Читать книгу Боль свободы - Владимир Игоревич Саяпин - Страница 1

Глава 1

Шрам

За стенами большого здания, даже не здания, а одного этого громадного помещения, словно ничего больше нет. Причудливые своды завершают архитектурный рисунок, сливаясь из ровных, поднимающихся колонн, едва выделяющихся из стен. Сами колонны, выполненные в неровном, привлекательном стиле абстракций, с аккуратными, пустыми окружностями, занимают едва ли много места, несмотря на то, что архитектор решил отдать им большой объем, почти весь заполненный пустотами.

Колонны похожи на каркас из нервных клеток, выросший здесь целой колонной таких громадных размеров, что узоры на потолке уже не так просто разглядеть, а впрочем, здесь, в этом угрюмом месте редко кто поднимает голову, гораздо чаще смотря в отражение на кристально чистой, зеркальной поверхности блестящего пола.

– Уполномоченные лица Федерации призывают всех граждан проявить сознательность и принять участие в вынесении приговора! – вдруг раздается мощный, уверенный, красивый голос одного из центральных судей.

Давно уже минули дни, когда судьи выносили самолично вердикт, избирая ограниченную рамками меру наказания для преступившего закон. Теперь уже давно привычным стало полагаться на здравомыслие и рассудительность общества, которое в свою очередь и само полагается на мудрость судей, призванных спорить друг с другом и отстаивать разные точки зрения, давая гражданам возможность рассуждать обо всех следствиях принимаемого ими решения.

Сталмир все это прекрасно знает. Все это – лишь очередной недуг закованного в рамки самовоспроизведения общество. Всего лишь способ обмануть самих себя, будто бы свобода может быть не личной, а общественной собственностью. Именно поэтому Сталмир и оказался здесь, закованный в проклятые магниты, в сопровождении бездушных дроидов охраны, именно потому, что сам Сталмир не желает обманываться, принимая на веру рожденное федерацией определение «подлинной свободы».

Пока судья продолжает вступительную речь, как обычно, призывая граждан со всем вниманием отнестись к приговору и вынести тщательно взвешенное решение, Сталмир кривится, опустив глаза и смотря в чистое отражение своего лица, на редкость мужественного и одновременно красивого молодого лица со смелым, непоколебимым и злым взглядом.

Думается не вольно о том, что не так должны выглядеть революционеры, отдающие свою жизнь во имя подлинной свободы. И едва Сталмир произносит это в голове, как тут же начинает кривиться с ненавистью, желая вырвать с кровью эти проклятые слова из головы. Ведь разве может быть подлинная свобода, если свобода всего одна? Свобода не может быть лживой, до тех пор, пока кто-нибудь не отыскивает в мире понятие своей собственной, той самой подлинной свободы, призванной заменить истинную ценность жизни.

Сталмир поднимает глаза, слыша, что речи судьи постепенно идут к обвинениям, с которых начинается каждый суд. Теперь судья расскажет обществу о грехах Сталмира, наверняка, выставит его в самом неприглядном свете, а затем предложит избрать ограниченную законом меру наказания, и, если только общество чудом не решит в этот раз пренебречь кодексом ответственности, то будет голосование, и людям дадут почувствовать, будто бы это они принимают решение, будто бы они сами, а не кто-то толкнул их к единственному, ограниченному рамками, выбору.

Впрочем, у людей все же есть шанс поступить верно, у них всегда есть. Стоит лишь проголосовать за неисполнение закона и избрать вразумительную меру наказания… но только Сталмир об этом задумывается, как ему приходится удержаться, чтобы не сплюнуть от отвращения на зеркальный пол. У людей всегда есть возможность поступить честно, правильно, но это стадо с начисто промытыми мозгами за всю историю общественных судов ни разу почти не пользовалось этой возможностью.

И вот, когда судья в рясе начинает озвучивать преступление Сталмира, он оставляет свои мысли и прислушивается.

– …это ужасное преступление заслуживает самого пристального внимания общественности! – говорит судья, и Сталмир едва не фыркает и не плюется, видя, как судья начинает подготавливать общество сделать нужный Федерации выбор. – Жестокость и холодность подсудимого может затуманить разум даже самого хладнокровного и рассудительного гражданина, и я призываю всех вас быть внимательными и….

Подстилка Федерации – вот, как судья выглядит в глазах Сталмира. Еще ничего не сказав о преступлении, он уже сгущает краски, пытаясь выставить все в самом худшем свете. Впрочем, Сталмир заставляет себя успокоиться, ведь он знает, что судьи всегда на стороне Федерации, играют перед обществом этот спектакль, знаменуемый их любимым понятием, которым судья и венчает свою вступительную речь.

– Примите это решение не сердцем, но умом! В ваших руках сохранить и уберечь от разложения подлинную свободу! – заканчивает судья.

После этого он ненадолго замолкает, давая всем успокоиться. В самом зале суда почти никого нет, только судьи, расположившиеся у трибун, расположенных полукругом, дроиды-охранники, дроиды-операторы, снимающие трансляцию, репортеры со своими роботами-помощниками и немногочисленные прямые свидетели суда.

Гораздо больше людей смотрит за трансляцией из своих домов, сидя на диване с бутербродом, отчего становится тошно, когда понимаешь, что твоя жизнь обречена сгореть в руках недоумков, которые будут судить о тебе по словам этих продавшихся Федерации судей. И все же сдаваться рано, кроме того, герою еще предоставят слово, обязательно предоставят, так всегда бывает, и Сталмир уже знает, что он скажет по окончании суда, на какую бы каторгу не обрекла его общественность.

– Приступим, – поутихшим голосом продолжает судья. – Зачитываю преступление! Подсудимый, Сталмир….

Формальный язык суда, гнусный и скучный, но как бы ни хотелось его проигнорировать и уже скорее перейти к финалу, Сталмир остается холоден и спокоен, выслушивая, как судья рассказывает о его прежних заслугах перед обществом, чтобы затем все их перечеркнуть совершенным им преступлением.

– …возглавил бунт! – продолжает судья. – Одним из самых ужасных преступлений против общества, как всем известно, является попытка подрыва основ государственности Федерации, не зависимо от того, в каком виде попытка была осуществлена. Однако, несмотря на то, что это преступление само по себе является редкостью, и на всех планетах Федерации это лишь второй случай, произошедший за последние пятьдесят лет, никто из нас не мог даже вообразить подобного ужаса.

Сталмир начинает кривить лицо, но сдерживается, вспоминая, что через камеры за его реакцией могут следить тысячи, а то и миллионы, если не миллиарды граждан.

– Чтобы не делать оценочных суждений, – говорит судья, – я зачитаю о последствиях совершенного подсудимым преступления, и уже после будет озвучен избранные законом рамки меры наказания.

Сталмир ухмыляется на миг, но тут же скрывает улыбку и продолжает слушать вместе со всеми, кто следит за трансляцией и готовится отдать свой голос за одну из нескольких похожих мер наказания.

– Нападение на здание центра принятия решений! – начинает судья зачитывать список преступлений, говоря более глубоким и величественным, грозным тоном. – Полное уничтожение машин дополнительной обработки данных! Действия, повлекшие гибель трех ученых и четверых рабочих смежных служб, проводивших диагностику оборудования! Ущерб, последствия которого сотни ученых и тысячи машин продолжат исправлять на протяжении месяцев! Привлечение и гибель десятка человек, вступивших в сговор с подсудимым! И, наконец, не просто посягательство на идеалы подлинной свободы, но желание физической ликвидации возможностей Федерации исполнения законов на планете Рисвим!

Улыбку больше не приходится сдерживать, теперь уже она и не проявляется на лице Сталмира. Он и сам понимает всю тяжесть своего преступления, и уж точно не меньше любого другого жалеет о гибели своих товарищей, обо всех тех, кто был схвачен и отправлен в тюрьмы на разные планеты Федерации. Только об одном Сталмир не жалеет: о том, что отважился вместе с товарищами на этот отчаянный шаг, и если бы ему снова пришлось решать, пожертвовать ли свою жизнь в обмен лишь на то, чтобы голос свободы прогремел тяжестью его преступлений во всех уголках Федерации, то Сталмир вновь бы на это решился, даже не задумываясь.

– Внимание! – еще громче прежнего обращается судья к камерам. – Суд готов озвучить избранные меры наказания! От имени Федерации, суд объявляет…!

Зачем-то судья делает паузу, даже выглядит странно, напряженно, отчего даже Сталмир напрягается, ведь судьи обычно разыгрывают спокойствие и редко проявляют даже самые слабые эмоции, но сейчас на лице судьи отчетливо просматривается замешательство.

– Суд объявляет, – договаривает судья тише, взглядывает на Сталмира и вновь обращается к камерам: – Голосование… по принятию… или не принятию… высшей меры наказания… и казни подсудимого, путем депортации на планету Асумгард!

Вдруг становится так тихо, что все кругом начинает звенеть от тишины. Хоть бы самый маленький шорох, но немногочисленные гости просторного суда замерли. На долгие, тягучие мгновения замирают даже судьи, встав у трибун и опустив головы. Ошеломленный услышанным Сталмир, открыв рот, невольно пытается встать с кресла подсудимого, но бесчувственные магниты продолжают держать его прикованным к креслу.

– Вы не можете…, – бормочет тихо Сталмир.

Один из судей, тот, который должен еще будет выступать на стороне обвинения и всеми силами пытаться обосновать вину подсудимого, замечает его бормотание, но только взглядывает печально, будто и сам не желает преступнику, убийце, виновнику произошедшего, главному идейному вдохновителю – Сталмиру, такой жестокой судьбы.

Только заседание не ждет слишком долго и вскоре продолжается.

– Суд предоставляет слово обвинению, – заявляет ведущий судья.

Его коллега, миг назад печально взглянувший на Сталмира, вновь к нему оборачивается, а затем коротко вздыхает и набирается решимости заговорить.

– Как вам всем известно, – начинает он, – моя обязанность состоит в том, чтобы настаивать на самой жесткой мере наказания, обосновывая такую необходимость, в зависимости от ситуации… тяжестью преступления или… величиной его последствий.

Судья взглядывает снова на подсудимого, но Сталмир все еще не может оправиться от жестокого удивления, чуть ли ни остановившего биение сердца. А судья, продолжая говорить странным тоном, который он никогда не использует в своих обвинительных речах, даже тяжело вздыхает, прежде чем ему удается все же перебороть свои чувства.

– В этот раз, для меня это, как никогда, тяжелое испытание! – заговаривает судья уже обычным, слегка напряженным голосом, которому его хмурое лицо придает оттенки жесткости и недовольства. – Прошло уже пятьдесят лет с того дня, когда в последний раз общественности предлагалось отправить виновника на Асумгард, а значит, в Федерации давно не осталось судьи, который поймет всю тяжесть моего положения!

Судья нахмуривается еще сильнее, обеими руками крепко берется за трибуну и заговаривает еще громче и увереннее, отчаянно хмурясь.

– Тем не менее! – почти выкрикивает он таким тоном, будто в судье неожиданно пробуждается неудержимая ярость. – Я настаиваю на высшей мере наказания и казни подсудимого, путем его высадки на планету Асумгард!

Сталмир, застыв, не может даже пробормотать, лишь смотрит бессильным, испуганным и растерянным взглядом, не понимая, как он оказался в центре всего этого кошмара, когда должен бы был за свое преступление всего лишь отбывать срок на какой-нибудь отдаленной планете, а вовсе не ждать, отправит ли общество его на планету смерти. И все лишь за то, что он не пожелал слепо верить в существование какой-то «подлинной» свободы, диктуемой целым организованным сообществом интеллектуальных систем, мудрых, но холодных, безжизненных машин, не понимающих всю глубину чувственной свободы живого ума.

А судья, не знающий этих мыслей, или намеренно предавший идеалы свободы, ради служения Федерации, продолжает распаляться, умело заражая свои мощные интонации тонами бурного негодования.

– В этот раз! – вскрикивает судья, с живостью и чувственной злобой выражая мысль. – В этот раз мне не нужно объяснять, в чем вина подсудимого! Вы и сами понимаете, насколько ужасное преступление он совершил! По его вине! По его вине погибли умнейшие… наши ученые!

Выставив палец, судья встряхивает им так отчаянно, что кажется, будто этот член семипалой конечности может отвалиться и вылететь в сторону. Зачем-то Сталмир успевает сосчитать пальцы судьи и по этому признаку угадать, что судья должен был родиться даже не в этой системе, но затем он тут же себя обрывает, не понимая, какого черта он вообще обращает на это внимание.

– Погибли не только наши добрые граждане! – неистовствует судья, вновь тычет пальцем в Сталмира, но запинается и тут же хватается за трибуну обеими руками, как в начале речи, после чего говорит, уже не разжимая ладоней. – Из-за его преступления, сгинули… погибли его собственные товарищи! Которых подсудимый втянул в это преступное дело!

Чуть переведя дух, всего миг судья борется с одышкой, внезапно напавшей во время пылкой речи, но вдруг снова начинает кричать, и еще яростнее, глотает ртом воздух в короткие мгновения пауз, и одышка уже становится частью его слов, пропадая в жадном дыхании между слов.

– Он! Он!!! Готов принести в жертву своей наивной глупости, своим ребяческим идеалам не только мирных граждан! – продолжает судья. – Пусть их он хотя бы считает врагами! Он готов уничтожить всех до одного! Своих друзей и верных соратников! Даже себя! Лишь бы уничтожить мирные, устремленные вдаль, к недостижимым идеалам намерения Федерации! Чтобы истребить подлинную свободу!

Сталмир пытается вскочить, поддаваясь чувству, но его, разумеется, не отпускают магниты, прилипшие к удобному, мягкому креслу подсудимого. Сталмир пытается закричать, чтобы ответить, чтобы не позволить судье настраивать общество против себя, но в горле тут же начинает першить, и кроме никому неслышного хрипа, изо рта Сталмира не рождается ни единого звука.

– Вы скажете, что ни одно живое существо, ни одно мыслящее существо… да даже ни одно животное, ни одна тварь не достойна такой же ужасной смерти, которая ждет подсудимого на Асумгарде! И будете правы!!! – выкрикивает судья уже так отчаянно, что начинает хрипеть, несколько секунд кашляет, отирает проступившую на лбу испарину, не отрывая ладони от трибуны и вместо этого наклонив голову к плечу.

Сам Сталмир замирает, недоумевая. Судья ведь не может его оправдывать. Не этот. Он не может ничего говорить в защиту, и на миг начинает казаться, что все еще может обернуться в лучшую сторону.

– Но вы должны это сделать! Вы обязаны! – выкрикивает судья, едва не захлебываясь в хрипоте. – Не потому, что его преступление этого достойно! Нет такого преступления, которое достойно такого наказания! Но потому, что его преступление достойно того, чтобы стать примером! Его грехи не должен взять на себя другой, спустя еще пятьдесят лет! Вы обязаны отдать свой голос и обречь этого несчастного на адские мучения на планете смерти, как называют Асумгард в бесчисленных фильмах ужасов! Вы должны! Должны! Чтобы никогда… чтобы никто больше не пожелал совершить ту же самую ошибку! Вы должны бросить в адскую бездну одного, чтобы уберечь от нее множество остальных!

Судья перестает говорить, но еще несколько мгновений все внимание остается приковано к нему. Безраздельно завладевает красноречивый судья вниманием каждого, приковав к себе даже взгляд ведущего судьи. Затем он покачивается и едва не падает, отирает лоб, слегка дрожит от напряжения, но отмахивается от вопроса ведущего судьи и продолжает стоять, держась обеими руками за трибуну.

– Что ж, мы будем продолжать! – заявляет ведущий и направляет ладонь к другому судье. – Слово защитнику!

Обязанный защищать героя судья, даже не взглядывает на Сталмира, и это дико злит. Все с каждым мгновением становится хуже с тех пор, как Сталмира привели сюда и усадили в это проклятое кресло. А теперь еще и единственный, кто должен защищать, дает понять своим отношением, что он не на стороне преступника, когда встает к камерам боком, указывая ладонью на предыдущего выступающего и держась к преступнику спиной.

– Мне… простите мне эти слова, – начинает судья тихим, спокойным тоном, – но посмотрите на моего коллегу! Приглядитесь! Смотрите внимательно! Как часто, скажите, вы могли видеть его в таком ужасном состоянии?

Судья опускает руку, оборачивается к камерам, но все равно избегает смотреть на подсудимого, хотя Сталмир не сводит с него глаз и даже не моргает.

– В этом лице сейчас отражается вся тяжесть вынесенного приговора! – продолжает он, все повышая и повышая тон. – И мне нечего сказать в защиту подсудимого!

Сталмир так сжимает челюсть, что зубы начинают скрипеть, но он знает, что не может пошевелиться, что ему не дадут слово, кроме как в самом конце суда, когда его участь уже будет решена всеобщим голосованием смотрящих трансляцию суда граждан. И все же, пусть в мыслях, но он не может стерпеть злобу, уже понимая, что судья обрекает его на гибель, ведь что бы он теперь ни сказал, достаточно одной этой фразы, чтобы определить судьбу подсудимого: мне нечего сказать в защиту….

– Но я призываю вас отменить приговор! – говорит судья дальше. – Взгляните на моего коллегу еще раз, чтобы понять, что даже его обязательства непостижимо тяжелы в этот раз для исполнения! В этот раз, обязанный отстаивать вину, мой коллега едва сумел выдержать участь, отведенную ему на этом ужасном суде! Никто не заслуживает подобной участи! Никто не заслуживает оказаться в самом ядре живого вселенского ада! Никто! Даже самый презренный член нашего общества!

