенки, не повернуться, тесно. Кровать была полутораспальная. Он хотел разбудить Таньку, чтобы подвинулась, но, нащупав миниатюрную Танькину грудь, успокоился.

Таньке не было еще тридцати, а он уж разменял пятый десяток. «Ей бы хорошего парня, а она вон связалась с мужиком. Нехорошо все это. Неправильно, – думал он. – По пьянке чего не бывает?» Трезвой Танька не заходила. Давай разбежимся, чего народ смешить, не раз он предлагал. Но Танька и слышать не хотела, чтобы разойтись; говорила про любовь. Он не очень верил в ее любовь. Будь Танька постарше, тогда можно было бы до чего-нибудь договориться, а так – детский лепет. У нее была от Германа дочь, пять лет. Вот уж два года прошло, как Танька с Германом не жила. Они даже зарегистрированы не были, как муж и жена: так, жили по обоюдному согласию. …и вот однажды разбежались. Танька даже на алименты не стала подавать. Она уж год ходила с Виктором. Через неделю у них свадьба.

Трезвая Танька все больше отмалчивалась, скромничала, зато пьяная – трещала без умолку. Ей нравилось быть веселой, этакой разбитной. Может, она поэтому и пила, чтобы быть веселой. Танька не была красавицей,но мужчины на нее засматривались. Она была чуть выше среднего роста, не полная и не худая. Правильные черты лица. Волосы огненно-рыжие. Главное – ей не было еще тридцати. Молодая. Танька жила с матерью. Была старшая сестра, Надежда. Пили все – мать, Надежда, Танька. Она все хотела бросить пить. Друзья ее один за другим спивались, уходили из этого мира: кто по болезни, кому жить надоело. Танька собиралась лечиться. «Хорошо бы пошла», – хотел он Таньке добра. Она была инвалид второй группы по зрению. Нигде не работала, жила на пенсию. Мать ей помогала. Летом окна Танькиной квартиры не закрывались… музыка, пьяные голоса… весело проводила Танька время .

Не думал он, что с Танькой так все получится, будет любовницей. Вот уж, поистине, господние пути неисповедимы. А все началось с того, что он стоял на перроне на станции Игорная и ждал электрички. В двенадцать часов пришла электричка из Долматова, и из последнего вагона вывалилась Танька с подругой, пьяные и – сразу в туалет. Танька была в красной футболке, джинсовая юбка… голенастая, с распущенными волосами. Он глаз не мог отвести. «Хороша! Хороша!» – повторял он все.

Прошло года два, а может, три с той шокирующей встречи с Танькой на вокзале; он шел от сестры, у нее было день рождения, навеселе, и навстречу Танька. Трезвый он бы не подошел, а пьяному все равно. Он пригласил Таньку на кофе. Вечером приду, обещала Танька. Она куда-то торопилась. Танька сдержала слово и вечером пришла. Напилась. Ничего не помнила. И она стала заходить, он уже не приглашал. Пьяная она все рассказывала, у кого была, с кем спала. В четырнадцать лет ее пьяную изнасиловал знакомый… Танька не знала меры, пила много. Возможно, она была алкоголичка. Она могла прийти ночью, утром, вечером – ей было без разницы. Она приходила выпить, занять денег и «поиметь с мужчиной», как она выражалась.

И вот уж три года она так ходила. И когда ее долго не было, он начинал уже переживать.

Он жил один, был разведен.Женился поздно, в тридцать три года. Жене, Лизе, было двадцатт лет. Она, как и Танька, любила выпить, погулять: в этом отношении они была сестрами. Он еще до свадьбы знал о пристрастии Лизы к спиртному, о ее легком поведении, но думал, одумается, не девочка, замужняя женщина. Два месяца после свадьбы Лиза в рот спиртного не брала, держалась, потом запила. Она нигде долго не работала,увольнялась, потом опять устраивалась на работу. Он понимал, что алкоголизм это – болезнь: человек не хочет, а пьет. Надо лечиться. Все ничего, но когда Лиза стала допоздна задерживаться на работе, и у нее появились провожатые мужчины… это уже слишком. Были скандалы. Лиза в открытую уже изменяла. Раз он нашел у нее в кармане любовную записку, писал некий Владимир из поселка Лунки. Владимир сранивал Лизу с Венерой, называл «моя госпожа». Помимо Владимира, у Лизы еще были любовники. Зачем так делать? Он не понимал. Неужели нельзя по-хорошему разойтись? Как это можно при живом муже крутить любовь? Оказывается, можно, да еще как! И, что обидно, Лиза понимала, что делала плохо и пакостила. «Как ты со мной после всего этого живешь?» – спрашивала она. Он и сам не знал. Он чего-то еще ждал, на что-то надеялся. А чего? Простить он жену не мог. Раз он сильно поругался с ней, ушел из дома, всю ночь провел на вокзале; а утром не мог попасть домой, дверь была закрыта на защелку. У Лизы был Сергей Долгих, его голос звучал за дверью.

Танька захрапела. Он хотел ее разбудить, но не стал: все равно скоро вставать. Он хорошо знал Долгих, работал с ним некоторое время в леспромхозе. Парень вроде ничего. Зачем путаться с замужней женщиной? Нашел бы себе хорошую девку, женился. Лиза, он в этом не сомневался, все рассказывала Сергею, как – Танька. Гуляю, а он все со мной живет, говорила она. Вот зануда. Зануда – это было ее любимое слово.Они потешались.

Танька, может, болтала, а может, правда – собиралась жениться. Николай, жених ее, работал шофером. Танька познакомилась с ним у сестры. У Николая были темные вьющиеся волосы. Он играл в футбол, по утрам бегал. Родители Николая хотели, чтобы свадьба была в кафе «Аметист».

…он тогда хотел дождаться Долгих, поговорить с ним по-мужски; а потом подумал: если бы Лиза не захотела, Сергей бы не пришел. Было, что Лиза сутками не появлялась дома. Она уже крутила роман с Логиновым, мастером «Теплосетей». Он боялся показаться на люди. Кажется, весь город знал о жене-потаскухе и бедолаге-муже. Все только говорили об этом, тыкали пальцем. Смотри! Смотри! Вон мужик идет… Жена у него гуляет, а ему все равно. Она своих любовников домой приводит. А он? Ничего. Нравится ему, видимо. Как он терпит? Вот дурак!

Танька девка была ласковая.

С Лизой все было кончено. Он не мог и не хотел с ней больше жить после всего, что было; и подал на развод. Неужели Лиза мне больше не жена; и я ей – не муж? Мне все равно, с кем она ходит, кто любовники. Оставшись один после суда, он долго не мог поверить, что все это уже в прошлом –любовники, скандалы… Как дурной сон.

И вот он теперь сам любовник. «Пора вставать, – вроде как приказывал он себе. – Еще пять минут можно полежать, но – только пять минут, не больше. Если бы можно было остановить время, тогда не надо было бы вставать и Танька была бы всегда под боком. Но увы! Надо вставать. Время не остановить». Он осторожно, чтобы не разбудить Таньку, слез с кровати, оделся, пошел на кухню, поставил чайник. Он уже позавтракал, когда Танька проснулась.

Она стояла в прихожей в юбке, в лифчике, расчесывала волосы перед зеркалом.

– Полежала бы еще. Чего встала? – спросил он, любуясь крепким женским телом.

– Мне надо идти. Я Николаю сказала, что я у подруги.

– Ну, ну.

– На свадьбу приходи. Свидетелем будешь или тамадой.

Памятник

…дерево, разветленное, – точно раздвинутые ноги… закрытый кинотеатр «Рассвет» в Пойше… Это был сон и не сон, уж больно все живо и ярко, как наяву. Не могло быть так во сне. Но тем неменее, это был сон, я проснулась. Я спала. Значит, все-таки это был сон. …это развлетвленное дерево что-то мне говорило, на что-то намекало, я не поняла. Одно я поняла, – это были мои друзья, они хотели мне добра. Но что может быть у меня общего с деревом? И какая тут может быть дружба? Это же дерево, а кинотеатр – камень. …ни поговорить, ничего… если только вот так, во сне они могли мне предлагать дружбу. Я не досмотрела сон, проснулась. Я долго лежала, восстанавливая в памяти отдельные интересные моменты этого непростого, даже, может быть, вещего сна. Что же хотело сказать мне дерево? Предупреждало ли о чем? Не просто все тут… Возможно, была какая-то тайна.

Да, такое развлетвленное дерево-урод было в городе. Я даже знала где: по улице Маяковского или на площади, в сквере. Найти не трудно. …кинотеатр «Рассвет» был в Пойше, час езды на электричке. В Пойше был хороший базар, цены приемлемые. В восемь утра шла электричка на Пойшу, в четыре – обратно. Я была девчонкой, мы часто с Альбертом, знакомым, ездил в Пойшу на базар за шмотками, да и – так просто, прокатиться. И каждый раз мы ходили в кино, в кинотеатр «Рассвет». После кино – сразу на вокзал, через полчаса –электричка. Удобно. Кинотеатр походил на как крепость – этакий монолит из бетона, три маленьких окошка сбоку. В крепости этой было тепло, светло, уютно. Бегали дети.Утренние сеансы были, преимуществоенно, детские. Мы сидели с Альбертом на последнем ряду. Альберт щупался, лез рукой мне под платье, целовал. Это было здорово – целоваться в кино. Потом мы ездили с Альбертом в Пойшу как муж и жена. В кинотеатре был буфет, пожалуйста, – кофе,чай. Выпечка, пирожное. Скоро в вестибюле поставили игровые автоматы. У нас с Альбертом уже был ребенок. Мы ездили в Пойшу уже втроем, пили кофе, играли на автомате. Я объедалась пирожным. И вот однажды все это кончилось. Мы с Альбертом больше не ездили в Пойшу, я не объедалась пирожным: мы с ним ругались, целыми днями выясняли отношения. Я подала на развод. Тут перестройка. Переход на рыночные отношения. Все закрутилось, завертелось… Одно за другим закрывались предприятия. Закрылся и кинотеатр в Пойше: стало не до кино. И вот уже прошел дефолт, а кинотеатр «Рассвет» так и не открылся. Неухоженный, мрачный, кирпично-банного цвета, он, как человек деградировал, опускался все ниже и ниже в своем падении. Стоял как памятник.

Была глубокая осень. Весна, лето, тепло… – все позади. Уже шел снег, –расстаял. Было сыро, грязно. Я не знала, что надеть: идти в осеннем пальто вроде как холодно, в зимнем – рано. Пошла в осеннем. Краситься не стала, не молодая, так, чуть губы подвела. Пошла я на площадь, что рядом со сквером, и – угадала: там и стояло дерево с развлетвленным стволом. Оно словно ждало меня. Дерево, тополь, было урод – этакие наверху рога, и – совсем не раздвинутые ноги, но – есть ноги кривые, конечно. Я знала одну такую девчонку с кривыми ногами… На лицо – ничего, а вот ноги – кривые.

Десятый час. Пенсионеры уже были на ногах. Много слонялось другого праздного люда – учащиеся, бомжи, безработные …Кто работал, давно уже были на своих рабочих местах, зарабатывали себе и другим на жизнь. Это были рабочие пчелы. Как в ульях. Были и трутни. Я тоже не работала, рассчиталась.Уже месяц прошел, я никуда не ходила, не устраивалась на работу. И так было не плохо. Деньги пока имелись. Праздного люда в городе много. Работников – горстка. К примеру, на судостроительном заводе, градообразующее предприятие, работало полторы тысячи человек.

Ну и на малых предприятиях было занято тысяча, полторы человек; еще тысяча – продавцы, клерки, разного ранга чиновники. Население города пятнадцать тысяч человек. На каждого работника приходилось приблизительно три-пять безработных.

Женщины из ЖКХ в спецовках убирали с площади мусор, волоча за собой капроновые мешки. Лист они давно уже убрали. Мусора было немного – пачки из-под сигарет, вкладыши, пакетики из-под семечек и т. д. Я стояла в стороне от тополя, у магазина, словно ждала кого-то. Маскировалась. Во сне дерево что-то хотела мне сказать, но что, я не поняла. «Бедное дерево, – думала я, – как тебя скрутило. Все деревья как деревья, а ты… Тоже уже в годах». Если бы оно могло говорить, мы бы посудачили. А если дерево – мужчина? Ну и что? Женщина я была одинокая. Но нет, дерево – женщина. Я это чувствовала, у меня была интуиция. Но дерево молчало, молчала и я. Но почему дерево должно говорить? Оно – не живое. А я стояла и ждала, когда оно заговорит. Смешно. Совсем рехнулась баба. «Бедное дерево», – опять подумала я. И я ничем не могла ему помочь. Во сне оно было не так уродливо, угрюмо. Странное дерево. А может, это я странная. Чего я добиваюсь? Чтобы дерево заговорило? Это невозможно. Весной тополь не узнаешь. Много будет зелени. Значит, дерево дышит, растет, живет; и может слышать меня. А может, во сне было лето? Чего я стою? Я, наверно, еще бы стояла, но надо было идти домой. Я купила пряников, творога и пошла через площадь. Дерево провожало меня, я чувствовала. Оно не прощалось со мной. Не прощалась и я. Я часто ходила через площадь, нам еще видеться. Я ничего не знала о нем, кто его посадил, когда… Дерево как дерево, ствол, ветви точно руки, – раздвинутые ноги… Осени яркий лист. Но осенью я его не видела, и весной – тоже. Голое, без листьев мое дерево было – урод.

И дома я много думала о рогоподобном тополе, он у меня стоял перед глазами. В нем что-то было… Так мне казалось. Может, надо было пройти в сквер, подать руку тополю… Может, тогда бы он мне открылся, дал знать. Я почти была уверена, с кинотеатром в Пойше игры в молчанку, как с деревом, не будет. Ведь я была в его стенах. Была зрителем. В нем сохранилось мое я. Я скажу ему: здравствуй, «Рассвет». Помнишь меня, зрителя? Должен помнить.

Вчера я еще думала, ехать не ехать. Утром стала собираться. Было решено. И это решение, мне казалось, было не моим: кто-то меня неволил. Какой она будет, встреча с моим прекрасным прошлым? – гадала я. Я ехала в Пойшу, как к родным.

Я вышла из дома, шел снег, было холодно, холоднее чем вчера, когда я пыталась разговорить дерево. Но диалога с тополем не получилось: он не слышал меня. В вагоне было тепло, так бы, кажется, ехала бы и ехала, и ничего не надо было, даже – есть, пить… Все было. Я ждала контролера. Обычно в это время уже была проверка билетов. Но никто билеты не проверял. И я находила это странным. Можно было не брать билет. А если проверка? Штраф. Я – была законопослушна, и ехать без билета, позориться– не для меня.

Пойша. Вокзал. С вокзала я пошла по магазинам. Мне было все равно, продуктовый или хозтовары. Наверно, как всякая женщина, я не могла без магазинов. Может, это была болезнь? Базар я оставила на потом. Главным для меня было сейчас – кинотеатр. Я мерзла, жалела, что не надела зимнее пальто, как было бы хорошо. Вот и кинотеатр кирпично-банного цвета с облупившейся штукатуркой и разными надписям, картинками на стенах. Он, кажется, совсем мне был не рад, а я-то – думала. Дверь была с глазком, рядом звонок. Нехорошо все это было. Кинотеатр меня не помнил. Это и не мудрено, таких как я, зрителей, у него насчитывались десятки тысяч, сотни. Разве всех упомнишь. Если бы я написала свое имя на стене. Были бы доказательства. «Ну и что? Будешь стоять, как с деревом?» – спрашивала я себя. С деревом у меня ничего не было, вспомнить нечего, а в кинотеатре я была, и – не раз. Невнимание кинотеатра коробило меня.

Я обошла его, словно покупала. Была трещина сбоку. Без зрителя кинотеатр разваливался. Недолго ему осталось стоять. Так ничего и не добившись от кинотеатра – он меня не узнавал и был мне совсем не рад, – я пошла в кафе, время уже было обедать. …этот собачий холод. Кажется, лучше бы я осталась дома. В кафе много было народу, все хотели есть. Я взяла рыбу, салат, сок. Свободных столиков не было, я сидела с женщиной моего возраста. Я не любила, когда со мной кто-нибудь чужой обедал, смотрел мне в рот. После кафе стало теплее, и я зачем-то опять пошла к кинотеатру, деловито обошла его. И опять ничего… можно подумать, что я не была в зрительном зале, не смотрела раньше кино… Я перешла дорогу. Кинотеатр меня не узнавал. Я для него была чужая. Камень – он и есть камень.Я даже не попрощалась, пошла на рынок. Когда я еще приеду? С деревом все проще: захотела увидеться – пошла.

Через неделю я опять была в Пойше и опять шла к кинотеатру. Зачем? Я не знала. Ноги несли меня. Кинотеатр-крепость, нет, это была не крепость… Я пошла в магазин рядом, купила цветы, положила их у кинотеатра на камень.                                    Пенсионерам скидка

День его начинался с радио, прослушивания новостей. «Против Евгении Васильевой было возбуждено еще одно уголовное дело о миллиардной афере с землями Минобороны. МВД возбудило уголовное дело против компании ООО Росгидро о хищении денежных средств на сумму миллиард рублей». А сколько украл Игнатенко… больше десяти миллирадов. Он, как ни старался, не мог представить себе эти миллиарды… квартира денег. «Навальный был освобожден под подписку о невыезде. Навальный подтвердил свое участие в выборах мэра Москвы». Но он же был приговорен судом к лишению свободы. И эти выборы… Уголовник-мэр. Он ничего не понимал. «Региональные новости. Губернатор Носков Александр Степанович встретился с главами муниципальных образований… Губернатор Носков Александр Степанович дал указание в ближайшее время навести порядок в жилищном строительстве. Губернатор Носков Александр Степанович подверг жесткой критике… Сегодня в районе Бахаревки в Доме культуры металлургов проводится ярмарка меда. Мед восемнадцати сортов. Свежий, тринадцатого года. Пенсионерам скидка». …скидка – два-три-пять процентов, не больше. Мед дорогой. Маленькая баночка – сто рублей. Конец июля, а цены на помидоры все такие же высокие. «Сделайте себе подарок, обновите кухню. Всего за триста восемьдесят рублей в месяц. Пенсионерам скидка». Это за год набегает четыре тысячи рублей, больше. Лишних денег нет. Пенсия не резиновая. Вон уж как пять лет он на пенсии, а все никак не мог привыкнуть к своему незавидному положению пенсионера: было какое-то чувство неполноценности, ущербности, даже вины. Но перед кем? «На правах рекламы. Доверительный разговор. С нами ведущий специалист Громова Галина Афанасьевна. Поговорим мы сегодня о глазных заболеваниях. Проблема острая. …катаракта, глаукома… Зрение легко потерять. Представьте, утром вы просыпаетесь и – ничего не видите. ..нет больше ни телевизора, ни родных лиц… Потерять зрение – это страшно». Да… Не дай бог! «“Светомаг” – новая разработка российских ученых. Передовая технология. Лазерное излучение “Светомага” защитит ваши глаза надолго. Избавит от рези, боли. Пользоваться “Светомагом” легко. Работает он от батарейки. Звоните нам восемь сто пять двалцать десять восемьсот двадцать. У вас была непростая жизнь и маленькая пенсия». …потому и маленькая пенсия, что непростая жизнь. «Приятная новость: дозвонившиеся до нас в течение получаса, получат прибор со значительной скидкой. Пенсионерам подарок». Прибор, наверно дорогой, тысяч десять-двадцать. Пенсия, больше. «Имеются противопоказания, проконсультируйтесь с врачом».

По НТВ менты опять за кем-то гонялись. Реклама. «Туристическая компания “Лето” предлагает отдых на побережьях Турции, Греции, Таиланда. Пляж. Экскурсии. Пенсионерам скидка». Он выключил телевизор, прошел в прихожую, стал одеваться.

Была небольшая облачность. Ветер южный. На дверях в поъезде висело объявление. «Дайте нам три часа, и ваша ванна станет новой и желанной без лишних затрат. Пенсионерам скидка». Он вышел на улицу Герцена. «Окна века! Окна, лоджии из металлопластика и алюминия. Межкомнатные двери, натяжные потолки. Замер бесплатно. Пенсионерам скидка 3 %». Висел большой рекламный щит с торца пятнадцатого дома.

Аптека. И.п. Кокарева А.П. …и никого, словно и не было больных. Над кассой, окошечком, крупными буквами было выведено: «Пенсионерам при покупке лекарства от 1000 рублей скидка 25%». Он купил йод, горчишники на пятьдесят рублей и пошел домой.

В почтовом ящике лежала «Реклама», газета. Бесплатно. Были в ней кроссворды, телепрограмма, в основном – реклама, много рекламы. На первой странице: «Пенсионерам деньги без залога по двум документам. Телефон 88104891322». «ООО ЖКО. Выполним все сантехнические работы любой сложности и объема. Установка, замена,монтаж труб. Установка ванны, душевых кабин, устранение засора, пенсионерам скидка 3 % при предъявлении пенсионного удостоверения». «Зоомагазин “Золотая рыбка”. Красивый аквариум-мечта. Мы рады предложить вам аквариум “под ключ”: консультация, установка аквадизайна и заселение рыбками. Пенсионерам скидка». «Суши, бургеры, картофель фри. Закажи и получи подарок. Доставка 3-00-3. Пенсионерам скидка». Агентство ритуальных услуг: круглосуточный вывоз тела в морг, копка могил, погребение, катафалк, поминальный обед…

Пес.

Люди неспешно, один за другом выходили из автобуса. Сразу за дорогой начинался покос. Тот самый покос с полегшим клевером, который надо было спасать. Своих рабочих в селе не хватало, и сняли людей с производства. Семь человек из СМУ-4 с сумками, рюкзаками, портфелем, с обедом выстроились вдоль дороги в ожидании дальнейших указаний. Восемь человек были из ЖКО. Люди с автотранспортного цеха стояли в стороне от всех. Каждая организация была сама по себе.

Покос был большой. Дальше за покосом – лес. Перистые облака. Объять необъятное… Ждали агронома, что он скажет. Настроения на работу было. Смеялись автотранспортники, шутил ЖКО. Выехали из города в пять часов утра, было еще темно. Тридцать минут – дорога. Было прохладно. Скоро появился агроном, невысокого роста мужчина с красным лицом; он показал, объяснил, где косить.

Всякая работа начинается с перекура. Сунув руки в карманы, Кузмичев Антон Павлович, плотник, подошел к Васину:

– Дай закурить.

– А где твои?! Опять дома оставил! – вспылил Васин. – Ходит, принюхивается.

Антон Павлович ждал, когда Васин выговорится, даст закурить. Тот не унимался:

– Пес! Ну и Пес! Свои бережет, а чужие курит. Прошлый раз у меня пачку стибрил. Ты поищи чинарики. Нюх у тебя есть. Ты же Пес! Полай.

Пес – прозвище. Интересное было начало, но продолжение разговор не получил: Кузмичев у Саньки взял закурить.

– Гектар, значит, нам надо выкосить, – уточнял Кузмичев. – Много.

– Глаза боятся, а руки делают, – ответил на это Лапшин, старший, бригадир.

– Так оно, конечно. До обеда кончим, – подмигнул Кузмичев Лапшину.

– Ты, Пес, кончишь, пожалуй.

Все кажется уже забыли про недавний инцидент, если можно его так назвать, между Кузмичевым и Васиным, и вот Пашка… Кузмичев ничего не ответил, Пашка недавно демобилизовался из армии, салага еще.

– Косы совсем тупые, – заметил кто-то. – Ручки толстые.

Но вот чей-то точильный брусок прошелся по литовке. И уже все СМУ, пять мужчин и две женщины, налаживали инструмент. Недолгим был лязг металла о камень, его сменил более приятный, мелодичный хруст скашиваемой травы. Клевер был весь перепутан, разметан, – ветер с дождем сделали свое черное дело. Приходилось крутиться, заходить – слева, справа. Тон в работе задавал Лапшин. Высокий, руки длинные, мах большой; угнаться за ним было практически невозможно.

Час прошел, а команды на перекур все не было, Лапшин отмалчивался. И тогда женщины отстали, сели под куст. Мужчины еще немного поработали и пошли курить.

– Комары кусают здорово, – сразу тема для разговора нашлась.

– Это еще ничего. Вот когда слепни… Это хуже.

– Слепни здорово кусаются.

– Конечно, слепни жалят… – растягивая слова, согласился Лапшин.

Кузмичев взял у Саньки закурить и сел к женщинам.

– Что, Танька, разлеглась? – с серьезным видом спросил Кузмичев. – Мужик, что ли, поленился?

Неспроста Кузмичев спрашивал, что-то затевал: охальник был.

– Что, Кузя, там зарываешь? – припомнил Васин случай, как Кузмичев с похмелья, аппетита не было, сунул колбасу в снег, чтобы не испортилась; дня через два достал ее, поджарил в кузнице и съел.

– Пес, Песик… – дразнил Васин. – Вон твой брат бежит. Смотри!Смотри!

Дворняга рыжей окраски семенила к ферме.

– Суки… – с отрешенным видом, вытянув тонкую жилистую шею, протянул Кузмичев.

Непонятно, к кому он обращался, слова были брошены на ветер.

– Кузя, позови своего друга, – не отставал Васин. – Порезвись с ним. Побегай. Полай!

Ни скулить, ни лаять Кузмичев не стал, а мог иногда лаять понарошку, надвинув шляпу на глаза, хитро посмотрел на Таньку.

– Ишь, как ноги расшарашила, – цеплялся Кузмичев.

– Дурак! – демонстративно отвернулась Танька, молодая еще женщина, от Кузмичева.

– Кто дурак?

– Ты дурак.

– Значит, дураку все можно, – и Кузмичев полез к Таньке обниматься, дал волю рукам.

Танька не испугалась и скоро сидела на обидчике верхом.

– Давай, Танька, вали его, Пса шелудивого! – ликовал Васин.

Было смешно. Как цирк.

– Пес, ну-ка зарычи. Покажи свои фиксы.

– Кузя, не сдавайся.

– Хватит! – запросила Танька пощады.

Кузьмичев не без удовольствия отстал, устал.

– Запыхался. Не по зубам.

– С такой женщиной опасно связываться, – все никак не мог Кузмичев отдышаться.

Он отошел на безопасное расстояние от Таньки, хитро улыбнувшись, заметил:

– Вон сиськи висят. Муж, наверно, спит на них, как на подушках.

Для мужчин полные Танькины груди стали открытием, словно раньше они были меньше. Кузьмичев, довольный, взялся за косу, достал из сапога точило. И вот опять уже все косили.

С каждым разом все продолжительней становились перекуры. К двум часам люди с ног валились от усталости, чаще брались за точило. Пашка ленился, – не лошадь. Было все так же прохладно. Оно и к лучшему: косить сподручней, не жарко. И когда Лапшин сказал, что работать осталось полчаса, у людей сразу появился интерес к работе, – откуда только силы взялись. Кто-то шутил:

– Мы так все поле выкосим, надо и другим оставить, обидятся.

Кузмичев опять стал приставать к Таньке, якобы у нее шов разошелся у трико сзади. Незаметно прошли за работой полчаса, даже получилась переработка пять минут. До автобуса было еще время, и женщины расстелили на траве полотенце, достали съестное, что осталось от обеда: яйца, колбаса, огурцы… Было еще спиртное. Кузмичев, как всегда, опять отличился, перепил.

– Ты знаешь… ты знаешь… круглая, круглая земля, – говорил он все, объяснял.

Он как-то сразу осунулся, похудел. Речь несвязная.

– …круглая,круглая, – …махал Кузмичев руками.

– Пес совсем потерял рассудок, – констатировал Пашка.

– Тебя, Кузя, совсем не поймешь, что ты и балаболишь, – отмахнулась Танька. – Надоел.

– Кузя, ты почему не лаешь? Полай! – всю дорогу до города приставал Пашка. – Вон твои собратья хвостиком виляют.

Кузмичев смотрел в окно, было не до шуток.

– Вот бы тебе с ними порезвиться… – не понимал Пашка, отчего Кузмичев больше не шутил, не приставал к Таньке; был серьезный.

– Чего молчим? Давайте споем, – предложил Лапшин.

И автобус запел; пели все: и СМУ, и ЖКО, и автотранспортный…                  Пожалуйста

В киоске продавали рыбные, мясные консервы, чай, кофе, сигареты, сахар, сгущеное молоко и многое другое, что не так быстро портилось или совсем не портилось. И цены были на три-пять-шесть рублей ниже, чем в магазинах. Для малоимущих находка. Хорошо шли тушенка, сгущеное молоко, даже выстраивалась очередь.

И вот однажды киоск пропал, не стало – пустое место. Пенсионеры зароптали: кому помешал, как теперь? Вскоре на месте исчезнувшего киоска появился кирпич, цемент, – работа закипела. И вот уже готов фундамент, каркас. Что это будет? Магазин не магазин: на него не похож, маленький – три киоска будет. Павильон! Да, павильон! Да еще какой: с торца смонтировали большой экран, как цветной телевизор, играла музыка, музыка играла, когда еще был киоск. Чуть ниже экрана – часы, восемь тридцать; температура воздуха – минус восемнадцать. Странно, павильон никак не назывался. У всех были имена: «Калинка», «Ландыш», «Лакомка»…. Он один такой безымянный. Безымянный – тоже имя. Помимо продуктов в безымянном имелись посудный отдел; овощи,фрукты. И стоял павильон на бойком месте – рядом площадь, вещевой рынок. Но, главное, цены были все такие же низкие, какие и в киоске. К примеру, хлеб с частной пекарни Хлопотова, хороший хлеб, в магазине двадцать рублей, в павильоне – пятнадцать. К обеду весь хлеб раскупался. Продавцы все молодые. Машина пришла с хлебом. Хлеб горячий, еще не успел остыть. Очередь была небольшая, пять человек. Женщина в мутоновой шубе стояла первой; за ней – женщина в синем пуховике; потом – носатый мужчина; женщина в белом пуховике. Последним стоял мужчина с усталым лицом.

– …печенье у вас свежее?

– Свежее.

– Тогда грамм триста, тушенки свиной баночку, майонез. Все.

– Сто двадцать пять рублей пятьдесят копеек.

Женщина в мутоновой шубе долго искала мелочь, нашла.

– Сахарный песок, хлеб.

– Еще что?

– Грамм двести карамели «Виктория».

– Двадцать восемь рублей.

– Презерватив.

– Пожалуйста. Восемнадцать рублей.

– Мне, девушка, хлеб… Чуть не забыла, рулон туалетной бумаги.

– Двадцать рублей десять копеек.

– Пачку сигарет «Оптима».

Вошла женщина, румяная с мороза.

      Ребус

                                                                        Она ехала домой. Через двадцать-двадцать пять минут – дома. Дома – это теплая хвойная ванна, сытный вкусный обед и много другого хорошего. Она устала, два часа в дороге, не девочка, зрелая женщина, мать двоих детей. Тело, как деревянное. Ноги затекли. Не любила она эти дороги. Утомительно. Витька, сын, пятиклассник, тоже устал, дремал. Дороги плохие, после весны, все размытые, в ямах. Попадались и такие ямы, что в них легко можно было оставить колесо. Бедные амортизаторы. Она ездила к сестре в Лазаревку за капустной рассадой.

– Устал? – чтобы приободрить сына, спросила она.

