Читать книгу Чаша страдания - Владимир Голяховский - Страница 9

С вечера немецкие саперы обнесли колючей проволокой большое поле и ранним утром, действуя пинками и криком, построили пленных квадратом в один ряд. В ворота верхом на откормленном вороном коне въехал офицер в щегольском черном мундире войск гестапо, с черной свастикой на ленте левого рукава и плеткой в правой руке. Конь под ним плясал, перебирая ногами, и тряс гривой; офицер нежно гладил его по крутой шее. За ним шли два офицера в такой же форме и армейские солдаты. Саша стоял недалеко и невольно загляделся на холеного старшего офицера и его коня. Вместе они представлялись ему символическим черным пятном, как иллюстрация к старинным рыцарским романам. Спешившись, офицер в сопровождении двух младших обошел строй, пристально вглядываясь в лица пленных. Один из двух помощников, прищурясь, уставился на Сашу. Под его неприязненным взглядом Саше пришлось опустить голову, он старался выдержать его взгляд, но не смог. Старший резким окриком потребовал через переводчика, говорившего по-русски с украинским акцентом:

– Коммунисты и евреи должны выйти вперед! Кто знает и не укажет на них, будет немедленно расстрелян.

Пленные были из разных частей и плохо знали друг друга. Все понуро молчали, стараясь смотреть себе под ноги. В строю неподалеку от Саши стоял комиссар их артиллерийского дивизиона Богданов, который проводил с ними политзанятия и уверял, что ничего не предвещало нападения немцев. Комиссар, конечно, был коммунистом, Саша это знал, но молчал. Он думал: «Знает ли замполит, что я еврей, не выдаст ли он меня?» Тот исподлобья осторожно поглядывал на Сашу и тоже молчал. На первый грубый выкрик никто не вышел вперед. Красивый офицер криво усмехнулся, сказал что-то своим подчиненным. Те кинулись к шеренге пленных и ударами прикладов в спину вытолкали вперед без разбора десять человек. Им дали в руки лопаты, отвели на край лагеря и под общими хмурыми взглядами пленных приказали, чтобы копали яму. Шеренга заколыхалась от ужаса – все поняли, что им велено копать могилу для самих себя. Уже было известно, что немцы так разделывались с евреями в захваченных городах и деревнях. Стояла жуткая тишина, только птицы продолжали свистеть и жужжали комары. Тогда из шеренги вышел вперед страшно худой молоденький пленный в толстых очках и сказал:

– Я еврей.

Очевидно, он пожалел тех десятерых, не хотел, чтобы они пострадали из-за него. Офицер подошел, криво улыбаясь, прищурился и с размаха полоснул его плеткой по лицу. Парнишка упал. Офицер что-то приказал своим помощникам. Они с криками «Jude! Jude! (Еврей, еврей!)», смеясь, стали пинать его ногами. Он стонал и только закрывал руками окровавленное лицо. К нему подвели офицерского коня, тот косился на лежавшего диким глазом, рыл землю копытом и пытался встать на дыбы. Офицер успокаивал его, гладя по шее. В это время молодому еврею связали руки и конец длинной веревки привязали к седлу. Офицер лихо вскочил на коня, вонзил в него шпоры, взмахнул плеткой и погнал его галопом по кругу перед квадратом шеренги. Несчастного привязанного рвануло с места так, что он дико закричал от боли, конь скакал, офицер погонял, парень кричал и дергался, ударяясь о кочки и камни, за ним тянулся кровавый след. Через два круга бешеной скачки с него окончательно слезла порванная одежда, еще через пять кругов стали клочьями срываться кожа и мышцы. На поворотах, когда его заносило в сторону, тело ударялось о строй пленных и всех обдавало кровью. Людей тошнило, рвало, но выбраться из строя было невозможно – сзади сразу подбегал солдат и бил прикладом автомата.

