Читать книгу Гравицаппа - Владимир Дружинин - Страница 2

Когда я поступил в институт, отец подарил мне кассетный магнитофон с двумя кассетами, который был диковинкой вещью, поэтому кассеты к нему не всегда были даже у фарцовщиков. Записав «Битлов» и «Ролигов», я залез в отцовский тайник, который для меня уже давно не был таковым. В нем хранились облигации трехпроцентного займа, пачка «Мальборо», бутылка коньяка и одна кассета.

Продумывая план действий, долго с любопытством и вожделением рассматривал закупоренную сургучом бутылку «Ахтамар». Открыть незаметно бутылку было невозможно, я уже решил вернуть ее на место, но разглядел скол на сургучной оболочке горлышка. Подумал, что учет сколов никто не ведет, отколол сургуч в центре пробки. Долго рылся в инструментах, подыскивая нужную оснастку для откачки алкоголя, но ничего подходящего не попалось. Открыл шкафчик с лекарствами и сразу наткнулся на большой шприц и иглы разной длины и толщины. Затем, проколов пробку, наполнил коньяком шприц и выдавил в чайную чашку. Повторил процедуру еще два раза – удалось добыть грамм пятьдесят. Вскипятил воду, разбавил коньяк горячей водой с ложкой растворимого кофе и отхлебнул. Наполнил трижды шприц кипяченой водой, подкрашенной чаем и выдавил в коньяк. Отрезал лимон и допил остаток, уже смакуя с долькой лимона. Включил на полную громкость музыку и, высунувшись на полкорпуса в окно, выкурил отцовскую сигарету. Горячий коктейль быстро дал результат, озарив мозг идеей с кассетой. Поборов остаток робости, я разобрал свою и отцовскую кассеты, вынул из них пленки, а затем, поменяв их местами, аккуратно собрал обе кассеты.

– Ему, что гитары, что дудки – все едино – менять могу, когда захочу. Если догадается – сыграю в «незнайку». – Пропел я.

Осмотрев, еще раз место преступления, я отправился записывать кассету к своему приятелю Коле, который стал в одночасье знаменит, после того, как отец подарил ему стерео-проигрыватель с десятью пластинками, привезенными из командировки за границу. До этого Коля был совершенным придурком, который путал Платона с Патоном, а его привычка укладывать жиденькие длинные соломенные волосы с использованием вонючего масла, наподобие касторового, отталкивало от него всех на два метра. Теперь все изменилось – стайки ребят часами выстаивали очередь, что бы записать пластинку с проигрывателя. Платили по рублю за запись, а некоторые даже начали мазать волосы какой-то дрянью, подражая, наверное, в расчете на скидку и внеочередной доступ к телу.

Пока шла запись, Коля мне похвастался новыми джинсами и предложил купить свои, которые он носил всего два года – за полцены. Договорились, что я расплачусь со стипендий за два месяца. Он меня уважал и даже побаивался, поэтому сразу согласился и я сразу надел голубые джинсы. Домой пошел через те места, где можно было встретиться со знакомыми, но никто не обратил на меня никакого внимания, хотя, как мне казалось, жизнь должна была измениться сразу и радикально.

Отец, обнаружив подмену, не ругался, а просто сел, закурил, посмотрел на меня и, покачивая головой, вышел из дома. На следующий день он спросил:

– Ты же догадывался, как мне дороги эти записи, зачем ты это сделал?

– Только придурки слушают твои дудки. – Ответил я дерзко, вдруг, забыв о том, что по сценарию должен играть «незнайку».

– На кассете была запись, сделанная еще в 50-х годах в ресторане «Лидо» на Рижском взморье, тогда оркестр Лунгстрема поздравлял меня с днем рождения. Теперь у меня ее нет. – Ответил отец, пожав плечами.

***

Через неделю на машине мы всей семьей поехали в Ригу. Я всю дорогу держал у правого уха магнитофон, не принимая никого участия в обсуждении окружающего ландшафта. Я играл роль невольника. Остановились на Рижском взморье рядом с курортным городком Дзинтари – в кемпинге. Я, оценив уютную буржуазность приморского городка, снял маску невольника и даже согласился поехать с отцом в ресторан-варьете «Лидо».

У входа в «Лидо» стояла толпа туристов, желающих посетить один из самых знаменитых ресторанов СССР. Отец приказал мне молчать до тех пор, пока не окажемся в зале. Мы подошли к окошку администратора, которое украшало объявление о том, что мест нет, и никогда не будет. Отец постучал костяшками пальцев и на раздраженный вопрос пожилого мужчины в пенсне сказал:

– Вам должны были звонить из Жальгириса по поводу брони для Василия Федоровича с сыном – это как раз я, а этот юноша мой сын, будьте любезны, попросите швейцара, чтобы он открыл нам дверь.

Администратор зашуршал бумажками и разными записками, потом снял пенсне и предельно вежливо спросил:

– Простите, не могу найти запись, а вы кем работаете в команде?

– Я работаю в спорткомитете СССР и приехал судить завтрашнюю встречу Жальгириса и ЦСК.

– Ах да, склероз, я вспомнил. Простите.

Через минуту мы прошли сквозь очередь. Дверь открыл швейцар, рядом с которым стоял администратор в пенсне и человек, похожий на метрдотеля, который провел нас в зал к столу у самой сцены. Вскоре началась красочная программа варьете, в котором менялись костюмы, стили, музыка и в одном из номеров на сцене появился дуэт девушки и молодого человека, в руках которых были бокалы с коричневой жидкостью. Они пели арию из оперетты, в которой живописали все прелести и достоинства удивительного напитка под названием горячий шоколад. Отец подозвал официанта и что-то ему сказал.