Сын в ответ только слабо улыбнулся. Конечно, устал. Можно было и не спрашивать      . Ехала она со скоростью в среднем семьдесят пять км в час, редко – сто. Она, конечно, могла и прибавить в скорости, но уж очень плохая дорога, много ям, словно их кто специально выкопал. Да и машина – старушка, тринадцать лет. Не разгонишься. Скоро дома. Восемнадцать км. Это для машины «пустячок» ,как любил говорить Андрей, супруг. Она хотела бы еще сегодня постираться. Опять ямы. Она поздно их увидела. Тормоз. Что это? На полосу встречного движения, хорошо никого не было, выскочила иномарка. Она только что, минуты три, четыре прошло, не больше, смотрела в заркало заднего вида – машин не было, и тут иномарка… Та вылетела за дорогу. Водитель не справился с управлением. Она чуть притормозила. Надо бы остановиться. ДТП. Может, помощь нужна.

– Здорово! – оживился сын. – Разобьется. Остановимся?

Надо бы, конечно, остановиться. Она скрывалась с места происшествия. Грубейшее нарушение правил дорожного движения. Уголовно наказуемо. Надо бы остановиться: она не могла, словно кто держал. А ведь она притормозила, хотела остановиться. Хотела, да не остановилась. Не она, так кто-нибудь все равно остановится, окажет помощь. Свет не без добрых людей. Она тоже могла вот так лететь с сыном в кювет, не отверни водитель иномарки в сторону. Бог миловал. Смерть была рядом. Она выбирала… три, четыре, пять секунд… и выбор ею был сделан – не в пользу водителя иномарки и пассажиров, если таковые имелись. …иномарка разбилась, водитель истекал кровью. А может, все обошлось. Водитель запомнил номер ее машины. И не сегодня завтра придет повестка в суд. Этого она очень не хотела. Если бы она увидела эти ямки раньше и плавно затормозила, возможно, ничего бы и не произошло. Но и со стороны водителя были нарушения – превышение скоростного режима, дистанция не соблюдена. Были нарушения с обеих сторон. Она не снимала с себя ответственности. Но если бы водитель иномарки не превысил скорость, была бы дистанция – никакого ДТП бы не случилось.

Она два раза уже была в ДТП, и – еще одно. Не много ли? ДТП – это всегда большая неприятность. Нервы. Шок. Первое она, можно сказать, сама себе устроила. Пошла на обгон, не рассчитала – встречная машина оказалась близко, и справа – машина. Обгон не получился.Оставаться на полосе встречного движения – равносильно самоубийству, и тогда она, что называется, подрезала обгоняемый транспорт, «Газель». От удара с «Газелью» машину выбросило на дорожное ограждение. Машина разбилась. Сама она отделалась легким испугом. Второе ДТП – она также начала обгон. Но шутник-водитель обгоняемого транспорта прибавил в скорости, что он не должен был делать. Хотел, наверно, поиграть. А может, пьяный был. Она тогда все-таки завершила обгон. Правда, машину поцарапала о машину шутника. Водитель-шутник позвонил в ДПС, рассказал об обгоне, сообщил ее номер. Унего зеркало было разбито. Обратно по дороге домой состоялся разговор с ДПС. Лейтенант сделал предупреждение, обещал неприятности за то, что она уехала с места происшествия. Она неделю, месяц, два ждала эти неприятности, перенервничала. Все обошлось. Забылось.

И вот новое ДТП. Напасть какая-то. Может, действительно, битая машина притягивает, слышала она такое от водителей. За первым ДТП будет – еще и еще… Битую машину надо продавать, избавляться от нее. Она не хотела бы продавать, привыкла.

– Милиция поехала.

Если бы сын не сказал, она бы не заметила ДПС: была расстроена. Значит, все-таки что-то случилось. Но она не нарушала скоростной режим, не гнала, точно сумасшедшая, как водитель иномарки. Но она скрылась с места происшествия… и это резкое торможение. Но если бы была дистанция между машинами, ничего бы не было. Но она уехала с места ДТП, не оказала первой доврачебной помощи… Испугалась? Сработал инстинкт самосохранения? А может, она прекрасно отдавала отчет своим действиям? Был умысел? Какой пример она подавала сыну? Она ненавидела себя, презирала. Как могла она, порядочная, честная женщина, каковой она себя всегда считала, уехать с места происшествия, отказать в помощи? Она себя не узнавала. Кажется, это была не она, а кто-то другой. Но никого другого не было. Она собственной персоной. Она! Она! И никто другой! И она это хорошо знала, только не хотела признаваться. Выгораживала себя. Искала оправдания. Но не находила. Заявить на себя в милицию, все рассказать? Может, ничего и не было? Никакого ДТП. Она же ничего не видела. Может, иноомарка скатилась в кювет, заглохла. Только она почему-то не верила в благополучный исход. Все было – и разбитая машина, и кровь…

Приехала она домой, Андрей еще не пришел с работы, задерживался.Сын сразу побежал на улицу. Стирать она передумала. Не до стирки. Она всегда почему-то, когда была в неведениии, переживала, отдавала предпочтение в своих переживаниях плохому, не думала о хорошем исходе. И часто она вот так себя обманывала, попусту трепала нервы. И о ДТП она думала только о плохом – разбитой машине… Она ясно представляла себе безжизненное тело водителя, распластавшееся в машине. Кровь. Много крови. Она не могла больше так, побежала в туалет; ее тошнило. «Как убийца. Из кино», – подумала она, имея в виду рвоту. Нехорошо все это было, не к добру. Она хотела бы все рассказать Андрею, выговориться, покаяться, но боялась, что он выболтает все кому-нибудь. Человек он был ненадежный, не умел хранить тайну. А когда выпьет, он болтал без умолку и мог все рассказать. Если бы она раньше заметила эти неровности на дороге… Она не нарушала скоростного режима, не считала себя виноватой. Но через минуту другую она уже во всем винила себя. …скрылась с места происшествия. Она не могла этого простить себе. Испугалась? А может, сознательно не остановилась? И испугалась, и сознательно скрылась с места происшествия. И то, и другое. Но разве такое бывает? А может, ничего и не было? И она зря вот так себя мучила. Она хотела ясности. Скорей бы прошел этот злополучный день, неделя, месяц. Время лечит. Чтобы как-то забыться, не думать о ДТП, убить время до вечера, а там спать, она пошла в магазин за яблоками. Виновата, не виновата –…решала она на улице и в магазине. Если бы водитель иномарки не превысил скорость… Она тоже хороша… за дорогой надо следить. Если бы была дистанция… Если бы… Если бы… Она совсем запуталась.

Она уже шла домой, проходила больницу. На углу, у «Родильного отделения» стоял Паньков, хирург, звонил по мобильнику. Он был в своем коронном, до пят, сером плаще. Высокий. Паньков говорил громко, кричал в телефон:

– Пьяный был! Если бы трезвый был, не разбился! Не справился с управлением!

«Это он! Иномарка», – сразу догадалась она. Не справился с управлением. Вылетел на полосу встречного движения. Значит, разбился… Она же ждала повестки в суд. Водитель иномарки мог записать номер машины. Но теперь какая повестка. Разбился… Как это все нелепо: жил, жил человек, и –раз, как выключить свет, включить, человека не стало.

«Пьяный был. Если бы трезвый был, не разбился. Не справился с управлением. Пьяный был. Если бы трезвый был, не разбился», – мысленно повторяла она за хирургом.

Конечно, пьяный за рулем – это опасно… это чрезмерная возбудимость, замедленная реакция… Пьяному лучше не садиться за руль. Но он же тебя, дура, спасал, отвернувши в сторону. Спасал… «Не справился с управлением». Если бы она раньше заметила эти ямки… Если бы… И все началось сначала: виновата, не виновата…

Придя домой, она накапала себе валерьянки, чтобы как-то успокоиться, а ведь она никогда не пила ее. Она хотела бы все рассказать Андрею, с трудом сдерживалась. После ужина, за телевизором, сын был у себя в комнате, она все-таки заговорила о ДТП, а не хотела:

– Устала я с этой дорогой, – начала она издалека. – Дорога плохая. Ямы. Еду я обратно. Подъезжаю к городу, и тут машина сзади меня вылетает на полосу встречного движения…

О ямках, как она затормозила, не стала рассказывать… Андрей не раз говорил, предупреждал, чтобы она резко не тормозила. Она пропускала его замечание мимо ушей.

– Я не остановилась. Разбился.

– Почему ты думаешь, что разбился? – начал Андрей допытываться.

«Началось. Как следователь, – подумала она. – Раньше не был таким любопытным. С годами, что ли, это?»

– Я не говорю, что разбился. Я уехала. Не видела, – начала она сердиться.

Она жалела, что призналась Андрею в ДТП. Собственно, она ничего такого не сказала. Все – общие фразы. А что машина вылетела на полосу встречного движения, – так сколько их разбивается, гибнут люди. Она больше ничего не стала говорить Андрею о ДТП. Вечером опять пила валерьянку. И на следующий день тоже. Она стала уже забываться, не хотела больше думать о ДТП. Все, вроде как, прошло. Не могла же она всю жизнь терзаться: виновата, не виновата. Каторга, а не жизнь! А она хотела жить. Может, ничего и не было. Она все придумала о ДТП. И хирург говорил по телефону совсем о другой машине. Но нет, все было. Краска сзади у машины была содрана, она вчера была в гараже, смотрела. Иномарка, вероятно, зеркалом задела. Так была близко. А может, она где-нибудь сама поцарапала, не заметила.

Она варила обед. Было около часу. Она подошла к окну. У первого подъезда у дома напротив толпились, собрались люди. Стояла скорая помощь. Все чего-то ждали. Она не сразу догадалась, что в доме напротив покойник, хотела уже отойти от окна. Среди собравшихся был и хирург в своем плаще-балахоне. Стояла Медведева, медсестра, длинная, тонкая, как жердь. Еще медперсонал. Похоже, покойник был из медицинских работников. Уж не о нем ли говорил хирург по телефону. Все совпадало. Ровно три дня прошло с ДТП. Это был он, его машина вылетела на полосу встречного движения. Почему именно он? Может, кто другой? Может быть. У подъезда были венки. Пришел отец Дмитрий из церкви. Солидный мужчина, в черной шапочке.

Она варила обед и смотрела в окно, пряталась за занавеской, точно преступник. Она считала и не считала себя им. Она никого не убивала. Можно было и словом убить. Женщина вынесла на улицу табуретки для гроба. И вот в дверях показался гроб. Покойник был не старый, тридцать с небольшим, ну, сорок лет будет. Из подъезда вышла молодая женщина в черном платке. Жена? Сестра? Стали прощаться, подходили к гробу. Все спокойно, чинно, без крика, рыданий. После прощания с покойником гроб поставили на машину. …и машина, люди – все пришло в движение. На кладбище. Кто он, человек в этой жизни – хозяин, гость, посторонний, сорная трава? Будь он хозяин, гость… конец один – кладбище.

По четвергам в районной газете близкие, родные покойного выражали благодарность организациям, частным лицам в проведении похорон. Были и фотографии покойного. Она смотрела в четверг газету: был покойник с завода, два покойника с АТП, из больницы – никого.Только в следующий четверг она нашла то, что искала: «Выражаем сердечную благодарность Тимофееву Алексею Петровичу, главрачу районной больницы, Серафимовичу, терапевту, Суховой и многим другим в организации похорон мужа, отца – Лямина Леонида Петровича». Он, не он? Фотографии не было.

Рогоносец

                                                                        Говорили мне, что ты делаешь, не женись, она тебе не пара…

Мария была из неблагополучной семьи, мать совсем спивалась…

Итак, все по порядку. Мы познакомились, Марии было восемнадцать лет; мне двадцать четыре. Она была чуть выше среднего роста. Брюнетка. В очках. Глаза с хитринкой. Кроткое выражение лица. Симпатичная. Я влюбился. Мария, как потом призналась, совсем меня не любила, смеялась надо мной. Я догадывался, она говорила мне, чтобы я больше не ходил. Но как не ходить, когда ноги сами идут и «…и сердце бьется в упоенье…» Раз я пришел, Мария не ждала меня. На столе бутылка водки, какой-то парень… Мария быстро выпроводила парня и расплакалась: «Я люблю тебя, – говорила она, – но нам не быть вместе. Я-плохая…» Мне бы уйти. Я стал утешать: ты хорошая, добрая. Лучше всех. Я, наверно, выдавал желаемое за действительное. Мне бы больше не ходить, а я все ходил. Мы ссорились, расходились, опять сходились. И как долго это будет продолжаться, никто из нас не знал.

Это было весной, я хорошо помню. Я пришел, Мария пила чай. Мы пошли в комнату. «Знаешь что, знаешь что,– начала Мария, – я –беременна». К тому все шло, я не удивился.Мария обиделась.

Свадьба было делом решенным. Мария говорила, чтобы я засылал сватов. «Да, да, конечно», – соглашался я. Потом мы опять поссорились, я уже не помню, из-за чего, Мария предупредила меня, чтобы завтра я пришел в шесть часов, если не приду, то все, я ее больше не увижу. В шесть часов у меня не получилось, я пришел десять минут седьмого. Марии не оказалось дома. Как объяснила мне ее полупьяная мать, она уехала с каким-то молодым человеком на машине. Я себе места не находил, не знал, что и делать. И адрес Мария не оставила. Через неделю она объявилась, мы помирились, я простил ее.

И вот мы сыграли свадьбу, скромно, были только свои. Скоро Мария родила мне сына. Мы снимали комнату, потом перебрались к моим родителям, жилплощадь позволяла, у нас с Марией была своя комната. Мария работала страхагентом, я технологом на заводе. Она стала мне выговаривать, что я ее, дескать, не люблю, что все время занят… Да, на заводе шла реконструкция, я задерживался, приходил домой в восемь, девятом часу. Но в выходные у меня находилось время, можно было куда-нибудь сходить. На работе у Марии какой-то Скворцов провожал, встречал свою жену с работы. Мария тоже хотела бы так. Я ухожу на работу рано. Как я могу провожать? Блажь какая-то! Скучно ей, видите ли. Возьми книгу, почитай или сходи куда-нибудь с сыном; а то сходи в фитнес-клуб, животик вон растет, некрасиво. Это после беременности, отвечала Мария.

В выходные она все к Ленке, подруге, ходила, засиживалась допоздна. Ну ладно, раз, два можно сходить, но ведь не каждые выходные. Если бы я вот так вечерами уходил… Наверно, не понравилось бы. Заставить Марию не ходить я не мог, она не послушалась бы меня. …но сама должна понимать, не маленькая, замужняя женщина.

Мария стала задерживаться на работе, приходила невеселе. Нехорошо все это было. Я не хотел ссориться, как-то само собой все получалось. Потом мы, потные, после страстного интима долго лежали, отдыхали. И скоро вошло в привычку мириться подобным образом,через интим. Редкий день проходил без скандала. Тут утром приходил какой-то мужчина, спрашивал Марию, отец рассказывал, я был на работе. Опять ссора. Марина набросилась на меня с кулаками. Я оделся, вышел, обидно было: она ни в чем не нуждалась, каждый год обновка… а то, что я занят, не встречаю ее с работы, порой невнимателен, так сколько ни говори о любви, она сильнее не станет.

Но почему Мария так несправедлива? За что? – спрашивал я себя и не находил ответа. Мать ее предупреждала меня: держи ее в руках. Что я, нянька?! Я прошел рынок, вышел к автобусной остановке и пошел обратно. Домой я пришел в двенадцатом часу ночи. Мария, похоже, успокоилась и в комнате говорит мне: я люблю тебя. Хочешь, ударь меня. Ну ударь! Я не представлял, как можно поднять руку на женщину, милое, хрупкое создание, а тут накипело, и эта любовная записка от некого Валеры, которую я нашел в сумочке… я не сдержался… Мария, ойкнув, часто заморгала глазами, покраснела и выбежала из комнаты.

Мария мне изменяла, и я даже знал с кем, – с Генкой из горгаза. Худой такой. Мария и не скрывала, что изменяла мне. «Вот я тебе сделала. Нет ничего хуже», – мстительно призналась она мне как-то. Да, нет ничего хуже, с этим трудно было не согласиться. И ведь она обманывала сознательно, изменяла!

Совместная наша жизнь с Марией стала невозможна. Хорошо это понимала и Мария, больше – она этого добивалась. Рогоносец! Слово-то какое-то доисторическое. Я – рогоносец! Не верилось… им мог быть Витька, Гришка, кто другой, но только не я. И вот оно как все обернулось. Я понимаю: была любовь – прошла, но можно было как-то по-хорошему договориться. По хорошему Мария не хотела, да и не могла в силу ее дурного характера. «За что!?» – опять спрашивал я себя. Как так можно? Я бы так не смог. …милое хрупкое создание оказалось не таким уж милым. Тут как-то у меня сердце прихватило. Нервы. Жизнь беспокойная. Мария меня выгоняла из дома, мы уже жили отдельно от родителей, была своя квартира. Мне идти было не куда. К родителям. Я не хотел их беспокоить. К брату? Им без меня тесно. Мария пригрозила мне, что сменит замок, чтобы я больше не ходил. Она могла это сделать, я не сомневался, от нее всего можно было ожидать. Мария не стеснялась, в открытую изменяла мне. …молодая, симпатичная, от любовников отбоя не было. На работе уже смеялись надо мной, – не в открытую, конечно. Тут я вечером сижу с сыном, смотрим телевизор, звонок, открываю дверь – Крутов из конструкторского бюро. Я его хорошо знаю, вместе работали. «Чего?» – спрашиваю. Он замялся, ничего не ответил, ушел. Я сразу догадался, к кому он приходил. Потом Крутов еще приходил, спрашивал Марию. За что?! За что!? Как так можно? Совсем баба свихнулась. «Люблю! Люблю! Я тебя никому не отдам», – говорила Мария до свадьбы. И это такая твоя любовь? «Смотри! Смотри! Вон идет! Жена у него гуляет. Рогоносец, – слышалось мне на улице. – Мужик, вроде, ничего. Не пьет». Я готов был сквозь землю провалиться. Мария с работы уволилась, точнее, ее уволили за появление на работе в нетрезвом состоянии; ей было на все наплевать. «Как ты со мной после всего этого живешь?» – спрашивала она меня. Я и сам не знал. Может, мне просто некуда было идти. Хорошо было бы уехать куда-нибудь, чтобы ничего этого не видеть. «Бог, если ты есть на свете, сделай что-нибудь! – просил я. – Это не жена – зверь!» Действительно, как после всего этого я с ней живу? Развод! Только развод! И я не буду уже рогоносец. И мы подали заявление на развод. Нам дали месяц на примирение, после окончания которого не обязательно согласия супруга, супруги. Я не мог дождаться конца месяца.

Сосед этажом выше приходил ко мне за сигаретами, он не курил, это я точно знал. К Марии приходил, я видел их вместе. Когда это все кончится? Бежать! Бежать! На работе на глаза мне попалось объявление в газете: требуется технолог в доменный цех сталелитейного завода в Щелкове Комната в общежитие предоставляется. То, что мне надо. Мария к тому времени сошлась с Орловым Генкой. Парень так, ничего, самостоятельный. У Генки была однокомнатная квартира. Мария с сыном стали у него жить, вроде как любовь. Это хорошо. Можно было обменять квартиру. Я занял бы генкину квартиру, а Мария с Генкой – в нашей двухкомнатной. Вот и выход из положения и уезжать никуда не надо. Через неделю Мария вернулась. Мы уже питалась отдельно. В комнату я сделал себе замок, закрывался. Чужие. На Марию временами как находило, она начинала приводить в порядок квартиру, мыла, стирала. Вечером она прошла ко мне к комнату, обняла, прильнула: я тебя люблю, дурачок. Давай жить вместе. Мало ли что бывает. Я даже подумал, может, правда, любовь… но не мог я Марию простить, всему есть предел. Да и надолго ли эта ее любовь? До первого любовника. Нет! Нет! Я развелся. «Покажи паспорт», – не поверила Мария. Я показал. Она сердито сдвинула брови, встала,вышла из комнаты. Все было кончено. Мария больше не заговаривала о любви. Через неделю я уехал в Щелково, мне пришел вызов. Мария приезжала ко мне раза два, пьяная, скандалила. Я не открыл ей дверь. Потом еще приезжала, уже трезвая, хотела помириться. И опять у нас ничего не получилось. Мы оба уже были другими, время не повернуть вспять. Поезд ушел.

В прошлом году сын женился. Я был на свадьбе. Мария растолстела – бабище; жила с каким-то Григорием, плотником. Страшная женщина.

Знакомый у меня, Виктор. Выпивоха. Раньше здорово пил, сейчас за ум взялся, меньше стал. Подкаблучник. Жена его взяла в оборот. Спрашивает у жены разрешения помыться. Как ребенок. В квартире на диване лифчик валяется… ничего мужского, если только табачный дым, Виктор курил, а так – матриархат.

Без пятнадцати восемь. В восемь часов Сонька должна прийти. Женщина легкого поведения. Отчаянная баба. Я, говорит, если что не по мне, и обматерить могу. Говорит, что я ей нравлюсь. Ну и ладно. Утром, когда она уходит, я даю ей денег, якобы, на шоколадку, если мало даю, она просит в долг, но долг никогда не отдает.

Девятый час… может, Сонька и не придет, не обязана.

      Скамейка

                                                                        Был обеденный перерыв. Чебыкин Алексей Петрович, он брал с собой. Была тушеная капуста с печенью, вкусно. Он уже пообедал; и сидел теперь в старом, наполовину изодранном кресле напротив стола, дремал. Рядом, по правую сторону, стояло еще одно такое же кресло – не лучше, только обивка, цвет другой. Стол был железный с текстолитовой столешницей; на ней: две эмалированные кружки, пепельница с окурками. За столом стояла грубо сколоченная скамейка. Алексей Петрович работал сварщиком в ЖКХ, имел шестой разряд… Через год на пенсию. Алексей Петрович был чуть выше среднего роста, худой, карие навыкате глаза, нос с горбинкой – ничего запоминающегося.

Со стоном высвободил Алексей Петрович онемевшую руку из-под головы. Сколько он вот так вот сидел в кресле после обеда, а работал он в ЖКХ десять лет уже, и все никак не мог уснуть. Дремал, а сна не было. Дома в выходные он после обеда спал, а на работе не мог уснуть. Не та, видимо, обстановка. Да и в кресле спать неудобно: ноги не вытянешь… Раз он устроился на скамейке за столом, подложил под голову фуфайку; но и пяти минут не пролежал, вскочил как ошпаренный. Порошин с Кудриным, Хохрин тоже так вот отдыхали в обед на скамейке, и что из этого получилось? Все они потом отошли в мир иной, или их, попросту, не стало. Неспроста все это. Алексей Петрович больше не ложился на скамейку.

В конторке мастеров, это рядом с бойлерной, слесаря резались в домино: спорили, ругались, смеялись на все ЖКХ. Были в конторке мастеров и шашки. Но в них играли человека три, не больше. Чебыкин одно время тоже пристрастился к домино, потом наскучило; лучше отдохнуть, полежать. Больше пользы. До конца обеда оставалось пятнадцать минут. Может, скамейка была тут не при чем. Хохрин уже был на пенсии; Порошин – тоже в возрасте; Кудрину вот только не исполнилось еще и пятидесяти.Но и в двадцать лет бывает, что человек – не жилец. Может, со скамейкой – просто стечение обстоятельств? Может быть. Чебыкин такое не исключал.

Хохрин Валентин Петрович только вышел на пенсию.В шестьдесят лет седой, как старик. В ЖКХ за глаза его звали Одуванчик. Невысокого роста, полный …серьезный мужчина. Эта его серьезность была напускной. Валентин Петрович был балагур, интересный собеседник и хороший слесарь. В столовую он не ходил, брал с собой. Вообще, мало кто из рабочих посещал столовую, вроде как дорого. В конторке мастеров была газовая плита, на ней стояла двалцатилитровая кастрюля с водой; в ней и разогревался обед. Обед: первое, второе – все было в стеклянных банках. Только один Хохрин носил обед в железных банках из-под томата. Может, Валентин Петрович не хотел показывать, что ел; а может, боялся, что стеклянная банка в горячей воде лопнет, такое случалось. Пообедав, Хохрин доставал из шкафа с инструментами фуфайку, сворачивал ее, делал подушку и ложился на скамейку. Это было его местом отдыха в послеобеденное время.

Валентин Петрович лежал на спине, курил. Выкурив сигарету, он закрывал глаза и через минуту-другую, смешно надувая щеки, с шумом выдыхал через рот, словно дул в трубочку. Спал он, не спал – не понять. Может, и спал, но сон его был чутким; он всегда просыпался вовремя – в конце обеда. На здоровье Валентин Петрович не жаловался, и вдруг – инфаркт. Увезли его в больницу прямо с работы. Через месяц он уже работал, в обед все нажимал на чеснок: ел его и с первым, и со вторым. Врачи рекомендовали. После Нового года было сокращение. Всех пенсионеров тогда убрали. Уволили и Хохрина. Никто лучше его в ЖКХ сварочного дела не знал. Но незаменимых людей нет. Плохая, хорошая замена – она всегда есть.

Прошел месяц, как Хохрин не работал. Была весна. Валентин Петрович, Потапов, слесарь, на разнарядке рассказывал, пошел на дачу.

Устал на даче. Человек уже не молодой. Лег пораньше спать. Было уже десять часов утра, он все лежит. Такого еще не было. Жена пошла в комнату, он уже холодный. На скамейке в обеденный перерыв теперь спал Порошин Аркадий Сергеевич, тоже сварщик, без пяти минут пенсионер. Сразу после увольнения Хохрина он занял его место. Порошин был на голову выше покойничка, худой. Мужчина он был с гонором, любил показать себя, кто я; когда улыбался было не понять, то ли он действительно рад, то ли злорадствовал. Мелкая дрожь в руках выдавала его как человека неуравновешенного, больного. Его побаивались в ЖКХ. Он мог и побить. Жена у него спивалась. Он тоже пил,но не до такой степени, как его жена, чтобы ничего не помнить. Раз он пришел домой. Жена пьяная спит. В комнате беспорядок, телевизора нет. Он надавал жене хороших тумаков, взял нож и пошел за телевизором. «Не ходи! Не ходи! Они убьют тебя!» – кричала жена. Воров он не нашел, написал заявление в милицию. Где-то через месяц телевизор нашелся.

Порошин лежал на скамейке, подложив под голову фуфайку, как это делал Хохрин, сложив на груди руки, точно покойник. Порошин был неплохой сварщик, но только торопился в работе, был брак. Аркадий Сергеевич пришел в ЖКХ после армии и по настоящее время работал в нем.Последнее время все мучился со спиной. Спина отнималась. Больной он ходил на работу: был злой, постоянно с кем-нибудь ругался. И когда только совсем плохо стало со спиной, ушел на больничный. Полтора месяца пролежал в больнице; месяц был на легком труде. На спину он больше не жаловался, похоже, вылечился.

Был выходной, суббота. Лето… Чебыкин ходил в магазин, шел обратно – Людмила Сергеевна, кладовщица, навстречу.

«Слышал? Порошин умер». – «Как умер?»

В пятницу Порошин выглядел неплохо: бодр, весел. Собрался в субботу на рыбалку, и по дороге ему стало плохо. Пока его нашли, пока привезли в больницу, он уже был при смерти.Что-то внутри у него оторвалось.

Кудрин Борис вторую неделю устраивался на работу, проходил медосмотр. Чебыкин работал один. Работы было много. Кудрин был как нельзя кстати. Но он не торопился с работой. Он раньше работал в ЖКХ, но с мастером повздорил, рассчитался. Потом запил. Лечился. Долго потом он не мог найти работу, наконец, устроился к частнику на пилораму. Приходилось работать в выходные. Зимой холодно. Зарплата небольшая.

Борису было сорок два года. Среднего роста, средней полноты… Мужчина симпатичный. Только вот имелась у него одна слабость: он все время хотел спать. Стоило ему сесть, как глаза у него закрывались сами собой. Случалось, он дремал на работе, закрывшись сварочным щитком. Как работник – неплохой, но как соперник – никудышный. Человек он был безынициативный, не лидер. Неделю он со слесарями в конторке мастеров играл в домино, потом ему, видимо, это наскучило, потянуло на сон. Спал он на скамейке; больше на спине, под голову ничего не клал, храпел. Вставал он всегда вовремя, даже – раньше.Человек он был со странностями: вдруг ни с того ни с сего надевал фуфайку, была осень, уходил из цеха. Минут через пятнадцать появлялся. Куда ходил, зачем? Непонятно. С зятем у него были проблемы. Тот нигде не работал и тут решил купить «Москвича» по дешевке, стал просить денег. Борис ему отказал. Зять обиделся.

Тут вдруг среди недели Кудрин не вышел на работу. И на следующий день его тоже не было. Запил? Только через неделю Борис объявился. На правой щеке у него была большая царапина, под глазом синяк. Нос – картошкой. Зять постарался. Он бы у меня получил, рассказывал Борис, но я спал; был выпивши, когда он пришел. Он не давал мне опомниться, палкой меня все по голове. Нос сломал. В милицию жаловаться Борис не пошел: все-таки свой человек.

Прошел месяц после этого инцидента, и Кудрин опять не вышел на работу. Накануне, это было в пятницу, Борис собирался топить баню. В воскресенье Борис оказался в реанимации: в бане стало плохо. Кровоизлияние в мозг, констатировали врачи. Смерть наступила практически сразу.

Новый сварщик, Турицын Сергей, так же, как Борис, работал в ЖКХ. Сергею было за тридцать. Двое детей. Парень высокий, видный. Как и Порошин с Кудриным, он в обед лежал на скамейке, подложив под голову фуфайку; и все кому-то звонил по мобильнику, играл в игры. Прошел месяц, больше, как Сергей устроился на работу. Он кашлял. Вероятно, оттого, что много курил. А так, вроде, проблем у него со здоровьем не было. Месяц – срок, конечно, небольшой; год – другое дело. Хохрин больше года пролежал на скамейке в обед; Порошин – около года; Кудрин – несколько месяцев. У кого какой организм, иммунитет. Месяц – все-таки какой–никакой срок. Сергей пока выглядел неплохо.

После новогодних каникул еще один сварщик был принят на работу. Борис. девятнадцать лет. Зачем еще надо было принимать сварщика? Работы немного. Чебыкин не понимал. Но, как говорится, начальству видней. Борис только начинал работать: все у него еще было впереди – и высокий разряд, и хороший заработок, уважение, признание в коллективе. Все это приходит с годами. Борису надо было учиться и учиться сварочному делу, чтобы стать хорошим сварщиком.

Борис с неделю ходил в столовую, потом стал брать с собой. Обед его был – колбаса, булочка, печенье, чай. Скромно. После обеда сидел за столом, дремал. Тут же рядом сидел Сергей с мобильником, ждал, когда Борис пересядет в кресло, чтобы занять скамейку, лечь. Борис, похоже, не собирался этого делать. Недели две они вот так вот сидели рядом. Потом Сергея перевели в бригаду Орлова. Скамейка освободилась. Борис в обед спал. Почти сразу засыпал. Иной раз просыпал обед. Борис парень так был неплохой, скромный. Узнай он про покойников, наверно, больше бы не лежал, почти уверен был Чебыкин. Борис был диабетик. Отец его также страдал сахарным диабетом. Вчера Борис жаловался на головную боль, собирался в больницу. Он хвалился, что у него там знакомый врач; и врач этот мог ему сделать больничный по знакомству. Но идти на больничный: значило потерять в зарплате. Борис копил на машину.

Во вторник Борис не вышел на работу: не было его и в среду, и в четверг.

      Лопата

                                                                              Я и Антон Григорьевич убирали с крыши снег. Антон Григорьевич был старшим, за бригадира. Он был уже в возрасте, но мужчина – крепкий, невысокого роста, коренастый, плотный. Раньше занимался штангой. Я – недавно демобилизовался, был около двух метров роста,худой.