Саша не знал, куда ему спрятаться от ужаса, у него кружилась голова и изо рта текла слюна, но надо было выдержать и продолжать стоять, чтобы не выдать себя тоже. Офицер оглянулся, остановил взмыленного коня, опять погладил его по шее и картинно соскочил на землю. Двум пленным приказали оттащить в сторону и сбросить в канаву за лагерем обезображенный кровоточащий обрубок, который уже не имел формы человеческого тела. Эти двое не знали, как ухватиться за него, изуродованное тело выскальзывало. К ним толкнули еще двоих, и вчетвером они подняли и унесли его.

Десять пленных закончили рыть себе могилу, их построили на краю под дулами автоматов. Офицер что-то сказал, и переводчик объявил:

– Этот еврей спас тех десятерых. Вот выгребная яма для всех вас, подходить к ней приказано только по команде и под конвоем.

Весь день потом люди, в ужасе от увиденного, сидели на земле. Все были голодны, всех мучила жажда, но просить и задавать вопросы боялись, иногда только тихо между собой переговаривались. Саша постепенно передвинулся и подсел к замполиту, тот кивнул головой:

– Спасибо, что не выдал, век не забуду. Лежать бы мне уже в той канаве вместе с тем пареньком.

Саша стал обсуждать с бывшим начальником возможность побега. Тот покачал головой, ответил:

– Рискованно, немцы уже захватили весь район, они повсюду. Или застрелят в спину при попытке к бегству, или поймают и напоказ расстреляют перед строем, а то и замучают.

– Вы же знаете, меня ведь и так расстреляют или замучают.

– Это почему?

– Как только узнают, что я еврей.

Замполит удивился:

– Ты еврей?

– А вы не знали?

– Хоть ты и был командиром орудия, а не рядовым бойцом, я не знал. Да ты и внешне вовсе не похож на еврея, и фамилия у тебя не типичная еврейская, не какой-нибудь там Рабинович или Лившиц. Ну, ты меня не выдал, и я тебя не продам. Но мой тебе совет – выбрось все-таки свой «смертный паспорт» и забудь про то, что ты еврей.

Саша не стал говорить, что уже сделал это.

Число пленных за проволокой с каждым днем увеличивалось. По утрам на весь день выдавали по куску хлеба, испеченного из поганой муки пополам с опилками. Немцы любили порядок и не давали собираться толпе, подводили пленных по семеркам. Иногда людям доставалась и кружка воды, которую привозили в бочке из реки. Семеро пленных набирали воду в бочку, а потом тащили на себе в лагерь. Люди мучились от жажды и окружали бочку жадной толпой, сдержать их немцы не могли, как ни били прикладами и ни пинали ногами. Попасть в команду, которая наполняла бочку, было сложно, охотников оказывалось слишком много. Саша стремился попасть, это дало бы возможность напиться вдоволь воды, а кроме того, выход за проволоку был для него шансом бежать из плена, хотя бы в воображении. Пленные шептались между собой, что можно уговорить солдата-охранника, чтобы отпустил, если объяснить, что твоя деревня находится рядом. Саша мог бы объяснить это по-немецки, но он не хотел открывать своего знания языка, боялся, что его тут же завербуют переводчиком и он должен будет работать на немцев. Это выглядело бы как предательство, а он знал, что предательство – это самый тяжелый грех.

Богданов объяснил Саше:

– Попытаться бежать, конечно, можно. Немцы настолько уверены в своих силах, что победа им кажется очень близкой. Одним пленным больше, одним меньше – для них это все равно. Но куда бежать?

Сашу этот вопрос поразил, он горячо зашептал:

– Как куда? Пытаться перейти обратно к своим.

Богданов пристально посмотрел ему в глаза:

– Слушай, я тебе жизнью обязан, поэтому скажу кое-что. Нам, командирам, перед войной был дан приказ – судить и расстреливать всех, кто сдался в плен, а потом вернулся. Так что не очень мечтай о переходе обратно к нашим – расстреляют или пошлют в штрафной батальон, на верную гибель. Понял?