И на этом выступление судьи оканчивается. Его речь оказывается не такой пылкой, не такой длинной и красноречивой, а значит, ему вряд ли удастся кого-нибудь переубедить, после того, как пылко и отчаянно выступал обвинитель. Впрочем, стоило ли надеяться, что он хотя бы попытается? Все это игра, в этом Сталмир убежден, все это подлая игра Федерации. Той самой Федерации, которая увидела угрожающий лик Сталмира, Федерации, которая испугалась его лица. Федерации, которая желает выбросить его в эту кровавую молотильню, которую по недоразумению кто-то превратил в целую ядовитую, адскую планету, чтобы смелый голос свободы больше никогда не сумел вновь зазвучать в устах Сталмира.

А как только судья возвращается за трибуну, оставляя Сталмира злобно гадать о том, зачем судья вообще ее покинул, начинают выступать и другие судьи. Эти уже ничего нового не говорят. Вся их работа заключается в том, чтобы предоставить общественности рассуждения о правильности и неправильности того и другого выбора, давая зрителям тешить себя мыслью, что здесь рассматриваются все точки зрения. В действительности же, все судьи склоняются лишь к двум точкам зрения: одни из них говорят, что преступление заслуживает самой жесткой меры, опираясь на аргументы обвинения, а другие отвечают бедными аргументами защиты, говоря, что нужно отказаться от такого жестокого наказания, обязав судебные интеллектуальные системы пересмотреть вынесенный ими приговор.

Еще вчера Сталмиру все представлялось иначе, а теперь глаза застилает туман, а страх перед грядущей участью пробивается сквозь кожу холодным потом и дрожью. Ему не позволяют двинуться, не позволяют заговорить, и приходится лишь смотреть и молча ждать, когда его судьбу решит безвольная толпа, подчиненная желаниям Федерации и обманчивым идеалам подлинной свободы.

Когда начинается голосование, результаты почти мгновенно высвечиваются на мониторах судей, встроенных в трибуны, и по их хмурым лицам можно догадаться о результатах голосования.

Только ведь шанс еще есть! Эта идея въедается молниеносно в живой ум Сталмира, застывая в мыслях вопросом. Ведь может оказаться так, что судьи попросту не желают пересмотра этого жуткого приговора, ведь они почти наверняка разыгрывают эти страдания, будто бы им есть хоть какое-то дело до судьбы преступника. А толпа могла решить иначе. Один на миллион, но шанс есть, что в этот редкий миг приговор будет все же пересмотрен, и судьи хмурятся, потому что этого не желают.

И тут же Сталмир падает духом, вдруг подумав, что если так, то ведь может Федерация нагло соврать и вывести на общий экран такой результат, который будет выгоден этому жестокому, деспотическому режиму, подавляющему саму суть подаренной жизнью свободы.

– Суд объявляет вердикт! – заявляет ведущий судья.

С важным, серьезным видом, с тяжелым выражением он водит пальцем по монитору трибуна, а затем мгновенно результат появляется на громадном мониторе за его спиной, там, куда уже направлены все камеры роботов-операторов.

– Девяносто восемь…, – шепчет Сталмир, потеряв волю и силы.

Девяносто восемь процентов граждан, принимавших участие в суде, проголосовали за исполнение вынесенного интеллектуальными системами приговора.

– Подсудимый приговаривается….

Ведущий судья запинается и смолкает, когда остается договорить всего лишь слово, чтобы, наконец, закончить это проклятое шоу, но судья продолжает изображать, будто ему тяжело, будто бы он не может произнести это последнее слово. Несколько мгновений судья продолжает держать эту паузу, застыв с открытым ртом, вздыхает, опускает глаза, хмурится и затем уже поднимает решительный и уверенный взгляд.

И Сталмир понимает, что все кончено.

– К смерти! – объявляет ведущий судья.

Больше ничего не остается. Все было напрасно. Теперь все, ради чего Сталмир пошел на эту жертву, все станет бессмысленным. Теперь его голос услышат, но больше никогда не захотят о нем вспомнить. Теперь никто не захочет вспоминать, что когда-то свобода была другой, когда-то она не скрывалась за монотонными философскими трактатами, объясняющими, что отказываясь от свободы ты будто становишься по истине свободен. Теперь каждый, в чьей голове хоть на миг блеснет эта мысль о свободе, немедленно станет гнать ее прочь всеми силами, помня о живом примере, которым станет для всех растерзанный адской планетой Сталмир.

– Подсудимый! – вдруг раздается настойчивый голос ведущего судьи.

Сталмир поднимает растерянный взгляд и замечает, что все уставились на него. Судьи чего-то ждут, дроиды-операторы направили камеры, немногочисленные гости все таращатся с печальным взглядом на живого мертвеца, и все чего-то ждут, а Сталмир только растерянно оглядывается, не понимая, отчего на нем оказалось все внимание.

– Я спрашиваю, вы хотите сказать последнее слово? – говорит судья, не повышая голос, с пониманием глядя на растерянное лицо подсудимого.

И все глядят так же, будто поймут, даже если Сталмир начнет материться и проклинать всех кругом, желая самым родным и близким людям присутствующих той же смерти, на которую общество обрекает его самого. Кажется, сейчас никто не посмеет его обвинить в преступной грубости, когда любые грехи подсудимого теперь уже заранее оплачены его грядущим наказанием.

– Я… это….

Не находя слов, теряясь, не в силах изгнать ужас из мыслей, Сталмир заикается, бормоча. Кривая улыбка, проявившись на его лице, заставляет проявляться какое-то едва уловимое сумасшествие в выражении Сталмира, отчего все окружающие, чьи лица не спрятаны за объективом камер, взглядывают на подсудимого с еще большей печалью.

– Вы не можете… я не…, – бормочет Сталмир, но затем продолжает живее: – Вы приравниваете меня к тем, кто убивал сотнями?! К тем, кто намеренно лишал жизни?! Я….

– Подсудимый, – спокойно перебивает судья. – Прежде чем вы продолжите, я хочу напомнить, что у вас есть возможность сказать последнее слово, но общество приняло решение и пересматривать его суд не будет. Вы, конечно, можете потратить свое время на оправдания, это ваше право, но не забывайте о том, что вскоре вы отправитесь на Асумгард, где уже никто вас не услышит.

Такие слова ведущего судьи тут же охлаждают пыл. Для Сталмира он, да и все остальные здесь – лишь марионетки Федерации, но судья прав. Еще вчера, ожидая совершенно иного наказания, Сталмир повторял одни и те же слова, переставлял их с места на место, оставляя нетронутым смысл приготовленных им изречений и собираясь зазвучать с трибуны суда так громко, насколько это возможно, чтобы все, кто смотрит трансляцию, услышали голос свободы, звучащий в устах осужденного.

Вдруг Сталмир понимает, что так даже лучше. Нужно отыскать сил, чтобы сказать все задуманное, чтобы тот, в чьем уме теплится хотя бы слабое, едва уловимое сомнение, мог услышать его голос в устах Сталмира, решительно настроенного отдать жизнь во имя великой цели, во славу истинной, не искаженной лживой философией проклятой Федерации свободы.

– Да… да. Я… хочу воспользоваться… правом и сказать последнее слово.

Судья кивает, отклоняется, но ничего не говорит. Все продолжают следить за каждым движением Сталмира, дроиды не устают ловить подсудимого в объективы камер, а сам он, вздохнув, набирается решимости, забывает страх, помня теперь лишь о том, что должен сказать, чтобы не дать угасать в умах других желанию оставаться свободными.

– Пусть я умру! – начинает Сталмир, окончательно убеждая себя в том, что этот исход даже лучше, ведь теперь его голос напитан силой ужаса перед тем кошмаром, в котором Сталмиру предстоит вскоре погибнуть. – Но я ни о чем не жалею! Можете винить меня в том, что я желаю оставаться свободным! Можете пытаться убеждать себя, что подлинная свобода в том, чтобы быть рабом, но я никогда с этим не соглашусь! Пусть я умру в таких мучениях, какие вам даже никогда не смогут присниться, но я умру свободным! И…

Остается лишь сказать, что свобода будет жить в сердцах и умах таких, как он, что истинная свобода никогда не умрет, но что-то мешает. Вчера он не собирался умирать. Пройден самый важный этап, по Федерации нанесен удар, погибли храбрые соратники и товарищи, но задуманное уже удалось, и вчера Сталмир уже строил планы о том, как будет даже из заключения продолжать разносить по всей галактике голос свободы, но теперь должен умереть. И вдруг, последние слова в его устах сами изменяются, желая превратиться в кошмар и проклятие Федерации.

– Но я не умру… я не умру. Я выживу, чего бы мне это ни стоило! – с яростным, сумасшедшим выражением говорит изменившийся в лице подсудимый. – Пока свобода живет в моем сердце, я не сдамся! Я выживу и найду способ вернуться! Я вернусь, чтобы избавиться от лжи проклятой Федерации! И когда я вернусь, то восстанут те, кто прежде не решался этого сделать! И свобода однажды восторжествует!

Ведущий судья, ожидая, что больше подсудимый уже не скажет ничего нового, различая в его полусумасшедшей речи одни лозунги, поднимает ладонь, чтобы остановить речь, но Сталмир, рвясь вперед корпусом, кричит еще громче:

– Пусть это невозможно! Я вернусь светом подлинной свободы! – заявляет он с неистовой решимостью. – Я подчиню Асумгард! И каждый, кто направит телескопический зуминатор на эту чертову планету, сможет узреть, что я жив! Что свобода живет в моем сердце! И надежда…!

– Достаточно! – перебивает судья, но продолжает тише и спокойней, видя, что Сталмир подчиняется его воле: – Пусть так. Пусть вы останетесь жить, подсудимый. Асумгард навсегда поглотит вашу неуемную тягу к разрушению, убьет ваш дух и отнимет жизнь… как было с каждым, кого постигла участь оказаться на этой планете.

Сталмир дергается от злобы, но ничего не говорит, скалится, но уже ничего не добавляет.

– Суд объявляется закрытым! – тут же добавляет судья.

И как только выключаются камеры, как только репортеры отправляются наружу, ожидая выступления судей, как только Сталмира начинают уводить роботы охраны, судья обвинения, отчаянно требовавший самой высшей меры наказания, отпускает трибуну, пошатывается и сваливается без сознания на зеркальный пол, пораженный тяжестью ответственности в самое сердце.

Оканчивается день в камере, в нескончаемом гуле молчания, где ожидание завтрашней казни мучает, не давая уснуть и лишая сил. И как бы долго не шла вечность этого ожидания, утро наступает так быстро, словно время унесло прошлое мгновением, желая скорее бросить Сталмира в пасть непобедимого врага и растерзать его за грехи, за то, что он посмел желать свободы.

Не успевает Сталмир опомниться, как уже к нему приходят дроиды охраны, не спрашивая ничего, приковывают магнитными браслетами к своим механическим поясам и уводят, навстречу неминуемой смерти. А спустя, кажется, еще всего миг, Сталмир уже оказывается прикованным к движимому креслу рядом с небольшой, отправной капсулой, готовой отнести его на планету смерти, уже давно ставшую бессменной королевой самых пугающих фильмов и книг.

Выйдя из здания, приходится сесть в темный салон неприглядной, полицейской капсулы, и какое-то время ехать. Затем, роботы выводят Сталмира наружу, и он сразу замечает судей, занимающих особое место на процессе исполнения приговора.

Взгляд Сталмира тут же выхватывает из всех лиц судей то, которое принадлежит судье обвинения. Он с тяжелым, усталым лицом сидит на коляске, рядом с ним парит маленький, бесшумный, дежурный медицинский дрон, но Сталмир, испытав одновременно сочувствие и отвращение, сразу уводит взгляд.

Большая, газонная поляна, знакомая Сталмиру прежним видом, теперь выглядит совершенно иначе, перекрытая наполовину матовыми защитными панелями, окружающими готовую к взлету капсулу.

Судьи ждут вдали от капсулы. Еще дальше, за ограждениями, ожидает исполнения приговора толпа. Отсюда даже нельзя разглядеть хоть чье-нибудь лицо, но из толпы, пользуясь возможностями нейроинтерфейсных приспособлений, любой желающий может рассмотреть каждый оттенок выражения на лице Сталмира. И, понимая это, он изо всех сил старается не обнажать прошибающий до холодного пота страх.

Впереди, рядом с капсулой, кто-то стоит. Заметив его, Сталмир даже невольно ухмыляется, различая древнюю, как мир, маску палача на лице незнакомца. Маску, пришедшую из тех времен, когда палачи убивали осужденных своими руками, а не отправляли их на полумистическую, загадочную планету, о которой никто, кроме самых доверенных ученых лиц Федерации, почти ничего не знает.

Ставшая легендой ужасающих историй, мотивом для ужасов и жестоких боевиков, планета так и остается для всех загадкой, скрывая истинную суть от глаз общественности. Лишь сейчас задумывается Сталмир о том, а сможет ли он вообще исполнить свои угрозы и сумеет ли подать с планеты знак, дать понять, что он жив. Наконец, о самой планете, о том, что на самом деле на ней происходит, никому неизвестно, потому, что у планеты капризная атмосфера, а кроме того, научные спутники Федерации нарочно закрывают Асумгард от любопытных глаз.

В этот миг Сталмира уже подводят к капсуле и, когда полицейские дроиды останавливаются, он забывает свои наивные мысли. Дать понять, что он жив? Ему повезет, если выйдет прожить на этой чертовой планете хоть неделю.

Палач вдруг поднимает руку, двигается медленно и торжественно, и в тяжелой, молчаливой атмосфере, дроиды приковывают Сталмира к креслу, стоящему на платформе перед капсулой.

Сама капсула занимает всего два-три метра на платформе из защитного покрытия, и достигает высоты всего в три или четыре метра. Выглядит она слегка неуклюже, чем-то напоминая яйцо, а впрочем, есть ли разница, в каком именно гробу тебя увезут под землю.

Не успевает Сталмир опомниться или о чем-то подумать, как уже кресло, держа его за руки и за ноги магнитными наручами, медленно начинает самостоятельно ехать в капсулу. Дроиды тут же уходят, больше не имея нужды охранять подсудимого, а Сталмир даже и не пытается вырваться, совершенно ясно понимая, что никакой хитростью нельзя прорваться через холодные объятия сковавших его приборов.

Неожиданно, палач заходит в тесную капсулу вместе с Сталмиром, тут же приковав к себе его взгляд, а после даже снимает маску, открывая лицо. От самого лба, заходя толстой, кривой, отвратительной полоской на волосяную часть головы, шрам спускается по лицу незнакомца вниз до самого подбородка, где прерывается, а затем продолжается на шее и прячется еще ниже за воротником. И Сталмир, увидев жуткий шрам, поначалу даже замирает, но потом ухмыляется и уводит взгляд с отвращением.

– Федерация тебе приплачивает за такую морду? – спрашивает он, не пряча свое презрение. – Или хочешь, чтобы все знали, как ты доблестно воевал на границе Андромеды?

Сталмир поворачивается и миг глядит на палача, открывшего ему свое лицо.

– Шкура продажная, – бросает он презрительно.

Незнакомец со шрамом остается на удивление спокоен. Он тоже глядит с печалью и жалостью, как остальные, будто сочувствует преступнику, хотя Сталмир знает, что все это лишь игра. Впрочем, что-то в выражении незнакомца не дает покоя, что-то в глазах палача не дает на него так же рассердиться, как на того клоуна-судью, разыгрывающего сердечный приступ. Кажется, будто во взгляде палача действительно отражается самая настоящая печаль, и становится до отвращения тяжело, что не выходит найти хоть самый маленький, самый неприглядный признак его неискренности.

– А с чего ты взял, что я воевал? – спрашивает палач.

Сталмир даже забывает о своем отвращении, вдруг недоумевая. Действительно, кому придет в голову носить на лице такой отвратительный шрам, избегая возможности сделать рядовую операцию и избавиться от этого уродства? Разве что какому-то недоумку, с истерзанным ярым патриотизмом умом.

– А что, шрам ты для красоты носишь? – говорит Сталмир чуть спокойнее, внезапно для себя потеряв чувство отвращения, но не потеряв его выражения на лице.

Палач вздыхает, опускает на миг глаза, но не торопится уйти.

– Память об ошибках, – неожиданно отвечает палач спокойным голосом. – Есть вещи, которые… нельзя позволять себе забыть.

Сталмир пытается вслушаться и понять, но теперь решает, что эта чушь наверняка в голове незнакомца оканчивается словами «подлинная свобода» и «Федерация», а значит и слушать его нет никакого смысла. Сталмир отворачивает голову, а палач достает армейский нож старого образца, знакомый разве что любителям оружия и завсегдатаям тематических музейных экспозиций о старых войнах.

Сталмир тут же оборачивается, заметив краем глаза, как блеснуло лезвие. С отвращением и яростью он глядит на палача, уже ожидая, что тот вонзит нож ему в сердце, а затем холодеющий труп свободного человека отправится на планету ада. Все сразу получает объяснение, взбудораженный ум мгновенно находит причинно-следственные связи. Вот, почему никто не выживает на планете, вот, почему о ней сочиняют ужасы. Сейчас он умрет и никогда уже не сумеет подать с планеты знак, вот, почему никому неизвестно, что в действительности творится на Асумгарде.