Высота снежного покрова местами достигала полтора метра. Снег слежался, деревянная лопата трещала под тяжестью. До конца смены оставалось три часа, работали без страховки, монтажных поясов. Крыша была почти прямая, – небольшой уклон. Веревка, монтажные пояса сразу были брошены нами у лестницы. Если человеку на роду написано упасть с крыши, никакой пояс не поможет, считал Антон Григорьевич, и переубедить его в обратном было невозможным: человек упрямый. Я тоже не стал страховаться, хотя: береженого бог бережет.

Каждый год в марте слесаря, обычно одни и те же, убирали с крыши снег. Цех был старый, снег весной тяжелый, не долго и до беды. На базе случай был, тоже в марте месяце, обвалилась крыша, пострадало три человека. В прошлом году я тоже убирал снег, но – с Турицыным. Антон Григорьевич ушел в отпуск. В прошлом году в марте было тепло, тихо, без ветра.

Антон Григорьевич работал – ни одного лишнего движения, как машина. Я так не мог. Еще двадцать минут до перекура, я уже устал. Время тянулось. Лучше было не смотреть на часы, забыть о времени, а я все смотрел на часы. Я кажется, мог еще прибавить в работе, хватало сил. А что потом? Еще два часа работы. Далеко за дорогой стеной стоял хвойный лес, просека, ЛЭП-500, как большой коридор. Земляничное место. Я не мог глаз оторвать от ЛЭП. В лесу все было проще, – не надо кидать снег, насиловать себя, работать, когда не работалось. Никакой зантересованности. Оплата труда повременная, упираться нет смысла. Но все было не так просто: я не мог поступиться принципами, расписаться в своей слабости. Если бы я работал один. Грейферный кран у цеха, надрывно воя, грузил щебень. Я работал из последних сил, с ног валился от усталости. Все! Конец! Неоправданно много сил было отдано первым часам работы, я не рассчитал, и вот результат… «Ну еще немного, еще немного, еще лопату…» – просил я себя. Лопата наливалась свинцом.

– Перекур! – наконец объявил Антон Григорьевич.

Он снял сверху небольшой слой снега, сделал что-то наподобие дивана, положил лопату, сел на нее, закурил. Я последовал его примеру. Первый раз сел: курил все стоя, опершись грудью о лопату. Я все хотел бросить курить, но пока ничего из этого не получалось. Скоро курить мне расхотелось, не радовала глаз и природа, просека, так бы и сидел, сидел… Антон Григорьевич задумался, было о чем: супруга выгоняла из дома, весь цех уже знал. Я не мог не думать о работе: надо было как-то продержаться до конца смены. Но как? Сказать: все, хватит, устал… Но и Антон Григорьевич не двужильный.

Антон Григорьевич уже докуривал, и опять за лопату, снег. …если бы он сказал, что тоже устал, мне было бы легче. Кажется, вот сейчас, сейчас Антон Григорьевич встанет, щелчком отправит сигарету далеко в снег… еще две,три затяжки… Что я мог сделать? Сказать:подожди…

– Ну что, пойдем работать? – опередил меня Антон Григорьевич, встал.

– Пойдем, – сказал я и тоже встал.

«…вторая, третья… лопата», – принялся я считать. Скоро сбился со счета. Лопата стала неподъемной.

Смеркалось. Но до спасительной темноты, когда не видно, оставалось часов пять. Я в это время буду уже дома. Я с остервенением рубил лопатой снег, сбрасывал вниз. Руки были как чужие. Все!

«Еще немного, еще немного», – опять просил я себя, впору расплакаться. Я совсем сдал в работе: на две лопаты Антона Григорьевича отвечал одной; хитрил, – тянул время… Это было нечестно. Но что я мог сделать? Я с силой воткнул лопату в снег: устал, так устал, чего таиться! Обидно до слез. Хорошим было начало. Я упивался работой. Антон Григорьевич не поспевал за мной, и вот… не рассчитал сил, как в спорте. Я сплюнул, взял лопату, выровнялся в работе с напарником, но – ненадолго. Опять просить себя, давай, давай, я не стал. Несерьезно. Воткнул лопату в снег, огляделся. Антон Григорьевич все так же ровно работал, без спешки. Силы мои были на исходе. Я ждал конца смены. «Когда же это все кончится, – думал я. – Нашли козла отпущения…» Я опять стал считать. …десятая, одиннадцатая… лопата. Я уже не гнался за результатом, работал в пол-лопаты. Незаметно для себя я втянулся, больше не возмущался, работал не плохо не хорошо. Смена шла, и ладно.

– Перекур, – певуче вывел Антон Григорьевич.

Лицо его раскраснелось от напряжения, тоже досталось.

– Дали мы с тобой сегодня план, – сказал он. – Вон сколько перекидали.

Я ничего не ответил, с ног валился от усталости. Антон Григорьевич тоже, чувствовалось, устал. Я думал о лете, – не за горами. Тепло, благодать. Я забыл о работе, вспомнил, когда напарник взялся за лопату. …пятая, шестая… лопата – стал я опять считать, так мне было удобней. Еще час работы, и – все. Час – это не восемь часов. Пятьдесят минут – это уже не час. Все было не так плохо.

Снег легче не стал, все так же тянуло руки, ныла спина. Работа не отпускала меня. В ее лапищах я казался себе ребенком – жалким, беспомощным. Я терпел. И вот оно долгожданное:

– Хорош! Что мы, лошади, что ли. – И Антон Григорьевич крепко выругался.

Без пятнадцати четыре. Я на радостях, нет, это была не радость, а – нечто, что я так сразу не мог объяснить, бросил лопату вниз на дорогу, – черенок отлетел в одну сторону, широкая ее часть – в другую.

      Скворечник

                                                                        Он лежал на диване, думал. Он, может, и рад был бы не думать, но не получалось. В комнате было темно. Жена на кухне собирала на стол, время ужинать. Скоро на пенсию. «Ну и что из этого? – спрашивал он себя. – Возраст. Это никого не минует. Пенсионер – это как старое дерево, старая книга, посуда… калоша… Жизнь, она прошла и еще не прошла. Все в ней было: и хорошее, и плохое…» Он не хотел бы, как некоторые, если бы такая вдруг возможность предоставилась, начать все сначала. Жизнь лучше не стала. Так же в ней было бы и хорошее, и плохое, – в таких же частях. Получилась бы копия. Для молодого – жизнь в охотку, для старого человека – обуза.Так, незаметно за делами, работой, в радостях, горестях проходила жизнь. Человек морально, физически изнашивался, как машина, приходил в негодность, устаревал. Рутинная это работа – жизнь, он бы еще добавил: неблагодарная. Как ни крути – конец неизбежен.

Тридцать лет уже он зарабатывал, работал конструктором, себе на жизнь, иначе – кормился. Чтобы жить – надо работать. Таков порядок. И не человеком он заведен, а так устроена жизнь. Так надо. Человек по природе своей – авантюрист. Каждый день он рискует, выживает. …рискует ежесекундно, ежеминутно; рискует дома, на работе, даже – за обеденным столом. Попала хлебная крошка в дыхательные пути, как это случилось с Ермаковым, и – нет человека. Ермаков тогда дома был один. Некому было ему помочь.

Жена, Наталья, на кухне разогревала голубцы. Поесть он любил. Да и кто этого дела не любил? Корова, и та наровит набить брюхо травой посочней. У человека с животным много общего. То, что человек произошел от обезьяны, свершившийся факт. Раньше он думал, что человек инопланетянин, а – нет. Человек такое же животное, как корова, кошка,только – с мозгами. Человек, он понимает, что надо делать, только вот не всегда делает. Верка, кошка, хитрая бестия. Он иногда, по настроению, разговаривал с ней. Верка внимательно слушала, дергала ушами. Она больше привязалась к хозяйке, к Наталье. Оно и понятно, та кормила ее. Так оно и среди людей: к хорошему человек тянется, плохого – сторонится. На ужин у кошки была рыба. Верка любила ее.

– Валентин, иди ужинать! – громко позвала с кухни жена.

– Иду!

Он встал, прошел на кухню. В майке, в трико. Степенный, с брюшком мужчина. Верка сидела под умывальником, облизывалась. Уже поела. Хорошо Верке: не надо думать о хлебе насущном. «Дурак! Нашел кому завидовать, – садясь за стол у холодильника, на свое место, пристыдил он себя». На ужин также была горячая картошка, грибы. С них он и начал трапезу. Поесть он любил. Наталья хорошо готовила. Все было вкусно.

– Наташа, – отведав грибов, заговорил он. – Чем отличается человек от животного?

Наталья сидела за столом напротив, старательно мяла вилкой в тарелке картошку, делала пюре.

– Чем отличается человек от животного? – не дождавшись ответа, снова спросил он.

– Животное – есть животное, человек – человек, – просто ответила Наталья.

– Ты, Наташа, имеешь в виду, что у человека нет хвоста, как у животного? – с некоторой издевкой спросил он.

Наталья перестала есть.

– …хоть бы и так, – ответила она с вызовом.

Валентин был человек не глупый, как говорится, с головой, и – такие вопросы. Наталья расстерялась.

– Мне вот кажется, – прожевав, продолжал он, – что для Верки мы такие же животные, как Верка для нас. У тебя нет такого чувства?

– Ну, Валентин, ты совсем… При чем здесь Верка? Ты, Валентин, в детство впал.

– Может быть, может быть… – вроде как согласился он.

Ел он много. Думал и ел, ел и думал, одно другому не мешало, даже больше – дополняло. Кажется, выйди он из-за стола, и – правильная, хорошая мысль оборвется: все было взаимосвязано, одно без другого не могло существовать. Думал он о жизни, о пенсии, о Верке…

– Жор, Наташа, на меня напал. Знаю, что нехорошо переедать, а не могу остановиться.

– Следить надо за собой.

«Тебе хорошо говорить, – тяжело вздохнул он. – Может, у меня предрасположенность к полноте». Наталья встала, чуть приоткрыла форточку и опять села за стол. В коротком ситцевом в большую клетку платье она со спины смотрелась как подросток. Она уже поела и сидела за столом за компанию. Он по часу ,а то и больше, ужинал.

– Ладно, хватит! – отодвинул он от себя вазочку с пряниками. – Убери.

Он, наверно, еще бы съел пряник, и – не один.

– Ешь, если не наелся.

– Нет! Хватит! Всему есть предел, мера. Граница.

Наталья не понимала супруга, при чем здесь граница: голодным быть – тоже дело.

Он не всегда ел много: были дни, когда аппетит пропадал. Завтра на работу. Он совсем не чувствоввал себя отдохнувшим, словно и не было выходных. Что он такого сделал за выходные, что устал? Сходил в гараж… Все дела. Наверно, уже возраст сказывался. Завтра опять рано вставать, на работу… надо, надо… Из этих «надо» и складывается жизнь. Может, это «надо» и есть то, что в корне отличает человека от животного? Наталья мыла посуду и делала это легко, играючи, словно всю жизнь только этим и занималась. Верка отправилась в комнату на диван отдыхать. Он тоже бы, наверно лег, завтра на работу. Давно уже он в журнале читал, как кандидат технических наук, уважаемый человек в институте, находясь в здравом рассудке, вдруг ушел из дома. Родные в шоке. Зачем ушел? Для чего? Все было – машина, дача, квартира, хорошая,семья… Чего еще надо? Родные видели его гуляющим в парке, стали следить: куда он – туда и они. Кандидат, не зная куда спрятаться, везде родные доставали, забирается на крышу высотного дома, накануне прошел сильный дождь, и, подскользнувшись, срывается вниз.

Наталья кончила мыть посуду, вода больше не шумела в раковине, стало тихо.

– Иди, Валентин, отдыхай.

– Сейчас иду.

– Пошли смотреть кино.

– Пошли.

«Не лучше ли было кандидату куда-нибудь уехать, или уйти в лес. …на свежем воздухе, чем оставаться в городе», – думал он, занимая кресло перед телевизором. Наталья села на диван рядом с кошкой. Он, наверно, не смог бы вот так сразу уйти из дома. А может, и ушел. Так ушел бы или не ушел? Он представил себя голодным, с воспаленными от недосыпания глазами… Не дело.

Наталья сидела, запрокинув голову, дремала.Она, случалось, и засыпала за телевизором. Фильм был скучный. Он не знал, что и делать, идти спать или досмотреть фильм. Лучше, наверно, было все-таки лечь, больше пользы. Пока он решал, спать или не спать, время шло, фильм заканчивался. Он досмотрел его и пошел спать. Наталья еще пила чай. Он тоже бы выпил, но лень было вставать. И вот Наталья выключила свет на кухне и прошла в спальню. Больше он ничего не слышал.

Спал плохо. Раза три просыпался, включал свет, торшер, смотрел на часы: было одиннадцать, потом – два часа, три. Проснулся он рано, полшестого.

«Можно было уехать к родным, – думал он о кандидате. – Зачем лезть в сырую погоду на крышу». Должен зазвонить будильник. …сейчас, сейчас… Он напрягся и – звонок, конечно же, – не долгожданный. Наталья заворочалась.

– Встаю, – протянул он.

Вставать совсем не хотелось. Было прохладно, ветер северный, в окно. Через месяц март. Весна. Он прошел на кухню, поставил чайник, пошел умываться. Читал он про кандидата давно, – все в общих чертах. Как кандидат сорвался с крыши, хорошо помнил.

После чая он курил, потом стал собираться на работу, надел свитер, шерстяные носки. Любил, чтобы было тепло. Ровно в семь часов он вышел из дома. «Кандидат уж был не мальчик, отец семейства и …этот уход из дома. Вот так живет человек, живет, и однажды все летит вверх тормашками, – думал он, проходя универсам. – Надо трезво оценивать обстановку. Не паниковать». И до самого завода, это минут десять, он твердил себе: «не паниковать, не паниковать», точно заучивал.

В заводоуправлении пахло краской, в «Отделе кадров» делали ремонт. Он поднялся на третий этаж, прошел «Технику безопасности», за ней, в конце коридора, размещалось «Конструкторское бюро». До разнарядки еще пятнадцать минут нерабочего времени. Разнарядку проводил Шубин Алексей Петрович, главный конструктор ОАО «Северсталь». Ему еще не было сорока, он был самый молодой в «Конструкторском».

Работа у всех была, только, у одних – больше, у других – меньше. В каждом коллективе есть свои стахановцы и трутни. После разнарядки был перекур. Курили в коридоре. На поддоконнике стояла большая алюминиевая пепельница в форме лотоса. Саврасов приоткрыл окно, это была его обязанность. Прошло минут десять. Перекур затянулся. Срочной работы не было,текучка. Можно курить. Карелов Дмитрий рассказывал, как с друзьями в выходные напился, еле добрался до дома. «Нашел, чем хвалиться! Напился! Экая невидаль!» – терпеть он не мог эти пьяные дела. Затушив сигарету ,с силой вдавив ее в пепельницу, он прошел в «Конструкторское бюро». За окном повалил снег, и – вдруг стало темно. Он не сразу понял, что это отключение. Пронзительным был женский крик. Кричала Томка из завкома или Людмила из «Технологоческого отдела»: их голоса были похожи. Потом стало тихо. Зашел в коридоре разговор. Голоса были мужские, где-то пробило кабель, авария. Света не стало во всем управлении, и это надолго. Он нашел, нащупал у окна стул, сел и закрыл глаза. Место было теплое, у батареи. Он был один в «Конструкторском». Можно было бы вздремнуть, он плохо ночью спал, но как-то не до сна. «Кандидату надо было куда-нибудь уехать. Не оставаться в городе, – он бы так и сделал. – Летом – лес. Взять отпуск, и на целый месяц в лес. Поставить палатку. Лучше сделать как-нибудь домик, скворечник. Наверху оно как-то безопасней, все видно. Сделать хомут, приладить к нему уголки… и каркас для скворечника готов. Обить досками – дело нехитрое». Он мысленно прикидывал, каким должен быть каркас, с какого уголка; набрасывал эскиз. Работы, конечно, много. Он не боялся работы. Главное, чтобы ни одна живая душа не прознала о скворечнике, а то разговоры пойдут… Доски можно выписать. Уголка немного надо. «Все! Все! Хватит! Ерунда все! – не хотел бы он больше думать о скворечнике, но не получалось: – Доски можно в Чудинском леспромхозе выписать. Дешевле будет. …строиться в мае. За хлебокомбинатом хороший лес, не так далеко».

Десять тридцать. Уже светло. Карелов с Кипреевым все резались в карты, начали в десятом, только-только стало светать. Кипреева уже тошнило, как он выражался, от карт. Шубин все бегал, узнавал, что с кабелем.

Никто ничего не знал.

Во втором часу, ликуя, управление высыпало на улицу. Домой!

До конца марта оставалась неделя.

Через два месяца, раньше, снег сойдет. Так было и будет всегда. С чувством какой-то непонятной нарастающей тревоги ждал он тепла. Он еще не решил, как быть со скворечником, строиться, не строиться. Зачем он? Надо. Для чего? Надо и все.

Всю неделю до конца марта мело. Только в апреле потеплело. К первому маю снега в городе уже не было, в лесу еще, правда, лежал. После майских праздников зачастили дожди. К двенадцатому маю установилась теплая ясная погода. Шестнадцатого мая он, наконец, выбрался в лес для претворении своей идеи со скворечником в жизнь. Позавчера он еще колебался, строиться, не строиться, и вот – решение принято. Не думал он, что все оно так получится, ведь шутки ради он тогда на работе в темноте мысленно набрасывал эскиз на скворечник. И вот на тебе!.. Ничего он уже не мог изменить, даже если бы и захотел. Он не узнавал себя. Он стал другой – хуже, лучше? Не понять. Но чтобы опять, как раньше, сидеть за телевизором, говорить с кошкой, подтрунивать над женой, надо было отстроиться, сделать скворечник. Тогда опять все встанет на свои места.

Лес за хлебокомбинатом был, преимущественно, хвойный. Он не сразу нашел нужное дерево, около часу проходил. Выбранная им ель была средних размеров, густая. Здоровое крепкое дерево. Он долго стоял, смотрел вверх, прикидывал, на какой высоте крепить хомут. Для лазания нужны скобы. Без них нельзя. Опасно. Хорошо бы обзавестись рабочей одеждой. Смола. Переодеваться. Рабочую одежду можно оставлять в лесу в полиэтиленовом мешке на случай дождя. Работы со скворечником было не мало. Потребуются блочка. Без них не поднять ни хомут, ни стройматериалы. Вчера он звонил в леспромхоз, справлялся насчет досок. Доски были, и цена умеренная. Оставалось привезти. К концу мая, начало июня, он думал отстроиться. Осенью скворечник ни к чему. Всему свое время. Птица вьет гнездо весной. Но при чем здесь птица? Скворечник… птицы… – все связано.

В пятницу утром он выписал машину, и все – доски, хомуты, уголок – свез за хлебокомбинат; в субботу закрепил на дереве хомут, чуть не упал, хорошо был монтажный пояс. Одному плохо было наверху работать: сбросить бы все вниз и уйти домой, но уже столько сделано… Работал он с оглядкой, чтобы никто не видел. Но как, чтобы никто не видел? Не мог же он огородиться? Не частная собственность.

Тут в воскресение он как-то собрался домой, сложил инструмент, хотел слезать – внизу появился мужчина. Одет он был в штормовку, в серых из плотной ткани штанах. Лет сорок, а то и больше. Конечно, он все видел – скобы, доски…

– Ну что, мужик, интересно? – не выдержал он, заговорил вполголоса. – Скворечник строю. Забавно? Правда? Жить буду на дереве, как птица. Может, и летать научусь.

Смеялся он сам над собою, иронизировал. Мужчина прошел мимо, ничего, конечно, не слышал. В другой раз он только поднялся наверх – двое парней, лет тринадцать-пятнадцать. Они долго стояли, смотрели вверх. Наконец, один спросил:

– Мужик, ты что делаешь?

– Наблюдаю за птицами. Орнитолог я, – для пущей важности добавил он.

Вчера он смотрел телевизор. Передача была про птиц. Орнитолог выступал. Пригодилось. Парни ушли, он стал навешивать дверь.

Вот уж три недели вместо утренней прогулки он по выходным строился. Сильно уставал, приходил домой, сразу заваливался на диван. Он прекрасно понимал, что затея эта со скворечником гроша ломаного не стоит, но тем не менее строился, словно кто принуждал. «Может, я того… Больной? – спрашивал он себя. – Зачем мне все это нужно? …скворечник?»

Он торопился, и не все со скворечником получалось, как хотелось бы.

И вот, наконец, наступил день, когда он в скворечник вбил последний гвоздь и на следующий день пришел просто побыть наверху.

– Здравствуй, – подойдя к дереву, взявшись за скобу, тихо произнес он.

Он поднялся наверх, сел за стол. Все в скворечнике – стол, скамейка, полка – грубо, наспех сколочено. В скворечнике было мало места. Но для одного хватало. Он и пяти минут не просидел наверху, быстро спустился вниз, пошел домой.

Прошел месяц, он опять засобирался в лес; и, как первый раз, пробыл в скворечнике недолго. И так каждый месяц он ходил в лес,поднимался наверх.

Была уже осень, когда он опять пошел на свое заветное место за хлебокомбинат. Дверь в скворечнике была открыта. Он хорошо помнил, что закрывал ее, когда уходил. Кто-то в скворечнике был. Может, даже сейчас там. Он не знал, что и делать, возвращаться домой или залезть посмотреть. Он долго стоял, думал. Все же полез. В скворечнике никого не оказалось. Была сдвинута скамейка. Кто-то залезал. Он опять все поставил на свои места, запомнил, что где стоит, и спустился вниз.

На следующий день выпал снег и шел, не переставая, весь день. В такую погоду в лесу нечего делать. До весны.

Перед рождеством Наталья неожиданно за ужином призналась, что была в лесу, видела скворечник. Он промолчал, сделал вид, что не расслышал, не понял. Жена тоже притворилась, что ничего не говорила.

Прошли зима, весна. Наступило лето. А он все не ходил в лес, чего-то ждал. Осенью только пошел. Стояло бабье лето. Скворечник был разрушен. Сломана дверь. Сорвана крыша. Целой оставалась скамейка, пол… и он полез наверх. Какая-то большая серая птица пролетела у самых ног. Он залез и сразу спустился. В одиннадцать был футбол. Через двадцать минут. Он хотел успеть.

На следующий год летом он опять пошел на свое место за хлебокомбинат. От скворечника почти ничего не осталось – висело несколько досок от пола, хомут, уголки… Он поднялся на две скобы и сразу спустился. Ни к чему было забираться наверх. Он был уже наверху, сидел, когда все было цело. Год он пропусил, не ходил, не смотрел скворечник. А когда на следующий год пришел, остались только скобы и хомут. Он чуть тогда не упал, когда крепил хомут.

      Стерва

                                                                        Около двадцати лет он развозил хлеб на хлебокомбинате; на шесть лет меньше пекла хлеб Чуркина Людмила Петровна, иначе – Лидушка, как все ласково звали ее. Девчонкой она пришла на хлебокомбинат, девятнадцати лет. Он уже работал, отслужил в армии, время было заводить семью. Двадцать шесть лет – чего еще ждать? Была девушка.

Лидушка была не дурна собой, хорошо сложена, большие серые глаза… смазливое приятное личико с аккуратным кошачьим носиком. Ярко накрашенные губки. Без помады Лидушка не появлялась на людях. Он сразу проникся симпатией к новенькой. Лидушка была чем-то огорчена, ходила грустная. Он не мог не подойти, не заговорить: жалко было смотреть. Он хотел встретиться. Лидушка была не против, но прийти не обещала. Около часу он тогда провел, прождал в парке – она так и не пришла. Насильно мил не будешь.

Скоро он женился, стало не до Лидушки. У нее тоже уже была семья. Шли годы. Лидушка выпивала, не раз приходила на работу с похмелья. С мужем она развелась. У нее было двое детей. Конечно, нелегко одной с детьми, он понимал; но зачем пить, усугублять и без того незавидное положение. Он втайне даже рад был, что Лидушка тогда не пришла на свидание: женщина она оказалась ненадежная. Лидушка работала на тестомешалке. Заработок небольшой. И, когда уборщица уходила на больничный или была в отпуске, Лидушка мыла пол, подрабатывала. Ей перевалило уже за тридцать. Женщина она была симпатичная, от мужчин отбоя не было. Лидушка не терялась. Она крутила с Семеновым, сварщиком, с Потаповым. С Женькой у нее был роман. Конечно, были у нее и еще мужчины.

Так уж получилось, что в сорок лет он остался один, без семьи. Жена с детьми уехала в Пензу к родителям и там вышла замуж. Сорок лет – еще не старость. Он думал жениться. Мужчина он был видный, не урод какой.

У Лидушки появился сожитель, Антонов Виктор Петрович, сварщик с водоканала. Ему было около пятидесяти. Мужчина – самостоятельный; только вот лицо лошадиное – длинное, с мощной нижней челюстью. Странными были у них отношения. Жили они порознь. Только, когда Лидушка разрешала, он оставался у нее ночевать. Антонов через день приходил на хлебокомбинат, приносил Лидушке дорогих сигарет, конфет; после работы провожал домой. Лидушка как должное принимала его ухаживания.

Как получилось и когда он стал думать о Лидушке, искать с нею встреч, было для него загадкой. Кто она такая? Пьяница. Шлюха. Она сильно постарела за последнее время. Да и было от чего. Эта безалаберная ее жизнь –не красила; двое детей: одеть, обуть, накормить надо. Самой надо одеться. Отец больной. Не позавидуешь.

В обеденный перерыв в слесарной мастерской собирались любители домино, в основном – шофера; и Лидушка была с ними, тоже играла. Она все больше играла в паре с Семеновым. Они были под стать друг другу: оба любили выпить, поматериться. Лидушка как всегда была с накрашенными губами. Она все ерзала, крутила задом, не могла спокойно сидеть. «И она тебе такая нравится? Нужна? – спрашивал он себя. – …без зубов. Вульгарна. Может, потому и нравится, что без зубов и вульгарна, – он шутил. – Ты уже был женат на такой, и что из этого получилось… Забыл? Опять на приключения потянуло?»

Это было в прошлом году: летом он стоял с друзьями на вокзале и – Лидушка только сошла с автобуса, в коротком цветном сарафане, в туфлях на высоких каблуках, стройная… Он глаз не мог отвести. Если бы Лидушка не пила, вела себя поскромней, ей цены бы не было. Он нутром чувствовал, что Лидушка не такой уж плохой человек; а что касается ее безалаберного поведения, так это не от хорошей жизни, безысходности.

Во вторник выпал снег, и за каких-то два часа все кругом стало бело. Надолго ли? Еще сентябрь. Через день-другой снег растает, как будто его и не было. Так уж природе угодно.

Через месяц – завьюжит. Если бы Лидушка была одна, без сожителя, все оказалось бы проще; а так, он не знал, как и вести себя: не хотел вторгаться в чужую жизнь.

Но сожитель – это еще не муж. К тому же Лидушка не очень-то была ласкова с Виктором. И он решился: выбрал удобный момент, когда Лидушка была одна, подошел:

– Лидушка, есть повод… Первый снег. Поужинаем у меня?

Лидушка внимательно выслушала.

– Подумаю, – был ее ответ.

На следующий день она уточнила:

–Вообще-то, я скажу тебе, когда буду свободна.

Прошла неделя, другая… Лидушка не подходила. Тогда он сам подошел. Лидушка стала рассказывать, что ей некогда, зять запил:

– Он вчера пропил у меня сто рублей. Я думала, ему на продукты надо. Дала. Он купил водки. Пива. Пусть как знают, так и живут. У меня теперь отдельная комната. Я поставила себе в комнату замок. Так спокойней, – отводила Лидушка душу за разговором. – Я вчера зятя побила. Я его бью.

Чтобы Лидушка, это хрупкое миниатюрное создание побила мужика… он отказывался этому верить.

– Я его действительно бью! – уверяла Лидушка.

Он не стал спорить.

– Как насчет ужина? – он хотел бы знать.

Лидушка только руками развела: пока некогда, некогда. Некогда так некогда. Через месяц он опять подошел, и опять – некогда. И так до марта месяца. Накануне восьмого марта Лидушка жаловалась подруге, он случайно подслушал, что будильник сломался. Вчера Лидушка чуть не проспала на работу. Он это взял на заметку; и на восьмое марта купил будильник, сделал Лидушке подарок. Это случилось в обеденный перерыв, в гараже никого не было, только – он и Лидушка. Он инстинктивно потянулся к накрашенным милым губкам, нашел их, прильнул к ним.

– Мы так не договаривались! – вырвалась Лидушка и заторопилась в слесарку, там уже шофера резались в домино.

Месяц после праздника он все надоедал с ужином, все спрашивал, когда, да когда и – добился своего: Лидушка сдалась.

– Приду, – обещала она.

«Придет, не придет», – стоял он у гастронома после работы, гадал. Он не очень-то верил, что Лидушка придет, уж больно долго она собиралась. Лидушка не обманула, пришла. Не в настроении. Она, конечно, догадывалась, что это за ужин, не маленькая.

– Что будем пить, есть? Шампанское?

– Терпеть не могу шампанское.

– Странно.

Шампанское – женское вино. Нет, так нет. Он купил вина, водки, закуску.

– Ну ты и дорогу выбрал, – ворчала Лидушка.

Он хотел как лучше, чтобы никто не видел, пошел за домами; и надо же было такому случиться, столкнулся с мастером, Илюшиным.

– Куда это вы пошли? Можно с вами? – ехидно улыбаясь, спросил Илюшин.

Завтра все на хлебокомбинате будет известно. Илюшин обязательно проговорится, не станет молчать. Ну и что? Он не переживал. Лидушка – не девочка. Люди взрослые. Сидели на кухне. Лидушка была в серой тонкой кофте, короткая в клетку юбка, черные теплые колготки. Она пила вино, к водке не притронулась. Курила. Скоро опьянела. Она собралась было домой, но походка ее была не твердой; шатало. Да уже и темно было.

– Куда ты сейчас пойдешь? Оставайся, завтра на работу. Рано вставать.

И Лидушка осталась: у нее не было выбора. Она прошла в комнату, села на диван. Он устроился рядом.

– Лидушка, ты мне очень нравишься.

– Подожди. Не приставай, – взмолилась Лидушка. _– Дай мне прийти в себя. Понимаешь, я устала от Виктора.

Кто-то на хлебокомбинате говорил, что у Виктора случаются припадки, но кто именно говорил, он никак не мог вспомнить.

– Ну подожди, – отворачивалась Лидушка, прятала лицо. – Не торопись.

Вдруг она подалась вперед и – поцелуй ее был таким долгим, что он с трудом перевел дыхание. Вот так надо целоваться, словно говорила Лидушка. Она наотрез отказывалась ложиться спать.

– Но у меня нет второй кровати.

– Я буду спать на полу.

– Ну как «на полу»? Разве я могу позволить такое? Ты где будешь спать, у стенки? Я тебя не трону. Буду лежать, как агнец, – нес он околесицу. – Не веришь?А ты проверь.

Лидушка, наконец, легла, но раздеваться не стала. Примерно через полчаса она лежала голая. Он раздел. Лидушка ничего не слышала, спала; а, может, просто не хотела слышать, притворялась спящей. Еще одним любовником у Лидушки на хлебокомбинате стало больше. Он проснулся – на кварцевых настенных часах было ровно шесть. Лидушка вроде как спала.

Она лежала на самом краю кровати, отвернувшись. И так – всю ночь. Он еще полежал минут двадцать и встал. Он уже позавтракал, когда Лидушка встала. Молча прошла в ванную, умылась, закурила, накрасила перед зеркалом в прихожей губки и ушла, даже не попрощавшись.