Через десять минут, на серебряном подносе, накрытом белой салфеткой, официант принес два бокала с коричневой жидкостью.

– Это, сын, горячий шоколад, ты его никогда не пробовал, а я только один раз в Праге. А в этом зале я провел лучшие вечера своей жизни, когда после войны жил в Риге. С Олегом Лунгстремом мы дружили, поэтому я часто приезжал сюда с девушками и друзьями. Если все столы были заняты, то мы устраивали вечеринку в гримерной. Было очень весело…, всегда. Попробуй.

Я сделал глоток, мне очень понравился напиток, оставляющий ароматное и нежно-горькое послевкусие. Но я, отодвигая бокал, сказал:

– Как эту гадость пьют, хуже только рыбий жир.

– Это непривычный вкус, но я видел, как у людей случилась истерика от того, что они его неделю не пили… Значит, в нем есть что-то. Отец сделал глоток, улыбнулся и неожиданно стал рассказывать. Это был первый рассказ о войне, который я от него услышал, до этого он всегда отшучивался, когда я в детстве просил рассказать. Потом я вырос и стал считать, что отец неправильно прожил тусклую жизнь, и мне было не интересно все то, чему он меня научил. Первой жертвой стал немецкий язык, а затем шахматы.

***

В конце апреля 1945 года, я недолго был в Берлине. Однажды на «Виллисе» вез документы из штаба дивизии в штаб армии. Город горел. Много было наших сгоревших танков, их жгли фаустпатронами. Рядом с некоторыми еще лежали, обгоревшие трупы наших танкистов. На орудийном стволе одной из подбитых машин видел повешенного, еще ни разу не брившиеся, юнцы из гитлерюгенд.

Уши были заложены от непрерывного грохота, поэтому дома рушились как в немом кинематографе. На моих глазах, в крышу дома врезался самолет, но взрыва я не слышал – только черное облако дыма. Словом было как в кино…, похоже…, только с запахом. И вот, проезжая мимо горящего дома, мне на капот упала горящая головешка. Включил заднюю передачу, чтобы стряхнуть ее, повернулся назад, а там стоят две женщины. Лиц не видно, только глаза и зубы, все в копоти и пыли. Крикнул им на немецком, чтобы ушли с дороги, и показал на головешку. Они, стремглав бросились к ней и откинули в сторону. Встали перед капотом и начали тараторить, вероятно, приняв меня за немца…коммуниста. Сказали, что два часа назад в дом попала бомба и выжили только они. Мне, глядя на их черные лица, с которых ручейки слез как ластик снимали копоть, стало их жалко. Определить возраст я не мог, но не старухи, двигались быстро. Я им сказал, что отвезу их в пункт сбора гражданских лиц. Их было много по городу, там была вода, стояли полевые кухни, наверное, были и врачи.

Женщины сначала испуганно замахали руками и отступили от машины. Потом, пошептавшись, резко открыли заднюю дверь и ловко уселись на сидение. Я тронулся, а они стали наперебой рассказывать. Язык я знал неплохо, но когда ревут и сквозь слезы пытаются тараторить, то это и не каждый немец понять смог бы. Самым главным их горем было, как они мне сказали, то, что они уже неделю не пили горячий шоколад. Я не стал им говорить, что я его не пил никогда, а мои сестры на Кубани уже и запах шоколада наверняка не помнят. Нас сухпайком снабжали отменно, горького американского шоколада и галет было достаточно. Достал большую плитку шоколада, пачку галет и бросил им на сидение. Сам смотрю в зеркало. Стало интересно, как отреагируют. Сначала они смотрели на пакеты, как на ядовитую змею – отодвинулись. Потом, обе уставились на меня так – будто я Дед Мороз, а они девочки из детского сада. Потом открыли плитку шоколада, откусили по маленькому кусочку и разрыдались.

Высадил я их минут через тридцать. Отъезжая, смотрел в зеркало и видел, как они подбегали к каждому эвакуированному, показывали шоколад и галеты, указывая руками в мою сторону. Я подумал тогда, что они вдруг поняли, что вся эта война им на хрен не нужна была, и, наверное, им стало очень обидно, что они напрасно прожили свою жизнь.

***

Через несколько дней нас перебросили через Рудные горы в Прагу. Там, в горах, я впервые увидел, как танк уходит в пропасть, сначала, медленно, а потом, как кусок скалы, затем отрывается башня и летит в сторону. Было жутковато. Но в Прагу мы вошли, когда уже бои были только локальные, а на следующий день было 9 мая 1945 года. Встречали нас так, как будто мы их близкие родственники. Еду несли, пиво наливали, чешки как мухи липли. Наверное, чтобы хвостом не пушили, а может от зависти или злобы непонятной, но нас всех обрили наголо.

И вот расположились мы в сквере, грустим, подходит к нам празднично наряженная группа чехов и несет огромный тазик с бараниной. Потом их старший спрашивает на немецком, может еще чего-нибудь нам принести. Язык только я понимал, подумал, а потом и говорю:

– Хотим мы горячего шоколада, если есть такая возможность.

Чехи закивали и уже через полчаса возвращаются с серебряным подносом, накрытым белыми салфетками, на котором стояло несколько кофейников и отдельно, тоже на таком же подносе, хрустальные бокалы.

***

Отец отхлебнул глоток шоколада и сказал:

– Точно, как тогда в сорок пятом в Праге.

Я взял свой бокал и с, нескрываемым, удовольствием выпил до дна.