Хотя, Сталмир увлекается, в спешке ошибаясь раньше, чем он успевает дождаться хоть каких-то подтверждений своим опасениям. Вместо того, чтобы хладнокровно убить осужденного и отправить его труп путешествовать к одной из соседних планет по черному покрывалу космоса, палач наклоняется ближе, кладет руку на плечо и аккуратно закрепляет нож на поясе тюремного комбинезона.

– Выживи, – говорит он тихим, проникновенным голосом, заглядывая будто прямо в душу, – и ты все поймешь.

Лишь на пару секунд проникается Сталмир этими словами, но тут же сердится, узнавая в них почерк государственной философии.

«Прими – и тебе откроется знание; поверь – и ты разгадаешь», – все это приелось и осточертело еще в годы младшего ученичества.

– Пошел к черту! – кричит Сталмир яростно, видя, как с чувственным лицом палач готовится хладнокровно исполнить обязанности. – Шавка Федерации! Вонючая подстилка! Бездушная тварь!

Впервые Сталмир ругается так, обычно всегда оставаясь холодным и расчетливым. Как бы ярко ни горела в его мыслях жажда восстания, как бы отчаянно не желал он возродить свободный дух жизни, уничтоженный деспотизмом Федерации, как бы яростно ни ненавидел всех, кто добровольной верностью служит на благо объединенных государств, давно потерявших самобытный облик, но никогда еще эти чувства не вырывались таким припадком негодования, обращаясь бессмысленной руганью.

– Лучше бы ты меня этим ножом прирезал! Тварь! Мразота! – продолжает кричать Сталмир, не в силах удержаться. – Шваль! Ублюдок!

Палач только смотрит с тем же выражением, и его просто невозможно игнорировать, даже пропадает желание разругаться еще сильнее, едва оно появилось и обратилось ливнем оскорблений. Хочется тут же объяснить это желание даже не палачу, – черт бы с ним, – самому себе, и речь тут же изменяет направление, не успевая отразиться вразумительным планом в мыслях.

– Бросить на Асумгард того, кто этого не заслужил! Криворожий урод! – продолжает Сталмир. – Убери свое вонючее рыло! Бросить меня в гребаной тюремной робе….

– Это не тюремная одежда, – спокойным голосом перебивает незнакомец со шрамом. – Это усиленный армейский комбинезон. Модель «Жук-Б18» из укрепленного титанита на основе… хотя, это не важно.

Сталмир застывает, внезапно для себя потеряв желание ругаться, хотя следы его ненависти еще не успевают сползти с лица.

– Это сверхпрочный материал, устойчивый к износу, – объясняет палач. – Выдерживает огнестрельные снаряды и даже разрыв близкой гранаты. Правда….

Незнакомец застывает со странным выражением, будто теряется, а потом взглядывает на обездвиженного удивлением Сталмира.

– Правда, от кислоты он не спасает, – договаривает палач.

Затем он вздыхает, опускает глаза, не ждет, когда Сталмир опять заговорит, делает всего шаг и уже оказывается за пределами тесной капсулы. Незнакомец еще раз оборачивается, встав на выходе, с тем же красноречивым, сочувственным выражением он взглядывает на приговоренного, сжимая губы так, будто готовится отправить на смерть небезразличного человека.

– Удачи, – говорит он тихо.

А когда незнакомец делает еще шаг и движением руки дает интеллектуальной системе капсулы сигнал к запуску, Сталмир вновь начинает изо всех сил выкрикивать ругательства, ожив вместе с медленно задвигающейся дверью капсулы. Он продолжает орать изо всех сил, не зная даже, слышит ли кто-то его отчаянную ругань, и кричит до тех пор, пока двигатели не начинают гудеть, оповещая о начале пути и конце привычной жизни.

Сталмир внезапно замолкает, чувствуя, как бессилие сдавливает глотку, мешая дышать, как подступает к горлу ком и как рождается детское желание разрыдаться, но прежде чем слезы начинают обжигать глаза, Сталмир крепко зажмуривается, на миг задерживает дыхание, заставляет себя проглотить горесть и страх, но вдруг замечает, что весь дрожит.

Дрожит все. Капсула на удивление ровно поднимается в воздух, но догадаться об этом можно лишь благодаря тому, что ускорение начинает вдавливать в кресло. И все же, Сталмир чувствует, что дрожит не корпус аппарата, дрожит он сам, вглядываясь в черный, низкий потолок капсулы, ничего не различая в темноте, и смотря будто бы в бездну, которая вскоре разверзнет перед ним свои адские объятия.

Все кончено. Никто и никогда еще не возвращался с Асумгарда, планеты-убийцы, планеты смерти, этого портала в адскую бездну вселенной.

Глава 2

Планета смерти

Асумгард. По истине, самое мистическое, самое чудовищное место во всей галактике. Трудно вообразить, что где-то в целой вселенной найдется образ еще более ужасный, чем этот железно-каменный шарик, плавающий на орбите ласковой звезды.

Планета смерти, планета-убийца, планета, завоевавшая десятки, или даже сотни имен, абсолютно каждое из которых наполнено безмерным ужасом и вселяет невольный страх одним своим звучанием в сердце каждого жителя галактики, Асумгард давно превратился в излюбленный образ фильмов и книг, погружающих в атмосферу невыносимого ужаса.

Трудно даже представить, где фантазия режиссеров, сценаристов и писателей невольно переходит границу реальности. В бесчисленных произведениях о Асумгарде, часто встречаются очевидно вымышленные, магические существа, ужасающие своей выдуманной мощью, но не менее часто истории о планете стараются поражать реалистичным повествованием, используя образы самых жутких хищников, паразитов и тварей, обитающих на планетах Федерации, в заповедниках и в самых уголках галактики, чтобы создавать похожих на настоящих созданий монстров.

Впрочем, слишком многие из них, как бы страшны они ни были на экране и в описании художников слова, все равно остаются слишком похожими на выдумку. Помимо обычных способностей живых существ, которые легко допустить, вроде ядовитых шипов и смертельно опасных челюстей, вымышленных хищников Асумгарда часто наделяют такими способностями, как возможность плеваться кислотой, вмиг преодолевать огромные расстояния на скорости огнестрельного снаряда, или даже стрелять из глаз тепловыми или световыми лучами.

Думая об этом, можно даже расслабиться, рассудив, что ничего, ужаснее воображаемых чудовищ, на Асумгарде ни за что не встретится. Да и поговорить все равно не с кем, пока капсула спокойно уносится вдаль по холодным тропам космических просторов. И все равно, ужас и страх никак не оставляют, не дают расслабиться хоть на миг. В голову шумной оравой набиваются все самые нелепые, но жуткие существа, порожденные фантазией, чтобы заразить ум страхом, заставить дрожать и цепенеть, в ожидании, когда полет окончится и капсула совершит посадку на твердь планеты, ставшей грозой и ужасом целой галактики.

Чего стоит опасаться? Как только проходит немного времени, как только получается хоть немного успокоиться, сразу же голова начинает соображать. Мозг будто лишь сейчас понял, что нужно работать, что нужно приготовиться заранее, определить, как действовать и что делать, чтобы не стать бестолковым кормом для какого-нибудь монстра, готового полакомиться свежим мясом обреченного путешественника.

Зачем-то вспоминаются сюжеты виденных фильмов. Чаще всего, герои произведений терпят крушение, оказываются на планете со сломанным кораблем, не имея возможности покинуть Асумгард, и затем долго и отчаянно сражаются с многочисленными чудовищами, или прячутся, стараясь выжить, или…. Эти мысли сам породивший их мозг тут же старается гнать прочь, теперь не зная, для чего они всплывают в сознании.

Чего стоит опасаться? Никак не определить. Может, кто-то и созданий и плюется кислотой, но уж точно не стреляет из глаз лучами. И тут же вспоминаются слова палача. Кислота, он говорил об этом. Хотя, откуда ему знать?

Пробирает от злости, что нельзя ничего придумать и нужно только ждать. Откуда этому уродцу, готовому ради федерации убить невиновного, знать, что происходит на самой засекреченной, опасной планете всей этой чертовой галактики?

С каждым мгновением ожидания, страх и отчаяние все прочнее селятся в уме, захватывая мысли. Уже оживают в воображении самые нелепые, мистические существа, наделенные сверхъестественными силами, и грозят самой ужасной и мучительной смертью.

Сталмир начинает дрыгаться и кричать, вдруг поддаваясь истерике, ругается, шипит, но спустя еще какое-то время ум снова пытается отыскать решение. Нельзя давать волю чувствам, ведь раньше это всегда получалось, но лишь сейчас важно, как никогда. Нужно использовать время, чтобы придумать, как вырваться из ловушек, которые могут ждать на Асумгарде.

Военный костюм, перекрашенный в тюремную робу, теперь становится ясно, зачем с утра Сталмира заставили переодеваться. Впрочем, это призрачное чувство осознания тут же пропадает. Конечно, есть нож, есть этот костюм, но… какого дьявола? Чтобы дольше мучиться, пытаясь вырваться из лап смертоносных животных?

Потеряв над чувствами контроль, Сталмир рассмеивается, но скоро вновь приходит в себя. Этот мрак, царящий внутри капсулы, сводит с ума, не дает сосредоточиться. Это невыносимое ожидание возрождает в душе самые потаенные, детские страхи. Забытый ужас ранних лет, боязнь темноты внезапно обращается самым живым монстром, с которым нужно бороться уже сейчас. К креслу прижимают магнитные наручи, и остается только надеяться, что они запрограммированы открыться после посадки. И капсула несется по космосу к адской планете, но нет никакой возможности узнать, как скоро удастся хотя бы понять, узнать хотя бы отчасти, что ждет на планете.

Может, там вообще ничего нет? Даже атмосферы? Тогда бы просто убило, но… нет. Бессмысленно. Зачем давать армейский костюм и нож?

Внезапно укалывает острая мысль. Нож! Он должен быть здесь? Палач не мог… мог ли палач вздумать принести нож с собой? Или это все-таки какая-то хитрая уловка Федерации? Но зачем это Федерации? Не зачем. А с другой стороны, зачем тогда одевать осужденного на гибель, на казнь в армейский костюм?

В голове все начинает мешаться, и чем больше разумных вопросов отыскивает ум, тем труднее ему становится ориентироваться в происходящем. Федерация хочет его убить, это ясно, как белый день. Иначе, его бы не бросили на эту чертову планету. Только вот понять из этого можно лишь одно: решение атаковать интеллектуальные системы было верным. Значит, это настолько больной удар по Федерации, что виновника пожелали уничтожить самым пугающим, самым жестоким способом.

А затем, снова приходится гнать мысли и ругать себя за то, что ресурсы ума бесцельно растрачиваются на какую-то ерунду, не имеющую сейчас абсолютно никакого значения.

Когда, наконец, сознание успокаивается, то в спокойствии ума начинает проявляться единственный разумный вывод. Становится ясно, что сейчас нужно успокоиться и дождаться посадки на Асумгард, что воображать худшие варианты развития событий бесполезно, ведь ни к одному из них не удастся все равно придумать решения. Если вдруг и окажется, что магнитные наручи отчего-то не выпустят своего заключенного, то выбраться из их оков все равно нет никакой возможности. Если вдруг капсула сядет прямо рядом с гнездом какого-то рассерженного хищника, если свалится в морские пучины, если застрянет в каком-нибудь ущелье, или угодит в путы ядовитых растений, сквозь которые не удастся выбраться живым, то сделать с этим все равно ничего не получится. Остается только сохранять здравомыслие, беречь холодность ума и не давать чувствам понапрасну заставлять колотиться встревоженное сердце.

Чтобы отвлечься, приходится снова вспоминать все те нелепые выдумки о планете, которыми наполняются бесчисленные миры фильмов и книг. Сейчас они начинают даже поднимать настроение. Чего стоят одни лишь выдумки про стреляющих из глаз световыми лучами гигантских жуков. Конечно, в фильме, где появлялись эти нелепые существа, было какое-то более или менее вразумительное объяснение, что-то про генетическую модификацию и вмешательство недружелюбных рас из Андромеды, но сейчас это даже забавляет.

Или те истории, про огромные стаи птиц, которые испражняются кислотными плевками, ядовитым покрывалом одевая истерзанную страданиями землю Асумгарда. Вспомнив про них, Сталмир почти рассмеивается, но быстро успокаивается и с тягостным выражением опускает глаза, качая головой.

Жизнь никогда не бывает такой нелепой. Чаще она умеет преподнести самые неприятные сюрпризы, которых даже не смеешь ожидать. Очевидно, что нет на Асумгарде никаких гигантских жуков, стреляющих из глаз лазерами, нет никаких птиц, испражняющихся кислотой, нет всех этих ужасающих созданий, порожденных творческим воображением, но только от этого не намного легче. Ведь то, чем убивает планета, должно быть гораздо более прозаичным, незаметным, скрытым, но потому еще более опасным.

Капсула все продолжает движение. Сколько времени занимает такой перелет, наверняка трудно сказать, когда не увлекаешься межпланетными перелетами. Впрочем, можно угадать примерно. Наверняка, перелет не займет больше суток. Если бы было так, то в капсуле была бы предусмотрена возможность приема пищи. Федерация никогда не скупится на еду, даже заключенные в самых суровых тюрьмах имеют возможность получать любые блюда, какие захотят. Хотя, конечно, не совсем, все же им приходится сохранять баланс веществ, контролируемый медицинскими ботами и следить за диетой. А здесь ничего нет. Даже воды. Значит, лететь придется недолго.

Больше всего сбивает с толку этот военный комбинезон и нож, непрестанно тычущий в бедро. Остается надеяться, что он не проткнет… стоп, палач ведь сказал, что огнестрельным оружием комбинезон не пробить, значит, ножом его тоже не пробьет. Во всяком случае, о ранении в ногу беспокоиться не нужно.

Впрочем, с холодностью ума, в мысли прокрадывается весь ужас естественной угрозы, ждущий на этой проклятой, адской планете Асумгард. Черт, да с одним только армейским комбинезоном и ножом можно таких дел натворить, что их попросту невозможно купить или достать. Если бы всего пара таких костюмов была бы раньше, можно было бы напасть прямо на центральный институт Федерации, а не на какой-то центр принятия решений, да и тот, не основной. Конечно, в институте Федерации охрана гораздо серьезнее, но с таким комбинезоном можно было бы прорваться очень далеко и наделать много шума.

Это не дает покоя. Стоит ли давать такое оборудование тому, кто осужден на смерть? То есть, ведь это слишком мощное оружие, это единственное, что может помочь выжить на Асумгарде. Хотя, все это звучит очень не утешительно, и снова заставляет вспомнить о том, насколько изобретательна бывает дикая природа по части уничтожения жизни.

Верно. На Асумгарде самой страшной угрозой вовсе будут не какие-то жуки, пуляющие лазерами из глаз. Вряд ли там вообще есть гигантские жуки. Скорее всего, планета убивает еще более жестоко и изощренно. Вирусы, болезни, ядовитые животные и насекомые, плотоядные хищники, недружелюбная погода – достаточно и этого всего, чтобы не понадобились никакие лазерные жуки.

Наверняка, на планете куча самых разнообразных паразитов. Сразу приходит мысль, что нужно будет не просто готовиться сражаться с хищниками, если повезет, то их вообще удастся обходить стороной, и гораздо больше внимания надо будет уделять осторожности. Не есть, не пить, не проверив, что еда и питье безопасны, не залезать в опасные места, в заросли, кусты, высокую траву, по возможности, избегать водоемов.

Даже сердце начинает колотиться быстрее. Еще есть шанс, непременно есть. Федерация не зря оставила этот костюм, наверняка именно для того, чтобы помучить казненного. Больше незачем. Только нож не дает покоя. Знать бы точно, мог ли палач сам его принести…. Хотя, наверное, не мог. Значит, это тоже затея Федерации.

Как бы там ни было, шанс обязательно есть, он должен быть всегда. Пугает лишь то, что, если ум не подводит, если он все правильно рассчитывает и угадывает, если Федерация оставила нож и армейский комбинезон осужденному на смерть, значит, ни у кого не возникает даже малейшего сомнения в том, что на Асумгарде Сталмир не выживет. И, следовательно, планета ужасает не одними своими киношными образами, а на самом деле остается, благодаря своим неведомым силам, ужасающим, смертельным проклятьем всех несчастных, приговоренных к жестокой казни.

А сердце уже колотится вовсю, заставляя всю нервную систему так отчаянно напрягаться, что на лбу выступают капельки пота, и становится возможно ощутить, как от каких-то движений в капсуле гуляет слабый, едва уловимый ветерок.

Только внимание сейчас обходит это стороной. Мозг выдает один за другим пункты наскоро слепленного в голове плана действий. Как только капсула совершит посадку, сразу же нужно будет позаботиться об укрытии. Наверняка, на планете есть растительность, а значит можно построить хоть самый простой шалаш, но зато укрыться от насекомых и паразитов.

Тут же мысль отвлекается на то, что сами растения могут хранить на себе опасную заразу, а избавиться от нее нечем.

Мысли снова начинают путаться. Как ни взгляни, на каждом шагу придется рисковать. Нужно будет отыскать водоем, кроме этого, придется найти способ дезинфицировать воду. Хорошо было бы ее прокипятить, но только как это сделать – не ясно. Значит, нужно будет отыскать другой способ и очень быстро, пока обычная жажда не повалила насмерть.