Ужин явно не удался, хотя, как сказать: он получил, что хотел. Лидушка просила не торопиться, подождать; он, насильник, не хотел ждать. Нехорошо получилось, не по-людски. Он дал себе слово больше не насильничать.

Чтобы опять встретиться, поужинать, Лидушка только плечами пожимала: не знаю, некогда. Раз она все же нашла свободное время, но в последний момент появились какие-то срочные дела, и она отказалась. Он не знал как и быть: Лидушка все время была занята, при деле.

Это было в субботу, около десяти часов вечера. Он поужинал, хотел уже ложиться, что-то нездоровилось, и – звонок. Когда открыл, глазам не поверил – на лестничной площадке стояла Лидушка, изрядно подвыпивши, рядом – Томка, ее близкая подруга. Та также работала на хлебокомбинате, кладовщица; на два года старше Лидушк. Томка была совершенно трезвая.

– Мы в гости, можно? – кривляясь, спросила Лидушка.

– Конечно, конечно.

Он не ждал гостей. Но в холодильнике так все было – фрукты, спиртное, колбаса. Лидушка была в черном брючном костюме с блестками; Томка – в легком платье с глубоким вырезом на груди.

Грудь у Томки была полной и белой, как молоко. Сидели опять на кухне. Пили одно вино. Пили за знакомство, за хорошую погоду, за просто так… Томка запела. Пела она громко, на всю квартиру. Лидушка ей тихо подпевала, путая слова. Все Томкины песни были о любви. Где-то в двенадцать часов Томка ушла. Он остался один на один с Лидушкой. На этот раз он не приставал, все было чинно. Лидушка сидела в кресле, он – рядом, в другом кресле.

– Ты знаешь, я давно к тебе собиралась, но все боялась, – откровенничала Лидушка. – Соседка мне говорит, давай вместе сходим. Я не пошла с ней. Ты знаешь Якубовича? Художник. Сватался ко мне. Семенов тоже говорит мне, я бы на тебе женился, если бы не семья. Механик ко мне все пристает.

Про механика он знал, видел как он с Лидушкой обнимался.

– Если что не по мне, я и обматерить могу. Я – такая. Я – стерва.

Где-то он читал, что стерва – женщина неглупая, с чувством собственного достоинства, амбициозна. Лидушка рассказывала о зяте, как он пил, нигде не работал. Он не слушал, было неинтересно, тянуло на сон.

Он не выдержал:

– Давай отдыхать. Что-то нездоровится мне.

Лидушка быстро разделась до нижнего белья и легла, под одеялом все остальное сняла. Она лежала тихая, послушная, со всем согласная; была потная, словно неделю не мылась. После интима Лидушка отвернулась и, как он ни просил повернуться лицом, так и не повернулась.

Было восемь часов.Он лежал, не спал: выспался. В девятом часу Лидушка встала, умылась, прошла на кухню, выпила холодной воды из-под крана. Он тоже встал. Лидушка в прихожей у зеркала красила губки. Вид у нее был усталый, даже какой-то болезненный.

– Скоро у тебя день рождения, что тебе подарить, дорогая? – не хотел он, чтобы Лидушка ушла, не попрощавшись. – Хочешь цветы?

– Только не цветы.

– Ты меня удивляешь. От шампанского отказываешься…

– Да! Я – такая!

– Когда мы встретимся?

– Не знаю.

– Опять это – «не знаю»!

Никто на хлебокомбинате не верил, что Лидушка больна: цирроз печени. Но это было так! Лидушка прошла повторное обследование, и страшный диагноз подтвердился. Как он ни просил, Лидушка и слышать не хотела ни о каком ужине. Она была не против встреч, но, если здоровье будет, а так – больные не ходят, был ее ответ.

Лидушка скоро рассчиталась. Прошло полгода, как Лидушка не работала. Говорили, что она на группе, проходила курс лечения.

Он все хотел проведать больную, но – как? Взять вот так и прийти, как снег на голову – не совсем прилично; и Лидушка не одобрит. Он позвонил, что в субботу будет ждать в парке. Лидушка отказалась от встречи.

Прошло еще полгода. Он раза два еще звонил, но Лидушка не отвечала, упорно хранила молчание; он и писал.

      Странные люди

                                                                              В электричке было душно. Пол был сырой еще после уборки. Пахло хлоркой… Отправление электрички через восемь минут. В вагоне еще оставались свободные места. Напротив меня место, справа от меня – три. Дальше по вагону были свободные места. Посадка только началась. К отправлению электрички обычно все занято. Женщина лет сорока, а может, и меньше, села напротив меня. Среднего роста, не худая и не полная; не красавица, но и не дурнушка. Тонкий удлиненный нос, маленькие смеющиеся глазки – улыбка не сходила с ее лица. На женщине коричневая куртка из искусственной кожи, черные брюки. Она была не одна. С нею мужчина лет пятидесяти, в потертом сером клетчатом костюме, и женщина – тоже уже в годах, хрупкого телосложения. Женщина в тонкой болоньевой куртке и толстой шерстяной юбке. Мужчина инвалид – правая рука без кисти, на левой руке только два пальца. Мужчина, кажется, к тому же плохо видел: ходил, запрокинув голову. Они сидели справа от меня. Женщина в толстой юбке сидела тихо, ничем не выдавала себя…

«Двери закрываются», – прохрипело радио. Электричка дернулась, и за окном все пришло в движение, поплыло. Сидевшая напротив меня женщина достала из стоявшей в ногах черной хозяйственной сумки книгу, положила себе на колени. «Машина любви», – прочитал я. Жаклин Сьюзанн. Роман.

– Вот интересно было бы, если бы мы не на тот поезд сели, – вдруг обратилась сидевшая напротив меня женщина к своим спутникам. – Сейчас уехали бы куда-нибудь. Что бы вы делали без меня?

– Да, – подал голос инвалид.

– Я бы вас не оставила. Интересно было бы, если бы мы не на тот поезд сели… – никак не могла успокоиться женщина, сидевшая напротив меня.

135 километр. Первая остановка и опять – «Двери закрываются». Женщина, сидевшая напротив меня, взяла с колен книгу и стала читать, быстро перелистывая страницу за страницей.

– Ты, Лиза, наверно, читаешь через строчку, – заметил инвалид.

– Нет, Саша, я все читаю, – голос Лизы звучал ровно, словно она разговаривала с ребенком; была снисходительна,не обижалась.

Читать ей скоро наскучило.

– Все леса, леса… – заговорила она вполголоса, глядя в окно. – Во Франции мало лесов… Елисейские поля. Там все аккуратно, чисто. Не то что в России. Хочу во Францию.

– Лиза, хочешь конфетку? – тихо спросила женщина, сидевшая с инвалидом.

– Как называется? – спросила Лиза.

– «Сластена».

– А… «Сластена». Нет, не хочу. Фантик дай мне.

– Зачем? – спросил инвалид.

– Закладку хочу сделать. Да, интересно было бы, если бы мы не на тот поезд сели…

Лиза свернула фантик, сделала закладку, закрыла книгу. Инвалид встал около Лизы.

– А ты что не читаешь? – деловито спросил он, заложив руки-культяпки за спину. – Книга интересная? Про что?

– Про любовь, – слащаво улыбнулась Лиза.

– «Про любовь»… – задумчиво повторил инвалид. – А что там про любовь?

Лиза открыла книгу.

– Сейчас тебе прочитаю. Слушай. «В ту ночь он был особенно нежен. Проводя пальцами по волосам Аманды, он ласково посмотрел на нее. “Ты просто чудо, моя Аманда”. Он обнял девушку, коснулся рукой ее шеи. Они начали заниматься любовью. Потом обессилевший и счастливый Робин поднялся с кровати и увлек за собой Аманду. “Дорогая, примем душ”. Они встали под теплый душ», – Лиза кончила читать, закрыла книгу.

– Дальше, – потребовал инвалид.

Он стоял, заложив культяпки за спину, и терпеливо ждал продолжения. Лиза открыла книгу, стала читать:

– «Аманда не думала о намокших волосах, о том, что в десять ее ждала работа. Она обняла его мокрое тело – сейчас для нее был важен лишь настоящий момент. Когда Робин протянул руку и пустил холодную воду, Аманда завизжала, но он засмеялся и прижал ее к себе еще сильнее», – Лиза кончила читать, закрыла книгу. – …это все, Саша, любовь. Большая любовь, – объяснила Лиза.

Инвалид ничего не ответил, прошел на свое место, сел.

– Катю раздавишь, – рассмеялась Лиза.

Инвалид не смотрел, куда садился. Катя как сидела, так и осталась сидеть, даже не подвинулась. Лиза положила книгу в сумку.

– Интересно было бы, если бы мы не на тот поезд сели. Уехали бы сейчас куда-нибудь.

Было не понять: то ли Лиза жалела, что не уехала с другим поездом, то ли дразнила, пугала своих спутников.

Станция Беговая. Уже четвертая остановка. Справа от меня освободилось место, вышла женщина. Лиза заняла его. Теперь вся компания была вместе.

– Саша, ты не знаешь, в черной или красной сумке у нас бананы? – засуетилась Лиза.

Инвалид снял с верхней полки сначала черную, потом красную сумки. Катя достала из черной пирожки, конфеты. Инвалид выложил из красной на столик перед окном бананы.

– Саша всю ночь не спал, слушал, как мы спали, – рассказывала Лиза.

– А я спала местами. Каждый раз слушала будильник, – призналась Катя.

Инвалид, осторожно ступая, с высоко поднятой головой направился в тамбур, вероятно, в туалет. Скоро он вернулся, встал перед женщинами в демонстративной позе, заложив культяпки за спину.

– Что ты, Саша, заправился по-русски, – с укоризной в голосе заметила Лиза.

– Как «по-русски»? – не понял инвалид.

– Вот так и по-русски. Посмотри на себя.

Инвалид культяпкой ловко заправил трико в брюки и сел рядом с Катей.

– Мне конфеты не очень нравятся, а пирожки ничего, домашние, – широко улыбнулась Лиза. – Ты, Катя, шкурку от банана не ешь. Что бы вы без меня делали.

– Да, – горестно отозвалась Катя.

– А я еще молодая. Мне замуж надо, – продолжала Лиза. – Вы меня не отпускаете. Отпустите меня жениха найти?

– И не отпустим! – был категоричен инвалид. – Ты, Лиза, молодая, тебя могут обидеть. Молодежь сейчас плохая.

Скоро мне выходить, а я никак не мог вспомнить, где видел эту троицу. Мне хорошо знакомы были их лица. Где же я их мог видеть?.. Эта тихая Катя, улыбающаяся Лиза, инвалид с руками-культяпками… Где я их видел?

– А кошкам не нравятся бананы, – сказала вполголоса Катя.

Никто ей не ответил.

– Будем отдыхать. Ехать долго, – закрыла Лиза глаза.

– Какие-то домишки, – смотрела Катя в окно.

Им еще ехать. Я уже стал собирать вещи.

      Чудовище

                                                                        Вечер. Он сидел на кровати, низко опустив голову: сердился. Она, жена, совсем еще девчонка, двадцать пять лет, на пятнадцать лет его моложе, сидела рядом.

– Ну что ты, дорогой, не будь букой, – говорила она, заглядывая в глаза. – Ну что ты… как ребенок.

Ее маленькая розовая ручка покоилась у него не колене. Он сидел в синей в полоску с короткими рукавами рубашке, вельветовые брюки. Она была, в мелкие яркие цветы, платье; она только что пришла.

– …ну что ты…

Он отворачивался.

– Повернись ко мне! – вдруг потребовала она, обняла.

Он противился.

– Ну всякое бывает в жизни, дурачок. Ну что ты. Я люблю тебя. Мне плохо без тебя будет. У нас сын. Подумай.

– А ты думала??! – резким был его ответ.

– Ну ладно, давай забудем. Еще раз попробуем. Не уходи. Все у нас будет хорошо…

Он готов был поверить еще раз, последний; помириться: так хорошо она просила, голос – родной.Он уже больше не отстранялся. Семь лет уже в браке. …было и хорошее. Сколько он уже вот так верил, что все будет хорошо: восемь, двенадцатт, а может, больше раз.

– Ну что ты…

Рука ее лежала уже у него на бедре, и – выше. Он, кажется, сдался, – все; сейчас постель и – мир. Через постель – мир. Это было просто, удобно. Жена совращала, плела сети. Мастерица. Он ломался, капризничал… точно не мужик – тряпка, бесхарактерный. Надо было держаться, иначе – постель. …неприятный осадок, хуже похмелья. Постыдный сговор. И опять все сначала. Только не это!

– Забудем, дорогой, все плохое. Чего ни бывает в жизни.

Бесстыжие глаза жены смеялись; ее маленькие детские губки были совсем близко… Жена уже шарила под рубашкой, он не убирал ее руку.

– Нет!!! – вдруг в страхе закричал он, откинувшись.

Недобрым, мстительным был взгляд жены, он узнал его, запомнил хорошо…

В четверг он пришел с работы, жены не было дома. Она пришла в девять часов, выпивши, недовольная. И в десять тридцать, как раз по телевизору шел футбол, началось:

– Я тебе сказала, уходи! У меня будет мужчина.

Он ко всему был готов, но такое…

– Уходи! Иначе сына разбужу. Будет скандал.

Он не сомневался. Что он мог сделать? Да ничего. Он приблизительно знал, кого жена ждала. Федьку, слесаря из водоканала. Высокий худой такой парень. Тоже семейный. Остаться дома? Это – шум, соседи… Скандал. Не выход из положения. Может, можно было как-то по-хорошему, поговорить… Но жена уже заводилась. Была невменяема. Глаза шальные, лицо красное… «Что же делать?» – судорожно решал он. Жена смотрела все на часы, встреча, вероятно, была назначена на одиннадцать. Дождаться слесаря? Если жена не захотела бы, никакого слесаря не было. Только уходить, больше ничего не оставалось. И он стал одеваться. Что он мог сделать? Драться? Он не дрался. Правда, случилась одна потасовка с женой, поднял он руку на милое слабое существо… Потом были еще тумаки. Ну а так, чтобы жена ходила с синяками, – такого не было. Он с мальчишками не дрался, а тут – с женщиной. Может, от воспитания это? Жена этим и пользовалась. «Почему ты со мной живешь? – спрашивала она все. – Ты меня не любишь, я знаю. Я такая плохая. Тебе изменяю».

Он и сам не понимал, зачем мучился, столько хороших женщин. А шлюха она и есть шлюха.

Один раз тоже был скандал. Он психанул, взял со стола нож, хотел попугать. Жена руки целовала, просила прощения. На следующий день пришла под утро. И опять была постель, мир. Он почти всех любовников жены знал в лицо. Их было четыре, а кого он еще не знал… Жена не скрывала ничего, словно так и надо. Мерзкая баба.

Сразу после свадьбы жизнь как-то не заладилась. Ссорились. Он уходил к отцу и жил там неделю, а то и две, пока жена не приходила, не извинялась. Это скоро вошло в привычку. Плохая оказалась привычка. Конечно, не все было так плохо, случалось и хорошее, было что вспомнить. Последние годы навалилось столько плохого, что для хорошего места не осталось.

Раз он задержался на работе, пришел домой: на кухне Володька Костарев с «Энергосбыта». Рябой, не красивый мужчина и, кажется, еще с «приветом». На столе – бутылка водки. Жена, он не считал ее таковою, – бывшая, выпивши. Он не стал ругаться, ничего… Просто выгнал Володьку, чтобы не мешал и все. Привык уж. Смирился, что жена шлюха. Привык, смирился – какая разница. Тут как-то жена познакомилась с Сергеем, таксистом. Парень ничего, самостоятельный. Была у него однокомнатная квартира. Они вместе ходили, как муж с женой, регистрироваться собирались. Он не мог нарадоваться, наконец-то избавился. Только радость была преждевременной: через месяц жена вернулась, а жила она у Сергея, говорила, что первый брак – это настоящая любовь, и никакой Сергей ей не нужен. Только он не верил в эту ее настоящую любовь. Это была не любовь – насмешка, пародия, – что угодно, –но не любовь. …так издеваться, унижать и говорить про любовь – болтовня, если не кощунство. Он не любил жену, больше – ненавидел. О примирении, совместной жизни не могло быть и речи: все до такой степени было опошлено, изгажено, разрушено. Раз как-то он хотел было наладить с женой отношения… но ни нежности, ни ласки …и слова были деревянные. Все фальшь. Надувательство. Все хорошее, что раньше было, осталось в прошлом, и ничего изменить нельзя. И жена это тоже хорошо понимала. Вечером сосед приходил, просил закурить. Он хорошо знал, что надо соседу: приходил проверить – жена одна или нет. Он хотел было спросить: «Соскучился?», но промолчал.

Жена надела розовое шерстяное платье, собралась уходить. Он, дурак, чуть было не поверил, что не все еще потеряно. Хорошо хоть жена уходила, не выгоняла. Сын уже спал. Он тоже лег, но уснуть не мог: лежал, прислушивался, ждал жену, когда она застучит каблучками по лестнице. Взбегала она легко и быстро. Он прощал ей все. Но жить со шлюхой он не хотел, только – не это! Он поносил жену последними словами. Он знал, что не уснет, не успокоиться, пока жена не придет, не ляжет.

      Убийство.

                                                                              Я писал о любви, счастливой, неразделенной; писал о людях труда, о жизни, о смерти. Все было в моих произведениях, кроме одного – убийства, крови. Кровь же в мире если не лилась рекой, она была. Люди убивали друг друга по недомыслию, из-за денег, а то просто так, от нечего делать; убивали своих родных, близких, знакомых и – кого не знали; убивали ночью, средь бела дня. Из года в год росло число жертв терактов, заказных убийств. Неспокойная была обстановка в мире.

Все герои моих произведений были из жизни. Я с ними учился в школе, работал, так или иначе общался… Я жил жизнью своих героев. Был и плотником, и летчиком, и кузнецом, и водил корабли… Кем я только ни был в своих произведениях. Конечно, что-то я и сочинял, была фантазия, не все брал из жизни. Одним словом, я писал на заданную тему. Все было в моей власти. Я, при желании, мог быть и царем.

Итак… Стоял август. Было душно. Температура в тени тридцать пять-тридцать семь градусов. Андрей шел с работы домой. Работал он на хлебокомбинате. Электрик. Андрей был в белой рубашке, в синих в полоску брюках. На ногах – кроссовки. Он носил очки. Среднего роста, средней упитанности. Толстые некрасивые губы, широкий нос… – топорная, грубая работа. Андрей шел быстро, торопился. Губы плотно сжаты. Серьезное лицо.

«Что за Андрюша?! – возмущался Андрей. – Я – не маленький. Взрослый человек. Отслужил в армии, на первом курсе в институте. “Андрюша”… Это ребенка так зовут». Только он один на хлебокомбинате был Андрюша, все – Андрей, Николай, Павел… Имена как имена, без уменьшительно-ласкательных суффиксов. «Сам виноват, – сердился Андрей. – Надо держаться уверенней. Быть смелее, а то как женщина, право. Много жеманства». Но и дерзить, быть этаким суперменом Андрей не хотел. Для этого ума большого не надо. Как заставить коллектив забыть Андрюшу, звать Андреем? Задача непростая. Общественное мнение в коллективе сложилось, отношения устоялись. Разрушить их – сродни революции. Оставалось смириться, не обращать внимания. Или рассчитаться, устроиться на новое место? Но куда? На металлургический завод приема не было. СМУ, трест – тоже имелся штат. Положение безвыходное. Все раздражало. И раздражение росло в геометрической прогрессии. Андрей вышел из хлебокомбината – все было хорошо…. И так почти каждый день – хорошо, плохо. И плохого было больше. Наваждение какое-то.

Андрей прошел детсад, был у «Культтоваров», из тридцать пятого дома, рядом с «Культтоварами», вышла миловидная женщина в коричневом костюме. Она была с мальчиком детсадовского возраста. И вчера только он подошел к «Культтоварам» и – эта женщина. Но вчера он не обратил внимания. Женщине было лет двадцать пять-тридцать. Глаза цвета морской волны. Пронзительный взгляд. И какое-то неживое, застывшее выражение лица. Странная женщина. Андрей почему-то был уверен, женщина разведена. Неудачное замужество и все прочеее… «Познакомиться, – Андрей не шутил, все было на полном серьезе. – А там и жениться. Пора уже. Ну и что, если ребенок. Ребенок – не помеха». Андрей забыл о своем уменьшительно-ласкательном имени. Он поднялся на третий этаж, встал у обитой черным дерматином двери. Звонок и – дома. Он медлил. Неплохо было бы для разнообразия хоть раз залезть в окно, а не звонить. Звонок. Мать открыла. «Как поработал?» – спрашивала она всегда и сегодня не забыла спросить.

– Ну «как поработал»? Как всегда, – отвечал Андрей заученно.

Мать уже была на пенсии. Ей было шестьдесят два года. За последнее время она сильно похудела, осунулась. Отец в прошлом году разбился на машине. Была сестра. Соня. Старая дева.

Она все никак не могла выйти замуж. Находились женихи, но в последний момент, когда уже завтра под венец, свадьба самым неожиданным образом расстраивалась. Было все это очень грустно.

– Андрей, ты где будешь есть, на кухне, в комнате

– А хоть где! – сердито ответил Андрей, опять стало нехорошо.

Он вполголоса добавил:

– Что я, гость, что ли? Могу и на кухне поесть.

Мать ничего не ответила. Обиделась, понял Андрей. Мать налила борщ, нарезала хлеб, встала у холодильника, сложив на груди руки.

– Андрей, у тебя на работе неприятности? – с тревогой в голосе спросила она.

Андрей ждал этого вопроса.

– Нет! Все в порядке.

Мать не поверила. Она переживала. «Но я вижу, что ты чем-то недоволен», – читал Андрей в глазах матери. Но я же не маленький. Взрослый человек. Чего меня опекать? Не понимал Андрей. Он не нуждался в опеке, но сказать об этом боялся, чтобы не обидеть мать. Та положила тефтели с тушеной морковью, налила компот и ушла в комнату, включила телевизор. Андрей съел тефтели, гарнир есть не стал, выпил компот и прошел в комнату.

– Мама, я пойду позагораю!

– Иди, – как-то неохотно, без настроения ответила мать. – Загар – это полезно. А ты что так быстро поел?

– Я только тефтели съел, без моркови.

Андрей взял из спальни байковое одеяло, свежие газеты и вышел на улицу. Вот уж неделю он после работы ходил на природу. Дома наскучило. До заветного места, где он загорал, было с полчаса ходьбы. Место укромное, за огородами, около двух берез. За огородами, в трехстах метрах проходила дорога на Ветровку. За нею – лог.

Андрей вышел на дорогу – около двух берез никого. Место свободно. Андрей боялся, что надо будет искать новое. Будет потеряно время. Место около двух берез было хорошее. Андрей бросил на траву одеяло, сел на него и закурил. Он хотел раздеться донага, загорать нагишом, все равно никто не видел, но пока курил, расхотелось.

Андрей лежал и думал о странной женщине. Кто она? Где работает? Женщина симпатичная. И фигура была. Как женщина сложена, какая она без одежды, Андрей знал только понаслышке, да из кино. Голой женщину не видел, если не считать сестру. Все было неожиданно, спонтанно… Он зашел тогда в комнату к сестре – она переодевалась. Что запомнил Андрей это – грудь… нежная, влекущая к себе плоть. Он после этого случая неделю ходил как под гипнозом, не смел глаза поднять на сестру; казнил все себя, что не постучал. До армии Андрей ходил с Татьяной Одинцовой, целовался. Но узнав, что у Татьяны был парень, не стал больше встречаться с ней. Были у Андрея еще женщины. Но все это мимолетные, случайные встречи.

В школе Андрей писал стихи, посвящал их любимой. Любовь – это как озарение, утренний свет. Это дар божий. Где женщина, там и любовь. И нет некрасивых женщин.Все в женщине прекрасно. Думал Андрей.

За дорогой пастух гнал стадо в город. Слышно было, как он кричал на коров. Поголовье было небольшим. Раньше коров было больше. Еще пять минут, и можно собираться домой. Сорок минут уже прошли. Андрей загорал по сорок. Что можно сделать за пять минут? Набраться еще тепла? Пять минут – это и много, и мало. Для Андрея они прошли быстро и – не очень. Он еще позагорал, полистал газеты. Хорошо на природе. Андрей еще бы полежал, но надо было идти.

«Женщина, наверно, заметила меня, – думал Андрей, одеваясь. – Не должна не заметить. Я не сводил с нее глаз. Интересно, завтра она также пойдет через “Культтовары”, или другой дорогой? Увижу я ее, нет? Хорошо бы увидеться. Со встречи, пристального взгляда, улыбки все оно и начинается».

***

Андрей быстро просмотрел газеты, читать не стал, лег на живот, закурил. Погода портилась. Тепла было мало. Вчера небо было лазурным, сегодня – облака. Но не в погоде было дело. Странная женщина пропала, не показывалась. Может, сменила место работы? Может, заболела? Андрей не знал, что и подумать. Может, в больнице, некому прийти? И такой вариант Андрей не исключал… А может, что серьезно? Операция. Инвалидность. Жена-инвалид. Ну и что, инвалид? Андрей меньше любить бы не стал.

– Где же ты, моя милая? – плаксиво протянул Андрей, ткнувшись лицом в траву. – Мне тебя сейчас так не хватает. Мне плохо без тебя, ягодка ты моя. Я люблю! Я люблю! – вскочил Андрей на ноги. – Я люблю! Слышите меня!?

С дороги, ведущей на Ветровку, сошел человек. Кто он, мужчина, женщина? Андрей не мог понять, далеко. Кажется, женщина. Она шла с распущенными волосами. Молодая, пожилая? Чего надо? Зачем она здесь? Андрей стал одеваться. Женщина была уже совсем близко. Нестарая. Андрей взял одеяло, газеты, спустился в лог, зашел в лес. В лесу спокойно. Женщина в лес не пойдет. Андрей хорошо знал эти места, мальчишкой ходил за грибами. Попадались грузди, белые. Сейчас за грибами надо было ехать. За логом грибов уже почти нет, дорога рядом. Цементный завод. Грибам же нужен чистый лесной воздух. Скоро должна быть трасса, еще метров двести-триста, а там по трассе – домой. Время еще было. Андрей закурил. Он прошел уже триста метров, больше, а трассы все не было. Странно.Он не мог заблудиться. Места знакомые. Наверно, ходил по кругу. Леший водил. Хорошо было бы выйти на дорогу или на тропу. Тропа обязательно куда-нибудь бы привела. Можно было по солнцу сориентироваться. Но, как нарочно, солнце закрыли кучевые облака и, похоже, что надолго. Уже время ужинать. Андрей всегда приходил вовремя. Мать переживала. «И черт меня дернул пойти в лес! – ругался Андрей. – Испугался! Кого? Женщину. Ну и болван. Женщины испугался. Ну я же был не одет. Ну и что? Не голый ведь». Андрей пошел напролом, через кусты. Стало светлее. И вот она, трасса. Рядом. Полчаса Андрей плутал. До дома километра три, если не больше. Это двадцать пять-тридцать минут ходьбы. «Ну и дурак! Пусть бы женщина прошла, – никак не мог успокоиться Андрей. – В лес ломанул!» Домой Андрей пришел в восьмом часу, злой.

– Ты что, Андрей, так поздно? – выспрашивала мать, заглядывая в самые глаза.

– Так, прошелся, – уклончиво ответил Андрей.

Он не уверен был, что мать что-нибудь поняла, если бы он рассказал, как убегал от женщины, заблудился в лесу. История – презабавная.

– Иди ешь. Сейчас я тебе разогрею. Я тебе уже разогревала. Остыло все.

Соня сидела на диване, смотрела телевизор. Шел фильм. Соня была в кофте, брюках: после работы не переоделась. Андрей прошел на кухню, сел на свое место, у батареи. Это было мужское место. Он всегда здесь сидел.

– Андрей, ты ешь, а я пойду фильм досмотрю. Очень уж кино интересное. Про любовь. Сам ложь. На гарнир тушеная капуста…

– Ладно.

Мать пошла пошла смотреть телевизор. Андрей отрезал хлеб, густо намазал его горчицей. Налил молока. Положил капусту с печенью. «Зачем мне надо было уходить? Лежал бы да лежал, – все никак не мог забыть Андрей лес. – Женщина… Ну и что? Она ведь не ко мне шла. Ну и дурак…»

Поужинав, Андрей пошел к себе в комнату или, как он говорил еще, – в нору.

Это была самая маленькая комната из всех трехкомнатной квартиры. В углу, слева от окна, стояла железная кровать, справа – письменный стол. Рядом этажерка с книгами. Платяной шкаф. Все для жизни было. Андрей лег на кровать, повернулся лицом к столу и заговорил вполголоса сам с собой, как если бы был не один, с женщиной.

– Проходите, пожалуйста. Садитесь. Я очень рад вам, дорогая. Вы – такая красивая женщина… О чем вы сейчас думаете?

– А вы о чем?

– Я каждый день думаю только о вас. Вы – так хороши…

– Вы мне льстите.

– Нисколько. Вы – неотразимы. Вы мне нравитесь. Я вот так бы смотрел и смотрел на вас, любовался, и ничего мне больше не надо. Я хотел бы все время быть возле вас, госпожа моя.

– Все мужчины так говорят.

– Но я – не все. Один такой. В единственном роде, если хотите. Конечно, может, где-нибудь и живет мой двойник. У каждого он есть.

– Значит, у меня тоже есть двойник? А что же вы тогда говорите, что я – лучше всех.

– Для меня вы – лучше всех. Извините, пожалуйста, может, вам мое предложение покажется бестактным. Хотите вина? Хорошее вино. Я специально купил его на день нашей с вами встречи. Я так ждал вас. Весь день у меня прошел в томительном ожидании. Я все не могу поверить, что вы со мной… Мне кажется, это сон. Хорошее вино? Берите апельсин. У меня на душе спокойно, когда вы рядом. Вы такая… неземная. Инопланетянка. Вы скоро улетите к себе, наверно… Мне делается страшно. Скажите, вы никуда не улетите?

– Нет.

– Вы так добры ко мне. Хочется плакать. Вам не скучно со мной? Можно я вас поцелую?

Андрей совсем не умел целоваться.

– Я люблю вас! Будьте моей женой. Мне с вами хорошо. Хотите, я встану на колени? Не молчите. Скажите что-нибудь. Умоляю вас!

«Если я люблю, – думал Андрей. – Как без объяснения?» Андрей не слышал, как в комнату вошла мать. Она последнее время ходила как-то тихо, крадучись.

– Ты что, Андрей, лежишь? Заболел?

– Нет.

Андрей встал, сел за стол. Мать села на кровать.

– Что-то ты, Андрей, со иной не разговариваешь. Все уединяешься, – пожаловалась мать.

– Такой уж я, мама, человек.

– Человек ты неплохой. Андрей, у меня новость есть хорошая, – улыбнулась мать.       И от этой ее доброй бесхитростной улыбки в комнате сразу стало просторней.

– Соня наша, наверно, скоро выйдет замуж, – мать стала серьезной. – Пора уж. Засиделась, бедная, в девках. Новиков Леонид сделал ей предложение. Он в кооперативе работает. Столяр. Соня говорит, что мужик хороший. Она была у него дома. Всю мебель в квартире он сделал сам. Мастер, одним словом. Вот так. Скоро свадьба. Ты тоже, Андрей, ищи себе женщину. Только ищи женщину самостоятельную…

– …иная самостоятельная хуже несамостоятельной, – перебил Андрей. – Как узнаешь?

– Конечно, никак не узнаешь. Но чтобы не пила, не курила.

«Если женщина курит – это не обязательно, что она плохая, гуляет и все прочее, – думал Андрей. – Женщина _– это цветок. Все в ней прекрасно».