Саша не верил своим ушам:

– Не может быть такого! Наши не будут расстреливать своих.

Командир грустно ответил:

– Очень даже может быть. Перейдешь линию фронта, явишься в какую-нибудь часть. Тебя станут допрашивать – не шпион ли? И если заподозрят, то могут поставить к стенке. Прикажут: «По изменнику Родины огонь!» Так ты и получишь пулю в лоб.

Впечатлительный Саша глядел на него широко раскрытыми от удивления глазами и долго ничего не мог сказать. Такая мысль ему самому в голову прийти не могла. Может, комиссар врет? Он много врал им на политзанятиях, но Саша понимал, что тогда комиссар говорил не свои слова, а то, что было приказано. Теперь ему некому приказывать и он говорит откровенно. Так неужели же сидеть за колючей проволокой, оставаясь на краю гибели и ожидая неизвестно чего? Он спросил:

– А в плену что с нами будет?

– Не знаю. В лучшем случае заставят работать, делать какую-нибудь тяжелую работу, от которой мы все будем постепенно вымирать. А в худшем случае – помрем скорей, или от голода, или от болезней, или нас просто прикончат.

Саша думал и думал в эти первые дни в плену и понимал, что если даже его каким-то чудом не убьют как еврея, то все равно хорошего конца для них всех быть не может. Но, услышав от человека более опытного, что и свои тоже могут расстрелять за нахождение в плену, он совсем растерялся. Когда тебе только двадцать, так страшно думать о близкой и мучительной смерти.

На другой день комиссара отделили от остальных и перевели в группу пленных командиров – их должны были допрашивать, добывая новые сведения. Больше Саша его не видел. Всех пленных мучила июльская жара, они жарились на солнце, еще больше мучили их жажда и голод. Женщины из соседних деревень иногда подходили к проволоке и пытались передать им что-нибудь из еды. Немецкие солдаты их избивали или отгоняли автоматной очередью поверх головы.

Однажды в ворота въехала грузовая машина, в кузове которой стояло несколько мешков с пшеничными зернами. Солдаты стали ссыпать зерна прямо на землю, как курам. Пленные бросались на землю, хватали по нескольку зерен и тут же запихивали их в рот. Два немецких офицера ходили вокруг, фотографировали эту сцену и хохотали.

Сашин желудок ныл от голода и толкал его вниз на землю – туда, туда, за едой, за зерном! Но он рос с чувством собственного достоинства, оно не покинуло его, голод не превратил его в зверя. Он стоял сбоку и не хотел служить посмешищем для немцев. Он сам себя лихорадочно уговаривал: «Да, они – победители и чувствуют себя сверхчеловеками, но я не зверь и я докажу самому себе и им, что я человек и имею человеческое достоинство».

В лагере за прошедшие дни набралось несколько тысяч грязных, истощенных и обессиленных пленных, стало так тесно, что даже негде было размять ноги. Днями стояла изнуряющая жара, кусали комары и мухи. Люди потели, теряли влагу, и это еще усиливало жажду. Все были истощены, все пропахли потом, появились вши, все чесались, над толпой стоял непреходящий смрад. И уже началась дизентерия. Ко всему этому добавлялась вонь из выгребной ямы, открытой для прямых лучей солнца. От обезвоживания и бессилия некоторые впадали в коматозное состояние, лежали неподвижно, почти не дыша. Их принимали за мертвых, а некоторые были уже действительно мертвецами. Немцы подходили, на всякий случай стреляли в них в упор и велели другим оттаскивать их в канаву за лагерем.

По ночам спали на своих шинелях, некоторые снимали сапоги и рубашки, проветривали вонючие портянки. Но это было опасно – сапоги могли легко украсть. Немцам вонь и скопление людей не нравились, они старались держаться в стороне от лагеря, офицер на коне больше не приезжал. Порядка становилось все меньше.