Укрытие, вода, еда, а уже потом все остальное. Прежде всего нужно выжить, выжить любой ценой, чтобы однажды найти способ подать сигнал, чтобы однажды хотя бы на миг заставить голос свободы пробиться сквозь атмосферу планеты, сквозь облака спутников, сквозь тысячи километров черной, космической пустоты и зазвучать в сердцах тех, кто боится дать волю своим мыслям под деспотичным гнетом философии объединенных государств.

Что-то резко изменяется. Внезапно, капсулу начинает трясти. Мощные наручи, приковывающие магнитом к креслу, удерживающие тело ремни, не дают пошевелиться, сдвинуться хоть на пару сантиметров, но все равно хочется вжаться в кресло еще сильнее.

Невольно, Сталмир крепко схватывает подлокотники глубокого кресла, желая удержаться, а капсулу в это время трясет все сильнее. Уже не остается времени думать. В полной темноте, в черной пелене мрака приходится ждать неминуемой участи, догадываясь о ее приближении. Воображение не пытается рисовать ужасные картины падения, мысли стираются из ума, от волнения перехватывает дыхание, но кругом лишь тьма, лишь какие-то смутные чувства и стремительно убегающий миг, тонущий в грохоте несущейся сквозь атмосферу капсулы.

Удар, тряска, еще удар, грохот. Вдруг, капсулу начинает кувыркать, но затем она каким-то чудом снова возвращается в нормальное положение, ударившись обо что-то. Даже представить трудно, что в чистом небе планеты, не испорченной цивилизацией, могло стать причиной многочисленных ударов и такой жуткой тряски.

Не остается времени на мысли, вдруг по капсуле разносится крик, одновременно с новым ударом, одновременно с лучом света, прорвавшимся во тьму капсулы, и одновременно с жутким приступом боли, от которого даже в этой почти беспросветной тьме начинает туманом застилать взгляд.

Боль прошивает клинком из молний, током выбивая из тела капли пота, заставляя изогнуться и онеметь. Голос тут же пропадает, а по коже, по всему телу прокатывается сковывающей болью холод напавшего оцепенения.

И снова удар. Капсула сваливается куда-то, ее перестает трясти, в ноге каждый удар сердца отдается приступом нестерпимой боли, начинает открываться дверь капсулы, и уже хочется протянуть руку, лишь бы выбраться скорее к теплому свету, постепенно изгоняющему тьму из капсулы через медленно открывающуюся дверь.

Магнитные наручи с хлопком освобождают руки и падают с тяжелым грохотом куда-то за спину, вместо того, чтобы свалиться к ногам. Лишь тогда становится ясно, что капсула сильно накренилась, хотя все еще продолжает стоять.

Вот и все. Пора. Сталмир протягивает к медленно открывающейся двери руку, готовясь выкарабкаться из разбитой капсулы, на миг забывает про боль, но следом, с новым ударом сердца, боль ударяет в голову туманом бесчувственного спокойствия. И Сталмир теряет сознание.

Глава 3

Приветственный оскал

Приятное чувство. Она лежит рядышком, улыбается, нежно ударяет по щеке кончиком пальца, изображая булькающий звук упавшей капли. Жаль, что даже здесь мозг помнит, что вскоре ее не станет. Вскоре ее застрелит бот охранной системы, включив последнюю степень защиты, и больше уже не будет рядом этой улыбки и этой нежности, этой прекрасной спутницы, готовой пойти следом даже на смерть… и именно так вскоре и произойдет.

Только сейчас это не имеет значения. Она как всегда нежная и ласковая, само олицетворение свободы, любви и красоты. Она вновь зачем-то стукает по щеке кончиком пальца и говорит уже чуть громче:

– Бульк.

Удивительно, как легко срывается с ее губ этот звук, так похожий на удар капли о гладкое водяное покрывало.

– Бульк.

Она сильнее ударяет по щеке кончиком пальца и улыбается.

– Бульк.

– Хватит. Прекрати. Что ты делаешь?

– Бульк!

Ее выражение начинает изменяться. Она наклоняется ближе, а звук начинает проникать в глубину черепа, разливаясь в голове уже не таким приятным звуком.

– Бульк!

– Хватит. Перестань. Я не шучу.

– Бульк! Бульк! Бульк!

В щеку начинает вдавливаться ее нежный пальчик, продавливая кожу все с той же нежностью и осторожностью, но ударяя в одну и ту же точку, уже начиная раздражать кожу. Голос, изображающий бульканье, перестает теперь походить на голос и становится еще больше похож на звук капающей воды.

Это пугает до жути. Вдруг она теряет свои привычные черты. Она никогда такой не была…. Вернее, ее скоро не станет… нет. Ее уже не стало. Она мертва. В нее выстрелил дроид охраны, когда нужно было прорываться дальше, чтобы повредить нейронные платы сетей. Она мертва.

– Бульк!

Кончик пальца начинает с болью впиваться в щеку. Больше не удается это терпеть. Сознание отказывается тлеть в этом тухнущем кошмаре, где чувства возвращаются в прошлое, желая насладиться любимой улыбкой, но тут же тепло этой улыбки пропадает, отражаясь в мыслях болью недавней, еще живой в памяти утраты.

– Бульк!!!

Наконец, ее голос совсем изменяется. Звук воды ударяет по черепу неприятной болью, раскатываясь ударом по всему телу, а затем взрывается ниже, у стопы, пронзая чувства свежим чувством глубокой раны. И тут же сон развеивается.

Дверь капсулы так и не смогла открыться до конца. Через большую щель внутрь проникает свет, но здесь все еще относительно темно. Наручей на руках нет, в бедро что-то давит, а сверху, через щель двери, сваливается небольшой, но тяжелый, мокрый кусочек грязи и тут же больно ударяет в щеку.

Сознание пытается сбросить туманное покрывало внезапно захватившего сна. Нога буквально ревет от боли, и можно слышать, как внутри этот рев превращается в звенящий писк. Из горла рвется сдавленный, глухой стон, и Сталмир тут же сгибается к ноге, осторожно взявшись за нее обеими руками чуть ниже колена.

Мыча от боли, сдавливая челюсть, Сталмир едва не забывает о том, что снаружи в капсулу продолжает сыпаться какой-то влажный, слипающийся комками песок, но тут же еще один клочок мокрого песка сваливается ему на голову.

Еще бы всего несколько минут промедления, и все могло бы кончиться. Сталмир поднимает голову, пытаясь отвлечься от боли, выглядывает через щель приоткрытой двери капсулы и понимает, что доставивший его аппарат успел завязнуть в земле так глубоко, что та уже просыпается внутрь, разваливаясь по полу наклонившейся при посадке капсулы.

Нужно приподняться, всего немного. Мгновенно сознание начинает угадывать всю жестокость постигшей неудачи, но стоит всего на пару сантиметров оторваться от кресла, как нестерпимая боль тут же простреливает левую ногу.

В тот же миг скручивает, перехватывает дыхание, сковывает, и все тело невольно прошивает напряжение, стягивая мышцы судорожным припадком. Впрочем, кроме дикой боли в ноге все равно ничего не чувствуется. Бедро вдруг немеет и становится каменным. Рукой можно нащупать и ощутить это напряжение, мышцы схватились твердым бетоном, застыв, но даже сейчас ощущается лишь боль у стопы.

Ногу будто оторвало. Пальцы нельзя почувствовать, не удается ими пошевелить, но здесь трудно изогнуться и рассмотреть, шевелятся ли они на самом деле, или же действительно неподвижны.

Нужно выбираться и быстро. Продолжает сваливаться внутрь мокрый, схватывающийся комками, липкий песок. Значит, капсула села на мягкую почву и ее продолжает засасывать. Остаться здесь – значит умереть вместе с этим брошенным Федерацией аппаратом.

Мысли расцветают в уме бессловесными образами, не имея формы вразумительного рассуждения, они просто скользят в голове, в сознании картинными, яркими эпизодами, обнажая самую суть намерений ума.

Выбраться из капсулы. Любой ценой. Терпеть боль. Выбраться из капсулы, чтобы выжить.

Живет еще где-то в закоулках сонной памяти воспоминание о недавно погибшей возлюбленной, скучать о которой теперь уже все равно бессмысленно, ведь никогда больше ее улыбка не мелькнет рядышком, не зашепчет на ухо бодрый, звонкий голосок. Сейчас нужно думать о другом, сейчас нужно отыскать силы, чтобы спастись, чтобы победить и еще смачно треснуть по самодовольной, деспотичной роже Федерации своим воскрешением в глазах похоронившего, отправившего на смерть общества.

Стоит подняться на руках, двинуться, стараясь не напрягать левую ногу, как горло само начинает раздирать себя криком, не давая удержаться. От яростного шипения, изо рта начинают лететь во все стороны липкие слюни, тонкими ниточками исчезая в темноте. И все же, удается подняться, удается заставить корпус выпрямиться и начать падать в сторону выхода, и даже удается схватиться ослабевшими от боли руками за края выступающего в проеме двери порога.

Шипя и грохоча хриплым басом, едва достает сил, чтобы подтянуться, удобнее схватиться и лишь по пояс высунуться из капсулы. Хорошо, что хоть дверь заклинило лишь после того, как она приоткрылась достаточно, чтобы можно было выбраться. А здесь, не глядя на открывающийся простор, видя лишь окружающий капсулу, черный, липкий, влажный песок, уже поднявшийся до самого порога, легко становится забыть про боль.

Страх гибели в объятиях холодной земли, этого липкого, медленно проглатывающего капсулу песка, подстегивает сознание забыть о боли в ноге на пару коротких, быстро утекающих мгновений. Кроме того, сознание тут же подсказывает: ничего не будет, ничего страшного не случится, нужно только упереться руками и выпрямить их, не напрягая ногу. Затем останется только вывалиться из капсулы наружу, заставить себя выползти из песка и тогда уже можно будет перевести дух.

Песок медленно проглатывает капсулу, всасывая ее в глубины черного, земляного озера. Это хороший знак. Несмотря на все неудачи, будь песок не таким плотным, можно было бы уже завязнуть в нем, даже не успев очнуться. А если капсула до сих пор не ушла в него даже наполовину, значит можно без опаски проползти по его зыбучей поверхности, не успев завязнуть в холодных, обволакивающих земляных объятиях.

Руки тут же напрягаются, желая вырвать тело из этой бесполезной коробки, вскоре могущей стать последним убежищем. Боль в ноге тут же просыпается, начиная укутывать сознание туманом бессилия.

Только не терять сознание, только не сейчас. Нужно выбраться, но стоит выпрямить руки, подать корпус вперед, как мышцы слабеют, обрекая тело на падение.

Сознание мгновенно теряется в сонном дурмане, в сладком, приятном и теплом мгновении забытья, но тут же боль заставляет проснуться, на этот раз помогая больше, чем мешая. Лицо уже проминает черную гладь песка, а капсула погружаться все быстрее, рискуя утянуть за собой обессиленное тело Сталмира. Ноги свисают с порога, и начинает тащить вниз, обратно в капсулу, медленно протягивая тело по скользкому песку.

В этот миг и просыпается нестерпимая боль. Ум, взбудораженный ее уколом, тут же заставляет сердце колотиться вдвое быстрей, руки дрожат от шока и сами втыкаются пальцами в песок, стараясь зацепиться и выкарабкаться.

Приходится карабкаться по земле, по черному песку, утягивая себя вперед, дальше от капсулы. Левую ногу протаскивает через порог, отчего боль ударяет таким мощным залпом, что едва не останавливается сердце и вновь пропадает в сонной безропотности гаснущее сознание.

Песок забивает одну ноздрю. Когда открываются глаза, тело уже завязает в песке. Несильно, лишь оставив вмятину, будто на высокой траве. Капсула позади уже провалилась гораздо дальше. Солнце жарит так, что едва получается дышать. Раскаленный жар от песка ударяет в нос отвратительной вонью, но сознание вновь живет, чувствует, снова видят глаза, снова боль в ноге не дает покоя, но снова дух еще живой свободы не дает просто сдаться и бросить себя на съедение этому медлительному убийце, распластавшемуся вязкой лужей на недружественной земле адской планеты.

Силы уже покинули тело. Едва удается поднять руку всего на несколько сантиметров над землей, чтобы закинуть ее вперед, схватить липкий, скользкий песок и отчаянно потянуть тело следом, пытаясь спастись из хватки зыбучего убийцы.

Первое же движение чуть снова не оборачивается потерей сознания. Стоит потянуться, как нога, протащившись следом по песку всего на пару сантиметров, начинает пульсировать от жгучей боли. Солнце так нещадно жарит, что голова уже кружится, хотя, кажется, прошло не так уж много времени. Всего лишь несколько метров от капсулы. Сама она уже почти скрылась в черноте песчаных объятий, и если не поторопиться, то можно стать новой жертвой ленивого, песчаного зверя.

От жара солнца и вони, идущей от песка, кружится голова. А может, это от боли в ноге. Голову так печет, что кажется, будто волосы загорелись и полыхают огнем, и это просто из-за раны не удается ощутить эту жгучую боль. В глазах все расплывается, а руки едва шевелятся, и снова бросить одну из них вперед уже не получается.

Нужно перевернуться на спину. Сейчас кажется, что это единственный выход. Хотя, голова слишком устала, чтобы удивиться тому, как быстро в нее пришло хоть какое-то решение, когда едва можно подумать хоть о чем-нибудь, терпя адскую боль в ноге, отвратительную вонь, которая пробивается сквозь все остальные чувства, да еще и эту нестерпимую жару.

Взгляд успевает заметить впереди темный след близкой, спасительной тени, укрытой сверху зеленым оттенком жизни, расплывающимся пятном в усталом, изможденном взгляде. Только доползти туда, где на твердой земле растет… что-то, туда, где тень укрывает от палящего солнца.

Перевернуться на спину оказывается не так сложно. Гораздо труднее вынести палящий зной недружественной звезды. От того, как впивается кипящий свет в кожу лица, хочется невольно закричать. Никогда прежде, на родной планете та же самая звезда не была такой бесцеремонно жестокой, никогда не обжигала так сильно и так больно, едва не лишив зрения от одного короткого взгляда в небо.

Это не придает сил. Не происходит так, что руки тут же начинают волочить ослабевшее тело по вязкой поверхности черного песка, превозмогая усталость. Наоборот, от вздоха становится еще тяжелее, боль в ноге продолжает донимать, руки слабеют еще больше, почти отказываясь двигаться, а лицо обжигает голодный жар безжалостного солнца.

Только лишь осознание того, какой отвратительной и жуткой, но в то же время скорой будет гибель, если не суметь превозмочь себя, помогает не утратить волю к жизни. Наверное, не прошло еще даже нескольких часов… или прошло – не важно. Не так много времени пришлось бороться с этой адской планетой, как уже в голову проникает желание сдаться и погибнуть, лишь бы больше ничего не чувствовать. Все идет не так, как должно, все еще хуже, чем могло бы быть. Не хочется лишь умирать на этой чертовой сковороде, медленно поджариваясь в лучах неутомимого светила.

Хотя бы удается остаться стоять на локтях. Если только на миг расслабиться и упасть на спину, то встать уже, кажется, никогда не получится. А сейчас еще можно сделать что-то, доползти до тени и уже спокойно упасть на землю, лишь бы убраться скорей с этого пекла.

Руки едва шевелятся. Просто чтобы упираться локтями в землю приходится тратить едва ли ни все силы. Правая нога почти не слушается, хотя на ней нет ранений, во всяком случае, их не удается ощутить из-за боли в левой ноге.

Согнуть правое колено, упереться стопой в землю. Локти начинают медленно проваливаться в землю, очень медленно. Значит, ошибки не было. Вес тела недостаточно большой, чтобы быстро утонуть в земле, и можно двигаться, лишь бы не потерять сознание. Глаза по-прежнему застилает туман и это заметно уже даже сквозь закрытые веки. Или же это яркие лучи палящего солнца разъедают убийственным светом чувствительные колбочки глаз, заставляя туман плавать облаками на тыльной стороне закрытых век.

Еще немного, еще раз согнуть ногу, оттолкнуться, перевалиться на правый локоть, затем обратно на левый, снова на правый. Наверное, полметра даже не удалось проползти. Метр в лучшем случае. Нужно медаль давать лишь за то, что можешь сделать что-то подобное….

Тут же сознание ругает себя и гонит прочь эти мысли, зачем-то ворвавшиеся в истощенный ум. Двигаться, двигаться. Мозг начинает вбивать это желание, словно мантры, в самую глубь сознания, не давая расслабляться. Никаких больше мыслей, уже даже никаких желаний, только бы доползти еще чуть-чуть.

Только не оборачиваться. Стоит перевалиться на бок, уже можешь не подняться. Как бы ни хотелось посмотреть, узнать, как далеко еще до спасительной тени. Нельзя. Не так страшно узнать, как много еще осталось, как страшно дать проникнуть в ум сомнения, которые тут же обезоружат его осознанием невозможности желанного спасения.

Вдруг, макушку обжигает так сильно, что на миг пропадает боль в ноге. Крик не вырывается, даже хрип. В горле пересохло так, что заговорить не получится, да и не зачем. Ползти, еще быстрее, изо всех сил, как только можно.