– Будешь заниматься? Ладно, я пошла. Не буду тебе мешать. Вот закончишь институт, женишься. Ты, наверно, ученым будешь. Маленький все игрушки ломал, хотел посмотреть, что там внутри. Любознательный был.

***

После работы Андрей поел, пошел к себе в комнату, открыл окно, закурил. Он почти не смотрел телевизор. Скоро экзамены, надо было готовиться. Соня задерживалась на работе. Мать стояла у окна в ожидании. Ей было интересно, какой он из себя, Леонид. Высокий? Худой? Он, как жених, обязан был проводить невесту. Андрей почему-то сомневался.

Вчера Андрей полчаса простоял у «Культтоваров», но странная женщина так и не вышла. Позавчера она в это время – выходила. Она словно специально так делала, дразнила. Может, она не работала? Пошла другой дорогой. Андрей все передумал. Надо было бы объясниться, упорядочить отношения. Какие отношения? Их не было. Так – гляделки. Написать письмо…

Андрей уже знал, с чего начать. Настроение для письма было. Грех не воспользоваться. Но он не торопился, словно бы растягивал удовольствие. Как это было хорошо, здорово – вот так однажды встретить свою любовь. Писать любимой… Вот так люди и сходятся. Андрей сел за стол, взял тетрадь и стал писать: «Здравствуйте, милая незнакомка. Извините, что я вас так называю, пишу вам. Я хотел бы вас называть по имени. Но увы, я не знаю его. Извините, не назвался. Андрей. Рабочий. Студент. Мы с вами все у “Культтоваров” встречаемся. Я вас там вижу. Вы выходите из дома, и я – тут. А сегодня вас не было. Я ждал. Мне почему-то кажется, что я вас больше никогда не увижу. Вы уедете, я вас потеряю. Вам, наверно, смешно. Вот, скажете, привязался. Может, я и смешон. Я вас совсем не знаю. И вы меня не знаете. Конечно, все это может показаться несерьезным… эти мои отношения, симпатия к вам. Извините, если что не так. Я люблю вас. И сумбурность моя в письме – это от волнения, от любви. Я много хочу вам сказать, но у меня не получается это в письме. Я чего-то все боюсь. Боюсь потерять вас. Если бы нам с вами встретиться, то и слова не нужны: я все прочитал бы в ваших глазах. О нашей с вами встрече я могу только мечтать. В вашей власти сделать мечту мою явью. Вы все можете. Сегодня вас не было. Вы не вышли. Может, что случилось? Может, вам нужна моя помощь? Вы скажите. Я все сделаю для вас. Вам хорошо – и мне хорошо. Извините, если вы вдруг найдете мое письмо чудачеством, порвите его. Я не буду на вас в обиде. Я не буду вас больше беспокоить. Если до конца быть откровенным, я боюсь вас. Вы – красивая женщина… Может, все это я придумал… любовь. Но чувства мои к вам не ложные. Будьте ко мне снисходительны, прошу вас. Я хотел бы видеть вас каждый день, говорить с вами. Целую. Всегда ваш Андрей».

Андрей закрыл глаза и представил письмо на столе у любимой. Странная женщина приятно удивлена. Признание в любви – это всегда приятно. «Интересно, выбросит письмо или оставит, – думал Андрей. – Может, положит в книгу. На память… будь что будет».

– Андрей, иди ужинать! – звала мать.

– Иду.

– Суп наливать?

– Наливай!

Андрей вложил письмо в конверт, заклеил. «Может, с кем-нибудь передать письмо? – не знал Андрей, как быть. – Нет, лучше самому отдать, так надежней. Да и будет знать, от кого».

– Андрей, мы ужинаем!

– Иду.

– Значит, тридцать человек наберется, – прикидывала Соня, сколько человек будет на свадьбе.

– Ладно. Тридцать, так тридцать, – ничего не имела против мать. – Давай, Андрей, я тебе подогрею. Остыл суп.

– Нормально.

Андрей не любил, когда суп горячий… Софья же любила все горячее. Андрей ел молча, не принимал участия в разговоре. Он думал о странной женщине. Что она сейчас делает? Чем занимается? После ужина он пошел в комнату, открыл окно, сел за стол. И так стало нехорошо… «Кто я такой? – встал Андрей, подошел к окну, снова сел. – Работяга! И не красавец! Чего я лезу в чужую жизнь? Это нехорошо, не этично. Тем более по отношению к любимой женщине. Кто тебе дал право вмешиваться в чужую жизнь? Кто ты такой? Ты мизинца ее не стоишь. Что ты ей можешь дать? Ты – нищий. Любить не запрещено. Вот и люби, но не лезь в чужую жизнь!» Андрей достал из стола письмо и порвал его.

***

«Мне хорошо, – шел Андрей с работы. – Это все от вина. Я уверен в себе. А все-таки пить не надо было. Но как откажешься? Семенов пристал». Женщины хлебокомбината вчера еще прознали, что у Семенова родился сын. Это надо было отметить.

Семенов после обеда, где-то в третьем часу съездил на машине в город, привез водки, закуски. Пили в слесарке. Собралось человек пятнадцать. Вышло двести граммов водки на человека. Говорили тосты. Все как должно быть в таких случаях. Андрей отказывался, не хотел пить. Семенов чуть ли не насильно затащил в слесарку.

«Эх ты, не мог отказатся, – сокрушался Андрей. – Надо быть смелее. А то так и будешь до пенсии Андрюшей. Собственно, что случилось? Ну выпил. С кем не бывает. Тем более такое событие». Андрей спустился к кинотеатру, не пошел через «Культтовары»: он еще на прошлой неделе хотел все зайти в «Одежду», посмотреть курточку на осень, чтобы обязательно была с капюшоном, но как-то все было не досуг. Через месяц уже зачастят дожди. Надо будет курточку.

Вот уж пошла вторая неделя, как странная женщина пропала, не появлялась. Может, уехала. Или сменила место работы. Все могло быть. Андрей уже начинал забывать свою любовь. Образ странной женщины постепенно стирался в его памяти. Он хотел и не хотел, чтобы странная женщина объявилась. …опять переживания.

Была пятница. Завтра Андрей – король. Ни мастера, ни начальника цеха. И не надо подстравиваться под коллектив, смеяться, когда все смеялись, делать умное лицо. Через две, три недели – осень. Там зима. Но до осени еще месяц. Еще солнце грело. Было лето. До настоящих холодов еще далеко. Зимой тоже неплохо. Жизнь продолжалась! И это было здорово! Все впереди: и любовь, и диплом, и уважение, признание в коллективе. Андрей был уверен, что при желании всего можно добиться. Желание было.

У магазина «Одежда» мужчина с женщиной о чем-то громко спорили, выясняли отношения. Всякое бывает в жизни: и плохое, и хорошее. Но хорошего больше. Говорила все мать. Андрей прошел в магазин. Пахло краской. Что-то было покрашено. Но нигде не видно свежей покраски. Половину магазина занимал трикотаж. Самый большой отдел. Мужские сорочки, платья, лифчики, трусы – всего было много. Курточки, пальто, плащи – все в одном отделе, за трикотажем. Курточки имелись с капюшонами и без. Одна курточка итальянского производства с капюшоном, сиреневого цвета, выглядела ничего. Можно было купить. В выходные Андрей думал сходить еще на рынок, там посмотреть. Потом уже выбрать, что лучше.

Андрей все хотел найти, где покрашено, все осмотрел, но свежей краски не обнаружил. Он вышел на улицу. Мужчина с женщиной все еще стояли на улице, спорили.

– Все вы – стервы, – злобно шипел мужчина.

Андрей оглянулся и легко узнал в стоявшей рядом с мужчиной женщине свою любовь. Он рванулся к грубияну и схватил его за рукав дорогого, ладно сшитого пиджака.

– Что ты сказал?А ну извинись перед женщиной! – потребовал Андрей.

– Что? – спросил мужчина с усмешкой. – Ты откуда такой взялся?

– Не твое дело! Извинись перед женщиной, – сделал Андрей страшное лицо.

Мужчина был не брит и, кажется, выпивши, пахло вином. Он был примерно одного роста со странной женщиной, метр семьдесят-метр восемьдесят. Андрей это подметил, когда еще заходил в магазин… а тут вдруг мужчина как-то сразу вырос и подолжал все расти… Андрей же, наоборот, стал меньше.

– Тебе что, сопляк, надо? – мужчина начинал сердиться.

– Извинись перед женщиной, – уже не требовал, просил Андрей.

– Тебе какое дело? Пошел ты… – мужчина матерно выругался.

Андрей упал. Удар был в плечо. Андрей быстро вскочил на ноги. Мужчина опять ударил – уже в лицо. Андрей снова упал. Лицо было в крови. Андрей не хотел драться, хотел по-хорошему. Если бы он знал, что все так получится, он, возможно, прошел бы мимо. «Не надо. Может, хватит, – взмолился Андрей. – Я не умею драться. Не хочу быть битым». Андрей не вставал. Лежачего не бьют. Вдруг резкая боль в животе пронзила все его тело. Мужчина пинал. Андрей в страхе закрыл лицо руками.

Только бы не в лицо… Мужчина пинал, не разбирая. Андрей хотел отползти, мужчина опять ударил. Андрей ничего не помнил. Когда он пришел в себя, открыл глаза, видел только один глаз, правый. Мужчина стоял в стороне, больше не бил. «Устал. Может, надоело, – подумал Андрей. – Как я теперь без глаза? Инвалид! Это на всю жизнь. Кому я теперь нужен? Калека! Как жить дальше? Рука, нога может срастись. Но как без глаза?»

– Чего стоишь? Добивай уж! – крикнул Андрей.

Мужчина даже не повернул головы. «Сейчас уйдет, и все, – думал Андрей. – А как я?» Были выбиты зубы. Андрей вспомнил про железный прут, прислоненный к двери у магазина, чтобы дверь не закрывалась. Он с трудом поднялся. Мужчина уже хотел уходить, повернулся спиной. Андрей взял прут и что было силы ударил им по голове своего обидчика. Мужчина сразу обмяк, повалился на спину. Лицо его сделалось мертвенно-бледным. И тут только Андрей понял, что натворил: был человек и – не стало человека… как заводная игрушка…пока цела, заводится, как сломалась – хлам. Так и с человеком, пока сердце бьется – живет.

«При чем здесь игрушка? – ничего не мог понять Андрей. – А при том, что человек тоже игрушка. Очеловеченная игрушка. Игрушка. А где же милиция?»

Ты доволен? Кровь пролилась. Это я, автор, спрашивал себя. Я не хотел лишать жизни мужчину в ладно сшитом пиджаке. Это не входило в мои планы. Я хотел попугать Андрея… Но кто-то должен был умереть, не мужчина, так Андрей. На этом строился сюжет.

Тошнотворным был запах крови. У мужчины был проломлен череп. Странная женщина исчезла. Ее нигде не было видно. Неужели я не мог разнять, вызвать милицию? Я хотел утаить от Андрея прут… Но кровь должна была пролиться. Эта мысль сидела в моей голове, как заноза.

Андрей стоял над трупом, бессильно уронив голову на грудь, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Лицо его было разбито.

Мужчина, лежавший у «Одежды» в луже крови, уже – труп, все был у меня перед глазами. Тонкой струйкой все еще сочилась кровь из проломленного черепа…

      Мона Лиза.

                                                                              Ее маленькие глазки смотрели на мир с озорством. …добрая, приятная улыбка, робкий вопрошающий взгляд. Небольшого роста. Кто она, эта женщина, спрашивал я себя на перроне.

– Вон Лиза… – тронул меня приятель за плечо. – Сейчас я тебя с ней познакомлю. Интересная женщина. Вон сидит у окна в конце вагона.

Это была моя женщина-загадка с перрона. Лиза была в черной шубе, белая, сильно потрепанная, словно, в лучшем случае, ею играли в футбол, белая шапка. Лет сорока, больше.

До отправления электрички оставались считанные минуты. Пассажиры в вагоне заняли места, освоились. Я ждал, когда поезд тронется. Под стук колес хорошо думалось.

– Здравствуй, Лиза, – с какой-то наигранной веселостью в голосе, заранее чему-то улыбаясь, сказал приятель, сел напротив маленькой женщины. – Познакомься, Андрей, – представил он меня.

– Очень приятно, – улыбнулась Лиза, задержав на мне взгляд.

Я тоже улыбнулся – взаимно.

– Куда поехала? – спросил приятель.

– А ты куда поехал? – подняла Лиза головку в безобразной шапке.

– По делам, – был ответ, отчитываться приятель не собирался.

– Я тоже по делам, в областную больницу поехала, – разом пропала у Лизы вся веселость, но до грусти дело не дошло.

– Тебя в нашей больнице уже не лечат?

Лиза тихо рассмеялась на шутку.

– …не лечат, не лечат. Направление дали. Наверно, на койку положат. С легкими что-то… – Лиза замолчала и принялась выбирать из старой черной шубы нитки, пух…

– Ты, Лиза, на группе? И сколько выходит, много? – выспрашивал приятель.

– Много. Больше, чем ты зарабатываешь.

Приятель вытаращил глаза, изобразил на лице крайнее удивление. Лиза не выдержала, рассмеялась

– Тогда, Лиза, я с тобой играю. Ведешь в ресторан? – приятель незаметно подмигнул мне, мол, видишь, что я тебе говорил…

– В ресторан? – удивилась Лиза. – Это вы должны вести меня в ресторан. Верно? – вдруг Лиза обратилась ко мне.

Я смутился, конечно, мужчина должен вести в ресторан. Лиза, не дождавшись от меня ответа, опустила голову, затеребила шубу, точно птица, – ее маленький острый носик походил на клювик.

– Ты одна живешь? – дознавался приятель.

– Почему одна? Сегодня я ему свистела, свистела… а он не пришел, – вздохнула Лиза.

– Как свистела?

– Как? Очень просто. Как свистят, – Лиза сложила ярко-накрашенные губы трубочкой, надула щеки. – Мне надо было сказать ему, чтобы он мою собаку накормил. Ничего, придет – увидит: я ему записку оставила. Я всегда ему свищу.

– …вечером?

– А что? Детей у меня нет, – опять принялась Лиза за шубу…

– Коновалова знаешь?

Лиза опустила голову.

– Знаю.

– Он был у тебя?

– Он какой-то нехороший, грубый… – отвечала Лиза как на духу.

– Я скажу ему, что ты его приглашаешь…

– Не надо, – отвернулась Лиза к окну, когда повернулась – звонко рассмеялась.

– Коновалова, что ли, вспомнила? – не знал приятель, что и подумать.

– Вовсе нет… Я была в прошлом году на курорте в Сочи и там познакомилась с одним художником. Он за мной ухаживал. Один раз пошли мы с ним в кафе. Он взял суп харчо. Пообедали, все нормально. Пришли к нему, и тут все началось… Открылся понос… – Лиза в кулачок рассмеялась. – Всю ночь он бегал, через каждые полчаса…

– А ты что?

– А что? Утром ушла.

– Ничего не было?..

– Всю ночь бегал… – улыбалась Лиза.

Какая веселая, интересная женщина, наверно, думали в вагоне, так мне казалось или хотелось казаться. Еще одна остановка – новые пассажиры, новые разговоры.

– Вон, Лиза, твой жених идет, – кивнув на проходившего в другой вагон нетрезвого мужчину, сказал приятель.

– Это не в моем вкусе, – просто ответила Лиза. – Я люблю молоденьких, стройных.

– Ух ты, какая?!

– Раньше я хорошо умела зазывать, строить глазки. Сейчас – не то, – безнадежно махнула Лиза рукой.

– Ишь какая! Молодых ей подавай! Посмотри на себя… – явно хамил приятель. – Развращаешь молодежь. За это статья есть. Посадят.

– А что? Они сами лезут. Я их на веревке не тяну, – нисколько не обиделсь Лиза.

– Тебе уже скоро пятьдесят…

– И тебе будет пятьдесят, – сдержанно улыбнулась Лиза.

– Я буду всегда молодой!

– Такое невозможно, – это Лиза знала точно, был опыт.

Впервые за время разговора она как-то расстерялась, сконфузилась, но скоро оправилась и опять улыбалась. Я все хотел увидеть в глазах этой хрупкой маленькой женщины страх, отчаяние перед жизнью, но ничего не заметил, все было просто. Простая женщина.

      Братья

                                                                              Днем воздух прогревался до двадцати пяти градусов, к вечеру – резко холодало. Урал. Андрей учился в шестом классе, когда вот так же, в конце мая, пошел град. Крупный. Все стекла побило. Вид в городе был, как после бомбежки, только – без гари и руин. И осенью – то тепло, то холодно. Погода как женщина: сегодня – одна, завтра – другая. Погода – слово женского рода.

Было семь часов вечера. Андрей сидел на диване в комнате, смотрел телевизор. Выступал Коровкин, доктор экономических наук, крепкий мужчина с сердитым неприятным лицом. Говорил он об интеграции. Что за интеграция, зачем она, Андрей понятия не имел. Смотреть по телевизору было больше нечего, кино не показывали. Андрей сидел в сиреневом трико, рубашка в полоску без верхней пуговицей. Лысый. Сорок пять лет. Аккуратный, клювиком красный нос. Красным нос был от чрезмерного употребления Андреем спиртного. Роста он был чуть выше среднего, худой. Бесхитростный, простоватый взгляд. Лицо – доброе. Рубаха-парень. Пьяный, расчувствовавшись, Андрей мог последнее отдать. И трезвый он был не жадный.

Андрей не заметил, как прошли выходные. В субботу сосед приходил с бутылкой. В воскресение Андрей был в гараже, менял стартер у Гудкова на машине. Андрей работал автослесарем в автоколонне, технику знал; своей техники не было, не заработал. Гудков принес водки, закуски. Ветчина, рыба. Стол накрыл богатый. Кажется, не было ни задержек с зарплатой, ни инфляции, безработицы.

Телевизор хорошо показывал – новый. Старый, черно-белый, ламповый, месяц как сгорел. Без телевизора было плохо. На новый денег не хватало, пришлось занимать у Новиковых.

В комнате уже стало совсем темно. Жена гремела на кухне посудой. В восемь часов ужин. Андрей не хотел есть. Из кухни вышла Татьяна, жена. Среднего роста, склонная к полноте. Большие испуганные глаза. Наталья была в голубом, старом без рукавов платье.

– Ничего показывает, да? – кивнул Андрей на телевизор. – Я был у Тихонова на прошлой неделе. У него тоже цветной телевизор. Но изображение не очень… Можно было купить, конечно, и черно-белый. Дешевле.

– А… – отмахнулась Татьяна.

– …конечно, цветной лучше.

Татьяна ушла на кухню. Женщина она была немногословная, любила помолчать. Но иногда на нее как находило, она говорила и говорила… не могла остановиться. Андрей пошел в прихожую курить. Слегка побаливала голова. Мутило с похмелья. Странная какая-то оказалась водка у Гудкова, вроде как паленая. В пятницу двое в городе отравились водкой. Одного откачали, второго – не смогли. Раньше такого не было. С рынком все пришло. Раньше хоть какой-то контроль был, – сетовал Андрей. На зарплату можно было что-то купить, а сейчас…

Андрей работал с шестнадцати лет. Работы не боялся. Раньше, до перехода на рыночные отношения, к празднику всегда была премия, подарки. Первого мая – демонстрация. Собирались все вместе, было весело. Андрей Первого мая весь день просидел дома, прождал: но никто не пришел, – ни Вадим, ни Сергей. Обидно было – братья. Андрей догадывался, почему никто не пришел: с деньгами плохо. Инфляция двадцать-тридцать процентов. Каждая копейка на счету. Не до веселья. Прошло вот уж три года с развала Советского Союза, как установились рыночные отношения… А лучше не стало. Появились нищие. Нет, раньше все-таки лучше жили, был готов Андрей биться об заклад. Да, стало больше свободы, можно говорить, что хочешь. Но свобода свободой, а желудок – желудком. Сытости от свободы никакой.

Вадим уж, наверно, месяц не показывался. Раньше часто заходил. Тоже уже был не мальчик. Сорок семь лет. Женат, двое детей. Средне-техническое образование, но работал Вадим простым рабочим, а все из-за того, что любил выпить. С Сергеем Андрей виделся чаще. В неделю раз он обязательно заходил. Сергей уже был на пенсии, так, иногда подрабатывал, кому крышу починить, дверь сделать. Работал он плотником. Как работник был хороший. Трудовая книжка вся в благодарностях. Как и Вадим, Сергей тоже любил выпить. А ведь мог работать мастером. Руки золотые.

Андрей встал, хотел выключить телевизор, кто-то позвонил. Звонок был чужой. У сына два звонка. Татьяна пошла открывать. Андрей замер посередине комнаты в ожидании…

– Проходи, Валентин.

– Я на минуту. Андрей дома?

Голос был Новикова.

– Дома, дома! – прошел Андрей в прихожую.

– Здорово.

– Привет. Проходи.

– Да я на минуту, понимаешь…

Не договаривал, не проходил Валентин; чего-то выжидал…

– Ну, чего надо? – повернулся Андрей к жене. – Мужской разговор тут у нас.

– Да, собственно… ничего такого нет, – оправдывался Валентин.

Татьяна ушла. Андрей закрыл в прихожей дверь.

– Слушай, Андрей, деньги нужны, – шепотом произнес Валентин.

– А где их взять? – не мог Андрей сдержать улыбки. – Деньги всем нужны. Спроси что-нибудь попроще.

– Сколько времени будешь долг отдавать? – спросил тогда Валентин.

– Отдам. Деньги появятся, и отдам. Мы так договорились.

– Деньги нужны, понимаешь. Инфляция.

– Ну и что? – ничем Андрей помочь не мог.

– Да, дела…

Валентин ушел. Андрей закрыл дверь, прошел в комнату. Татьяна смотрела телевизор.

– Слышала? Деньги ему нужны. Вот артист! Где я ему их возьму? Где? – широко развел Андрей руки. – Воровать идти? Сам же говорил, когда будут, тогда отдашь. Инфляция… Знаю я, что инфляция. При тебе не стал говорить, – не без удовольствия отметил Андрей. – Стесняется. Ждал, когда ты выйдешь. Артист!

– Они видят, что ты каждые выходные пьяный, значит, деньги есть. На что-то ты пьешь. Ты как раз мимо их дома проходишь.

– А это их не касается! – вспылил Андрей. – Меня поят, я работаю. Вот так! Они больше меня в два раза получают, и у них денег нет. Ты, Таня, за прошлый месяц еще зарплату не получила. Что они думают, что я – миллионер? Ну артист!

– Вот ты артист и есть. Разошелся. У них трое детей.

– Ну и что, если трое детей? Не надо было делать.

– Дурак!

Татьяна пошла на кухню.

– Ладно, припомню я тебе дурака.

Андрей обиделся, осунулся, постарел.

***

Андрей не стал звонить, открыл дверь ключом.

Татьяна сидела на диване, смотрела телевизор. Шипела, захлебываясь, в туалете в трубах вода, шумно переключался на кухне холодильник. Домашней и в то же время какой-то недомашней была обстановка, Андрей не мог понять, в чем дело. Чувствовалась какая-то перемена. Андрей шумно втянул носом воздух. На ужин была жареная рыба. Татьяна вчера покупала минтай. Раздевшись, Андрей прошел на кухню, проверил, что на ужин. Так и есть: на второе жареная рыба с пюре. На первое – гороховый суп с тушенкой. Все разогрето. Все в порядке. Но все равно было что-то не то. Гнетущей какой-то была атмосфера. Ощущалась тревога… и тревога усиливалась. Все это было странно. Андрей прошел в комнату. Сегодня Савельев, механик, на работе опять побирался, просил курить. Косты его при всех отшил. Механик надулся и всю смену ни с кем не разговаривал. Случай был презабавный. Андрей хотел рассказать… Татьяна сидела, отвернувшись от телевизора, закрыв глаза руками, всхлипывала.

– Ты чего? – забыл Андрей о Савельеве.

Татьяна не отвечала.

– Чего ревешь? – строго спросил Андрей, он терпеть не мог слез.

– Светлана приходила. Новикова. Долг требовала, – не поворачивая головы, всхлипывая, ответила Татьяна. – Говорит, что на хлеб денег нет.

– Вот скоты! – крепко выругался Андрей и с озабоченным лицом сел в кресло, всем телом подался вперед. – Они оба работают, а я, можно сказать, один работаю. У тебя зарплата мизерная, да и ту не дают. Значит, говоришь, что у них денег нет.

Андрей пошел в прихожую, закурил, вернулся в комнату с пепельницей, сигаретой.

– А что они думали, когда давали в долг? А ты к ним еще ходишь. Целый месяц нянчилась с их Валеркой. И вот тебе благодарность. Чтобы я не видел больше, чтобы ты ходила к ним! Поняла!?

– Поняла, – нехотя, чтобы отвязаться, ответила Татьяна.

– А то, ишь… Целый месяц ты возилась с их ребенком… а они еще так делают. Нет! Тебе у них теперь больше делать нечего!

– Ладно, иди ешь, – устала Татьяна слушать Андрея.

– Я и здороваться теперь с ними не буду, – не все еще сказал Андрей. – Пошли они к черту после этого! Как они делают, так и я буду делать. Чихал я на них!

– Ладно, хватит! Надоело! – повысила голос Татьяна. – Иди ешь.

– Иду. Но ты смотри, чтобы к ним больше ни шагу! Поняла! – пальцем пригрозил Андрей.

– Поняла, поняла…

Андрей пошел на кухню.

Татьяна не держала зла на Новиковых: свое просили. Может, правда, на хлеб денег нет. У Новиковых трое детей. Деньги, конечно, надо отдавать.

Андрей ел и думал, где взять деньги. Он перебрал в памяти всех своих знакомых, но не нашел, у кого можно было бы занять. Все сидели без денег. Сходить к Вадиму, брату? Но он сам без денег. Жена опять зашмыгала носом. Если бы можно было у кого-нибудь занять, Андрей сам отдал бы долг: молча сунул Светке в руки деньги и с гордо поднятой головой вышел. Но денег не было. Занять не у кого. Андрей не понимал, откуда у людей машины, видиоаппаратура. Все стоит больших денег. На зарплату не купить, Андрей это хорошо знал по себе, лишних денег не водилось. Значит, левый заработок. Нечестно.

Поужинав, выкурив сигарету, успокоившись, Андрей довольный прошел в комнату. Татьяна была в спальне. Она сидела на кровати, глаза красные от слез.

– Что будем делать, Андрей? Не могу я больше так. – На хлеб, говорит, денег нет. Меня всю трясет.

Татьяна закрыла лицо руками и опять зашмыгала носом.

– Хватит! Перестань. Врут они, что у них на хлеб денег нет. Двое работают – денег нет. Что-то мне не верится.

– У них трое детей.

– Ну и что, если трое, – стоял Андрей на своем.

– Лучше отдать долг, – не стала Татьяна спорить.

– Конечно, лучше отдать, – сел Андрей на стул у окна. – Надо жить как-то поскромнее. Надо всегда иметь деньги на черный день. Отлаживать. А то я получу деньги – ты всего напокупаешь: и печенья, и пряников, а потом – денег нет.

– Сам тогда ходи за продуктами, – начинала Татьяна сердиться. – Вкусно поесть любишь. Чтобы каждый день было мясо. Да еще, чтобы бутылка была.

– А как же! Бутылка – обязательно, – повеселел Андрей. – Может, продать что-нибудь.

Татьяна догадывалась, что Андрей имел в виду, – обручальное кольцо. Андрей уже намекал на него, тогда тоже деньги надо было, но все обошлось. Свое обручальное Андрей давно продал.

– Жалко отдавать, – близко поднесла Татьяна к лицу руку с кольцом.

– Как хочешь, собственно, – не наставивал Андрей. – Твое дело. Только денег нам неоткуда взять больше. Решай.

Татьяна не знала, что и делать: и кольцо жалко, и долг отдавать надо.

– А то смотри, я схожу к Леониду, пока магазин у него открыт. Он скупает золото.

И Татьяна решилась.

– Ладно, золотом сыт не будешь, – рассудила она. – Долг отдадим и больше брать не будем.

– Конечно! – согласился Андрей. – Лучше отдать им эти деньги. Пусть подавятся. Бросить им в лицо.

– Я сама их отнесу им.

– Сама, так сама.

Андрей пошел в коридор одеваться. Татьяна никак не могла снять с пальца кольцо. …и крутила, и слюнявила его. Ничего не получалось, палец распух.

– Давай сниму.

– Ага… вместе с пальцем оторвешь.

– Надо крутить, как кран открываешь.

– Я крутила…

– С мылом попробуй.

Татьяна прошла в ванную, намылила палец, сняла кольцо.

– Все учить надо. Давай кольцо.

В восемь часов магазин закрывался, Леонид уходил. Уже было полвосьмого. Надо было торопиться. А знал Андрей Леонида по работе, вместе трудились. У Леонида еще была машина «Лада». Потом он рассчитался, ушел с автоколонны,открыл свой магазин «Продукты». Купил иномарку. Леониду еще не было тридцати. Молодой предприниматель.

Магазин у Леонида был небольшой. С дневным светом. За прилавком стояла миловидная блондинка лет двадцати-двадцати пяти в короткой юбчонке, блузке. Темные колготки. Глаза накрашены.

– Леонида бы мне, – строго спросил Андрей, впившись взглядом в прекрасную блондинку.

Блондинка вышла, скоро вернулась:

– Сейчас.

Андрей осмотрел товар: так, в магазине все было: и крупа, и рыба, и мясо, хлеб. Леонида долго не было и вот вышел, в синем в полоску спортивном костюме, дорогой свитер. Высокий, сильный. Глаза большие, черные.

– Леонид, купи золото, – без лишних слов изложил Андрей свою просьбу.

– Давай.

Андрей достал из кармана брюк кольцо, с похмелья в руках была слабая дрожь.

– У жены, что ли, взял?

Чтобы Леонид не подумал чего плохого, Андрей все рассказал про долг, ничего не утаивая. В конце своего расказа-исповеди, придав лицу выражение озабоченности, Андрей на всякий случай прибавил, что если бы знал, что так получится, не брал бы в долг.

– Дрянь золото. Низкая проба, – только Андрей умолк, объявил Леонид.

– Сколько дашь?

– Двадцать тысяч, не больше.

Андрей опешил: он думал получить за кольцо минимум пятьдесят. Двадцать тысяч и на долг не хватит. Может,действительно, золото было плохое. У кого бы спросить. Жалко было отдавать кольцо за бесценок. Но как без денег?

– Ладно, давай!– с силой разрубил Андрей левой рукой воздух.

– Лена, дай ему двадцать тысяч, – распорядился Леонид и положил золото в карман брюк.

Бездонным показался Андрею карман у Леонида.

– Пожалуйста, – быстро отсчитала блондинка двадцать тысяч.

Взяв деньги, Андрей еще медлил, не уходил в надежде, что Леонид передумает, добавит еще двадцать тысяч. Тот стоял, засунув руки в карманы брюк, и не собирался менять своего решения. Андрей вышел из магазина. Обидно было, что так получилось с деньгами, что Леонид мало дал. Андрей зашел в гастроном, взял бутылку водки и пошел домой.

Татьяна смотрела телевизор. Андрей рассказал все как было, как Леонид сказал, что плохое золото… Андрей ждал, что добавит. Но Леонид зажался. Татьяна зашлась в слезах. Андрей прошел на кухню, выпил и сумма в двадцать тысяч не казалась уже такой маленькой, да и долг не обязательно было отдавать. Андрей ругал Леонида. Татьяна уже устала слушать, а Андрей все ругал Леонида. Лег Андрей в третьем часу ночи, смотрел еще видик.