Таких лагерей советских военнопленных были тысячи. В наступательных операциях у немцев была точно разработанная тактика – создавать так называемые котлы, окружая целые дивизии и армии «красных». Почти не встречая сопротивления, они замыкали котлы, убивая и захватывая в плен сотни тысяч русских бойцов. К 10 июля 1941 года, всего за три недели войны, прорываясь вперед по системе котлов, немецкие войска продвинулись в северо-западном направлении на 500 километров, в западном – на 600, а в юго-западном – на 350 километров. За эти же три недели они уничтожили 3500 советских самолетов, 6 тысяч танков, более 20 тысяч орудий и захватили Прибалтику, Белоруссию, Молдавию, бо́льшую часть Украины и европейской части России. Были разбиты более ста советских дивизий, то есть около трех пятых советской армии. Немцы двигались вперед и вперед, а позади оставалась деморализованная масса пленных, истощенных людей, потерявших веру в победу и надежду на спасение.

Очевидно, при самых оптимистических расчетах на быструю победу, на «блицкриг» – мгновенную войну, как планировал Гитлер, немецкое командование все-таки не предвидело, что в первые же недели они захватят около миллиона пленных. В их планы управления захваченной территорией это внесло некоторую неразбериху.

* * *

В Кремле в это время шла лихорадочная работа по реорганизации командования. Командовать фронтами назначили старых маршалов Ворошилова, Буденного и других, но в первые же месяцы выяснилось, что они были неспособны вести войну нового типа с большим количеством техники. Это когда-то и предсказывали расстрелянные маршалы Тухачевский, Блюхер и другие. Правительство срочно образовало Государственный комитет обороны (ГКО) – в него входили не военные, а только руководители страны во главе со Сталиным. Он тут же сделал себя наркомом обороны и Верховным Главнокомандующим. Но ничего не помогало – Красная армия была разбита почти полностью.

Однажды утром в лагере, где сидел Саша Фисатов, всех пленных построили по семь человек в ряд, разделили на колонны по пятнадцать рядов и стали выводить на дорогу, за проволоку. Всех мучил вопрос – куда их ведут? Но спрашивать было некого. Шли понуро, глухо переговаривались. Июльская жара изнуряла, идти в гимнастерках и сапогах, да еще нести с собой шинель, было невыносимо тяжело. Но расставаться с шинелью не хотелось – она необходима на ночном привале. Целый день шли без еды и питья. Поздно вечером на привале посреди поля на каждую семерку выдали по полкотелка сырого пшена. Чем больше Саша думал, тем ясней понимал, что из плена необходимо бежать. Как и куда? Первым делом надо вырваться из тисков этих лагерей. А что будет потом? Он решил, что станет пробираться к Витебску – может, там остался кто-нибудь из его семьи или хотя бы кто-то знает о них.

На следующее утро опять всех построили в колонны и повели. Идти было труднее, чем в первый день, все были предельно голодны, изнурены от жажды, многие из тех, кто постарше, падали прямо на ходу. К упавшему подходил немец и короткой очередью из автомата расстреливал его. Тут же из колонны подзывали двух пленных и приказывали сбросить труп с дороги в канаву. Колонна двигалась все медленней.

Рядом с Сашей шагал молодой парень по имени Федя. На привале прошлой ночью Саша разговорился с ним. Федя мечтательно сказал:

– Я ведь из здешних мест. Моя деревня километрах в двадцати отсюда. Родители там. Эхма, кабы сбежать, они бы меня укрыли.

– Я тоже мечтаю сбежать, и мне тоже не так уж далеко до дома. Бежим вместе.

Когда стало смеркаться, колонна дошла до нового огороженного лагеря, все остановились, первые рады медленно проходили в ворота, оттуда слышались резкие крики и лай собак. Саша шепнул Даниле:

– Пора.

– Давай подождем, пока стемнеет.