Локоть упирается в кочку. Все. Больше не удается вынести тяжесть собственного тела. Сразу же оно валится на землю неуклюже, как набитый грязью мешок. Голова падает на ласковую, прохладную землю, а в веки перестает бить слепящий жар горячей звезды.

Глаза тут же сами открываются. Грудь начинает жадно всасывать прохладный воздух, прокатывающийся в тени легким ветерком. И все же еще слишком ярко, даже здесь еще солнце продолжает слепить глаза, но дух и тело на миг оживают.

Лучи продолжают жарить тело, нога болит еще сильнее, чем раньше. В висках стучит так, будто уже целый час кто-то упорно долбит по темени дубинкой, но мышцы стягивает от порыва, и руки поднимают тело вверх, снова упираются локтями в землю, а правая нога, выбивая из-под стопы черный, липкий, вонючий песок, заталкивает в тень. И ум отказывается дольше терпеть мучения, тут же проваливаясь в самую бездну глубокого, бессознательного сна.

Снова ударяет в голову звук воды. Уже не вспоминается теплая улыбка возлюбленной, она осталась где-то в прошлом и потому растеряла все свое тепло, оставив только остывающий в памяти след необратимой утраты.

Сознание быстрее пробуждается, лишь немного избавившись от усталости и истощения. В ноге просыпается боль, хотя, по сравнению с тем, как она болела чуть раньше, по сравнению с тем, как отдавались болью удары сердца, когда огнем солнца пекло лицо, но нужно было ползти дальше, надеясь добраться до тени быстрей, чем поджарятся веки на глазах, – по сравнению с теми чувствами эта боль уже не кажется такой уж невыносимой.

Это помогает очнуться, и тут же взгляд схватывает застывшую на кончике листа капельку чистой воды. Уже не так жарко, не так светло. Значит, солнце успело скатиться к горизонту, хотя отсюда его не видно. Опустилась роса, когда дневная жара спала, а с листа на лицо успели свалиться несколько капель.

Рот открывается сам, а руки вновь поднимают тело выше, следом высовывается язык и только хочется поймать каплю, едва она решит свалиться. Конечно, она не уймет жажду, но от этого желание добраться до всего одной маленькой капли ничуть не утихает. А она набухает так медленно, так неторопливо, что за несколько этих мгновений уже успевает разыграться голодом нетерпение.

На листике что-то шевелится. Выглядывает маленький червячок, но тут же прячет свою голову. Ум, проснувшись, начинает жить мыслями, но он даже не вспоминает о желании выжить, о том, как хотелось выбраться из ловушки, из капсулы, из объятий песка, убежать от жара солнца. В мыслях не появляется идея, мелькнувшая в уме раньше, даже на мгновение не приходится думать о том, что нужно выжить, чтобы найти способ подать сигнал, чтобы просто разгореться еще ярче, чем когда-либо можно было подумать, чтобы зазвучать голосом истинной свободы, не искаженной философскими трудами Федерации.

Все эти мысли остаются жить где-то в самой глубине сознания, а на его поверхность всплывает только самое важное, только самое необходимое. Сразу же опровергается не успевшая сформироваться в голове мысль о том, что такое солнце должно бы убить к чертям всю жизнь, какая только может зародиться на планете. Такое мощное излучение не может… впрочем, дальше нет смысла думать, ведь этот огромный, темно-зеленый лист над головой, кажется, ничуть не беспокоится о том, как жарко палит его родная звезда.

И этот червяк, показавшийся всего на миг, но успевший обнаружить свое присутствие. Он, что, так и ползал по листьям, несмотря на палящее солнце, или же только вылез из тени, в которой прятался? Как бы там ни было, ясно, что жизнь этот зной не убивает. Что не ясно, а убивает ли солнце тех, кого глазами заметить нельзя?

Еще во время полета мысли об этом приходили в голову. Самое опасное, что может отыскаться на Асумгарде, – это вряд ли хищники. Хотя, нельзя быть уверенным. И все же, опасаться нужно не их, их хотя бы можно заметить, а вот паразитов, бактерий, вирусы – отыскать их глазами нет вовсе никакой возможности.

Сухое горло пытается сжаться, но от жажды не получается сделать глоток. Слюна будто вовсе перестала выделяться, а капелька, повисшая на краю листа, как раз готовится упасть. Миг еще сомнения терзают ум, не давая принять решение, хочется проглотить хоть капельку, но этот червячок… кто знает, что это за тварь. Да и кто его знает, что может водиться там, на листике, какие паразиты могли отложить на него свои яйца, и что может произойти, когда они вылупятся в слабом организме инопланетного чужака. Кто вообще знает, что происходит здесь, на Асумгарде.

Сознание не расслабляется. Одна капелька не утолит жажду, а такая глупая неосторожность может обернуться просто ужасающими последствиями. Даже на родной планете водятся такие неприятные паразиты, которые уже через пару дней могут заставить корчиться от боли. Только вот здесь нет медицинских ботов, да здесь даже бинтов нет, чтобы перемотать ногу.

Мгновенно ум занимает уже другое беспокойство. Нога, нужно выяснить, что с ней. Подняться тяжело, но силы еще есть, и это хороший знак. Значит, организм еще не истощило, сознание пропадало не из-за голода и бессилия, а из-за боли и шока. И это хорошо, потому что дает надежду, что все еще удастся исправить.

Впрочем, тут же надежда тает, стоит только взглянуть на ногу. Даже не будучи специалистом, можно сказать, что положение ужасное. Чуть выше стопы нога уходит в сторону, лишь немного, но так заметно, что это заставляет ее выглядеть неестественно.

Перелом, да еще и такой, что его от одного взгляда можно распознать за мгновение. Если даже и можно придумать что-нибудь хуже, то сознание этого делать не желает. Хотя, разве лучше было бы умереть сразу от падения, или задохнуться в капсуле, застрявшей в зыбучем песке? Уж лучше так. Еще есть шанс. Пока сердце бьется, пока жива мысль, пока воля не угасла – есть шанс пробудить своим голосом жажду свободы в умах тех, в ком еще не убила Федерация волю к жизни, кого она не превратила в бездушный механизм, работающий на благо общества, позабыв о том, как прекрасна может быть жизнь.

Пальцев не чувствуется. Нога жутко болит и ноет и теперь, от взгляда, она болит лишь сильнее, будто бы это глаза только что сломали ногу, искривив. Остается надеяться, что есть хоть малейший шанс выжить на этой планете с таким-то ранением. Ясно, что нужно выправить ногу. От одной мысли об этом уже бросает в пот, а боль, обещая невыносимые мучения, начинает терзать воображение с такой силой, что тут же проявляется в чувствах.

Как бы там ни было, так ее оставлять нельзя. Если нога заживет так, то встать на нее уже никогда не получится, и ни малейшей возможности подать сигнал не останется. Во время полета думалось о том, как придется торопиться, чтобы построить укрытие, найти воду, сделать примитивное оружие, охотиться, как древний человек, чтобы отыскать пропитание. Теперь же трудно представить, как протянуть хотя бы несколько дней, чтобы не погибнуть тут же, на этом же месте.

Кожу на лице отчего-то начинает жечь так сильно, что от слабого касания она разгорается жгучей болью. Приходится стиснуть зубы и терпеть, потому что ничего другого не остается. Хочется закричать и разругаться, проклясть каждую сволочь, которая нажала на кнопку во время голосования. Впрочем, из сухого горла все равно не вырывается ничего, кроме хрипа, тихих стонов и мычания.

Сердце начинает вмиг бешено колотиться, стоит лишь только приготовиться вправить ногу. Главное, сделать это резко и быстро, одним движением, потому что иначе можно попросту не вытерпеть боли. Лицо продолжает жечь, вспоминается, как жутко палило солнце, обжигая кожу, а затем, на миг чувства внезапно пропадают.

Ладони быстрым движением выправляют ногу, и боль исчезает. Не жжет лицо, не разрывается от мучительной боли опухшая в месте перелома нога, лишь туман быстро застилает глаза, а зрачки пытаются спрятаться от вечернего света, укатываясь за веки, будто желают заглянуть в собственную голову.

Тут же, кажется, будто в следующий миг, что-то больно ударяет в затылок. Сознание просыпается от короткого сна, а вместе с ним возвращается к жизни боль. Голова, упав на землю, мгновенно перестает неприятно укалывать чувства, потому что эти чувства перекрывает целиком с трудом переносимая боль в ноге. С каждым ударом сердца, участившего биение, она раскатывается по всему телу, звоном отдает в ушах, бьет в виски с такой силой, что кажется, будто невидимый боксер без передышки отрабатывает на голове свои удары, от которых даже голову постоянно бросает то в одну, то в другую сторону.

Хотя, может, все это лишь мираж непереносимой муки, от которой сознание постоянно хочет спрятаться во мраке сна, лишь бы прекратить эти жестокие пытки.

Даже кажется, что в прежнее время сейчас бы из глаз ручьем уже били слезы. Если бы только был палач, который причинял бы все эти муки, то уже нельзя было бы сдержаться, уста молили бы о пощаде, обещая сделать все, лишь бы мучения закончились. Только сейчас на это попросту нет сил. Горит лицо, продолжает колотить в виски, глаза то и дело начинает застилать туман, а зрачки, укатываясь вверх, насылают тьму, хотя вечер не оканчивается, а мгновение тянется так медленно, что если даже к утру придется умереть, то до него еще нужно вытерпеть целую вечность.

Наверное, просто из-за этого бессилия ум снова просыпается, и мысль начинает кричать в сознании, решительно требуя ни за что не сдаваться. Даже туман перед глазами начинает постепенно рассеиваться. Да и боль уже не кажется такой сильной, как миг назад, когда сердце перестает так отчаянно колотиться, желая пробить грудную клетку. Нужно действовать. Чтобы выжить, нужно отыскать способ подняться. Нужно примотать к ноге какие-нибудь палки, сделать шину, найти костыль, а затем отыскать хотя бы воду, чтобы протянуть несколько дней, не умерев от жажды.

Снова мозг начинает работать. В горле уже пересохло так, что едва удается вытянуть из пересохших стенок ротовой полости хоть немного слюны, с трудом умудрившись ее проглотить, но нужно действовать, а иначе уже завтра не получится пошевелиться, когда истерзанный болью организм растеряет последние капли живительных соков, текущих через неутомимый, спрятанный в груди мотор.

Сердце не знает боли, что бы там кто ни говорил. Оно колотится, бьется и гонит кровь до самого последнего мгновения жизни. Что бы ни происходило, какие бы мучения не испытывало тело, сердце продолжает гнать по венам кровь, снабжая органы кислородом и очищая их от скопившегося мусора непрерывно. Нужно только его не подвести, оно будет молотить в груди до тех пор, пока есть возможность, пока оно способно это делать, потому что в нем бьется дух истинной свободы.

Отдышавшись, наконец, удается найти сил и оглядеться. Впереди лежит большой, ровной лужей голодный монстр, пожравший целую капсулу, уже исчезнувшую бесследно в его громадной пасти. Сверху большой лист, с которого продолжает медленно капать на землю роса остывающего вечера. Из-за него торчат еще несколько таких же больших листов, длинной, пожалуй, с целую ногу, и их легко удерживает не такой уж мощный ствол, уходящий в тонкие ряды бледной, растущей в вечной тени травки.

Глаза еще плохо видят. Кажется, туман бессознательности не прошел бесследно. Если такое вообще может быть. А может, солнце выжгло сетчатку прямо через закрытые веки, и зрение никогда уже не будет прежним, не даст повода гордиться способностью глядеть далеко, как многие неспособны без встроенных в нейроинтерфейсы зуминаторов.

Хотя и так видно, что дальше на горизонте что-то есть, полоска холмов, или, может, гуща леса. В любом случае, так далеко сейчас при всем желании не получится добраться.

Позади едва удается разглядеть черты мощных, толстых древесных стволов. За плотными рядами бледной травы, за большими листами незнакомых растений, за густыми зарослями ничего разглядеть нельзя, но вот в узкие просветы слегка раскачивающихся листьев, взгляд успевает заметить большие, высокие стволы растений, и мозг тут же подсказывает, что в той стороне непременно должны найтись сухие, упавшие на землю ветви.

Нужно сделать шину и костыль первым же делом, а иначе не удастся даже отыскать воды. Причем, костыль нужно отыскать даже раньше, чтобы иметь возможность пройти хотя бы несколько метров. Самое трудное сейчас двинуться с места, ведь ползти ни на спине, ни на животе нельзя, а иначе вправленная нога, еще не уставшая ныть от боли, снова повредится, кость вновь может сдвинуться, и придется заново ставить ее на место.

Хотя и размышлять долго, искать ответ и разгадывать загадки пробудившийся жаждой жизни ум не желает, и тут же подбрасывает сознанию простой и очевидный ответ. Рука сразу тянется в сторону, чтобы вырвать лист, положить на него ногу и, медленно продвигаясь, тянуть лист за собой, чтобы хоть как-то уберечь еще не зажившую ногу от новых травм.

Только вот ствол листа оказывается на удивление прочным. Даже на миг охватывает замешательство, отвлекающее от боли, пусть и немного, но затем тут же появляется неприятное чувство в боку. Сознание будто бы из глубокого сна, не проявляя себя, как таинственный кукловод, подсказывает ответы. Армейский нож так неприятно давил в бок на протяжении всего полета, да и сейчас неудобно оттягивает пояс, хотя прежде, за чувством боли, внимание не желало послать в сторону армейского ножа хотя бы беглый, ленивый взгляд.

Да сейчас это и не важно. Удивительно, каким странным бывает сознание, но отвлеченно рассуждать об этом нет времени. Рука тут же открепляет нож, плотно схваченный магнитом, слабеющим от нажатия по кнопке, тянется к стволу, держащему широкий, большой лист, срезает его неожиданно легко всего одним ударом, и лист тут же сваливается рядом на землю, а нож снова отправляется на пояс.

Осторожность забывается лишь на миг, когда внимание не может разгадать опасность, рука тянется за листом, и ладонь торопливо хватается за самый кончик обрубленного ствола. Влага сочного растения, стекающая на ладонь, не успевает прохладой мокрого прикосновения растительной жижи обласкать кожу, а вместо этого ладонь тут же обжигает кипятком.

– Ай! – вырывается хриплый голос из пересохшего горла.

Больно стягивает ладонь, и взгляд тут же желает распознать причину этого чувства. Да только что он может увидеть? Кожа ладони быстро краснеет, продолжает гореть от обжигающего прикосновения сока из отрубленного растения, но непонимающий взгляд лишь таращится на ладонь со злостью, рожденную в недоумении.

Вместо яростного ругательства, не выходит сказать ничего. Пересохшие губы размыкаются, но затем тут же закрываются обратно. Чтобы проглотить слюну, приходится секунд десять старательно высасывать ее из губ и языка, так и не собрав достаточно влаги, чтобы напитать голос.

Некогда думать о том, как промыть ладонь, да и стоит ли ее промывать. Нельзя понять, действует ли так яд в растении, или это просто какой-то защитный механизм, выработавшийся у него для отпугивания каких-нибудь животных. Чтобы сделать хоть что-то, нужно добыть костыль и шину, так что приходится рисковать и действовать опрометчиво.

Рука теперь начинает заглушать боль в ноге. Они перебивают друг друга, сообщая чувствами разную, одинаково мучительную боль, но ладонь болит не так сильно, и сознание просто, видимо, успело немного привыкнуть к этим неприятным ощущениям. А впрочем, оно снова начинает застилать глаза туманом, желая провалиться в сладкий, беспамятный, бесчувственный сон.

Лишь близость ночи не дает расслабляться. Нужно успеть сделать как можно больше до того, как солнце уйдет за горизонт до самого утра. В идеале, нужно еще и разжечь костер… нужно хотя бы разжечь костер. Если и не найти воду, то до утра, наверное, удастся как-то дотерпеть. Жар дневного солнца, донимавший всего, кажется, несколько минут, казавшихся бесконечными, когда нужно было ползти по вонючему песку, будто бы успел выжечь из организма всю влагу, но сердце еще стучит, а ум подсказывает, что всего за сутки от жажды умереть вряд ли придется.

Едва ладонь снова берется за ствол, уже осторожно, стараясь не касаться оголенной части срубленного растения, из которой все еще медленно текут соки, как руку опять начинает жечь. Правда, сдавив ладонь, удается избавиться от этого чувства. Это почти как приложить к ожогу прохладную тряпку: сначала обжигает лишь еще сильней, но только на миг, а затем кожа привыкает и уже не решается донимать мозг сигнальным чувством.

Тяжелее поднять ногу. От слабого движения она начинает болеть так, будто только что капсула свалилась на планету, самым неудачным образом перебив кость.

Лишь бы только нервы остались в порядке. Снять костюм и посмотреть на то, как выглядит опухшая нога, сейчас все равно не получится. Да и в таком месте это вряд ли хорошая идея. Стоит лучше заняться поисками костыля, сделать шину, чтобы меньше беспокоиться о ноге, да и снизить боль, затем найти воду, или хотя бы попытаться это сделать, потом разжечь костер, чтобы он хоть немного пугал ночью тех хищников, которые могут охотиться в темное время, и могут пожелать отведать мясца незнакомого существа с другой планеты, осужденного на страшную гибель.

От каждого движения будто прошибает током. Это колкое чувство пронизывает скулы, когда ряды зубов прижимаются друг к другу, чтобы стерпеть боль. Сломанную ногу приходится волочить на срубленном листе, крепко сжимая ладонь, чтобы как можно меньше кожа натиралась о ствол зеленого растения.