***

Тяжелой была смена, болела с похмелья голова, во рту – как после черемухи. Андрей кое-как доработал смену. Домой. У «Галантереи» Андрей повернул от дома и зашагал в противоположном направлении. Шел быстро, торопился. В пятницу Сергей заходил, проходить не стал, выпил воды и ушел. Шел он с дачи. Сергей сильно постарел, сдал за последнее время.

– Привет! Привет! – не пропускал Андрей ни одного знакомого лица.

Знакомых море, а толку никакого: занять денег не у кого. На улице было жарко, как летом. Оделся Андрей тепло – свитер,куртка. До Сергея еще два квартала идти, рубашка под свитером уже промокла от пота, хоть выжимай. Раньше Сергей жил ближе. Переехал. Два раза Андрей останавливался, отдыхал: мутило с похмелья. И вот, наконец, пятый дом. Тяжело вздыхая, Андрей поднялся на третий этаж. Квартира у Сергея была угловая, как в старом доме. И тот же номер двадцать три. Удивительное совпадение. Предзнаменование какое-то. Рок. Андрей позвонил. Дверь открыл Сергей. Он был в сером трико, фланелевая, в большую клетку стариковская рубашка, тапочки на босу ногу. Сергей был худой, щеки ввалились, небритый.

– Ну, еле добрался до тебя. Ух! – отдуваясь, выговаривал Андрей. – То ли дело, когда жил рядом. Надо – раз, сбегал. Ты один, что ли?

– Один. А кого тебе надо? – с улыбкой, нараспев спросил Сергей.

– Никого. Я так. Выпить есть?

– Да есть полбутылки, – не сразу ответил Сергей. – Проходи, налью так и быть.

– Что это, полбутылки, – грустно заметил Андрей. – Одолжи две тысячи… Я сбегаю сейчас, возьму бутылку. Болею я. Вчера напился. Тяжело.

– Пить меньше надо, и тяжело не будет.

– Так получилось…

И Андрей вкратце рассказал Сергею про долг, женины слезы, Леонида-жмота…

– Нет у меня двух тысяч. И не смотри на меня так жалобно, а то я сейчас заплачу.

– Ну, Сергей, ты скажешь, – слабо улыбнулся Андрей.

– А что? Так оно и есть, – довольный, ответил Сергей. – Вид у тебя такой, что не налить – умрешь.

– Жарко на улице.

Андрей снял куртку, прошел на кухню, сел за стол. Сергей достал из холодильника кусочек колбасы, сала, квашеной капусты, нарезал хлеб; потом принес из комнаты спрятанную от жены водку. Андрей заговорил опять про кольцо.

– Ну и дурак, что отдал, – наливая водку в стопки, заметил Сергей. – Я бы лучше выбросил кольцо, чем отдавать этому проходимцу. Он ведь проходимец. Вместо коньяка у него самогон. И водка у него тоже не настоящая.Вот так и делают деньги.Уметь надо. Ну давай!

Сергей одним большим глотком осушил стопку, отщипнул кусочек хлеба, занюхал; потом взял сало, порезал на мелкие кусочки и стал есть. Андрей пил небольшими глотками, растягивая удовольствие. Закончив со спиртным, Андрей поддел вилкой капусту.

– Вкусная капуста.

– Когда выпьешь, все вкусно, – ответил Сергей.

– Это ты верно сказал, – сразу почувствовал себя Андрей лучше, закурил.

Закурил и Сергей.

– На прошлой неделе у нас даже на хлеб денег не было, – разоткровенничался Андрей. – Так, без хлеба колбасу ели.

– Ну, Андрей, ты – комик! Ну ты даешь! – долго качал головой Сергей. – На колбасу, значит, деньги есть, а на хлеб нет. Жить не умеешь.Вот и все!

– Я, Сергей, на работе уж неделю не обедаю, не хожу в столовую. Ничего, можно работать. Я утром хорошо позавтракаю, после работы приду – наверну как следует. На обед денег нет. И с собой брать нечего.

Сергей разлил остатки водки по стопкам, вышло граммов по двадцать пять, пустую бутылку поставил в угол под стол.

– Знаешь, Андрей, я не хочу тебя учить: ты – человек взрослый, но надо жить по средствам. Запомни это на всю жизнь. Я никогда не возьму телевизор в долг. Нет денег, значит – нет. Не люблю я брать в долг. Чувствую себя обязанным. Вроде как не свободен. Ну давай! – взялся Сергей за стопку. – Остатки – сладки.

– Давай.

Андрей выпил, закурил. Сергей взял сало.

– Эх, были бы у меня деньги… – мечтал Андрей.

– Ну и чтобы ты с ними стал делать? – усмехнулся в седые усы Сергей.

– Я бы съездил к родным. Съездил бы в Анапу к тетке. Сходил бы в ресторан, посидел культурно, отдохнул.

– И все?

– Ну купил бы что-нибудь. Если бы было много денег, купил машину. Занялся бы коммерцией.

– Что-то мне, Андрей, не верится, что у тебя что-нибудь бы получилось. Во-первых, – стал Сергей загибать пальцы на руке, – добрый ты для коммерции; во-вторых, грамоты у тебя мало; в-третьих, – выпить любишь. Не так-то все просто.

– Я знаю, что не просто. Были бы у меня деньги, я бы тебе доказал… Денег нет.

– А может, оно и лучше, что у тебя денег нет, – задумался Сергей. – Деньги – зло. Они не доведут до хорошего.

– …и без денег плохо.

– Сергей, ты Вадима видишь? – не хотел Андрей больше говорить о деньгах, надоело.

– Недавно я его видел. Он с каким-то мужчиной шел. Выпивши был. Пошли, говорит, ко мне, выпьем. Налил мне стопку, и все. Скупердяй.

– А я его сто лет не видел. Раньше он заходил. Теперь носа не показывает. Раньше часто собирались вместе, да?

– Сейчас стало затратно принимать гостей, – нехорошо улыбнулся Сергей.

– Сергей, дай на бутылку в долг, я тебе с получки отдам, – взмолился Андрей.

– Нет у меня, я тебе говорю. Ты что, не веришь мне? – усмехнулся Сергей.

– Нет. Верю.

Надо было идти домой, Андрей не хотел: дома жена опять, денег нет, как жить…

– Если бы у меня были деньги, я бы тебе, конечно, дал. Жизнь – говно стала. Сам знаешь, пенсия у меня маленькая. Я такой же нищий, как и ты.

– Найти бы клад.

– Да и клад бы тебе не помог. Выпить любишь.

– Почему я люблю выпить? Все любят.

– Конечно, и я не без греха. Ты не обижайся. Я говорю, что есть, – ласково тронул Сергей Андрея за плечо.

– Я не обижаюсь. Катька, кладовщица, на работе мне рассказывала, как начальство автоколонны в пионерском лагере гуляло. Главный инженер на ногах не стоял… рубашка вылезла. Стал приставать к женщинам. Еле его успокоили. Выпить – любят все, – закончил Андрей.

– Да. Только надо знать меру. А мы ее не знаем. В этом вся беда.

– Может быть, может быть, – не спорил Андрей. – Раньше хоть что-то можно было купить… Можно было телевизор взять в кредит. Сейчас и кредитов нет. Кому он нужен, этот рынок?!

– Возьми ссуду.

– Под двадцать-тридцать процентов. Я – не миллионер. У меня нет таких денег. Кто-то наживается, у кого-то на хлеб денег нет, – совсем Андрей расстроился. – Козлы! Справедливости не было и никогда не будет. Туфли купить себе не могу. Восьмой год хожу в одних.

Андрей закурил.

– Сергей, в субботу будет родительский день. Если пойдешь на кладбище, заходи, вместе пойдем.

– Не знаю я.

– Что дома будешь делать? Заходи.

– Надо, конечно, сходить.

Андрей встал:

– Пойду я.

Сергей встал проводить.

– Ладно, пока.

– Пока. Надумаешь, так заходи.

Солнце уже зашло за горизонт. Было не так жарко.

Андрей хотел зайти к Вадиму, вспомнил про Гудкова: вот у кого деньги были… машина, четырехкомнатная квартира, мебель хорошая…Только бы Гудков дома был.

Гудков был дома. Андрей не стал проходить в комнату, в прихожей все рассказал Гудкову про долг.

– Жена психует, второй день уже ревет, – прибавил Андрей.

– Есть у меня, Андрей, деньги.Мы с женой хотим стенку новую купить. Подкопить еще немного надо. Сколько тебе ?

– Тысяч пятнадцать.

Гудков вынес деньги.

– Пересчитай.

Андрей хотел отказаться, мол, все правильно, чего там… но Гудков заставил пересчитать.

– Все правильно. Пока.

– До свидания.

Счастливый, Андрей сбежал по лестнице. Домой! Каждая минута была дорога. Если бы дома был телефон, Андрей сейчас же позвонил из автомата, обрадовал жену.

***

Утро было дождливым. Где-то к десяти часам дождь перестал, погода направилась. На родительский день Татьяна настряпала беляши. …все уже было в сумке. Сумка стояла в прихожей.

– Еще минут пять Сергея подождем и пойдем, – отошел Андрей от окна, прошел на кухню, выпил воды.

Пять минут прошло. Андрей стал одеваться. Татьяна уже стояла в прихожей одетая, ждала, чтобы закрыть дверь. Андрей надел рабочую куртку, в которой ходил на работу, сапоги, взял сумку с провизией, вышел на лестничную площадку, закурил и стал спускаться вниз. На первом этаже Татьяна догнала, вместе вышли на улицу.

До кладбище было метров четыреста. Шли семьями, в одиночку; молодые, пожилые, с детьми, колясками. Это был праздник. Несли цветы. За неделю до родительского дня Андрей привел могилы в порядок, убрал жухлый лист, протер оградку; красить не стал – на следующий год. Могилы отца с матерью были рядом, так мать просила.

Было грязно. Дорога разъезжена. Еще неделя – подснежники отцветут. Всходила медуница. Андрей набрал небольшой букет подснежников. Татьяна тоже собирала.

Кладбище было большое. Было много свежих могил. Андрей любил родительский день. После кладбище оно как-то легчало, и можно снова было жить. В бога Андрей не верил, но совсем уж безбожником не был. Вот уж показался выкрашенный бронзовой краской крест отцовской могилы. Оградка была выкрашена в синий цвет. Таких синих оградок на кладбище было много. Синий, зеленый цвет преобладал на кладбище. Андрей сам делал оградку, искал проволоку, трубы на стойки. Варил Кирилов Лешка.

Прежде чем открыть оградку, Андрей проверил запор, крючок. Татьяна подошла. Андрей сел на скамейку, закурил. Татьяна достала из сумки чистое полотенце, расстелила на могиле, выложила из сумки беляши, конфеты. Андрей открыл бутылку, плеснул на могилки. Татьяна разломила беляш, положила рядом с памятником, посыпала крупы.

– Хватит, хватит мне, – в страхе замахала Татьяна руками.

Андрей налил почти полную стопку водки. Татьяна выпила, сморщилась.

– Закусывай, – взял Андрей стопку, налил себе с верхом.

– Вон Сергей идет, – давясь беляшом, сказала Татьяна.

Андрей скорее выпил. Сергей шел с женой, Ольгой. Та была в демисезонном пальто, боялась простудиться. Она все пила разные лекарства, лечилась непонятно от чего – то сердце прихватывало, то почки болели… Три раза уже она была на курорте. Женщина она была симпатичная, обходительная, простая.

– Привет.

– Привет.

– Давай, Сергей, заходи, – прижалась Татьяна к оградке.

Андрей с Сергеем – была одна компания; женщины – другая. Разделились. Андрей взял со скамейки бутылку, стопку. Татьяна с Ольгой не стали пить.

– Нам больше останется. А то женщины во хмелю нехорошие, – шутил Андрей.

Татьяна с Ольгой занялись разговором. Ольга рассказывала, как накануне простудилась. Была большая температура. Андрей рассказывал Сергею, как достал деньги, как повезло. От закуски уже ничего не осталось, и бутылка была пустой.

– Еще бы, да? – выпрашивал Андрей.

Сергей ничего не ответил. Молчание – знак согласия. Где-то рядом страшно закричала женщина.

– Началось… – буркнул Андрей.

– Чего началось? У человека горе, а ты так говоришь, – одернул брата Сергей.

– Не люблю слезы. На нервы действует.

– Мало ли, что ты не любишь.

Вадим с Людмилой, женой, появились.

– Привет.

– Привет.

– Здравствуйте.

Вадим был в потертой джинсовой куртке, спортивные синие брюки. Умное лицо. Держался Вадим – директор, не меньше. Людмила была среднего роста, полная интересная женщина. Тоже в джинсовке. Вадим скромно встал у ограды, что на него не походило: человек он был не робкого десятка. Людмила не отходила от Вадима.

– Вадим, чуть-чуть опоздал… – высоко поднял Андрей над головой пустую бутылку. – Вот так-то, опаздывать.

– Да мне и не надо, – демонстративно отвернулся Вадим.

Он уже был выпивши. Это было заметно.

– К моим сходили на могилку, – рассказывала Людмила. – Посидели там немного.

– Как, пенсионер, дела? Как отдыхается?– спросил Вадим.

– Ничего, – был немногословен Сергей.

– На работу не тянет? – допытывался Вадим.

– Да нет уж, наработался. Пусть другие поработают.

– …как слепых котят бросили в рынок! – не мог Вадим спокойно говорить. – Выплывайте, как хотите. Варвары! Сходу – в рынок. Кто так делает? Никакой подготовительной работы. Не любит русский человек ждать. Ему надо сразу. Как ты думаешь, Сергей, потянем мы рынок?

– А куда деваться? – закурил Сергей.

– Впрягемся и потянем, да?

– Жириновского надо поставить у руля, – с улыбкой предложил Андрей.

– Этого смутьяна… – строго посмотрел Вадим на Андрея. – Это – Ноздрев Гоголя. Руцкой мне нравится. Фигура неординарная. Мужик упертый. Мне кажется, он потянет. Как ты думаешь, Сергей?

– Может быть. Я не спорю. Только мне кажется, он не годится в президенты. И вообще, поторопились мы с рынком.

– Нет, Сергей, нам надо было раньше переходить на рыночные отношения.

– Опоздали мы, – улыбнулся Вадим. – Консерватор ты, Сергей.

– При чем здесь консерватор, – обиделся Сергей. – Раньше хоть что-то можно было купитьв магазине.

– …вот именно – «что-то». Ты пробовал «Сникерс»?

– Нет.

– А почему?

– Да потому, что не хочу.

– Ну и зря. Хорошая штука. Полезная. Много витаминов. Ты раньше видел ананасы? Сейчас, пожалуйста, ананасы, кокосы…

– Но я их не могу купить. Что раньше я их не мог купить, их не было в магазине, что сейчас не могу купить, денег нет.

– Вот мы с тобой подошли к главному. Чтобы хорошо жить – надо деньги. А чтобы деньги были, надо крутиться. Рынок – такая беспокойная штука, брат.

– А что же ты не крутишься? – сердился Сергей.

– Почему я не кручусь? Потому что я – человек другой формации, закалки. И ты такой же, – ткнул Вадим пальцем в сторону Андрея. – …и ты, Сергей. Мы – совки. Мы привыкли ко всему готовому. Иждевенцы. Что с нами будет? А ничего не будет: жить-то осталось. Так на дурачка и проживем.

– Мужчины! – потянула Людмила Вадима за рукав. – Может, хватит политики? На кладбище ведь.

– Молчу, – приложил Сергей палец к губам.

– Ты права, крошка, – обнял Вадим жену. – Шуметь на кладбище не хорошо. Но жить-то хочется.

Вадим отвернулся, в глазах его блеснули слезы. Он хотел что-то сказать, и – упал на колени, прижался лбом к холодной земле, затих.

– Вадим, вставай! Хватит дурака валять! – толкала Людмила Вадима круглым коленом в плечо.

– Люда, пусть человек полежит, если у него в этом потребность есть, – ждал Сергей, что еще выкинет Вадим.

– Люди смотрят. Неудобно, – сердито ответила Людмила, поджав губы-бантики.

– Вадим, мы идем домой. Вставай, – просила Татьяна. – Андрей, закрывай калитку. Вадим, мы пошли.

– Сейчас. Я слушаю, – каким-то чужим голосом ответил Вадим. – Все, встаю.

Он медленно поднялся с колен и минут пять стоял, словно чего-то ждал.

– Что там услышал?

– Ты не смейся, – сердито посмотрел Вадим на улыбающегося Андрея. – Земля наша больна. Плохо ей. Она стонет.

– Чем же она больна? – не унимался Андрей. – ОРЗ? Или, может, у нее СПИД?

– Пошли, Вадим, – заторопилась Людмила.

Вадим вместе со всеми вышел на дорогу. Женщины отдалились, вырвались вперед; Андрей, Вадим и Сергей – пошли следом.

– Здравствуйте, братья! – вдруг словно из -под земли вырос бывший сосед Сергея по лестничной площадке по старому дому Попов Николай.

Он был в фуфайке, сапогах.

– Здорово.

– Привет.

– Привет.

– Бутылки больше не сажаете? – кривя рот в усмешке, спросил Николай. – Я как увижу вас, сразу вспоминаю огород. Мой огород был рядом с вашим. У вас всегда на грядках были пустые бутылки. Жена у меня говорит, что они сажают их.

Он сошел с дороги.

– Пока, братья! – махнул рукой.

– Покатился, колобок. Ножки коротенькие. Топ-топ… – смеялся Андрей. – Видел я его как-то раз пьяным. Он раньше здорово пил.

– Прославились, – констатировал Вадим.

«Если разобраться, зачем надо было пить на огороде, – думал Сергей. – Пьяный – не работник. Может, время было другое. Все было проще».

      Барыня

                                                                        Она второй месяц не вставала с кровати, ноги были как ватные, из соломы. Худое, с нездоровым желтым оттенком лицо. Седые космы, в беспорядке разбросанные по подушке. Глаза ввалились. Тонкие обескровленные губы. Человек живет, пока ходит, говорила она все, поучая. Не годится, когда голова как ноги лежит: голова должна быть высоко поднята, – на плечах, а не на подушке. Лежащий человек – не жилец. И вот она слегла. Стара стала. Она уже не надеялась встать, отходила свое. Мир был в тягость, незачем стало жить. Конец был близок, она чувствовала. Не сегодня-завтра тонкая связующая нить с родными, близкими, знакомыми оборвется. Нить была натянута как струна, малейшее прикосновение, и – все… У каждого есть нить. У одних она рвется в двадцать-тридцать лет, у других – в шестьдесят… но, обязательно рвется. Без этого нельзя.

Старуха лежала у себя в комнате, ждала смерти. Какая она, смерть? Может, она уже в комнате, за шторой. Вчера у соседей за стеной плакал ребенок… Сегодня не слышно. Дверь в комнату была закрыта. «Это хорошо, что закрыта, – думала старуха. – Спокойно.Одной лучше».

Не сразу старуха обезножила. Она долго болела. Два месяца пролежала с ногами в больнице, лучше не стало. Кружилась голова, удушье. Годы. И лучше не будет, только – хуже. И врачи были бессильны. Старуха, похоже, смирилась со своим незавидным положением. Жизнь кончена. А насчет того, что надежда умирает последней, старуха ни на что уже не надеялась. Жить-то осталось. Не сегодня-завтра… будет все кончено, как будто и не жила.

Старуха почувствовала вдруг, как кто-то склонился… было лицо. Старуха с трудом открыла глаза. Лицо большое, круглое… как в тумане. Совсем рядом. Лицо что-то говорило, открывало рот… Старуха закрыла глаза. Она хотела покоя, устала жить.

Старуха лежала на спине, повернуться сил не было. Первое время она не могла лежать все на спине, потом ничего, привыкла, словно так и надо. Ох уж эта привычка. Без нее никуда. Когда старуха снова открыла глаза, лица уже не было. Кто это был? Может, кто из родных? Чужие, родные – все уже стали на одно лицо. Рядом с кроватью кто-то заговорил. Речь была быстрой, если бы помедленней, старуха, может, и поняла. Она перевела взгляд с потолка на окно в ногах. Окно было зашторено. Старуха хотела света, много света, потом стало не до него. Она устало закрыла глаза. Ела она сегодня нет? Памяти совсем не стало. Надо спросить. Как спросить, когда голоса нет.

– Пить, – прошептала старуха.

Вода была горькой, невкусной. Старуха хотела простой воды, из-под крана. Если бы она могла встать и налить себе воды, не просить. На тумбочке рядом с кроватью стояла кружка. Может, там была вода. Старуха потянулась рукой к кружке, но не дотянулась. И опять кто-то говорил.

Старуха закрыла глаза, затихла, притворилась спящей, опять потянулась к воде, но кто-то взял за руку. Старуха хотела освободиться – не получилось. …и опять это лицо. Лицо заговорило. Голос был знакомый. Старуха забыла про воду. Кто-то пел… то была колыбельная, не колыбельная. Старуха стала таять, точно мартовский снег, терять в весе… и вот она уже ребенок. Старуха оказалась в мешке. Было темно и тесно и не страшно. Как она попала в мешок? Мешок этот странный образом покачивался, усыплял. То была не смерть: смерть – барыня, сама не пойдет. И была у нее прислуга. Штат. Смерть она – барыня.

      Беллетрист

                                                                              Он сидел с ногами на диване, смотрел телевизор. Выступали артисты зарубежной эстрады. Жена на кухне готовила ужин, была жареная картошка с курицей. Вдруг он всем телом подался вперед, вскочил с дивана, бросился к письменному столу у окна, взял тетрадь, ручку, сел на диван, включил торшер и стал быстро писать. Это были отдельные фразы, замечания, назывные предложения. Он торопился, писал коряво, потом никак не мог разобрать, что написано, много черкал. Он боялся что-то пропустить, не записать. Все было важно.

Исписав полтора листа мелким неряшливым подчерком, он с облегчением вздохнул, успокоился. Начало рассказа есть. Потом он еще писал, но уже не торопился. Месяц, а может, больше, он, точно роженица, носил в себе рассказ; и вот – прорвало, материал накоплен, можно писать.

Писал он всю свою сознательную жизнь: начинал со стихов, потом проза, но писателем так и не стал, не был известен. Писал он для себя, в письменный стол. Правда, два рассказа все же увидели свет, были опубликованы. Один рассказ о стуле-убийце, сидеть на котором было не безопасно: появлялись проблемы со здоровьем. Даже были два летальных исхода. Может, так складывались обстоятельства? Может быть. Только все это со стулом было на самом деле. Без обмана. Другой рассказ – «Исповедь», об одинокой старой женщине; и сходить-то ей, перекинуться словом, было не к кому: сестра с утра напилась, сын в отъезде, дочь не отвечала на звонки. Женщина на кладбище все выговаривает супругу, жалуется. Вчера пришел ответ из журнала «Заря», куда он отправлял свои последние рассказы. Ответ неутешительный, опять отказ: «Ваши рассказы, к сожалению, не понадобятся нам для публикации». Он не расстраивался: сколько было их, этих отказов, одним больше, одним меньше… Раньше, да, он переживал, а потом привык, вроде, так и надо было, не всем же печататься, быть именитыми. А писал он в издательство так, на всякий случай, а вдруг повезет, и рассказ напечатают. Как лоторея. Писал он больше рассказы, так как на крупные произведения, к примеру, повесть, времени не хватало: он еще работал электриком на пятой городской газокомпрессорной станции. Писал урывками, по двадцать-тридцать минут в день, это в будни. Собственно, и в выходные свободного времени для сочинительства было не много – семья, по дому работа. До женитьбы он много писал, даже случались романы, после свадьбы заметно поутих в литературных опытах: жена была недовольна, ей скучно. Она даже грозилась разводом. Были скандалы. К счастью, все обошлось. Рассказ в шесть, семь тетрадных листов он писал два, три месяца. Каждое слово он проверял, перепроверял по нескольку раз, чтобы все в предложении было к месту, ничего лишнего. Он был краток, даже, может, излишне краток, и не оттого ли рассказы, как писали Новиков, Захаров, литконсультанты, получались малохудожественны.Он писал как умел, и не хотел по-другому. Это была манера письма, стиль. Раз как-то он пробовал не писать, но ничего из этого не получилось: весь день ходил сам не свой, все раздражало, успокоился он, когда сел за стол, стал писать. Вероятно, это было уже в крови. Писал он о жизни, какой знал ее, видел, ничего не придумывал; добросовестно переносил все на бумагу.

Рассказ, что он писал, был о непростых, однажды сложившихся отношениях рабочего с молодой женщиной. Он хотел бы объяснить эти отношения, упорядочить, что ли. Он много думал, переживал за своих героев, когда писал; закончив же рассказ, «умывал руки»; все уже было в прошлом, неинтересно. И так с каждым рассказом.

И рассказ о не простых отношениях молодой женщины с рабочим – был не исключением, даже больше: он специально писал, чтобы «умыть руки» и больше не возвращаться к героям, предать забвению их отношения. Он еще не знал, каким будет в рассказе финал, но то, что он будет – не сомневался. Раз есть начало, будет и конец. У молодой женщины в рассказе не было имени. Он, конечно, мог дать ей имя, только зачем: у нее было свое имя, от родителей. Она работала бухгалтером.

Ей было лет двадцать пять-двадцать, а может, и больше. Среднего роста. Блондинка. Правильные черты лица… Безупречная фигура. Какой-то неземной была ее красота. Все в ней было ладно, и одевалась она всегда хорошо.

Из всей пятой городской газокомпрессорной станции в шестьдесят пять сотрудников в столовую ходили человек десять, не больше; и – он в том числе, остальные брали с собой. Она тоже посещала столовую. Он уже обедал, когда она приходила. Она являлась как видение. Знала ли она, что так хороша? Конечно. Вниманием в столовой она была не обделена. «А ты чего пялишься? Не молодой уже, – стыдил он себя. – А вдруг… Что, вдруг? Кто ты такой? Электрик. Несостоявшийся прозаик. Отец двоих детей. Она – красавица. Бухгалтер. С образованием. Есть разница? Еще какая». Собственно, он ни на что и не надеялся. На следующий день он уже так не думал: она – тоже живой человек, все понимала.

Раз как-то он стоял в очереди в столовой… она встала впереди к знакомым. Она то выходила из очереди, то опять вставала; не могла спокойно стоять, нервничала, была возбуждена. Другой раз она пришла в столовую первой. В черной юбке и в белой в синюю вертикальную полоску блузке. Она была так близко, рядом… и эта ее полуоткрытая грудь, кожа нежная, как у ребенка. Все было так неожиданно. Он растерялся, стоял ни живой ни мертвый. Год, наверно, а то и больше он встречался в столовой с прекрасной блондинкой, засматривался, но – не более. Она, может, ни о чем не догадывалась, а если и догадывалась, то человек он уже был немолодой, невидный собой, невысокого роста, правда, глаза были красивые, все женщины говорили.

Он сидел в столовой, пил чай, можно сказать, уже пообедал, а ее все не было. Может, дела какие? Она почти всегда приходила в одно и то же время: он привык. Случалось, правда, она опаздывала, даже не приходила, но – редко. Он пообедал, – она так и не пришла. Может, оно и к лучшему. На следующий день он обедал у окна, за колонной: так оно было спокойней, место укромное. Он уже ел второе, когда она пришла. Стремительной была ее походка. Она одна так ходила в столовой. Вот она прошла к раздаче… и села за стол напротив, у окна, также за колонну, глаза в глаза. Зачем так надо было садиться? Он не понимал. Были же свободные места, хотя, кажется, что тут непонятного… Она была в желтой приталенной с короткими рукавами кофте и черных джинсах. Ей не шел желтый цвет.

До конца недели, это три дня, он все прятался: то садился за колонну, то забирался в угол, а то раньше уходил на обед. «Так надо. Извини, дорогая, – просил он прощения. – Я виноват перед тобой! Очень виноват. Я – несносный человек. Я не знаю, как это получилось, я изменился, и – не в лучшую сторону. Прости! Нам лучше не видеться». Прошла еще одна неделя. Он уже больше не забирался в угол, не прятался за колонну. Не было в этом необходимости. «Придет – так придет, не придет – так не придет, большой беды не будет», – думал он. Откуда такое равнодушие? Но он этого добивался, хотел «умыть руки», когда писал. Получай. С рассказом все. Правда, над ним надо было еще работать и работать, доводить до ума. Но это уже мелочи. Рассказ, можно сказать, состоялся. Нечаяннные отношения электрика с блондинкой канули в лету. Он больше не отвечал за своих героев :они были неинтересны.

Непростыми оказались отношения героев рассказа. А если чувства настоящие, и все серьезно?.. Нет! Нет! А если?

На улице весь день лил дождь. Конец ноября. Завтра на работу.

Она опять будет в столовой. Было шесть часов вечера. Дождь не переставал. Он вышел пройтись. Когда что-нибудь не получалось в рассказе, были проблемы, он решал их на природе, на свежем воздухе, в движении. Сейчас он вышел просто пройтись. С рассказом все. В лесу весь лист с деревьев давно опал, почернел. Срамно было, как после блуда.

      Божий одуванчик

                                                                        Федор был худощавого телосложения, среднего роста, седой, тихая блаженная улыбка… Он рано начал седеть, к тридцати годам виски уже запорошило. Может, природа такая, гены, а может, жизнь такая… Федор пил. Уже на пенсии. Вчера Федор звонил мне, ездил к Григорьеву на дачу, парник поправляли и, как всегда, напился. Пьяный Федор плохой, ругался, кто ж пьяный хороший. Варвара, чтобы он не шумел, не мешал сидеть за столом, разговаривать, подсыпала супругу в водку снотворное. «Пойдем баиньки, баиньки», – говорила она и уводила пьяного Федора в комнату спать. Тот однажды заподозрил неладное, и Варвара призналась, что было снотворное, это безвредно, говорила она. Варвара была женщина с характером, кость широкая. «Она меня пьяного, когда я ничего не соображаю, бьет, раз ребро сломала, – как-то признался мне Федор. – Когда я не совсем пьяный, боится, я могу и сдачи дать». Варвара работала в детском садике на кухне, заработок был небольшой. Но сколько Варвара зарабатывала, Федор не знал. Варвара не говорила, ни к чему. «Да у меня пенсия в два раза больше (Федор получал восемь тысяч) – шумел Федор. – Все, хватит, буду себе оставлять на личные нужды. Три тысячи оставлю. Только прятать не куда. Везде находит. Вот ищейка!» Мне почему-то казалось, что Федор специально оставлял пьяный деньги в кармане, чтобы Варвара находила. Впрочем, я мог и ошибаться. «…как она мне неприятна! – продолжал Федор. – Я не хочу с ней жить. Я ей говорю, давай разведемся». Один Федор и дня не прожил бы. Я хорошо знаю его, вместе гоняли мяч, он был как ребенок, ничего не мог, а может, не хотел, наверно, все-таки не хотел. …одному – надо и в магазин сходить, и постирать, и прибраться… Федор никуда не ходил, если только за пивом, магазин был в двух шагах, за углом. Спал Федор в так называемой розовой комнате, были розовые обои, один: к себе в комнату Варвара его не пускала. Представляю, как Федор пьяные лезет к Варваре с любовью, ничего не получается… Варвара кричит. Да, конечно. Федору, похоже, было все равно, где спать, одному – даже лучше. Федор сделал в комнате замок и закрывался, чтобы Варвара не докучала.

