Читать книгу Седовая падь. Роман - Владимир Губертович Кремин - Страница 5

Письмо

От тусклой свечи, что едва освещала утварь скудно обставленной, затемненной комнаты, плыли во все стороны, мерцая и дрожа, таинственные, громоздящиеся и пугающие неожиданностью форм, блики. Они то крались, то замирали, то восходили томящим пламенем огня. Полусгоревшая восковая свеча метала тени и полутени, испуганно перешептываясь с тишиной темных углов душной, запертой комнатенки.

В это тревожные ночные часы ничто не могло пробраться сюда, никто не смел помешать тому таинству, что вершили души столь же странных обитателей тесного, скрытого от людских глаз, мирка. На дворе, сверкая полным диском, плыла чуть подернутая прозрачными облаками, луна – соглядатай ночи.

Тихо зимой на селе; делай, что хочешь, время словно замерло. Лишь встревоженный, то ли неволей, то ли жизнью впроголодь, дворовый пес нарушит иной раз, покой темноты, а то и до самых петухов случается тишь. Выйди со двора – снег заскрипит; только себя и слышишь. Беседуй, говори сам с собой – эту тайну ночного мрака кое-кто знает, а кому и невдомек; что бы это безмолвие значило, на какое зломыслие наводило…

Агрипина не ждала письма. Да и вообще; в ее уединенной и замшелой, как казалось сельчанам, жизни, почтовый ящик, как атрибут и вовсе без надобности. Она и знала-то всего навсего один путь, одну стежку-дорожку, коей и вязала ее судьбинушка с разъединственной, живой пока что, мамашей родственной. Стара сама уж годами стала, а о матушке и сказывать не к чему; одним словом – древняя старуха, с памятью времён вековой давности…

Уж лет с пяток будет, как за сотню годков перевалило. Здоровьишко не особо баловало, да и смертушка, что уж в эти годы ласкательно зовется, не шла и все тут. Одно странно; даже самой Агрипине так казалось – память у старушки не отшибло, а вроде бы даже наоборот; просветлело сознание, словно даль осенняя – до горизонта видать. И все то она могла достать, да выудить из старческой ссохшейся головы. Верно было ей два века думать отмеряно. Хоть и стара, да только вот силы откуда черпала- неведомо.

Агрипина почитай и была ее единственной и любимой дочерью, остальные уж давно как простились с ней, уходя в мир иной. С ней она почти всю старость, не разлучаясь, и проводила. Потому как к делу своему, еще при ее молодости, пристрастила; дабы не утерять, не утратить того, что в трудах, людям неведомых, постигла… Жили- ворожили, что называется, душа в душу. Таились от взгляда людского – зависливого, да глазливого. Ни к чему народная глупость в тайных и мудрых делах…

От мужа своего, Терентия Захаровича, добра старуха Чиничиха с молодости своей не знала. Все то он; то пьян, то буян. Колотил ее и по делу, и без дела; почитай от побоев и не просыхала. Ненавидела его – ирода, всем сердцем. И даже отвела от себя; дочь от другого нажила, дабы кровинки его на этом свете не осталось. Вот с такой сокрытой, греховиной, да потаенной ненавистью и жила с ним. А дочь свою любила безмерно. Чиничиха, в ту пору, и знать не знала, какими делами промышлял ее покойный муженек. И не узнала бы до сих пор, если бы не внук Петр, который жив оказался…

А пока только письмо и пришло в дом ее дочери. Неведомо откуда и от кого? Всё сургучными штампами, да печатями скреплено. И, лишь засветив одинокую свечу, Агрепина с трясущимися руками, вскрыла столь загадочное писание.

Она недоверчево, еще разок, бегло взглянула на адрес: не ошибка ли почтальонши. На конверте значилось ее имя и отчетливо, как по батюше – Терентьевна. Да и фамилия была абсолютно верно прописана. В селе двойников не проживало, кроме родительницы. Нестерпев, вскрыла наконец- то послание. На нем хоть и значился обратный адрес, да стояли лишь цифры, да инициалы писавшего его, однако же адресату этот факт абсолютно ничего не прояснял.

Письмо было написано мелким почерком, с обоих сторон листа. Поглядела Агрепина на приписку в конце; так и ахнула! Одно лишь имя – Петр, которым было все изложено и подписано, враз подкосило ее слабые, исхоженные ноги и чуть было не лишило рассудка. Уронив обессиленное тело на табурет, она с трепетом и волнением приблизила к себе письмо, потянула его запах, прижала к лицу. Оно было от сына. Он никогда в жизни ей не писал. Уж почитай четверть века минуло. Убитым его считала. Наверняка так уж и должно было тогда статься. Ведь за убийство его милиция забрала; родного деда, внучек, что называется, в приисподню спровадил, а вот что, про что, ни Агрепина, ни мать ее, ведать не ведали.