Пододвинувшись ближе к бледной траве и зарослям, приходится остановиться. В таких местах обычно легко отыскать всяких гадких насекомых и паразитов, один взгляд на которых заставляет кривиться от отвращения. Впрочем, это на родной планете, а здесь… а здесь, на Асумгарде стоит быть еще осторожнее, потому что даже представить трудно, что может встретиться на просторах этой планеты, родительницы стольких мифов, что их количество трудно представить и сразу угадать.

И все же, в следующий миг свободная рука отталкивается от земли, чтобы выровнять корпус, затем бросается за спину, чтобы растолкать заросли хоть немного, а после вновь упирается в прохладную землю, ничуть не потревоженную жаром дневного солнца. И вот уже здоровая нога вновь начинает толкаться от земли, помогая руке утягивать корпус в заросли, ползти спиной вперед, стуча по земле копчиком, уже начавшим болеть.

К счастью, в зарослях не приходится слишком долго лазать. В таком месте, наверное, на любой планете могут водиться самые разные существа. Мысли о них все не покидают разум, взгляд стремительно носится, как может, по всем листикам, веточкам, травинкам, ища признаки движения, и от малейшего шороха тут же бросаясь в ту сторону, где он появился. А всего через пару метров плотного ряда зарослей и трав, в которых по счастью не находится какой-нибудь ядовитой твари, начинается кривая, усыпанная сломанными ветвями деревьев, земля.

На удивление красивый вид открывается взгляду, стоит попасть еще лишь на самый край инопланетного леса. Высокие, мощные стволы деревьев, укрытые черной, кривой, узорной броней выращенной коры, поднимаются так высоко, что зрение не может добраться до их верхушек и разглядеть листву. Почти все кругом здесь укрывает мягкая тень. Даже слабый вечерний свет умудряется проникать в густой лес, отчего сразу думается, что листвы наверху должно быть немного.

Даже несмотря на уже наступивший вечер, лес не кажется мрачным, или темным, хотя он и выглядит пустым. Кругом почти нет травы, нет кустарников, нет почти ничего, кроме громадных стволов деревьев, хотя, должны же ведь расти внизу маленькие, тонкие стволы молодых растений, из которых как раз можно было бы сделать удобный костыль, но их нет.

Да и животных не видно. Ни птиц, ни каких-нибудь мелких грызунов, испуганно шныряющих по ветвям, по стволам, по усыпанной сломанными ветками и обломками земле. А сама земля настолько плотно завалена деревянными огрызками, что сквозь кучи веток нельзя даже разглядеть почву.

А может, оно и к лучшему. Усыпанная ветвями земля, наверняка скрывает пару как раз подходящих веток. Как минимум, здесь найдутся обломки для шины, останется лишь придумать, чем их перевязать, но с этим как раз уже могут помочь заросли. Если какие-то растения окажутся достаточно прочными, чтобы крепко перевязать ими ветки, то шину можно будет сделать еще до темноты, только сперва все же нужно отыскать костыль.

Всюду торчат из обломков кривые сколы отвалившихся ветвей, коряги, палки, словно тянутся обратно к высоте, с которой однажды упали. Хотя их количество все же настораживает. Не видно, чтобы сверху сыпались ветки, тихо и спокойно, но на земле абсолютно ни где через обломки не пробивается и самой жалкой травинки, нигде, куда может дотянуться взгляд. Лишь бы не какой-нибудь инопланетный монстр, живущий на ветвях и заваливший всю округу этими обломками, поджидал в засаде.

Да и рыться в гниющем на земле дереве хочется не слишком. Опять же, трудно представить, какая гадина может тебя укусить. Так что рука начинает очень осторожно, берясь за края обломков, разгребать завалы, ища подходящие для шины ветви.

Пугает и одновременно удивляет то, что никак не удается добраться до земли. Неудобно разгребать обломки, и стоит лишь немного углубиться, как края неизбежно стараются провалиться в небольшую яму. Впрочем, копать здесь и не хочется, и нужды нет, и даже наоборот, если придется спиной вперед пробираться еще дальше, то уж лучше ползти по ветвям, хоть и неудобно, чем пробираться по земле, которую еще нужно раскопать.

Вдруг попадается под руку тяжелая коряга. Дернув, не удается тут же вырвать ее из завалов. Да и рука жутко болит, разворачиваться не хочется, чтобы не тревожить ногу, а вытащить палку одной рукой не выходит.

Приходится искать опору. В другой стороне, как раз чуть левее правой ноги, отыскивается еще одна здоровая палка, толстая и неуклюжая. Стоит ее пнуть, и можно не сомневаться – коряга сидит крепко. Зацепившись за нее стопой правой ноги, стараясь не шевелить сломанной левой, приходится обеими руками взяться за торчащую сбоку позади ветку, и начать тащить.

Левую руку опять начинает жечь от свежей раны, но приходится терпеть. Коряга не поддается сразу, плотно засев в куче наваленных веток, но затем начинает идти, поднимая завалы, упрямится, застревает, а затем рывком выскакивает, заставив повалиться на бок, задеть сломанную ногу и скрючиться от боли.

В этот раз все еще хуже. Сознание меркнет и проваливается в черноту на несколько мгновений, а впрочем, не успевает туман застелить глаза, не успевают зрачки спрятаться в темноту под веками, как острая боль тут же заставляет вновь открыть глаза.

Кость опять вышла. Только на этот раз стопа повернулась в сторону, не сильно, лишь немного, отчего даже может показаться, что так и должно быть. Только складки на комбинезоне, плотно облегающим кожу, дают понять, что дело плохо.

Сердце опять колотит, ладони хватаются за бедро, словно это может хоть немного унять боль, а рот всасывает прохладный воздух, еще больше осушая горло.

И все же, на этот раз боль угасает чуть быстрее, чуть легче отпускает, словно изнемогающий от нее ум, больше просто не желает слышать посылаемые от нервов сигналы. Хотя, прикасаться к ноге становится легче, почти ничего не чувствуется, если не давить, боль рвется где-то внутри ноги, но снаружи кожа остается безразличной к прикосновениям.

Шипя, приходится схватить палку, которую теперь от злости хочется просто сломать к чертям, порубить на мелкие щепки и разметать их на этом чертовом кладбище деревянных обломков, но вместо этого руки подтягивают ее ближе, поднимают, упирают в землю концом, теперь превратившимся в ножку костыля, а взгляд с сомнением обращается к сломанной ноге, давая мозгу обдумать уже принятое решение.

Меньше всего хочется опять потерять сознание, вправляя кость. Хотя, на миг это даже кажется хорошей идеей. Вернее, здесь куча веток, если бы только удалось раньше найти воду, то уже можно было бы развести костер, приготовиться ко сну, вправить кость и просто потерять до утра сознание, чтобы, блуждая по снам, перетерпеть самое неприятное. Только вот воду найти не удалось, а она очень нужна, в горле так пересохло, что слышно, как хрипит дыхание, и значит, нужно подняться, забыть про ногу, собрать воды, приготовить ветки для того, чтобы потом сделать шину, и только после вправить кость, чтобы не мучиться еще сильнее.

Руки, ухватившись за палку, начинают тянуть вверх. Это кажется таким сложным впервые, но трудно понять, боль в теле, усталость или жажда так быстро принесли в организм слабость, ведь еще и дня не прошло, с тех пор, как капсула только поднялась с поверхности родной планеты, с той огражденной лужайки, укрытой защитным покрытием.

И все же, удается подняться. Нога чуть ли ни болтается в воздухе, даже просто стоять оказывается больно, так что приходится свалиться обратно на землю, чтобы утихомирить чувства. Впрочем, проблемы сами собой не решатся, нога слишком болит, теперь очевидно, что нужно все-таки сделать шину и откладывать это никак не получится.

Взгляд почти с судорожной торопливостью начинает искать кругом подходящие ветки. Несколько свежих обломков как раз оказываются невдалеке, так что удается подтянуть их костылем. Правда, делать шину сразу же, руки уже не тянутся, а ум подсказывает, что прежде нужно сделать кое-что более важное.

Конечно, отыскать воду не получится. Уже темнеет, а даже в сумерках шнырять по лесу, рискуя нарваться на хищников, или даже просто угодить в какую-нибудь природную ловушку, в яму, в расщелину. Кроме того, мешает костыль. Словом, только идиот бы решился упрямо долбить мысли идеей о том, что смертельно необходимо отыскать воду прямо сейчас.

А вот разжечь огонь, прежде чем вправлять кость – это занятие как раз несложное, но очень важное. Костер может отпугнуть животных, тем более диких, так что даже раздумывать не приходится, чем заняться.

Руки спокойно начинают выбирать из кучи обломков сухие, торчащие ветки, чтобы поменьше возиться с костром, но приходится еще ползти в сторону кустарников, чтобы выбраться из владений растительности и не устроить пожар, от которого сбежать и самому не получится.

Тяжелее всего тащить дрова на листе, уложив сверху поломанную ногу, дрыгаясь от неудобства, но стараясь не тревожить рану. И хотя тут всего пару метров от того места, где днем получилось укрыться от солнца, а все равно на это уходит столько времени, что уже почти успевает окончательно стемнеть.

Глаза едва могут отыскать небольшими холмиками торчащие две свежие, короткие палки, отложенные для шины. Ползти за ними обратно через кусты нужно, но так не хочется, что ум тут же придумывает не менее трудоемкий, но более скорый, быстрый способ решить проблему.

Закинув костыль вперед, держась за ножку, удается зацепить им толстые палки и даже подтянуть к себе. Две найденные коряги перекатываются, все время приходится подтягивать костыль и закидывать снова, но вот, когда до обломков можно дотянуться рукой, уставшие ладони бросают рядом костыль, а тело падает на спину, и, наконец, можно немного отдышаться.

Слух лишь сейчас замечает, что проснулись звуки. Какое-то отвратительное гоготание вдруг раздалось вдали, но быстро пропало. Едва проходит миг и раздается одновременно и звонкий, и хриплый крик, похожий на птичий, как все тут же начинает шуметь, шелестеть, пищать, трещать, замирать ненадолго, а потом снова разрывать холодный ночной воздух пугающей, отвратительной песней живой природы Асумгарда.

Застыв на миг, руки, вздрогнув, тянутся вперед, помогая телу подняться. Нога еще болит, но слегка успокаивается, остается только разжечь костер, только бы побыстрее. В мыслях вообще ничего нет, кроме окружающих звуков. До сих пор ничего не было, до сих пор целый лес молчал, даже шелеста не было слышно, как вдруг все зашумело.

Становится жутко и страшно от мысли, что вот теперь Асумгард может впервые по-настоящему обнажить свои клыки. Мысли путаются все сильнее, все начинает в них перемешиваться, но сознание упорно ищет объяснение происходящему.

Едва опустилась ночь, как все начало шуметь так сильно, что даже звон в ушах перестал тревожить, даже боль в ноге внезапно почти успокоилась и стала незаметна. Отчего все так шумит? Когда солнце обжигало лицо, когда сознание терялось от боли, тогда… может, тогда тоже был шум, но его просто не было слышно. Если так, то хорошо, но если нет, если вся жизнь здесь пряталась от солнца в тени леса, а сейчас намеревается выбраться на охоту, то с такой раной нет никаких шансов противостоять неизвестным монстрам, населяющим эти места.

С другой стороны, в памяти от возбуждения мгновенно всплывают позабытые давно знания об умениях предков. Когда-то давно, уже даже трудно вспомнить где и как, пришлось вычитать, как изготавливали древние небольшое устройство, чтобы добывать огонь. Меж двух широких палок, в которых проделывается выемка, ставится кусочек плотного дерева, затем, сверху эта конструкция придавливается чем-нибудь, например, еще одним куском дерева, после чего остается только крутить верхний обломок, с силой придавливая его к нижней части конструкции.

Эта выдумка древних вспоминается сама собой, но вот чудо смекалки первобытного человека, которое объясняло все шаги для изготовления этого приспособления, не вспоминается за ненадобностью. Поскольку есть нож, то сделать устройство получается легко, даже не затратив много времени.

А звуки уже начинают стихать, хотя тревога от этого никуда не исчезает. Прежде чем ложиться спать, нужно обязательно развести костер и вправить кость, и снова начинает бросать в пот от одной мысли, сколько боли придется испытать, поправляя искривившуюся стопу.

Жаль, нет ничего, чтобы сделать веревку. Тогда бы можно было разжечь костер очень быстро, а так, придется вертеть деревяшку рукой, обожженной ладонью придавливая ее сверху.

Хорошо бы было отыскать еще сухой травы, но сделать это на ощупь не выходит. Приходится вертеть деревяшку, надеясь вскоре почувствовать заветный, уже долгожданный запах дыма.

Трудно сказать, как много времени проходит. Ладони уже устают, быстро начинает холодать, по ощущениям, проходит больше получаса, но ум подсказывает, что чувства могут быть обманчивы.

Костер все не разгорается, но хотя бы из кустов не выскакивает неожиданно какое-нибудь животное. И все равно приходится держать нож рядышком, постоянно отыскивая его в темноте взглядом и готовясь в любой момент схватить оружие, чтобы отбиваться от хищников.

С каждым мгновением все тяжелее. Время идет, а дерево никак не разгорается, хотя настолько сухие ветки должны были полыхнуть уже минут тридцать назад. Наверное, прошел уже целый час. Становится дико холодно, даже руки начинают дрожать, пальцы коченеют, а конструкция то и дело разваливается, пробуждая неутолимую злобу.

Наконец, приходится засунуть под деревяшку сырой травы, рванув охапку обожженной рукой, которая с новой силой начинает гореть от боли. В то же время от жажды и голода с непривычки так болит живот, что трудно даже сосредоточиться на какой-то отдельной боли. То одно, то другое чувство перетягивают на себя внимание, не давая ни на миг расслабиться, и лишь сквозь них, каким-то туманным миражом проявляется слабое ощущение холода, заставляющего уже все тело дрожать, чтобы хоть так немного согреться в наступившей ночи.

Звуки окончательно пропадают, и становится ясно, что это не было иллюзией. Все так, как и подумалось вначале. В короткий час между днем и ночью, все проснулось и зашумело, а теперь опять стало тихо. Правда, теперь уже враг приблизился и приготовился вонзить свои клыки. Самый неожиданный враг, которого сознание даже забыло себе вообразить, когда приходилось терпеть мучительное ожидание перелета, в уме перебирая возможные сложности.

Холод успевает дать понять, что с ним придется считаться. После жаркого дня, на смену ему вдруг приходит дикий холод. Даже пар начинает идти изо рта, хотя его трудно заметить в темноте ночи.

И чертово, насквозь сухое дерево не желает гореть. Становится так больно от осознания того, что все эти муки были напрасны, что забывается даже физическая боль, пусть и на короткий миг. Тело уже коченеет от холода и дрожит, руки почти не слушаются, конструкция из деревяшек продолжает вываливаться из рук и снова и снова все приходится начинать заново.

Начинает клонить в сон, но ясно, что все это от дикого холода, который пробирает насквозь. На этой проклятой планете, наверное, вовсе нет никаких хищников, а все звуки – это лишь пугающие стоны ветра, бушующего где-то в верхушках огромных деревьев. Его гоняет из стороны в сторону холод ночи и жар дня, заставляя отвратительно гудеть и рождать все эти странные звуки, даже и половина которых не успела запомниться. Они все разом прогремели оркестром ужаса, а затем исчезли, едва начало холодать.

Вот и все. Руки еще крутят палку, месят в этой деревянной конструкции сырую траву, но гореть дерево не желает, сколько бы времени ни проходило. Единственное, что нужно сделать, это просто выжить, но даже в армейском комбинезоне и с ножом это кажется сейчас невозможно, как вдруг, неожиданно, дерево, вспыхнув, начинает гореть.

Мгновенно разум оживает. Миг назад он почти готов был сдаться, опустить руки, заснуть сладким сном, провалиться во тьму беспамятства, простившись с миром, и пропасть в смертельном холоде безжалостной ночи. Теперь же он стремится пробудить тело от вялости, заставляет сердце биться вновь так же резво и мощно, как когда оно бешено колотилось, пораженное шоком боли.

Тут же приходится отчаянно пытаться сохранить костер, только вот это получается на удивление легко сделать. Пожалуй, несколько часов уже пришлось истратить, неустанно вертя проклятую деревяшку, но теперь она взамен так легко разгорается, что почти сразу появляется живой, маленький огонек.

Руки, дрожа, закрывают огонек от ветра, стараясь обложить его деревом. Еще недостаточно огня, чтобы согреться, но уже шанс, самый маленький, призрачный шанс дарит столько тепла, что в нужный момент пальцы умудряются шевелиться, хотя уже не чувствуются от холода.

А огонь все не разгорается. Остальные сухие ветки, стоило обложить ими маленький огонек, продолжают спокойно греться в его тепле, не желая разгораться. Тяжело смотреть, как маленький свет тихо горит, качаясь от незаметного ветра, все не желает погаснуть, хотя давно уже должен был исчерпать свои запасы.

Каждый миг ожидания сводит с ума. Холод оказывается настолько жестоким и мощным, что от дыхания на лице уже появляются ледяные снежинки, которые, впрочем, тут же тают на еще теплой, живой коже губ. Скрючившись, сжавшись, позабыв даже про ногу, приходится обложить своим телом маленький огонек, заваленный сухими деревяшками, надеясь впитать хоть немного его тепла.