Каждый год Варвара ездила к сыну в Сарапул и в этом году собиралась. Федор тоже поехал бы, если бы не эта ссора… «…ты, папа, чудной, как не в себе…» Такое сказать отцу! Федор не мог этого простить сыну. И вот уже второй год Варвара одна ездила к сыну. Неделю, больше, что Варвара была у сына, Федор пил, не просыхал. Что он этим хотел доказать? Кому сделать плохо? Я говорил с ним, пытался его остановить, чтобы он не пил, но Федор слышать ничего не хотел. Мне казалось, что он переживал, и все его эти разговоры про развод – пьяный бред. Так мне казалось. Потом, трезвого Федора я спрашивал, с какого такого горя.он пил. «…на радостях, – отвечал Федор, блаженно улыбаясь.

Варвара уже купила билеты на десятое число на поезд, говорила, что отпускные еще не получила. Может, обманывала про отпускные, чтобы Федор не оставлял себе деньги. Федор рассказывал, свежи еще были воспоминания, про первую брачную ночь, делился со мной опытом, я тогда еще не был женат. Варвара не давалась: больно! У Федора ничего не получалось. «Завтра я сделаю из нее женщину», – говорил Федор. Как потом выяснилось, у Варвары до Федора был мужчина, имелся опыт, и что «больно,» Варвара притворялась. Божий Одуванчик звал все Федора Колька Григорьев, царствие ему небесное, пьяный, был сбит машиной. Колька с Федором были большие друзья. «Божий Одуванчик…» Конечно, Варвара обманывала Федора с отпускными, что в бухгалтерии денег нет. Такого не может быть! «Божий Одуванчик…»

Федор опять мне говорил, что оставит себе три тысячи; обещал мне не пить, когда Варвара уедет.

Посмотрим, посмотрим… тем более что ждать осталось недолго, послезавтра Варвара уезжала.

День отъезда. Федор в этот день обычно на ногах не стоял, а тут – трезвый. Мне это было в диковинку. Варвара оставила Федору четыреста рублей на хлеб. В холодильнике лежали окорочка, пельмени, как потом выяснилось, наполовину с капустой, суп, яйца. …ни яблок, ни апельсинов, ни помидоров – и это в разгар лета, стоял июль. Варвара была очень уж экономная, киви и тот резала, целыми не подавала на стол. Я говорю Федору: «Жадная у тебя жена». _– «Нет, просто дура», – отвечал Федор. Защищал. Понятно, какая никакая, а жена, стирала, готовила, прибиралась.

К вечеру Федор напился. Все встало на свои места. Два дня он пил, пока деньги не кончились, с Веркой, соседкой. Верка пришла пьяная, она трезвой почти не была, предложила себя, говорит, хочу… рассказывал Федор, смакуя.

Мне иногда казалось, что Федор хитрил, специально пил, чтобы ничего не делать, никакой ответственности: с пьяного какой спрос. Удобно.

Я пришел, Федор был трезвый, ругался, Верка пьяная приходила. Надоела. Денег просит.

– Денег всем надо.

– …работал, работал, и что? – разводил сухими руками Федор. – А ничего. Денег как не было, так и нет. Сорок лет стажа.

Федор работал плотником.

– Учиться надо было.

– При чем здесь учеба, Сергей…

О работе Федор мог говорить часами, как работал по две смены, как работал один, один Федор не любил работать… Я торопился, ушел.

Неделю Федор держался, не пил. Мог ведь не пить.

– Скоро Варвара приедет. Покупай цветы.

– Какие цветы… – завелся Федор, – …сейчас, разбежался…

Я шутил.

– Что-то Верки не видно, – это Федор про соседку. – Наверно, в больнице. Так она баба ничего. Добрая. Ласковая. Только вот пьет.

– …ты, Федор, как иждивенец, ничего тебе не надо… Как на гособеспечении. Неплохо устроился, – я иронизировал.

– Я жене говорю, налей-ка мне в ванну воды, я мыться буду. Идет, наливает. Прислуга.

Опа! Барин без гроша в кармане, на телефоне денег не было. Я давал деньги, нет, не надо, Варвара приедет, положит на телефон деньги. Не надо, так не надо. Разными мы были с Федором.

Я не хотел писать: опять Федор напился.

Скорей бы Варвара приехала. А может, уже приехала.

      Борщ.

                                                                              Во сне он ел землянику – ягода была невкусной, несладкая. Вот уж вторую неделю температура воздуха не опускалась ниже двадцати восьми гадусов. На небе ни облачка. Он не был на море, слышал, читал, что небо как море, лазурное… Только он находил сравнение это не совсем удачным, и писано все было для красного словца, простаков, как он, кто море не видел: море – вода, рябь, подводное течение; небо – воздух.

На пересечение улиц Герцена и Декабристов зацвела береза. Это была не совсем береза – ствол как у березы; листья как у черемухи, только размером меньше; цветы – черемухи. Дерево-мутант… Гибрид. Черемуха и не черемуха. Черемуха как две недели уже отцвела. Каждый раз проходя мимо, он спрашивал себя, кому нужно было скрещивать березу с черемухой, портить дерево. Ответа не было. …а может, как-то само собой… надуло. Нет, без человека тут не обошлось. Бедное дерево – и не черемуха, и не береза. Чего в нем было больше: березы, черемухи? Ягода тоже была черная, как у черемухи, только мелкая.

Прошли бабушка с любимым внуком.

– Будьте, пожалуйста внимательны, – заговорил вдруг приятным женским голосом сдававший назад УАЗик. Все так же жалобно скрипели качели на детской площадке за углом. Мужчина чихнул – за квартал было слышно. «Приятного аппетита!» – висел над фирменным магазином «Птица» большой рекламный щит с курицей-гриль, обильно политой кетчупом, и ножками Буша. Нигде в городе так сладко не пели птицы, как у магазина «Птица». Поистине, райское пение. И вчера он проходил – птицы тоже пели. Он запрокинул голову, пробежался взглядом по тополям, – ничего не увидел, но кто-то же пел .

Детский магазин «Сказка», за ним сразу кафе. Он в пятницу заходил, взял щи, борща не было, рыбу.

Дверь в кафе была открыта, оно и понятно, жарко. Время обеденное, в кафе – никого. Не видно и работников кафе. Все куда-то попрятались. Но вот вышла кассир:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

В меню на первое был суп харчо, вермишелевый суп. Борща опять не было. На второе – омлет из яиц от пестрых куриц… дальше он читать не стал, направился к выходу. В дверях женщина с лишним весом говорила своей худосочной подруге:

– Я б его убила!

В городе еще была столовая, кафе на вокзале. Лежавшая на тротуаре в тени собака подняла голову: чего тебе? Пройти. Собака встала, лениво отошла в сторону, пропуская, и опять легла. Другая бы осталась лежать, не встала, да еще схватила бы за ногу.

В выброшенной кем-то газете от «Справедливой Росии», распространяемой бесплатно по случаю выборов, какой-то Илья предлагал: «Врежем лживым чинушам по обещальникам». Шрифт был крупный, невозможно не прочитать.

Женщина с пластмассовой миской бегала, просила у мужчины с первого этажа воды для кошек. Кошки уже вылезли из подвала, ждали, что им принесли. Мужчина закрыл балкон, не стал разговаривать. Пришел автобус. «Не дай себе засохнуть» – намалевано сбоку на остановке. Где-то плакал ребенок.

Никто из столовой не выходил, не заходил. Закрыто?

Как и в кафе, в столовой никого не было.

В углу, напротив раздачи, стояла кадка с большим, похожим на пальму растением.

Ура! Борщ! Сорок шесть рублей. Биточки особенные, тридцать шесть рублей. Что в них такого особенного? Борщ с тушенкой, сметаной, зеленью. Биточки – ничего особенного. Жестковаты.

Он уже поел, сидел, ждал чего-то, не дождавшись, вышел.

На горизонте облака закучерявились.

– Привет.

– Привет.

Он, признаться, ничего не знал о знакомом, если только то, что знакомый раньше работал водителем автобуса, сейчас на пенсии, похудел. Он даже не знал, как знакомого зовут, но тем не менее это не мешало общаться.

Клавдия, соседка из тридцать пятой квартиры, вышла из «Магнита» с тяжелыми сумками с дочерью. Тучная женщина. Дочь ее тоже в теле. Андрей, муж Клавдии, не худой. Был еще собака бойцовской породы. Это всех надо накормить, напоить, не без этого.

Он приотстал.

Все окна в доме были в стеклопакетах, кроме одного, на четвертом этаже. Он тоже хотел бы вставить стеклопакеты, но пока не получалось, как-то не до этого было, на следующий год, если только.

Приоткрылась штора на втором этаже.

– … нарисовался. Опять куда-то ходил. Все ходит. Вынюхивает. Хорошавина, соседка его за стенкой, рассказывала… Танька, пьяница, к нему ходила. Молодая. Та еще шалава. Хорошавина уж вызывала милицию: Танька не хотела уходить, звонила, ломилась в дверь, он, видимо, не открывал. Сейчас, вроде, к нему никто не ходит. Тихо. Успокоился.

– …подожди, подожди. Это какая Танька? Гусева?

– Да.

– Так она умерла в прошлом году.

На втором этаже штор не было.

– Он то здоровается, то не здоровается.

– Он старше тебя в два раза.

– Ну и что! Я – женщина!

Клавдия рухнула в кресло:

– Не могу больше! Руки от сумок отваливаются.

– Мама, я как выхожу с Цезарем гулять, так и он выходит. Мало его наш Цезарь покусал, еще хочет.

– Первый, второй, – считал он этажи, поднимаясь по лестнице.

На третьем этаже, у Клавдии, залаяла собака. Четвертый этаж. Он прислушался, стараясь не шуметь, подошел к двери, осторожно вставил ключ в замок. Еще раз прислушался. Повернул ключ. Опять прислушался. Еще один, последний поворот ключом. Соседка вышла, – он уже был дома. Успел! Сегодня был день сливного бачка. Придумал его какой-то Хуа… из Китая. Кактус на кухне просил: полей меня, и не отстал, пока он не налил воды.

Алекс

                                                                        Было тепло как летом, пора бы уж, середина мая. Алекс, помесь лайки с сербернаром, серо-дымчатый окрас, лежал за стадионом в кустах. Рядом проходила трасса. Машины, машины, точно конвейер какой, и все больше иномарки… вот так же была весна, тепло, когда прибежала соседка – отца задавило. Водитель, по словам очевидцев, даже не пытался затормозить… с места происшествия скрылся. Мать побежала смотреть, и Алекс, еще щенок, увязался. У отца были сломаны передние лапы, глаза открыты, – как живой. Потом Алекс один бегал смотреть, но отца уже не было, двуногие его куда-то увезли. «Скоты бесхвостые, – ругалась Джулия, сестра, – совсем обнаглели». Джулия… Снюхалась с Цезарем, дворнягой и – пропала. И Цезаря не видно. Говорила ей мать, чтобы не таскалась с ним, не послушалась. Где теперь искать ее? Любовь зла – полюбишь и козла, как у двуногих говорится. Алекс тоже вон трое суток пролежал у подъезда возлюбленной, ожидаючи. Другие кобеля, была кавказкая овчарка, здоровый кобель, уходили, приходили, а Алекс все лежал, ждал, когда сучка выйдет. Хозяин держал ее на поводке, далеко от себя не отпускал, а если та рвалась, говорил: «Верка, Верка, нельзя! Фу!» В холодное время суток на Верке была шерстяная накидка, чтобы не замерзла. Алекс, наверно, еще бы лежал, если бы Веркин хозяин не прогнал. Алекс с трудом поднялся, ноги совсем не держали, точно пьяный… Верка была с богатой родословной. Алекс – без определенного места жительства, работы – бродяга, бомж. Не ровня. А ведь был свой угол, еда; правда, на цепи, зато при деле. Чего еще надо? Алекс, наверно, до конца своих дней просидел на цепи, если бы не случай. В тот день Алекс приболел, плохо спал, да еще луна тут, к дому подъехала какая-то машина вроде как «Ауди», скрипнула калитка. Грабитель! Кто еще? Больше некому, все дома. Алекс залаял, рванулся раз-другой – цепь и порвалась. Грабитель заскочил в машину и уехал. Алекс не понял – свобода!? Столько о ней всего написано, сказано, спето. Чего греха таить, Алекс хотел когда-то бежать… Но одно дело хотеть, другое –претворить решение в жизнь. Дистанция огромного размера. Первое время так и тянуло на цепь, столько лет на цепи, долг, как хозяин без собаки, а потом ничего: куда захотел, туда и побежал. Свобода. Алекс все хотел зайти, проведать хозяина, как он, не чужой ведь, но все как-то было не досуг, дела. А хозяин дурак… как-то на праздник, был день бухгалтера, перепутал или нарочно вместо воды налил в миску водки, принес закуску. Алекс сразу смекнул, в чем дело, пить не стал, насмотрелся на алкашей. А есть статья, срок за издевательство над животными.

Завыла сирена, грохнуло, то взрывали щебень на карьере, Алекс вскочил, поджав хвост, побежал дворами. Когда еще раз грохнуло, это где-то минут через десять, Алекс уже был за городом. Кончился асфальт, пошла грунтовая дорога. Запахло хлебом – хлебопекарня была рядом; потом – скважина. Собаки залаяли. «Прикормыши. Холуи», – ругнулся Алекс, не без этого. Какой-то кобелек выбежал на дорогу. Алекс хотел задать ему трепку, да из сторожки вышел двуногий с палкой, с сигаретой в зубах. Защитничек. За поворотом, недалеко от хлебокомбината, раскинулась несанкционированная свалка. Ничего хорошего не было – сантахника, кирпич, детали от машины. За скважиной тоже сантехника, ничего съедобного. На скважину Алекс не рискнул идти, в Липовке, это недалеко, км восемь, был отлов собак в спецприемник на стериализацию. Это как кастрация педофилов у двуногих. Алекс не был педофилом. Стериализация – последнее дело, уж лучше быть забитым, чем стериализация. Только не это.

Зашелестел дождь. Еще одна несанкционированная свалка – резиновые шланги, разбитый унитаз…

Железная дорога, точнее все, что от нее осталось – гнилые шпалы. Рельсы были убраны, а может, сворованы, в порядке вещей. Было много разного мусора, пачки от сигарет со страшными картинками от преждевременной старости, до рака легких, груди, не счесть

Полуразрушенное здание без крыши. Какие-то радиотеледетали, Алекс не разбирался в технике. Рядом еще одно здание, только меньше и с крышей, вполне пригодное для жилья, правда, без дверей и окон. На полу в углу миска с ложкой, эмалированная кружка. Стола не было. Детский матрац, какие-то тряпки и грязь. Много мусора. Миска есть, лежать тоже было на чем, не на голой земле. Чем не конура? Еще бы мяса полную миску или колбасы, только не копченой, а то – рыбы. Алекс потянул носом, потом поднял заднюю лапу – струя прошла рядом с миской. Молодым Алекс часто мочился, метил территорию. Последнее время сдавать стал. Напор струи уже не тот.

Дождь неожиданно кончился, как и начался. Скоро должна прийти электричка, диктор уже объявила. Алекс побежал точно опаздывал. У размокшей картонной коробки из-под бананов лежал череп, точно из анатомичекого кабинета, гладкий. Щенок был. Жить бы да жить. А может, болонка? Волк задрал? Про волков было не слышно… тогда собака, какая-нибудь овчарка или бомж? Сучка была или кобель? Кобель бы постоял за себя. Сучка тоже не промах… Пришла электричка. Почти сразу дежурная объявила об отправлении. Алекс бы не успел, если бы вдруг захотел уехать. Из привокзального кафе, тоже «Алекс», нещадно тянуло рыбой. Скумбрия.

Варенье.

                                                                        Полтора месяца не выплачивалась заработная плата в «Стройдетали». Не было «живых» денег. Только взаимозачеты. Тяжелым было финансовое положение на предприятии. Почти не стало спроса на основную продукцию – кирпич, строительные блоки. Стоял декабрь, не лучшее время для предприятия; строительный сезон закончился. Но в цехах все же велась работа. «Стройдеталь», что называется, держалось на плаву. Предприятие было частное, четыреста пятьдесят человек.Тяжело давалась России рыночная экономика. В прошлом году сбили инфляцию, и вот – неплатежи. Были предприятия, где заработная плата не выдывалась по полгода. Люди уходили в неоплаченные отпуска… Особенно страдали бюджетники. У них без того была маленькая зарплата, а тут еще – задержка. Пенсия также задерживалась. Бастовали шахтеры, учителя. Были случаи голодовок.

В «Стройдетали» было тихо: никто не бастовал, не объявлял голодовку. Но недовольные имелись. Люди ругали правительство, заведшее страну в тупик, были недовольны президентом. Но лучше от этого не становилось. Когда будут деньги, никто на предприятии не знал: может, завтра, а может, послезавтра. Начальник цеха отмалчивался. Уже на сигареты, на хлеб денег не осталось. Проходило завтра, послезавтра, и – все так же не было денег. Люди, точно малые дети, опять верили в завтрашний день. С надеждой, оно легче было жить.

Ровно в восемь начиналась смена в «Стройдетали» и в пять заканчивалась. Работали полный день. Работать за просто так, даром никто не хотел. Было невыгодно работать. Упадническим, нерабочим было настроение у людей.

Смена только началась; а у сварщиков ремонтного цеха, сварочное отделение, уже перекур. Время пить чай. Дружным был коллектив. Только один Носов Олег из коллектива держался в стороне, сам по себе. Он работал в цехе уже десять лет. Человек был серьезный. Двое детей. Черемных Данил, Колобов, по прозвищу Колобок, Юрка Зиновьев, Степаныч – все они пришли в «Стройдеталь» из саратовского леспромхоза. Их стаж работы в «Стройдетали» был небольшой. Сразу же, с первых дней проведения в стране рыночных реформ, леспромхоз залихорадило, не стало заработка. И люди побежали кто куда. Первым в «Стройдеталь» пришел Черемных Данил. Через месяц с леспромхоза ушел Колобов, по прозвищу Колобок. Прозвище дали ему за малый рост. Оно осталось с ним и в «Стройдетали». Вскоре перебрались Юрка Зиновьев, Степаныч. Проживали они все четверо в городе на одной улице; а Черемных с Зиновьевым даже были соседями по этажу. Они часто вместе сходились, выпивали. Отношения их строились на взаимном уважении другу к другу и были сродни родственным. Вдвоем, втроем легче было адаптироваться в коллективе, они это хорошо понимали. Два, три человека – это уже сила. Заводилой, иначе лидером, был у них Черемных. Без лидера в коллективе никак нельзя: даже в самом маленьком коллективе, в два человека, он есть. Кто-то должен быть первым, кто-то – вторым.Так уж устроен мир.

Черемных был разведен, жил с матерью. Невысокого роста, недурен собой; характера беспокойного. Ему было уже двадцать девять лет. Зиновьеву двсадцать пять; Колобку – дввадцать четыре; Степаныч уже как год был на пенсии. Случалось, четверка с леспромхоза ссорилась, но сразу и мирились, не было зла. Когда один за всех и все за одного, и работать легче. Работы в цехе было немного. У Колобка совсем не было. Мастер искал ему. Сдучалось такое, что она появлялась только в конце смены. Часто работа была разной, не по специальности: уборка территории, вывозка мусора.

Главное, занять людей, чтобы не слонялись без дела, не сидели.

Сварочное отделение по шагам, Зиновьев мерил, было двадцать шагов в длину и пятнадцать в ширину. Шаги у Зиновьева были большие. Сам он был около двух метров роста. Пол в отделение был выложен чугунной декоративной плиткой.

Имелись шесть сварочных аппаратов и один полуавтомат. Был пресс… Шкафы с инструментом. Разметочный стол. Рядом с ним стоял обеденный стол, на столе – железные кружки, литровая банка с песком. Два латанных-перелатанных стула и скамейка. У каждого свое место. Степаныч с Колобком и Носов сидели на скамейке; Степаныч – в середине. Черемных, Зиновьев сидели на стульях. Рядом с Черемных на табуретке сидел Васин Колька, практикант, с училища. Он работал в «Стройдетали» вторую неделю. Его наставником был Черемных.

Все сидели за столом, ждали, когда Степаныч принесет кипяток из кузницы. Кузница находилась за стенкой. Там всегда была кипяченая вода. Кузнец специально кипятил. Большая емкость, на весь цех.

Степаныч не торопился.

– Тебя, Степаныч, только за смертью посылать! Сколько можно ждать!? – шутил Зиновьев.

– Тебе надо быстрее, взял бы да сходил, – был спокоен Степаныч.

Он налил в свою почерневшую от заварки литровую банку с поллитра кипятка, насыпал заварки, закрыл пластиной из нержавейки и передал чайник Колобку. Степаныч без чая не мог. За смену выпивал около трех литров. Он один и ходил за кипятком. Это было его обязанность. И когда Степаныч уходил в отпуск или отпрашивался, за кипятком идти было некому. Сидели все без чая… Никому не хотелось подменять Степаныча, потому что один раз сходишь, там войдет в обязанность.

Пока в кружке чай настаивался, Колобок с отрешенным видом жевал сало. У Черемных тоже было сало. Он ел некрасиво, торопился, словно боялся, что могут отобрать. Практикант достал из холщевой сумки, лежащей у ног, поллитровую банку варенья и с гордым видом поставил на стол. Варенье на работе – это была роскошь! Дома, конечно, у всех было варенье, но чтобы кто-нибудь принес на работу – такого не случалось. Расточительно было брать варенье на работу. Дома с такой поллитровой банкой можно месяц чай пить; на ее – на три дня. Все, что стояло на столе, считалось общим. Юрка запросто хлебал у Колобка из банки щи, брал сало. Так же и Колобок обедал с Черемных, когда своего обеда не было. Столовая вот уж как месяц не работала, брали с собой.

Варенье было, похоже, из красной смородины. Носов глаз не мог отвести от ярко-пурпурной банки. «А может, из клюквы? – гадал Носов. – Нет, за клюквой надо было далеко ехать». Носов забыл, когда ел досыта: колбасу полгода уж не видел, не на что было купить. Все деньги уходили на хлеб, сахар, крупу, растительное масло. Носов в семье один был кормилец. Жена не работала. Иногда, случалось, денег на хлеб даже не хватало. Да еще долг двести двадцать тысяч. Зарплата смехотворно низкая – семьсот двадцать тысяч. Булка хлеба стоила три тысячи. На один хлеб только в месяц уходило восемьдесят тысяч. А надо еще масло растительное, сахар. За квартиру надо платить. Дочери лыжи не на что было купить. Разве это жизнь?

Носов готов был спорить, что варенье из красной смородины. Варенье на вкус оказалось сладко-кислым. На красную смородину надо много сахара. Это трата.

– Что за варенье? – строго спросил Колобок, взял банку с вареньем со стола; понюхал и по-хозяйски зачерпнул чайной ложкой раз, другой. – Кисло, – сморщился он и поставил банку на стол.

Носов хотел последовать примеру Колобка, но как-то неудобно было. Зиновьев достал из кружки ложку, потянулся к варенью.

– Ну как? – спросил Степаныч.

– Варенье как варенье, – откинувшись всем телом, с чувством собственного достоинства ответил Юрка.

– Нет, ты что-то не договариваешь, – взяло Степаныча сомнение. – Кислое, что ли?

– Степаныч, ну ты как ребенок! Варенье как варенье, из красной смородины.

– Я вижу, что из красной смородины, – обиделся Степаныч, взял чайную ложку, варенье. – Надо брать варенье понемногу, не по целой ложке: так легче понять вкус, ощутить аромат.

С самым серьезным видом Степаныч пробовал варенье. И, кажется, не было занятия важнее.

– Нормальное варенье, – заключил Степаныч. – Сладко-кислое. Сахару достаточно. Все нормально.

Черемных курил, нервно покачивая ногой; он не пробовал варенья. Он любил мясо, и за раз мог съесть поллитровую банку тушенки. Родители его держали двух свиней. Черемных помогал им в выходные по хозяйству. Он был мастер на все руки: и плотник, и каменщик, и в технике разбирался. В прошлое лето он один срубил родителям баню.

Шубин, слесарь, подошел к столу. Шубин с Черемных были приятелями, часто ездили на рыбалку. У обоих была техника, мотоцикл. Шубин был бледный, худой и это при росте около двух метров. Он жил один, часто голодал, даже на сигареты денег не было. Вся его беда заключалась в том, что он любил выпить. При нищенской зарплате и задержках надо было выбирать одно: пить или есть.

– Что за варенье? – заложив руки за спину, насупившись, спросил Шубин.

– «Что за варенье»! Красная смородина, – с язвительной усмешкой ответил практикант. Он устал уже отвечать.

– Кислое… – скривился Шубин. Он всем телом подался вперед к столу, но в последний момент поборол в себе соблазн остаться на чай, ушел.

Черемных пил чай без варенья. Носов также не притронулся к нему; кажется, ничего не было проще, как взять варенье, положить в чай, последовать примеру Степаныча или Юрки, а вот – не мог, словно кто держал за руку. Проклятая робость!

– У нас во взводе служил один грузин, Бугадзе. Здоровый парень! – рассказывал Черемных о службе в армии. – У него кулак в два раза больше моего…

Черемных был излишне самонадеян, болтлив. Носов не любил таких людей. Неприязнь к Черемных была с первого дня его работы в «Стройдетали». От Черемных исходила какая-то отрицательная энергия.

Практикант с Зиновьевым пили чай с вареньем. Колобок жевал сало с хлебом, запивал чаем. Степаныч пил чай с хлебом с маслом. Носов пил чай ближе к обеду, около одиннадцати или в одиннадцать. Обед был в двенадцать. Носов любил пить чай один, чтобы никто не мешал, не смотрел в рот. Степаныч тоже пил чай около одиннадцати. И опять все собирались за столом, стоило только одному сесть.

После чая опять была работа, вернее, имитация ее. Черемных не работал, следил за практикантом; был начальником у него. Зиновьев работал с прохладцей, не хотел работать за просто так. Носов работал как всегда, лишь бы смена прошла. Работать, собственно, было не за что. Зарплата задерживалась.

До обеда было еще два перекура. Был чай. Черемных тоже пил чай с вареньем. Носов так и не притронулся к варенью, а был – сладкоежка. Мог за раз съесть полкилограмма конфет. К концу смены варенья осталось уже полбанки. Практикант оставил его на столе, не стал закрывать в шкаф.

Носов раньше всех из сварщиков приходил на работу, а тут вышел из дома еще на пятнадцать минут раньше. В цехе Носов был первым.

Тут царил полумрак, горели только две люминесцентные лампы. Сторож был на улице. Воровато озираясь по сторонам, Носов подошел к обеденному столу, взял со стола банку с вареньем, открыл крышку, и – приторно-сладкая масса ожгла небо, запершило в горле и стало хорошо. Варенье, действительно, было сладко-кислым, как говорил Степаныч.

      Водолаз

                                                                        Он был невысокого роста, лет пятнадцати-шестнадцати, светлая рубашка навыпуск, старые застиранные брюки. Забавно раскачиваясь всем телом из стороны в сторону, он лениво вышел на середину улицы и направился в нашу сторону. Мы, командированные с горнообогатительного комбината, вчера только приехали. Нас было пять человек. Мы помогали колхозу в заготовке кормов. Колхоз был небольшой, как Витька, бригадир, насчитал, было пятнадцать домов. Погода благоприятствовала. Мы сидели у столовой на бревнах, переваривали обед, курили. Кормили нас хорошо. На первое давали щи с мясом, на второе – каша, тоже с мясом, молоко. Он совсем близко подошел к нам, сильно наморщил лоб, точно вспоминая. В глазах его не было и намека на здравый смысл: тупой, ничего не выражающий взгляд. Он стоял напротив солнца, поочередно закрывая то один, то другой глаз.

– Дай закурить, – с усилием открывая рот, простонал он.

Во дворе замычала корова.

– Му-му, проклятая, – передразнил он животное.

Закурив, он сильно втянул носом воздух, закрыл глаза.

– Я могу полчаса просидеть под водой, – вдруг признался он.

– А пять минут можешь?

– Пять минут не могу.

– Водолаз! Расскажи про подводное царство, – набежала ребятня. – Водолаз, ну расскажи.

Водолаз со знанием дела сел на березовую чурку, раскинул ноги.

– Я вчера купался у моста, – нудно протянул он. – И носом зацепился за балку, чуть не сломал ее.

Водолаз выругался.

– Ты про подводное цартсво расскажи, – дергал карапуз Водолаза за рубашку.

Водолаз встал и, перекосивши рот, затянул грустную песню, пошел за коровник. Глухой голос его, слов было не разобрать, уходил куда-то под землю.

Корова невдалеке паслась. Упругие соски ее тяжелого, полного молока вымени торчали точно пальцы. Корова осторожно подогнула передние ноги, стала заваливаться на бок, не переставая жевать. Она лежала, чуть подрагивая ушами, отгоняя хвостом мух. Подошла хозяйка, ласково почесала ей за ухом.

– Вставай! Айда, – позвала она.

Корова лежала. Тогда хозяйка взяла хворостину и легонько ударила развалившееся животное по ляжке. Корова поднялась.

– А!А!А! – с воплем выбежал на дорогу Водолаз, пуская слюни.

– Опять притворяется, будто пьяный, – сказал паренек в кепке.

Больно было смотреть на перекошенное лицо Водолаза, пустые глаза… но любопытство брало вверх. Скоро Водолаз успокоился, расстегнул штаны, стал мочиться.

Вошь.

                                                                        Он сидел на кухне, ужинал и думал о коррупции. Второй день уже он писал «Коррупция вчера и сегодня». Писалось тяжело. В четверг, через два дня, статья должна лежать на столе у главного редактора газеты «Новь». Больше тридцати лет он писал, работал корреспондентом, и не было такого, чтобы устал, надоело; писал он всегда с желанием. За ужином хорошо думалось. Изредка он отвлекался, думал о своем, личном, потом опять возвращался к статье. Ел он много, любил мучное, но не толстел. Этот свой феномен он объяснял тем, что в ДНК отсутствовала информация на ожирение и, как сказал один из знакомых, он был из породы гончих. Он был выше среднего роста, почти седой. Усталый внимательный взгляд, тонкие губы, нос с горбинкой… в возрасте мужчина. Звонок. Он никого не ждал, имел затрапезный вид – сиреневое поношенное трико, свитер. Было девять часов вечера. Жена гостила у тетки, только завтра должна приехать. Может, случилось что? Жена открыла бы дверь ключом. «Коррупция, точно гидра, необычайно живуча, _– вернулся он к статье. – Прекрасно уживается в странах с развитой и ущербной экономикой. Откуда такая живучесть? Человеческий фактор… Конечно, человек не без греха. Чувство меры – не у всех оно есть. Человеческий фактор тут налицо. Все это, конечно, примитивно…» Опять звонок. Кто это мог быть? Интересно. Он встал, пошел к двери.

– Извините, Ивановы здесь живут? – отворачиваясь, пряча лицо, с трудом подбирая слова, спросила стоявшая напротив дверей молодая женщина.

Это была Верка, блаженная, с глазами ребенка. Если бы не этот ее блуждающий потусторонний взгляд… женщина как женщина, не хуже других. Среднего роста, не худая, без каких-либо физических уродств. Открытое деревенское лицо. Спрашивая про Ивановых, Верка хитрила: ведь дверь мог открыть чужой человек. Верка была в кожаной мужской куртке, сильно прожженной с правого бока; потертые, грязные спортивные штаны; на ногах стоптанные кроссовки; на голове темный старушечий платок; в руке – сумка с каким-то бельем. Вид ужасный.

– Можно водички попить?

Верка опять хитрила, она хотела пройти.

– Проходи, – после некоторого замешательства отступил он назад.

– Выпить есть? – спросила Верка.

И опять это была игра. Верка не злоупотребляла спиртным.

– Выпить есть, только вид у тебя отвратительный.

– Вадим, дай закурить.