На суде, тогда, так толком и установлено не было; за что Петр в тайге, человека жизни лишил, хотя тот и отрицал все. Фактов свидетельствующих об убийстве, улик и вещественных доказательств было мало на суде предъявлено. А вот алиби Петр, все же, не сумел себе обеспечить. Свидетельские показания сыграли тогда роковую роль. Районный суд вынес решение – виновен. Так вот, после всех разборок ему «вышку», как в простонародье говорят, и приписали. Увели из зала суда; более мать не видела и не знала ничего о своем сыне.

Выплакала тогда Агрепина всю свою материнскую душу, еще более с колдовством, да ведовством сблизилась, дабы от злых людских глаз подалее. Нет, поддержки она тогда от людей не искала, напротив; возненевидела их еще пуще, за сына единственного, загубленного по их воле. А ведь Петру и было в ту пору всего-то двадцать пять годочков. В самый раз доброй девкой обзавестись, да радовать внучатами мать старуху. Ан нет! Народ по своему рассудил. Да коли бы уж посадили годков на десять и то, не та в душе печаль, не та боль в сердце, а так ведь напрочь, под корни подрезали. Как она, то трудное время, вынесла; одной матушке и ведомо, все в тумане… Родительница выходила; на ноги поставила, то ли силы свои в нее вкрапила, то ли еще что вложила в душу, почитай уж бездыханную.

Время шло, а глухая, безысходная тоска по сыну осталась, все же, где-то в глубине занозой сидеть. И это письмо, что держала она сейчас в трясущихся руках, обдавало ее ощутимым внутренним жаром, жгло огнем, словно что порвало в тайниках сердца и вынесло горячим потоком по крови, донеся до каждого чувственного уголка ее старого тела, радостную и счатливую весточку – ее сын жив…

Едва сняв с себя глубокое оцепенение и, отняв наконец, столь желанные бумаги от ветхой, плоской груди, Агрепина, буквально вцепилась глазами в строки написанного:

«Здорова ли будешь, дорогая Мамаша? – так, по родному, приветственно и спокойно, словно за эти долгие двадцать пять лет и не произошло в жизни ничего значимого, начиналось его повествование. – Привет тебе от сына Петра, коли жива, здорова будешь, а коли нет, то видать и не судьба нам свидеться на этом свете. Ну а на том нас и так сведут, не обойдут за грехи наши. Это уж так поверь… Только вот пишу я вовсе не для того, что бы тебе в них исповедоваться. Как уж я жив остался, то особый разговор. Апосля, коли увидеться доведется, то и обскажу все, как и что со мной проделывали. А сейчас хочу, Мамаша, тебе самое главное разъяснить. Не стал бы этого делать; грех на мне все одно останется, да только не этого я боюсь и не расплата меня страшит, а вот уж так вышло, что деваться мне некуда. А коли в душе, что на меня держишь; ведь не давал о себе знать всю жизнь почитай, то уж не гневайся – не на мне одном за то вина. Сама должна понимать: кем и в качестве кого меня забрали, и где содержали все это время. Ни пожрать, ни поспать, ни отдышаться. Одно слово – «каторга». Били, убивали – все было… А вообще то срок мой, Мамаша, уж почитай истек в полной мере. Так что по осени вернусь, коли дождешься. Однако вот только одна оказия вышла.

Посему, прежде чем продолжать далее, покаюсь я перед тобой, да перед бабкой своей, покойной должно уж; за то, что мужа ее убил. Хотя как знать, могло случиться, что она мне и спасибо за это сказала бы. Терентий ее уж душегуб был настоящий, хищная душонка, о том лишь я и знаю. Довелось ему однажды со мной перед смертью пооткровенничать. А перед тобой повинюсь, за то что тайну одну хранил; все для одного себя берег, а здесь, за столько- то годочков, давно уж понял – зря… Убьют, не ровен час; как еще только не порешили до сего дня. Пропадом тогда, прахом все пойдет, ведь одной земле, в конце концов, и достанется. Не выкарабкаться мне из этой ямы; не отделаться от тех двух дружков, которые все же по своим особым каналам, через много годков спустя, за дружка своего, что их «паханом» оказался, счеты свести заявились. Пахана этого, еще на зоне, я порешил… За него мне и срок намотали. На этот раз они меня сильно прижали. И вот чтобы оставили эти нелюди, до поры, меня в покое, пришлось им одну историю рассказать. Так что теперь я с этими гнидами крепко повязан. Да вот одно обидно; срок уже отбарабанил. В самую пору затихориться, и жить себе, довольно уж нахлебался, а тут эти падлы навалились. Словом нет мне передыху, родная… Не поймешь ты меня, пока не расскжу, что я замыслил. А уж коли выгорит мой план и от этих мерзких тварей нам с тобой отделаться удастся, то заживем с добром…

Подробнее о делах мы с тобой позже поговорим, когда увидимся. Освободят, сразу к тебе приеду, дел много… На этом я с тобой прощаюсь. Твой сын Петр».