Как вдруг, пламя резво перескакивает на согревшееся дерево. Замирает дыхание, когда взгляд улавливает движение огня, когда тот начинает голодно, жадно пожирать согревшиеся деревяшки, а затем вдруг костер разгорается мгновенно, полыхнув, обжигает лицо, и тут же приходится перевалиться на бок, чтобы отодвинуться.

Наконец-то удача. Опалило волосы, обожгло, нога разболелась еще сильнее, едва пришлось немного подвинуться, но теперь рука бесстрашно добавляет в костер еще несколько дров, а после, стоит положить голову, сознание мгновенно проваливается в сон. Вновь испытания настолько истощают ум, что уже не получается заставить себя продержаться еще хоть миг, чтобы не сомкнуть глаза, и все опасности забываются. Лишь бы хватило сил дожить до утра, открыть глаза и найти способ выжить на этой чертовой планете.

Глава 4

Обжигающий нрав

Снова этот булькающий звук. Стоит открыть глаза, как тут же взгляд застывает на маленькой капельке воды, застывшей на краю большого листа. Руки тут же поднимают тело выше, чтобы приблизиться к воде, горло пересыхает, но боли совсем не чувствуется, даже нога не беспокоит. Да и думать ни о чем не хочется. Кажется, будто бы весь мир сосредоточился в этой маленькой капельке, готовой сорваться.

Вдруг, капелька медленно, очень медленно отцепляется от края листа, начинает падать, и язык тут же вываливается из открытого рта, несмотря ни на что собираясь поймать каплю. А та внезапно начинает расти, продолжая очень медленно сваливаться вниз.

Капля летит так медленно, что сердце успевает забиться, и его биение отдается в виски, с жадностью язык, высунувшись, продолжает ждать падения летящей капельки, но время будто застыло, одно только сердце не повинуется течению времени и колотится так быстро, словно желает совершить все удары, которые только может произвести за жизнь, в одно это короткое мгновение.

Капля все летит и летит, медленно спускаясь по воздуху к раскрытому рту. Она набухает, растет, увеличивается, становится все больше, но губы отчаянно стараются раскрыться еще шире, чтобы ее поймать. Наконец, капля уже становится размером с целую голову, а едва касается высунутого языка, как внезапно лопается, будто мыльный шарик, хотя только что была плотной, наполненной спасительной влагой, искажая слепящий свет неутомимого солнца.

Брызги падают на лицо. Жаром ударяет свет горячего светила, и лицо вспыхивает в мгновение, начиная гореть. Неукротимое пламя начинает танцевать на губах и языке, обжигает щеки, нос, глаза и лоб, мгновенно выжигает брови, а следом вспыхивают и волосы.

Крик с трудом вырывается из пересохшего горла, но силы внезапно покидают тело, руки перестают держать, сгибаются в локтях, и голова, свалившись, ударяется о твердую землю. Остается только брыкаться и кричать, но это сумасшествие пробуждает ум и заставляет проснуться.

Глаза открываются, и кошмар рассеивается мгновенно, но боль остается. Лицо жжет так сильно, будто оно горит. Во рту сухо, губы обсохли так, что кажется, будто их стягивает. Костер полыхает рядом во всю силу, но стоит отвернуть голову, как тут же прохлада остужает перегревшееся лицо.

Не сразу даже удается заметить, что посветлело, что ночь уже прошла. Хочется на миг провалиться обратно в сон, но затем быстро вспоминается прошедший день, исполненный приговор, неудачная посадка и утонувшая капсула. И эта чертова капелька воды, упавшая тогда с листика. Тут же глаза распахиваются, давая сознанию вместе с взглядом прогуляться по окружающей природе, чтобы понять, какое утро встречает пробудившийся ум.

Глаза видят чуть лучше. Боль в ноге медленно закипает, ноет, но не тревожит так сильно, как вчера, и пока что не хочется к ней возвращаться, пока есть хоть миг покоя, когда можно чуть внимательней осмотреться.

За спиной заросли. Над головой свисают кусты. Пламя костра пляшет на деревяшках в опасной близости от живых растений, успев обжечь края нескольких листов, хотя вчера ночью казалось, что этого расстояния должно хватить. К счастью, пламя не успело перепрыгнуть на сырые от живительных соков растения, а только очернило их края, и хотя бы можно не бояться пожара.

Впрочем, пока мысли оставляют костер. Даже задуматься о том, чтобы подвинуть горящие палки, сейчас не приходится, когда взгляду удается достать до самых холмов, вчера размытым пятном липнущих на горизонте. Впереди, за костром, за границей леса, за лужей черного песка, играючи проглотившего целую межпланетную капсулу, лежит равнина, усыпанная красным песком.

Лес, огражденный невысокими зарослями пышных кустарников, в которых смешиваются разноликие, незнакомые растения, огибает лужу черного песка чуть дальше, поворачивается кромкой и растет по направлению к холмам. А с другой стороны, слева от того места, где пришлось устраивать ночлег, лес уходит в сторону, раскрывая объятия пустыне.

Усыпанная красным песком равнина тянется с левой стороны до самого горизонта, и взгляд не желает гулять по ее безжизненной пустоши. А ум уже снова оживает, стремясь всеми силами напитаться влагой, избавив тело от мучительной жажды, за ночь успевшей иссушить губы и отнять голос.

С одной стороны пустыня, а с другой лес, а значит, поблизости должна быть вода. Непременно должна быть. И мозг готов делать самые отчаянные попытки разгадать тайну ее обнаружения. Он подсказывает мыслями, заставляя их рождаться мгновенной линией рассуждений, что если поблизости есть река, то она течет от холмов, или мимо холмов, и нужно искать ее в той стороне.

Конечно, нет никакой возможности определить, есть ли вообще поблизости река, но ум отказывается сейчас признавать бессилие. Недолго. Ровно до тех пор, пока решительный взгляд не обращается к ноге.

Стопа вывернута и торчит в сторону, когда должна указывать вверх. А нога совсем не болит, отчего становится жутко, ведь она должна болеть. И в то же мгновение чувства отвечают на призыв, и боль пронзает тело насквозь до звона в ушах и биения в висках.

Тело коченеет в судорожном припадке, а руки невольно хватаются за бедро, и все это напоминает мгновение, пережитое вчера. Словно кошмар собирается повторяться изо дня в день снова и снова. Только в этот раз боль уже не настолько сильная, чтобы заставить потерять сознание. А может, уставший терпеть ее ум, просто не желает больше обращать на это надоевшее чувство внимания.

Мысли вдруг убегают в сторону, будто желая отвлечь сознание от ноги. Тут же вспоминается костер, обжигавший только что лицо. И едва взгляд на миг уходит в сторону, тут же становится ясно, что это не фантазии беспокойного сна, обратившегося кошмаром, пламя на самом деле все еще горит, хотя и ночь успела пройти, а ветви будто бы до сих пор не успели исчерпать весь запас своего жара, и это топливо продолжает дальше подпитывать огненный нрав растений этой адской планеты.

Только боль тут же возвращается. Как ни страшно вообразить, что сейчас придется испытать, но нужно действовать быстро. Нельзя оставлять ногу в таком состоянии. Наконец, уже сейчас это может обернуться такими жуткими последствиями, что обычный перелом уже не кажется такой напастью. Теперь думается, что нужно было еще вчера набраться смелости, пересилить усталость, вправить кость и установить шину. Да только это сейчас так кажется, но еще вчера, чтобы там ни взбрело в голову, все бы окончилось так же, ведь сознание просто не могло уже терпеть этих мучений.

Сейчас же уже поздно думать о том, как следовало поступить. Руки обхватывают ладонями ногу у бедра, страшась приблизиться к месту перелома, но уже готовятся схватить ногу и поставить кость на место. Замирает дыхание, сильнее колотится сердце, но потом взгляд отвлекается на сухие деревяшки, лежащие как раз под рукой, и пара веток тут же отправляется в костер.

Возможно, ночь здесь слишком короткая, если ветки продолжают до сих пор гореть. Если сейчас потерять сознание от боли, если костер потухнет и успеет остыть, то в следующий раз, ближе к ночи уже не получится разжечь пламя раньше, чем ум потеряет все силы и бросит тело в холодные, морозные объятия Асумгардской ночи. И следом ладони тут же бросаются к стопе, ухватываются за нее и рывком пытаются вставить кость на место.

Взгляд не желает даже смотреть на происходящее, и глаза тут же прячутся за веками. А уже в следующий миг, когда глаза открываются, из горла раздирающим дыханием вырывается хриплый, скрипящий вой.

Голова лежит на земле. В этот раз все произошло так быстро, что даже не удалось ничего понять, сознание просто улетучилось, бросив тело на землю в то же мгновение, как глаза закрылись за веками.

Теперь же взгляд, едва удается очнуться, сразу пытается взглянуть на ногу. С трудом удается приподнять голову, и тут же выясняется, что вправить кость так и не удалось, она встала ровнее, но все еще торчит, правда, теперь уже в другую сторону.

Лицо скукоживается от детского желания разрыдаться, но с хриплым вздохом это желание тут же пропадает, неспособное облегчить боль. Обожженную вчера левую руку печет, но только сейчас это становится заметно. Солнце успело пробудиться, а вывалившаяся за границу тени рука тут же стала обгорать. Хотя, возможно, это просто кожа, раненная ядом растения, отреагировала на горячие лучи таким бурным чувством.

Приходится опять собирать волю в кулак, осознавая, что больше попросту ничего не остается. Есть всего две тропы, ведущие из этой точки жизни. Одна из них короткая, увенчанная сладостью вечного сна, которая тайком постоянно зовет ум все бросить, но другая, полная боли и страданий, но горящая надеждой воплотить самые невероятные мечты, перевернуть мир с ног на голову, изменить все, – она зовет жить с такой силой, таким буйным голосом, что вынуждает терпеть любую боль, обещая помогать выносить самые невероятные страдания.

Верно. И как только все это могло так легко потеряться в мыслях, когда пришлось думать о том, как выжить? Если не сдаваться, то все еще есть шанс изменить мир, даже отсюда. Там, на родной планете, свобода никогда не была самой собой. Там она была лишь тайным, никому уже незнакомым смыслом, прятавшимся за кучей витиеватых рассуждений, выписанных в бесконечных философских томах проклятой Федерации. Потом еще можно будет придумать, как подать знак, как заставить людей с другой планеты увидеть, узнать, что обреченный на смерть все еще жив, что он все еще борется за жизнь, отстаивая бессмертный идеал настоящего, подлинного знания.

Нужно сделать шину и отправляться за водой. Если не найти воду сегодня же, то завтра уже вряд ли получится даже сдвинуться с места. Только бы придумать, чем закрепить палки на ноге, если перевязать их совсем нечем.

Взгляд начинает повсюду искать хоть что-то отдаленно похожее на веревку. Растения, что красят разросшиеся кустарники буйным разнообразием, в основном слишком маленькие. Да и копаться в них, после случившегося вчера, хочется еще меньше. Даже насладиться их тенью уже не выходит так просто, и на ум напрашиваются мысли, что яд в растениях, если только он просочится через какой-то слом, может обжечь и лицо, а еще хуже, если попадет в глаза, даже в один.

Стоит повредить лишь один глаз, как это уже может стать проблемой, ведущей к гибели. И так организм истощен, и так приходится терпеть боль, которую прежде можно было бы легко назвать нестерпимой, но которая теперь постепенно становится естественной частью мгновений жизни, медленно утекающих в прошлое. Если потерять даже один глаз, то уже нельзя будет так же легко полагаться на зрение, что могло бы и не быть проблемой там, дома, но здесь… здесь еще предстоит встретиться с обитателями этих жутких земель. Здесь еще предстоит дать им бой, и тогда, стоит просчитаться с расстоянием всего на полметра – и ты уже труп.

Приходится все время заглядывать в верх, ища падающие вниз капли. Теперь уже ум поощряет себя за мудрость, за то, что жадный голод не заставил в тот раз схватить ртом падающую сверху каплю. Может, уже во сне это стало ясно уму, и знание просто не успело достигнуть сознания, но теперь это чувство обретает смысл: возможно, ядовитый сок растения обжег бы небо или язык, и кто знает, каким мучением еще могло бы это обернуться.

Снова приходится напрягать память, которая в такой трудный момент любезно сама пробуждается и начинает давать ответы уже тогда, когда еще не успевают нитями из слов возникнуть, сплестись в паутину идей нужные вопросы.

Дерево! Прежде из некоторых деревьев плели веревки, и очень прочные. Конечно, это там, на родной планете, но и здесь это может сработать. Только вот времени придется истратить уйму, но хотя бы дерево искать не придется, и остается надеяться, что содранные при помощи ножа древесные нити получится использовать, чтобы сделать веревку.

К счастью, дерево оказывается очень плотным. Чтобы разжечь костер, тоже пришлось возиться, но там и речи не шло об аккуратности, да и сознание было затуманено, так что как-то получилось даже не обратить внимания на удивительную прочность этих деревьев.

Сейчас это замечается, стоит лишь попробовать содрать кору. Она оказывается настолько прочной, что никак не поддается. Жажда чуть ли ни убивает, пить хочется так сильно, что начинает мерещиться журчание, но стоит бросить деревяшку и прислушаться, как становится ясно – это всего лишь шелест.

Такой слабости еще никогда не приходилось чувствовать. Руки двигаются, но кое-как, их не выходит даже поднять немного выше, словно к рукам примотан груз. Мышцы дрожат от напряжения, стоит лишь чуть усерднее надавить на нож, но в то же время тело такое расслабленное, такое бессильное, что просто уснуть сейчас было бы легко, как никогда, стоит лишь закрыть глаза и опустить голову.

Зато, стоит добраться до иссохшего ствола дерева, сняв плотно налипшую кору, до ствола, который должен бы рассыпаться от сухости, как невероятная прочность древесины открывает свои неожиданные преимущества. От сухой, длинной палки, которую с трудом удалось вырвать из завалов, легко отделяются тонкие, гибкие ниточки сухого дерева.

Сучки и веточки на палке все расположились с двух противоположных сторон, а потому легко удается отрывать длинные нити, стоит лишь отковырнуть их ножом и потянуть. Ни одна из них не разрывается, все легко отделяются от ствола, и всего минут, наверное, за тридцать накапливается достаточно, чтобы можно было сделать тонкую веревочку.

Только бы они оказались достаточно прочными. Когда скапливается достаточно нитей, уставшие руки тут же просто выпускают палку, и она плюхается на землю. От солнца едва удается скрываться в тени, а рядом продолжает гореть костер, и даже в сырой прохладе растений слишком жарко.

Взяв одну из древесных нитей, руки пытаются ее разорвать, чтобы проверить, насколько та крепка, но едва ли удается сделать приличное усилие. Становится вдруг ужасно страшно. От такого простого напряжения истощенное тело будто готовится потерять остаток сил и похолодеть, выпустив с последним выдохом исчезающее тепло жизни.

Сердце продолжает стучать в том же темпе, но как-то иначе. Оно вдруг начинает чувствоваться сильнее, каждый удар ощущается не биением, чувствуется именно само беспокойное сердце: чувствуется, как оно медленно, старательно набухает в груди, пытаясь все еще гнать кровь, но будто слабея.

Это ощущение такое же, как чувство в руках. Кажется, что на сердце будто нацепили оковы и оно не может, пытается, но неспособно биться сильнее. Ладонь тут же с напавшим испугом хватается за грудь, там, где ощущается биение, дыхание учащается, а глаза на миг начинают видеть яснее, но затем туман вновь пытается укрыть взгляд белой пеленой.

Только каким-то чудом удается не свалиться без чувств. Нельзя потерять день, а уже половина его потрачена. Еще немного, и уже ноги не сумеют подняться, уже невозможно будет отыскать воду и спастись. И глаза все же остаются открытыми, не решаясь дать уму возможность исчезнуть за границей снов.

Сделать ведь осталось совсем немного. Плести веревку не так сложно, а нити очень прочные, наверное, поэтому дерево горит так долго. Палки не успели прогореть до сих пор, хотя всю половину дня они горели под жаркими лучами солнца. Теперь хотя бы ясно, почему они так долго прогорают, отчего так легко расплетаются на нити, хотя, даже сейчас не верится, что деревья могут обладать такой невообразимой прочностью.

Впрочем, сердце успокаивается, а работа остается нетрудная. Вернее, даже просто сплести из нитей тоненькую веревочку уже тяжело, из-за того, что ослабевшими пальцами едва получается заплетать веревку в косу.

Правда, когда три тоненькие косички оказываются завершены, и маленьким узелком скрепляется хвост последней, с выдохом, усталость на миг отступает. Затем, сердце опять начинает так же беспокойно стучать. Впереди самое тяжелое. Нужно вправить кость, а затем….

Мысль сбивается, едва стоит об этом подумать. Если вправить кость сейчас, если вдруг сознание опять пропадет, то с жизнью можно проститься. Даже если удастся вытерпеть, то идти куда-то и искать воду уже не останется сил, и придется свалиться на землю и терпеть осознание скорой гибели, пока жажда будет медленно убивать ослабшее тело.

Верно. Уж лучше оставить ногу так. Нужно только закрепить шину, чтобы можно было передвигаться на костыле, чтобы нога не болталась во время ходьбы, заставляя терять сознание от малейшего движения. В идеале, нужно отыскать еще одну палку, чтобы можно было двигаться легче и быстрее, но сначала – шина.