– Как хочешь, уже достаточно темно, теперь охраннику трудно попасть из автомата, пули рассеиваются. А догонять, оставляя колонну, он не станет.

Через минуту Саша, собрав остаток сил, стремглав выбежал из колонны и побежал в поле. За спиной застрочил автомат, и он бросился в первую же яму – выкопанный раньше неглубокий окоп. Тут же прямо на него прыгнул Федя. Больше пока не стреляли. Когда совсем стемнело, они подняли головы и увидели, что немцы ходят вдоль дороги по полю с фонарем и, когда обнаруживают такие же ямы-окопы со сбежавшими, расстреливают их в упор из автоматов. Они по-пластунски отползли подальше от дороги, а когда все утихло, встали и пошли, шатаясь от усталости и голода. Свобода! Вскоре набрели на стог сена, вырыли в нем гнездо и забрались в него. Нервное напряжение спало, и впервые за две недели плена они уснули крепким сном.

Утром послышались голоса – это немцы выгнали в поле крестьянок, чтобы те копали картошку. Пришлось опять тихо сидеть до темноты. Когда вылезли, оба были голодны так, что мучила острая резь в животах и кружилась голова. Добравшись до места, где днем работали крестьянки, они стали искать остатки хоть чего-нибудь. Жадно хватая руками, жевали оставленную от овощей ботву. Зеленые листья и стебли смешивались со слюной их пересохших ртов и давали желудку иллюзию пищи. Они находили забытые мелкие гнилые картофелины, изредка им удавалось выкопать еще не дозревшие клубни.

Голодные боли в желудке прошли.

Сам собой сложился их режим движения: днем они прятались в стогах сена, ночью выползали – найти в поле или в лесу какую-нибудь еду, пили нечистую воду из случайных ручейков и потом проходили по десять-пятнадцать километров. В деревни они не заходили – в них могли быть немцы. Федор, деревенский парень, придумал:

– Слышь, Сашко, надоть нам раздобыть косу и грабли.

– Это зачем?

– А вот как будем шагать со снаряжением на плечах, так вроде бы как идем на сенокос или обратно вертаемся с него.

Саша согласился, и когда ранним утром они подошли к крайней избе какой-то деревни, Федор зашел под навес во двор и вынес оттуда косу и грабли. Он взял себе косу:

– Ты, небось, косить-то не горазд, а я с малолетства привычный.

Так и пошли: на плечах у Саши грабли, а у Федора – коса. Это придало им смелости, и они шагали уверенней, иногда даже днем. Так и дошли до деревни Федора. Когда он показался в своем дворе, мать от удивления выронила из рук ведро с водой, онемела и застыла. Отец вышел на крыльцо, всмотрелся и тоже не мог ничего произнести сначала, а потом воскликнул:

– Федька, это ты, что ли? Никак с того света заявился!

– Оно так почти и верно, – сказал сын. – Только дали бы поесть перво-наперво, вот мы с Сашком три дня не емши.

Впервые за долгое-долгое время они сидели за обеденным столом и наедались. Но у Саши была своя цель – неподалеку оттуда была деревня, из которой родом был муж его сестры. Ему обязательно надо идти туда – узнать судьбу своей семьи.

Дальняя родня встретила его приветливо:

– Сестра твоя успела уйти с военным отрядом, муж – в армии. А ты оставайся у нас, поживи, может, и переживешь лихолетье это. На случай, коли немцы заглянут, мы тебя упрячем.

Саша оставался в деревне три недели, помогал по хозяйству – хотя он был довольно неловким городским парнем, но потихоньку привыкал к крестьянскому труду. Немецкие войска так стремительно и массированно продвигались вперед, что не успевали оставлять солдат в тылу. Время от времени появлялись отряды СС, самые жестокие. Они налетали, арестовывали и казнили любого по подозрению в связи с партизанами, выискивали, хватали и угоняли евреев, назначали старост деревень и уходили. Им хотелось прослыть освободителями, и они объявляли, что навсегда распускают колхозы и снижают налоги. А потом сами же угоняли лучших лошадей и коров.