– Нет, кончились, – теперь он хитрил. Он никак не мог решить: выпроводить Верку или не надо. Верка, конечно, все понимала про сигареты, не такая уж была дура.

– Вадим, дай попить.

Верка полезла рукой под платок – зачесалась, поразительно тонкими были пальцы ее рук, точно коготки.

– Ты чего чешешься?

– Клопы накусали.

– Клопы накусали… Странно.

Верка могла и соврать, за нею это водилось.

– Верка, деньги надо? Раздевайся. Давай, давай…

Верка приспустила штаны, их было у нее двое. Одета Верка была тепло. На улице было не жарко, минус три-четыре. Он принес из комнаты презерватив.

– У тебя выпить есть?

– …есть у меня и выпить, но уж больно ты грязная. К тому же через полчаса ко мне должен прийти один человек.

– Давай скорей решай! Надо деньги – пожалуйста; не надо – до свидания.

И Верка решилась. Она прошла в комнату, сняла куртку, расстелила ее на ковре на полу и легла на бок. Это была ее любимая поза. Он лег рядом… Через пару минут Верка уже одевалась. Он дал денег. Если бы можно было повернуть время вспять, он бы не стал разговаривать с Веркой, не пустил бы ее в квартиру. «Дурак! – ругал он себя. – С кем связался. Мало тебе хороших женщин? Такая грязь! Болван! ГНИДА!» Верка хотела бы остаться, хотела помыться. Он и слышать не хотел ни о какой ванне.

– Вадим, дай попить.

Он прошел на кухню, достал из холодильника пару сырых яиц, отрезал хлеб, колбасы и все это второпях сунул Верке в сумку.

– Давай иди! Сейчас ко мне придут.

Выпроводив Верку, он в волнении заходил по комнате, собираясь с мыслями, настраиваясь на статью, но – ничего не получалось: он думал о Верке. Он включил телевизор, сел напротив в кресло.Шла реклама.

Верка была детдомовская. Мать отдала ее в детский дом, когда ей было пять лет. Мать сильно пила. Верка значительно отставала в умственном развитии от своих сверстников. Даже самый лучший детский дом, с хорошо подобранным персоналом, не может заменить семьи. Только в семье есть ласка, внимание. Детдомовские дети, они никому не нужны. Кто чем занимается, как проводит время, проконтролировать это в детском доме физически невозможно. У воспитателя группа ребят. В пятнадцать лет Верка попала в больницу с диагнозом «сифилис». Она с подругой навещала некого Виктора на даче. Там они занимались любовью. В городе много тогда было об этом разговоров. Был даже, кажется, суд над Виктором.

Грянула перестройка. Рухнула социалистическая система хозяйствования. Рыночные отношения еще не сложились. Тяжелое было время. Обесценились деньги… Ничего нельзя купить. Закрывались предприятия, не выплачивалась зарплата. И никто ни за что не отвечал.

Верке исполнилось восемнадцать. По этому случаю она получила от детдома два комплекта постельного белья. И началась ее самостоятельная жизнь. Первое время она жила у матери. Она была старшая из детей. У матери еще было двое. Семья была неполной, без отца. Мать ни в какую не хотела прописывать Верку в квартире. Верка ходила в суд насчет жилья, но ничего утешительного ей там не сказали. Надо было где-то работать, на что-то жить. Верка стала торговать жевательной резинкой. Тогда это модно было. Ее заметил Кашицын, предприниматель, известный в городе бабник, стал приставать; ходил даже к Верке на квартиру. Ему было уже за сорок. Нагловатый, уверенный в себе мужчина. Верка скоро ушла с рынка. Заработка фактически не было, так, копейки. Устроилась она в больницу мыть полы. Проработала она там не долго, скоро уволили за опоздания. Жизнь – не увеселительная прогулка. Даже для взрослого человека она – испытание. А что говорить о Верке с ее детским восприятием мира. Конечно, свет не без добрых людей. Были у Верки и доброжелатели. Воспитательница из детского дома сочувствовала ей. Верка не раз у нее ночевала, обедала. С матерью Верка ругалась: мать все ее выгоняла из квартиры. Верка познакомилась с одним мужчиной в возрасте, перешла к нему жить. Почему в возрасте? Так воспитательница ей присоветовала, мол, в годах мужчина больше понимает, не будет смеяться; и может быть хорошим мужем. Но мужчина, у которого она жила, нигде не работал, любил выпить. Верка собирала на улице пустые бутылки, сдавала, тем и жила. Скоро так называемый супруг стал ее бить. И Верка ушла от него. Она уехала в деревню, там прижилась у пенсионерки, помогала по хозяйству. Раза два в месяц она выбиралась в город, ходила по знакомым, попрошайничала. Ей давали одежду, продукты. Она все брала. Давали ей и деньги – небольшие. Заходила она и к матери. Та не очень-то была ей рада. Ходили слухи, что у Верки был ребенок. Он был в детском доме.

Когда Верка опять объявится, приедет? Может, через месяц, а может, через год. Может, никогда она уже больше не приедет. И такое может быть.

Откуда-то потянуло грязью, веркиным потом. Он встал, пошел в ванную, разделся и долго смотрел, изучал себя в зеркале на стене …не свежее, в морщинах лицо… Что это? Возле виска была какая-то точка, грязь не грязь… ВОШЬ!                                                Встреча

                                                                        Поезд подходил к станции – вокзал. Шел снег. У газетного киоска женщина курила. Мне показалось, где-то я ее уже видел, лицо знакомое. Женщина была в черной потертой шубе, шапка-ушанка, валенки. Роста ниже среднего, полная, в годах. Какая знакомая?! Я был за несколько тысяч километров от дома. Поезд дернулся – остановился. Я сошел на перрон и интуитивно направился к своей курящей «знакомой», спросил про гостиницу. Авдотья Петровна, так назвалась женщина в черной шубе, вдруг стала рассказывать мне о своей жизни,к ак хорошо было, когда был муж, он умер, и как плохо одной. Мне это было совсем неинтересно, но я слушал. Авдотья Петровна спросила, кто я и зачем приехал, узнав, что у меня командировка, дала мне адрес, где я мог бы снять комнату, а в гостинице холодно и дорого. Авдотья Петровна встречала сына, но он не приехал. Сыну было двадцать шесть лет, он был на год старше меня, учился в автотехникуме и, как я, был не женат. Авдотья Петровна не хотела меня отпускать, рассказывала о достопримечательностях Оренбурга. Она здесь родилась, хорошо знала город. Какая-то женщина к красных сапожках подошла к нам – знакомая Авдотьи Петровны. Я пошел на вокзал.

Я довольно легко нашел улицу, дом, что указала мне Авдотья Петровна. Это оказалось недалеко от вокзала. Частный сектор. Дом был не лучше и не хуже других. Баня, сарай. Я прошел во двор. Хорошо, собаки не было, я не любил их. Дверь открыла мне худая, иссушенная временем женщина. Это была хозяйка, Клавдия Семеновна. Узнав, кто я, она, как мне показалось, обрадовалась, усадила за стол, напоила чаем. Жила она одна. Было три комнаты, – две маленькие и одна большая, гостиная, как ее называла хозяйка. В гостиной был телевизор, стоял комод, диван. Справа от дивана на стене висел портрет, фотография молодой женщины, лет двадцати семи. Моя комната оказалась за гостиной, справа. Кровать, стол…А больше мне ничего и не требовалось. Плата за комнату умеренная. В комнате порядок, постельное белье, чисто. С комнатой мне повезло. И до электромеханического завода, куда я был командирован, близко. Авдотья Петровна очень даже помогла мне своим советом. Я не раз за командировку вспоминал ее добрым словом. Она словно ждала меня тогда на вокзале…

Было девять часов вечера. Я уже поужинал, ужинал я в городе, и сидел, читал у себя в комнате. Сестра дома в это время тоже читала. Любимым ее писателем был Гоголь. Отец обыкновенно в это время смотрел телевизор. Мать вязала. Любил я эти тихие семейные вечера. Клавдия Семеновна телевизор почти не смотрела. Все что-то делала на кухне. Слишком громко отсчитывали время настенные часы в гостиной. На улице было непревычно тихо для большого города. Не нравилась мне эта тишина. Дверь у меня в комнату была открыта. Молодая женщина с фотографии в гостиной смотрела на меня. Я встречался с нею взглядом. Раньше как-то я ее не замечал, я уже третий день снимал комнату. Наверно, не до фотографии было. Женщина была в черном платье. На груди медальон в форме сердечка. Красивая. Глаза смеющиеся, внимательные. С такой женщиной надо ухо держать востро, вмиг введет в краску. Я не сводил глаз с портрета, и мне начинало казаться, что женщина говорит со мной. Ожила. Я был рад. Но моя радость скоро сменилась тревогой: окажись женщина рядом, я не знал, как вести себя с ней, о чем говорить. Человек я был робкий. Нет, мне удобней было, чтобы женщина не сходила с фотографии. Кто она? Чья? Спрашивал я себя. Хозяйкина дочь? Но сходства было мало. Но какое может быть сходство, когда хозяйке уже за семьдесят? Женщина на фотографии в гостиной скрашивала мое одиночество. Я говорил с ней, все хотел у нее выведать, кто она такая. Один раз, разоткровенничавшись, я рассказал ей о своей первой любви в школе.

Как целовался. Женщина на фотографии молчала. Я не обижался. Да и какая могла быть обида, когда моя женщина не умела говорить.

Прошла неделя. Я настолько уже привык к фотографии молодой женщины или к женщине на фотографии, как удобно, что если бы вдруг однажды фотография исчезла, – это стало бы для меня ударом. Я все хотел узнать, кто эта женщина, спросить хозяйку стеснялся. Но вот как-то вечером Клавдия Семеновна зашла ко мне в комнату, и я не сдержался, спросил ее про фотографию.

– Это дочь моя. Юля. Красивая? Влюбился? – с иронией в голосе спросила Клавдия Семеновна.

– Да… – замялся я, не зная, что ответить.

– У меня все дети красивые.

Клавдия Семеновна прошла в гостиную, достала из комода альбом, вернулась в комнату.

– Вот тут она в Фергане за ткацким станком, – показывала Клавдия Семеновна мне фотографии. – А вот у нее свадьба. Здесь ей девять лет.

Но мне почему-то все это было совсем не интересно, фотографии меня не трогали. По-настоящему дорога мне была только одна фотография, – что в гостиной. …я теперь знал ее имя! Юля на фотографии была приятно возбуждена, так мне казалось, а может, я обманывался. Этот ее насмешливый взгляд… Юля мне что-то хотела сказать. Говорила. Только я не слышал. И говорила она мне что-то хорошее, обнадеживала. Где она сейчас? – хотел бы я знать. Клавдия Семеновна с альбомом уже ушла. Спросить я не решался. Мне почему-то казалось, что Юля далеко далеко… и приехать не сможет, если бы смогла, приехала. И мне не на что было надеяться. Но тем неменее я на что-то надеялся.

И вот завтра уже уезжать, командировка закончилась. Последний день я не работал, сходил в художественную галерею, прошелся по магазинам, купил подарки родным, хотел сходить еще в драмтеатр, но передумал, вроде как поздно уже. Весь день на ногах. Я страшно устал. Дом Клавдии Семеновны был с красными наличниками. Его не спутаешь ни с каким другим. Дом еще крепкий. В моей комнате, завтра уже – бывшей, было темно. Свет горел только на кухне

У Клавдии Семеновны были гости – соседка, Глафира, она часто заходила, мужчина какой-то, женщина в синей кофте… Выпивали. Я не видел, стоял спиной, как потом Клавдия Семеновна встала из-за стола, подошла ко мне.

– Вот, – осторожно она коснулась рукой моего плеча, – дочь моя, Юля, о которой ты спрашивал. А это муж ее, Виктор.

Я что-то невнятное пробормотал в ответ. В глазах у меня потемнело. Женщина в синей кофте обернулась. Я растерялся. Не помню, как я разделся, снял пальто и оказался у себя в комнате. Фотография в гостиной вдруг как-то сразу потускнела, не занимала больше меня. Была живая Юля, наверно, правильнее будет Юлия, скажем, Владимировна, женщина она уже была немолодая. Наверно, были дети. Мне не видно было кухню. Я прошел в гостиную, включил телевизор, сел на диван. Юлия Владимировна сидела ко мне спиной. Вот она легким движением руки поправила волосы. Прическа как на фотографии. …такая же. Интересно. Как она узнала, что я завтра уезжаю?!

Разговор на кухне шел о коврах. Юлия Владимировна отмалчивалась. Я чувствовал, она была чем-то озабочена, встревожена. Виктор вышел из-за стола.

– Пойдем? – несколько грубовато, как мне показалось, сказал он жене.

Юлия Владимировна молча встала, взяла со спинки стула белый пуховой платок, пошла в коридор. Я подался вперед в надежде запечатлеть в памяти милый мне образ, но… Юлия Владимировна не обернулась. Но все равно я ее видел, хоть и не разглядел, в глазах был туман, но я слышал ее голос, дышал одним с нею воздухом. Опоздай я на пять минут…

      Голос.

                                                                        Анна Сергеевна Скворцова вела уроки литературы, русского языка в начальных классах первой средней школы. Женщина она была уже немолодая, за сорок, худощава, но не кожа и кости, роста среднего, если бы не косоглазие – была бы красавица. Да и так она была женщина ничего. Эти ее суровые складки у рта, цепкий взгляд, стремительная походка делали ее похожей на мальчишку. Анна Сергеевна еще осенью, уже январь, собиралась все съездить в Чадово за методической литературой, да и заодно что-нибудь из художественной литературы взять почитать, в Чадове был хороший книжный магазин, но так и не собралась. Рано надо было вставать, в пять часов. Она просыпала, а потом – стало холодно, ехать расхотелось. Большой нужды, собственно, ехать не было: литература имелась, обходилась. До Чадова шла электричка, – два часа. И целый день в Чадове, в четыре часа вечера только обратно. Не лето. «А съездить все-таки надо», – думала Анна Сергеевна, сидя за письменным столом в спальне. Это был ее рабочий кабинет. Она только что кончила проверять тетради и теперь сидела без дела. Муж смотрел в зале телевизор. «Надо съездить, надо», – словно кто стоял рядом, нашептывал. Анна Сергеевна явственно слышала голос. Голос был спокойный. Весной, другое дело, можно съездить. Тепло. Хорошо. Но до тепла еще два месяца. Это долго. Надо бы съездить! Отчего такая спешка? Она с осени все собиралась в Чадово. Человек она – серьезный. Надо – значит надо. Она просто внушила себе, что надо съездить. От характера это все. Характер – неспокойный. А голос – это казалось. Но тем неменее голос был. И когда вдруг находила тоска, уныние, он, голос нашептывал: «Ничего, все пройдет, завтра будет лучше». И действительно, много забывалось, и опять можно было жить. По голосу она занималась зарядкой, без него она бы не встала, поленилась. Голос поднимал: «Надо вставать. Вставай!» И она вставала. Плохому голос не учил. Раз, правда, вышел с голосом конфуз. Она уж не помнила, с чего это началось, да это и не так было важно. Она никому не рассказывала о том случае. Тоже был голос. Надо было ехать в Сливай, поселок городского типа, восемь километров автобусом. Она не хотела ехать, но голос не отпускал: «Надо, надо». В Сливае был сквер. До замужества она часто туда ходила. Хороший был сквер. Сейчас он в запустении, зарос. Летом алкаши в нем собирались. Неприглядным стало место. Она не понимала, зачем надо было ехать в Сливай. При чем здесь сквер? Прошла неделя, другая и опять все тот же голос: «Надо ехать. Надо ехать!» Она все упрямилась; а потом стало интересно, может, действительно, надо. Голос-вещун. Еще месяц она решала, ехать не ехать, готовилась. И вот она поехала. Стояла жара. Анна Сергеевна, как приехала, сразу в сквер. Была суббота. В сквере все скамейки были порушены. Везде мусор, пластиковые бутылки из-под пива. Никакого порядка. Она пошла по тропке, вышла на дорогу, потом – обратно. Она словно что-то искала; а искала она ответ, зачем приехала в Сливай. Должно же быть какое-то объяснение всему этому. Ответа, похоже, не было. Она еще на что-то надеялась, чего-то ждала; было такое чувство, что вот сейчас все станет понятно. Она зачем-то ездила в Сливай. Тратилась. В жизни ничего просто так не делается, все – с умыслом, к месту, к делу. Значит, надо было! «Только вот кому надо было?» – думала она в автобусе. Ни с чем она тогда вернулась домой. Пустая. Смешно сейчас было вспоминать все это. И вот опять теперь надо было ехать, теперь – в Чадово… тут хоть за литературой, а тогда?

Когда ехать? На этой неделе она не могла: занята была, если только – на следующей? Может быть. Ясности в этом вопросе не было. Она внутренне не готова была ехать, не настроена.

Признаться, она не очень-то хотела ехать: дорога, она – всегда утомительна. Рано вставать. Главное, решиться, настроиться; а там все пойдет своим чередом. Как это все будет? Вокзал. Она стоит за билетом. Очередь небольшая. Знакомых не видно, до прибытия электрички еще пять минут.

Вот она выходит на перрон. Открыт привокзальный киоск, впрочем, он и не закрывался, работал круглосуточно. В киоске пиво, сигареты, семечки, шоколад – ходовой товар. Она ничего не берет: как есть, руки грязные. Можно заразиться. И вот электричка приходит. Она садится в вагон. Хорошо, если он теплый. Она будет жалеть, что поехала. Вот дура! Не спится. Спала бы да спала. Поезд не остановишь. За окном снег, снег, снег! Кажется, и в июне он не растает. В дорооге она никогда не спала. Если только разве – дремать. И вот Чадово! Наконец-то! Она пойдет на вокзал, будет смотреть расписание, хотя все знала, но надо удостовериться. Потом туалет. Город Чадово, наверно, в два раза был меньше Бердска, где она родилась и проживала. Бердск молодой город, в прошлом году двадцать лет стукнуло. Свой город, Чадово – чужой. Ни одного знакомого лица. Она будет ходить по магазинам, пойдет на базар. И в одиннадцать часов, устав, без ног вернется на вокзал. На вокзале в это время всегда многолюдно, свободных мест почти не бывает. Все куда-то едут. Спешат. Может, на этот раз посвободней будет – выходной. До электрички еще пять часов. Пять часов не усидеть будет на вокзале, и она опять пойдет в город. Потом опять на вокзал. Мука! И вот все кончено, она в вагоне. Домой! Домой!

«Съездила? Можно и не ехать», – усмехнулась Анна Сергеевна. Это была, конечно, шутка. Она представляла себя в дороге, в действительности, все по-другому – лучше, красочней. Тут как-то прибиралась она в шкафу на кухне; на полке стояла банка с пряностью, порошок горчичного цвета. Что за пряность, она никак не могла вспомнить. Мать все в булки добавляла для вкуса. Анна Сергеевна не собиралась стряпать, просто интересно было, что за порошок. Вертелось в голове. Ну забыла, так забыла, а нет, надо вспомнить, как будто так уж это важно было. Что за характер!? И опять этот голос: «Надо вспомнить. Надо. Ерунда какая-то! – сердилась Анна Сергеевна. – Может, инжир? Нет! Не похоже. Инжир – это сладость. Сходить в библиотеку?» Больше ничего не оставалось. Где-то уже вечером, в пять часов Анна Сергеевна позвонила Лаврушиной, подруге, кондитеру, и узнала, что за порошок в шкафу. Имбирь. Она весь день мучилась, никак не могла вспомнить.

С Чадово та же история, тот же голос: «Надо. Надо съездить». Во вторник на следующей неделе она ничего не планировала, можно и съездить. А можно ли не ехать? Теоретически можно было и не ехать. А практически? Она обещала. Кому? Себе. Голосу. Она еще осенью собиралась ехать.

Анна Сергеевна стала готовиться к отъезду, хотя что тут готовится: села и поехала, не за кардон ведь. Все равно. С вечера она приготовила, что взять с собой в дорогу; легла раньше, чтобы не проспать. Проснулась где-то за полчаса до звонка, отключила будильник. Можно было еще полежать: время позволяло. Борис, муж, спал, зарывшись головой в подушку. «Как так можно спать? Дыхание затруднено», – она бы так не могла. Надо было вставать, а так не хотелось. Тут она собралась к брату, договорилась с сестрой, чтобы ехать вместе, и не встала. Сестра тогда уехала одна. Неудобно было потом. И вот опять надо было рано вставать. «Ехать, не ехать? – она не знала, что и делать. – Обещала. Обещала, значит надо было ехать. Литература вроде как была, можно бы и не ехать. Если ехать, надо уже вставать, а то поздно будет». Она уснула и видела сон, как куда-то приехала. Был какой-то сарай. И там много книг. Изрядно потрепанныч. Была подшивка «Иностранной литературы». И все это – бесплатно, насовсем.

Проснулась она в семь часов. Поезд уже ушел. «Собиралась, собиралась так и не уехала. А ведь проснулась, осталось – встать, одеться…» – думала она.

С вокзала она бы не ушла. И голос молчал.

      Гомо сапиенс.

                                                                        Десять часов утра. Был выходной. Захлебываясь, неистово билась в ванной вода. Пахло стиральным порошком, лимоном. Жена стирала. Сын с приятелем уехал на пляж. Он, глава семейства,в трико, в майке сидел в большой комнате в кресле, читал газету, вчера не дочитал. Вчера он почти весь день провозился с машиной, был в гараже, менял упорный подшипник на сцеплении, смотрел тормоза. Он не любил, когда машина неисправна. Надо выезжать, а машина не на ходу. Машина, «Москвич», была неновая, четырнадцать. За нею нужен уход.

Был чуть приоткрыт балкон. Не жарко, по прогнозу – двенадцать-пятнадцать. Облачно. Он сложил газету и положил ее в кресло слева от себя: читать расхотелось. С машиной он вчера все сделал и на дачу идти не надо. Свободный день. Такое редко бывает. Обычно какая-нибудь работа да находилась. Впрочем, при желании, можно было найти работу. Чего-чего, а работа, она всегда есть. Дрова надо было напилить на баню, парник переделать… Это все не спешно, хотя делать надо. Зима не за горами. С дачей много хлопот. Работа, работа… Она всегда есть и будет! Без нее человек до сих пор бы собирал плоды, ел коренья.

Он проснулся в семь тридцать. Жена была уже на ногах, она рано вставала. Он полежал еще с полчаса и встал; встал легко, сломанная в прошлом году нога не ныла. Во всем теле была какая-то поразительная легкость. И на душе было – спокойно, светло. Он давал себе двадцать пять лет, а ведь уже пятьдесят. Мерно рокотала стиральная машина. Он не любил стирку. Жена после нее сильно уставала, становилась раздражительной. Полдня уходило на стирку. Он где-то читал, что стирка по тяжести приравнивается к работе каменщика, сталевара. Нехорошо все это как-то было: женщина выбивалась из сил, а он, мужик, сидел, читал газету. Жена всегда стирала одна, справлялась. Не мужское это было занятие – стирка. Он лениво пробежался взглядом по шторам, телевизору… На душе все так же было радостно, светло. Эйфория! С чего бы это? Все в этом мире проходит. Хорошее сменяется плохим. Не может быть такого, чтобы все время было хорошо. Одно следует за другим: хорошее – плохое, и – наоборот. За хорошее настроение вроде как надо платить. Жена с мокрыми рукавами вышла из ванной, встала в комнате в дверях. Она была в легком ситцевом без рукавов желтом платье. Круглое лицо ее было красным от работы. Она уже около часу стирала. «Вышла посмотреть, что я делаю, – смекнул он. – Оно и понятно. Она – в работе, а я – сижу». Он потянулся к газете, жена все видела.

– Саша, на улицу бы сходил. Чего сидеть. Если бы я не стирала, я бы сейчас прошлась.

– Правильно ты говоришь! – обрадовался он. – Да, надо бы сходить. Таня, на меня нашла сегодня какая-то благодать.

– Что?

– Настроение у меня хорошее, – широко улыбнулся он.

– Надо испортить.

Татьяна представлялась, наговаривала на себя. Женщина она была простая. Характер мягкий.

– Таня, мне сегодня хорошо. Но это не значит, что мне все время будет хорошо. Настроение меняется. – заговорил он с жаром. – Хорошее – плохое; плохое – хорошее. Может, это плохое уже рядом. Так должно быть. Это – движение. Жизнь!

Татьяна думала.

– Конечно, хорошо, когда есть настроение, – продолжал он, – оно меняется… за хорошим следует плохое…

– А у меня нет никакого настроения, – честно призналась Татьяна.

– Значит, потом тебе будет хорошо, а мне – не очень, – рассудил он.

Татьяна хотела бы верить в хорошее завтра, но почему-то не верилось.

– Иди, Саша, сходи на улицу. Чего дома сидеть.

– Надо бы сходить…

Жена пошла стирать. Он встал, сунул в книжный шкаф газету и стал одеваться; надел спортивные штаны с коричневой продольной полоской, «лампасами» и голубую приталенную рубашку с короткими рукавами. Он не хотел бы думать о плохом, все было хорошо, но как не думать – хорошее проходит. Он готов был и не готов к плохому: не готов – потому что не хотел расставаться с хорошим; готов – потому что так устроен мир, и за хорошим следует плохое.

В приподнятом настроении он вышел из дома, спустился к магазину «Ветерок» и пошел к кинотеатру. Какой-то определенной цели, куда идти, не было. Он вышел пройтись. Старуха в выцвевшей красной кофте с отрешенным лицом брела по направлению к вокзалу, может – на автобус. Ноги совсем ее не слушались. Она доживала свой век. Она никому и ничему уже не радовалась. Не до хорошего было и нищему, сидевшему с поникшей, грязной нечесаной головой у магазина «Хлеб» на деревянном ящике. В ногах на земле у него лежала грязная кепка с мелочью. На смену плохому всегда приходит хорошее. Не бывает такого, чтобы все было хорошо или плохо. Он не виноват, что старуха состарилась.Он хотел заговорить с нищим, приободрить его, что не все в жизни так плохо, и за плохим следует хорошее, но не знал, как подступиться, с чего начать: да он и не уверен был, что нищий станет слушать. Чтобы как-то приблизить это хорошее в жизни нищего, он положил в грязную кепку восемь рублей. Нищий что-то прошамкал в ответ. Он представил себя на месте нищего… вот так вот сидеть у магазина, просить милостыню – нет,он не хотел бы.

Он вышел на улицу Жукова и – пошел в парк. Это рядом, за ателье. Было прохладно. Гидрометцентр с погодой напутал, было не двенадцать-пятнадцать, а девять-десять. Напротив неработающей карусели «Солнышко» на скамейке сидели двое парней в черных рубашках и девица в футболке, джинсах, тянули пиво. Они уже были навеселе. В разговоре их проскальзывал мат. «Ну вот, началось. – подумал он. – Вот они, неприятности, то самое плохое, следующее за хорошим. Хорошее –плохое. Плохое – хорошее». Он не терпел пьяных. Он был четвертым ребенком в семье. Семья, как принято говорить, была неблагополучная. Отец пил, скандалил. Мира в семье не было. Пьяный отец был страшен, мог и побить.

Проходя мимо парней, он ссутулился, сжался словно под ударом. Парни были заняты пивом. Им было не до прохожих. «Хорошо на природе, – думал он. – Но не может быть, чтобы весь день была эйфория. Это ненормально». Плохое было рядом, близко, он чувствовал. Он прошел в глубь парка, сел на скамейку у акации. Место было укромное. Парни с девицей не выходили из головы. Они говорили о каком-то Володьке. Парень в красных кроссовках все размахивал руками, сердился. В парке было чисто, все дорожки подметены. Много зелени. Лучшего места для отдыха в городе было не найти. Стало совсем холодно. Жена, наверно, закончила стирать. Он встал, направился к выходу, пошел вдоль ограды, чтобы не попадаться парням на глаза. Он подходил уже к дому, был у аптеки и вспомнил, что обещал Виктору зайти. Виктор все звал на чай. Вместе учились в школе. Виктор жил за аптекой, недалеко. Можно и сходить.

Виктор сразу усадил за стол, достал земляничное, клубничное, из черной смородины варенье, печенье, пряники. Чай был индийский. Виктор все жаловался на здоровье, не хотел болеть. Но как не болеть, когда уже шестой десяток? Возраст.

От Виктора он зачем-то опять пошел в парк. Скамейка, где сидели парни с девицей, была пуста… У скамейки валялись пустые бутылки из-под пива, была бутылка портвейна.

Он поддал ногой пустую бутылку из-под пива, далеко забросил ее в кусты. Он почему-то был уверен, что парни в парке. «Ну и что? Шерлок Холмс? На приключения потянуло?» – ругался он себя. Было холодно. Он был в одной рубашке. Так недолго и простыть.

Доверительный разговор

                                                                        Она пошла в магазин, заодно – пройтись, уже пятый час, она еще не выходила из дома. Накрапывал дождь, – с утра холодный, с ветром. Конец сентября. Бабьему лету, похоже, не быть, прогноз неутешительный: дожди. Вчера вечером даже шел снег, за ночь растаял. Было зябко. Листьев… местами в золоте ковер. Дома были еще яблоки, она не стала брать, прошла почту, вышла к памятнику Ленина. Сколько раз она вот так вот проходила мимо Ильича, даже не взглянув, а тут остановилась, словно кто позвал. Вождь стоял, широко расставив ноги, смотрел за горизонт. Правая рука в кармане брюк, левая на лацкане пиджака, жилетка… «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – как-то сами собой пришли на память слова. «Стоишь, значит, молчишь, ну да я буду одна говорить. Нет больше пролетариата, “гегемона”, есть наемный рабочий, “загнивающий” капитализм. Внизу, в метрах ста, вон церковь, “опиум народа”… Рядом, через дорогу, “Полиция”, в прошлом “Милиция”. Старушки зачастили в церковь, – стариков мало. Наверно, церковный праздник какой. В церковь я не хожу, хоть и крещеная, и уже годы, за пятьдесят. Пионерка, комсомолка в прошлом. Может, поэтому я без веры. С верой-то оно легче жить. Беспартийная. А ведь мне Хромов Андрей Павлович, секретарь партийной организации цеха, давал рекомендацию. Не верила, наверно, в светлое будущее. Задумка с коммунизмом была неплохая, только вот у меня были сомнения: нельзя вот так всех зараз сделать счастливыми, недовольные они всегда есть и будут. Я работаю в ООО “Керамзит”, в станочном цехе. Токарь, после училища. Работа мне нравится. У меня пятый разряд. Раньше, до перестройки, у меня зарплата была как у начальника цеха, если не больше. Сейчас же зарплата у начальника цеха в два, три раза больше, чем у рабочего. Есть у меня грамоты за хорошую работу. Стараюсь. Ударник комтруда тоже в прошлом. Коллектив у нас был дружным. Мы хорошо знали друг друга. Как одна семья. Выбирали начальника цеха, голосовали. Раньше как-то интересней было, может, потому, что молодая была. Муж у меня тоже работает в “Керамзите” слесарем. Раньше в ходу была рабочая профессия, сейчас слесарь – ругательное слово. Я никак не пойму, кому слесарь не угодил, дорогу перешел. Муж мне показывал свою работу – папка чертежей, инструмент… Это надо иметь светлую голову, золотые руки. Сейчас рабочая профессия не ценится, на задворках. Чиновник – другое дело. Чем чиновник лучше того же слесаря, пекаря, повара?.. Прямо зло берет! Чиновник, проклятый взяточник! Раньше, конечно, тоже брали взятки, воровали, но не в таком масштабе. Сейчас не мелочатся, крадут миллиардами. Ну накажи как следует, конфискуй имущество! Боятся, что сами окажутся на их месте. Ничего и не предпринимают, чтобы победить коррупцию.Так и живем».