* * *

И вот после всех пережитых ужасов ожидало Сашу счастье – теплая женская ласка. В деревне, где он застрял, был тоже свой староста и у него жила дочь двадцати трех лет, Надя. Перед войной она вышла замуж в городе, но теперь ее муж был где-то в армии и ей пришлось вернуться к отцу. Она не забыла городских привычек, одевалась и причесывалась как городская. Отец корил ее:

– Вот немцы увидят тебя, такую паву, – сама знаешь, что будет.

– А я спрячусь, – смеялась Надя. У нее был веселый, легкий характер. Как-то раз она зашла в дом, где сидел Саша. Он уставился на нее – какая красивая! Надя улыбнулась:

– Что, понравилась я вам?

– Очень, – робко выдавил он.

– Я зайду попозже, пойдем прогуляемся.

Саша еле дождался вечера. Сколько он пережил за эти дни, сколько страха и голода натерпелся, но теперь отъелся, отмылся и его молодой и сильный организм хотел жить полной жизнью.

Надя сама взяла его под руку, прижалась жарким телом и в темноте повела к стогу сена:

– Залезай за мной.

Саша не знал, что сказать, что делать, часто и тяжело дышал. Но зато Надя знала – подставила ему губы и ловко скользнула под него:

– Пожалуйста, только не кончай в меня, я боюсь забеременеть.

Эти встречи продолжались по вечерам, Саша постепенно смелел – он становился мужчиной. Стесняясь, все-таки спросил:

– Как ты решилась на это сама?

– Ах, Саша, ведь война же – сегодня жив, а завтра убьют. И потом, потом, – она засмеялась и приложила палец к его губам, – дурачок ты такой, ты мне нравишься. Давай еще, только долго-долго.

Однажды приехал к хозяевам родственник из районного центра, увидел Сашу и рассказал:

– У нас немцы согнали всех евреев, заставили их вырыть большую яму и постреляли. Которых не совсем убили, тех все равно бросали на дно и засыпали землей. Из-под земли слышались стоны, земля дышала от их движений. А немцы со смехом ездили по ней на тракторе, утрамбовывали. Вот так-то. Ты, Сашка, еврей, все вокруг знают. Уходи отседова как можно скорей.

Вечером пришлось Саше в последний раз ласкать Надю. Оба плакали. Ластясь к нему, вжимая его в себя, она шептала:

– Родной мой, дай бог тебе выжить и найти свое счастье, а я тебя полюбила.

* * *

В ту же ночь он ушел из деревни с котомкой еды. Направление у него было одно – на восток, чтобы пробраться к своим.

Вокруг было много красноармейцев, избежавших плена в битве под Вязьмой. Там немцы окружили и разгромили три русских армии, прикрывавших Москву. В одну из ночей Саша натолкнулся на такого беглеца, когда забирался в стог сена. Сначала оба испугались друг друга, но сразу поняли, что свои. Этот солдат рассказал Саше, что творилось под Вязьмой:

– В плен попало с миллион наших.

– Не может быть, чтоб миллион.

– Говорю тебе, миллион – значит, миллион.

Дальше они пошли вдвоем, но напарник не хотел идти к своим, боялся, отстал. Саша добрался еще до одной деревни и попросился на ночлег. Хозяин будто и жалел его, и боялся пустить: немцы по всем деревням объявили: за укрывание партизан и пленных будут расстреливать на месте. И в ту же ночь предал Сашу – сам привел полицая.

Так он во второй раз попал в плен, и его впихнули в лагерь в городе Борисове. Пленных действительно было так много, что не хватало ни места, ни еды. Самых здоровых отбирали в похоронную команду, которая каждый день выносила из лагеря более ста трупов. Их бросали в вырытую яму в несколько рядов, закрывали хворостом, обливали бензином и поджигали.

В лагере Саша заболел: совершенно пропал аппетит, он не мог съесть даже тот мизерный паек, что выдавали, в его мешке их накопилось три, мешок лежал под головой как подушка. Саша, без сил и почти без сознания, прощался с жизнью, представлял себе, как его безжизненное тело бросают в яму с другими и поджигают. Но… через три дня он открыл глаза и не смог найти ни мешка с хлебом, ни своих сапог – кто-то стащил и то, и другое, считая его уже мертвым.

При пробуждении Сашу ждала приятная неожиданность: он увидел Федора, того, с которым бежал из плена в первый раз. Федор сидел возле него, принес ему хлеба и немного горячей воды:

– А я тебя сразу распознал, да только вот горевал, что помираешь.

– Умирал, а не умер. Ты-то как опять в лагере оказался?

– В моей деревне облава была, я от родителей сбег, чтоб их не подвести под расстрел, ну а меня все одно зашухарили.

Саша смотрел на свои холодные босые ноги:

– Как же я теперь без обуви буду?

Федор оглянулся вокруг:

– А вон, тама, лежит один, вроде бы уже готов – отошел, не шевелится. Снимай с него сапоги-то, твои будут.

Саша никогда в жизни ничего не воровал. Он стоял над человеком и всматривался – вроде бы мертвый. Стыдясь самого себя, он осторожно стащил с его стоп грязные сапоги, обулся – вроде бы подходят. И вдруг его обуял ужас: тот человек зашевелился. Но это были конвульсии перед смертью, вскоре его унесли.

Опять явилась мысль о побеге, они шептались об этом с Федором, но лагерь был окружен колючей проволокой и вторым рядом проволоки под электрическим напряжением. Тогда Саша стал думать, как сделать, чтобы не узнали, что он еврей, и не убили его. После рождения ему сделали обрезание, и теперь, когда он мылся в санпропускниках, всегда прикрывал член ладонью. Но ведь кто-нибудь может заметить и донести. Он решил примкнуть к группе пленных татар, у которых тоже существует обычай обрезания. Выучил у них несколько слов и приготовился в случае подозрения сказать, что вырос в Москве и плохо знает язык. И вдруг – проверка татар муллой. Стоя с ними в очереди, Саша лихорадочно соображал – что делать? Его выручила смекалка пленного: в подходящий момент он переметнулся к чувашам – их не проверяли. Избежав проверки, сам думал: «Сколько еще мне предстоит подобных испытаний и выдержат ли мои мозги и нервы?»

Пленных эшелонами увозили в Германию – на работы. Сашу с Федором увезли в Польшу, там поставили работать на овощном складе. Можно было вдоволь наесться наскоро грязной морковки, не обтирая ее от земли. Голодному человеку не до чистоты.

А все-таки его не покидала мысль о побеге. Желающих набралось пятнадцать человек, Федор с ними. Им удалось ночью связать часового и проползти под колючей проволокой. Несколько ночей они шли по лесу, днем прятались в ямах. Один раз всю группу обстреляли немцы, спастись сумели лишь десять человек во главе со старшим – бывшим лейтенантом Гореловым. На следующее утро Горелов послал Сашу и Федю на разведку в одинокий дом у опушки леса – нельзя ли добыть вареной картошки? Люди в доме приняли их приветливо, но две женщины все время куда-то выходили, вроде как по делам. Через некоторое время они услышали издали крик Горелова:

– Выходить всем в сторону леса!

Оказалось, это украинские националисты решили атаковать пришедших. Саша с Федей кинулись из дома, пули летели вслед за ними. Одна из них прострелила Саше брюки на уровне колена – попади она на сантиметр левее, он не смог бы бежать. Но их все-таки поймали и отконвоировали в какой-то подвал, а на следующий день связали руки позади спины и пинками втолкнули в повозку.

Так они оказались в небольшой деревенской избе, служившей тюрьмой.