Дальше уже ничего сложного. Только покрепче завязать две ровные, свежие, еще не высохшие палки, найденные вчера в куче веток. Ладони аккуратно прикладывают их к ноге, тут же просыпается боль, но не такая сильная, терпимая, хотя от нее и сжимаются непроизвольно скулы, и чаще бьется сердце.

Теперь лишь перевязать. Из одной из палок даже сочится древесный сок, проливаясь на армейский комбинезон. И тут же сознание успевает это подметить. Если так легко жидкость вытекает из пролежавшей не меньше двух суток палки, как много сока должно бродить ручьем по стволу живого дерева!

Нужно затянуть покрепче сплетенную веревку, а затем расковырять ствол ближайшего дерева. Когда руки стягивают первый шнурок вокруг самодельной шины, становится еще больней, но приходится терпеть. Разве что завязать шнурок никак не получается. Руки слабеют от боли еще сильней, шнурок норовит выскользнуть из ослабших пальцев, а ногу вдруг начинает жечь.

Сок из древесного обломка, вытекший на армейский костюм, начинает прожигать его с медленным шипением и тяжелым, вязким бульканьем. Мгновенно руки выпускают шнурок, палки сваливаются на землю, а на ноге, рядом с переломом, чуть ближе к колену, прямо на коже сок растения медленно выжигает кусок ткани армейского комбинезона, но сделать ничего невозможно, и приходится только смотреть, как древесный сок, проев комбинезон, начинает растворять кожу, обжигая ногу острой болью.

Рот открывается, начиная жадно хватать мелкими глотками воздух. Сок растения оставляет на комбинезоне расплывшуюся дыру, и уже кожа начинает булькать, изменив цвет. Конечно, материал армейского комбинезона, смешавшись с проеденной кислотой кожей, вряд ли вызовет заражение или аллергию, но сейчас об этом даже не хочется задумываться, как и вообще ни о чем. Взгляд не отрывается от раны, пока кожа не перестает булькать на ноге, и не испаряется последняя капля смертельного, ядовитого сока этого чертового, выросшего на адской земле дерева.

Даже выпустить стон не получается. Вместо него рождается противный хрип, а сухое горло тут же начинает драть, но это почти не чувствуется из-за свежей раны на сломанной ноге. Сознание проваливается в беспамятный сон, но, похоже, ненадолго. Едва придя в себя, оно тут же пускает взгляд по округе.

Костер еще горит, и ветки в нем ничуть не изменили положения. Солнце продолжает жечь землю пламенными лучами, и вечер, похоже, наступать еще не торопится. Силы покидают тело, даже чтобы подняться теперь придется напрягаться так, словно делаешь последний в жизни рывок, но больше ничего не остается.

Приходится искать другие ветки для шины, сухие, в которых уже не осталось древесных соков. Даже ругань в голове не звучит, хотя чувства в уме бушуют, как никогда.

Этот ублюдок, палач, эта мразь… он знал. Он говорил про кислоту. Вот, зачем это было. Эта тварь….

Впрочем, ум быстро перестает тратить силы на гнев, ведь уже даже на это, кажется, их не хватит. Безжалостно, бесчувственно руки прижимают к сломанной ноге пару сухих веток, рывком стягивают их при помощи шнурка, а пальцы, едва не выпустив самодельную веревочку, торопятся завязать крепкий узел, пока сознание опять не провалилось в сон.

На этот раз туман застилает на мгновение глаза, но рассеивается прежде, чем вслед за ним приход тьма сонного беспамятства. Кажется, хрипа уже нет, но горло дерет от одного лишь дыхания. Сердце вновь медленно, беспокойно колотится, будто его сжимает что-то, не давая спокойно прогонять кровь, но как только оставшиеся два шнурка крепко затягивают два неровных деревянных обломка на ноге, удается закрыть глаза, минуту передохнуть, и тогда, наконец, становится легче.

Боль, разумеется, не утихает. Впрочем, сейчас уже осознания того, что она не станет еще сильнее, легчает достаточно, чтобы можно было перевести дух. Нужно отыскать воду, придется заняться этим немедленно, но зато потом, напившись, можно будет по-настоящему отдохнуть, вправить перед сном кость, провалиться в сон и пережить еще один проклятый день.

Жаль, поиски воды нельзя отложить. Тело совсем ослабело. Даже можно почувствовать, вернее, понять, насколько затуманивает разум эта неуемная жажда. В глазах туман, движения нечеткие, а мысли, прежде едва ли ни каждое мгновение жизни набивавшиеся в голову шумной оравой, пропадают все до единой.

Чтобы подумать хоть о чем-то, чтобы вызвать к жизни самую простую мысль, нужно так напрягаться, что голова начинает болеть. Хотя, мозг упорно старается этого не делать, и сознание легко поддается этому желанию. Где-то в глубине ума, на подсознательном уровне, все итак понятно. Сейчас голос этого загадочного подсознания становится впервые различим в молчании ума, сейчас можно почувствовать, как внутри где-то засела самая главная мысль, которая изгоняет все другие, не давая им проявляться.

Сейчас нужно достать воду. Это и так ясно. Это очевидно, как ничто другое. Ясно, где ее искать, ясно как. Все же уже было продумано, и незачем вновь напрягать голову. Нужно встать, вот, куда нужно потратить силы. Нужно идти в направлении холмов, двигаясь у кромки леса, не заходить в лес, но и не выбираться на солнце. Нужно отыскать воду – и это единственное, что командует телом, продолжающим истощать запасы сил, но исполняющим приказы тайного кукловода, спрятавшегося в глубинах подсознания, обычно слишком хорошо укрытого от взгляда ума.

Впрочем, даже представить тяжело, что подняться на ноги будет так непросто. Приходится рваться кверху целых полчаса. Целых тридцать минут, если чувства не обманывают, приходится упорно продолжать этот нелегкий путь, изощряясь так, как никогда нельзя было представить.

Не подумать даже, что придется искать опору, чтобы просто оторваться от земли, чтобы затем встать на здоровое колено. Не подумать, что придется руками упираться в палку, вися на ней, утягивать вверх копчик, стараясь выпрямить ногу, терпеть боль, а потом еще с таким трудом выпрямлять спину, ладонями обхватывая самодельный костыль, что это вызывает те же чувства, как когда на одних руках, уставший, карабкаешься по веревке к потолку уже после тяжелой тренировки.

Да и идти не легче. Первые шаги даются с таким трудом, что глаза опять начинает обволакивать туман, сгущаясь и обещая вскоре укрыть глаза белыми облаками, но потом, шагнув раз, другой, третий, становится чуть легче.

Кровь немного разгоняется по телу. Перелом заканчивает ныть, хотя в начале движения жутко болит. А затем, пусть шаг и не становится привычно легким, пусть усталость мгновенно начинает валить с ног, но в мыслях продолжает жить незримо это всепоглощающее желание отыскать воду и скорее напиться.

Даже чувства снова пробуждаются. Глаза рыскают по округе, стараясь глядеть сквозь белый пар слабости, укрывший взгляд. Слух улавливает шелест, ища звуки журчания какого-нибудь маленького ручейка, и стараясь расслышать их издали. Горло дерет от малейшего дыхания, а глотать становится больно от сухости, да и слюна уже перестает накапливаться во рту.

Жарко, ужасно жарко, отчего еще тяжелее переносить на ходу жажду. Передвигаться едва удается, приходится идти очень медленно, а искать второй костыль… эта идея сразу выветривается, стоит начать идти. Если сейчас нагнуться, чтобы взять какую-нибудь палку, можно просто не встать. Нетрудно вспомнить, как тяжело было сделать это в первый раз, у костра.

Остается идти. В тени деревьев, жара солнца почти не достает. Конечно, жарко, душно, но по сравнению с тем ужасом, который расплавляет воздух за границей тени, здесь просто рай.

Вдоль леса полосой растет кустарник, хотя, приходится идти по заваленной сухими ветками земле, ближе к деревьям. А оттуда, со стороны леса, продувает свежая прохлада лесной чащи, манит к себе, но сознание, еще живое, пусть и затихшее и растерявшее голос мыслей, из глубины ума подсказывает, что в лес идти слишком опасно. Ведь, если и есть на этой планете твари, способные переносить такую дневную жару и такой холод ночи, то сейчас они наверняка прячутся там, в глубине древесных стен, укрытые от палящих лучей жестокого солнца.

Быстро начинает казаться, что до спасения просто не выйдет добраться. Нога мгновенно устает, костыль натирает подмышку, а тело продолжает слабеть, когда счастливым звоном раздается на слуху едва уловимая песнь ручья.

Все тут же оживает. Туман с глаз вмиг рассеивается, сердце начинает не просто колотиться, а бешено долбить, словно его подменили на барабан. Даже горло перестает драть от легкого ветерка дыхания, а усталость, хоть и продолжает мешать, но забывается, будто можно не обращать на нее внимания.

Только одна мысль: «Где?!», – и больше ничего. Слух начинает упорно рыскать по округе, желая точнее поймать звук плещущейся воды, узнать, из какой стороны тот доносится, и взгляд, будто хочет помочь, тоже бросается из стороны в сторону, ища признаки воды.

Направление угадать нетрудно. Чуть дальше, но не впереди, где-то в глубине леса, прямо и вправо, где-то там. Усталое тело начинает криво, неуклюже переваливаться с ноги на костыль и обратно, желая скорее донести голову до того места, где журчит вода.

Только вот позади, за спиной, внезапно оказывается уже пара десятков метров, а воды все нет. Мираж? Звук все еще есть, он стал отчетливей и громче. Ведь, это не может быть мираж?

Еще десяток метров, а звук все продолжает увлекать дальше и дальше. Тело слабеет все больше, а сомнения заставляют лицо корчиться, и молчаливые мольбы, обращенные внутрь себя самого, неслышные и только чувствующиеся, упрашивают вселенную, наконец, перестать мучить слух этими звуками.

Еще только метров через двадцать удается аккуратно раздвинуть широкие кусты и взглядом отыскать заветную жидкость. Кристально чистая, прозрачная, манящая одним лишь видом, она течет целой маленькой рекой, пронося мимо глаз целые литры прозрачной жидкости в каждое мгновение.

Сейчас ум даже и не думает хвалить слух за то, что тот сумел отыскать спасение в тишине дневного леса за целые полсотни метров, или даже больше. Да и сейчас в голове утихает даже голос подсознания, едва недавно ставший заметным, но теперь навсегда готовый потеряться снова в шуме мыслей.

Тело само ковыляет к реке, к выложенным мелким камнем берегам. Сейчас взгляд не замечает ничего. Все, чтобы могло привлечь его внимание, необычный цвет камней, странные растения, наконец, густые заросли, где может укрываться от жары какой-нибудь хищник – все сейчас игнорируется так отчаянно, что даже будучи прямо перед глазами остается за гранью внимания.

Губы размыкаются еще прежде, чем к воде удается подойти хотя бы на пару шагов. Рядом с ней, костыль тут же вываливается из рук, едва удается опуститься на здоровое колено. Палка сваливается рядом, а голос возвещает о своем существовании лишь тихим хрипением из жадного рта, готового вгрызаться в воду зубами, лишь бы втянуть ее, как можно больше.

Переломанная нога уже тоже лежит на земле, руки упираются в камни, подобравшись к берегу реки, невольно пробуждается улыбка, когда в течении удается заметить расплывшееся отражение, и остается только получить награду.

Хочется упасть с головой в реку и напиться так, чтобы иссохший без воды живот вздулся от напряжения. Пусть бы даже обе руки теперь сломались в локтях, этого, кажется, даже почувствовать не удастся, лишь бы головой упасть в воду.

Только, вдруг, сознание зачем-то пробуждается. Ведь еще во время полета в голову пришла мысль, и теперь не приходится думать заново, нужно только ее вспомнить, на этой планете может водиться какая угодно дрянь. Изнеженный цивилизацией организм даже на родной планете мог бы не справится без медицинской помощи, схватив каких-нибудь паразитов из лужи. А здесь, на Асумгарде, любая бактерия может оказаться в десятки, в сотни раз опаснее чем те, что встречаются в озерах, морях, реках, океанах и ручьях планеты, служившей домом.

Сердце чуть не останавливается от того, как тяжело, глядя на журчащую воду, терпеть мучившую больше суток жажду. Генетически усовершенствованный организм способен бороться с любыми переломами, выносить такие трудности, какие не смогли бы выдержать даже древние, жившие в ужасающих условиях предки. Даже перелом ноги не так страшен, ведь тело настроено, запрограммировано относительно быстро исправлять такие поломки. Только вот невидимые убийцы, если только пустить их внутрь, могут легко уничтожить тело изнутри, если только иммунитет не имеет возможности с ними справляться.

Дома это было так просто. Ни одна болезнь не могла бы стать угрозой. Если даже и появлялся слабый насморк, то организм легко побеждал недуг, не требуя хотя бы простого отдыха. Единственное, что могло вынудить отправиться в больницу, чтобы полчаса провести в медицинском боте, так это появление нового вируса, нового типа бактерий, к которым иммунитет просто не успел приспособиться. На Асумгарде же вовсе может не найтись таких болезней, с которыми организм уже привык бороться, и самая обычная, самая бессильная из них может оказаться смертельным ядом для инопланетного тела.

Во время полета все это уже было ясно. Мозг думал резво, быстро, легко отыскивая нужные знания и выстраивая логические цепочки. Тогда ум сразу определил, что нужно избежать всякой опасности, нужно отыскать способ вскипятить воду, чтобы убить хоть часть опасных бактерий. Сейчас, правда, нет сил подумать о том, могут ли они выживать в такой горячей среде, ведь это солнце наверняка умеет нагревать воду не хуже, чем кухонная плита.

В любом случае, все это уже было обдуманно, а теперь зачем-то вспомнилось, и сердце в груди аж сдавливает от одной мысли, что нужно терпеть жажду еще дольше, когда горло изнутри все будто покрылось иглами, которые рвут его от одного только дыхания.

И в следующий же миг сознание гонит прочь эти мысли. К черту это. Да еще минута, и уже можно сдохнуть от этой проклятой жажды. Губы, кажется, рассыпаются песком. Верхние слои кожи уже истощились настолько, что отваливаются с губ сами собой. К черту все! Сунуть голову в реку и напиться, и будь что будет!

И едва голова начинает клониться вниз, к реке, как вдруг застывает почти у самой поверхности течения. С клоками прилипшей, сухой грязи, в реку с головы сваливается несколько волосков в тот миг, когда не до конца растаявшее сомнение заставляет остановиться и замереть.

Грязь тут же рассыпается песком и мгновенно исчезает в спокойном течении, а вот упавшие в реку волоски, едва касаются жидкости, бесследно испаряются с ее поверхности, выпустив сразу растаявший, едва заметный клочок пара.

Губы начинают дрожать. Усталые руки с трудом выпрямляются, чтобы не дать голове упасть в реку, а сердце опять начинает колотиться, уже даже такое усилие принимая за почти непосильный труд.

Наконец, едва удается выпрямить спину, дрожащая рука тут же тянется к голове. Закопав пальцы в волосы, легко удается достать едва ли ни целый клок волос, из которого нетрудно скатать плотный, маленький шарик, израненный просветами.

Волосы так легко остаются на пальцах, словно они и так уже сами по себе начали выпадать то ли от жажды, то ли от всех этих жутких мучений и нервов. Только мысли не обращают на это ни капли внимания. Да отвались сейчас с головы ухо, кажется, взгляд бы задержался на нем на миг, а затем продолжил бы таращиться на реку, внимательно наблюдая за тем, как проходит эксперимент.

Комок спутанных волос тут же отправляется в реку. Он падает на неровную, волнистую поверхность, но не уплывает, не уносится вдаль по течению, а вместо этого с шипящим звуком растворяется в мгновение ока, испускает маленькое облачко белого пара и исчезает, забрав с собой надежду на спасение.

От горя впервые в жизни грудь пронзает острой болью. Даже биения сердца не чувствуется. Рот открывается, но не получается вздохнуть, лицо стягивает, веки накрывают глаза против воли ума, да и сам ум постепенно утопает в тягостном осознании самой жуткой утраты, утраты последней надежды, теплившейся в сердце слабой искрой жизни.

Лицо корчится и сжимается, глаза начинает жечь, а сухость в носу и в глотке обращается невыносимой болью, хотя вздохнуть до сих пор не получается. Сейчас из глаз должны ручьем ударить слезы, должны прошибить таким фонтаном, что им придется вытянуть из организма последние капли жидкости. Глаза даже начинают болеть, вопреки желаниям, старательно пытаясь выдавить хоть каплю жидкости… но даже этого не выходит.

Да и нет в уме никаких желаний. Нет никакого ума, нет никакого сознания, есть только эта жгучая боль в глазах, из которых пытаются рваться слезы, но у организма просто не хватает сил, чтобы им позволить. Даже поломанная нога, лежащая неудобно оттого, что приходится стоять на коленях, сейчас не пытается отвлекать болью.

Даже и ругаться не хочется. Кислота. Он кислоту, говорил палач, не выдерживает. Только ее. Кислоту, которая на этой чертовой планете течет реками, окрашивая камни в необычный цвет, которая поднимается из земли в древесных жилах, которая наполняет растения соком. Только ее армейский комбинезон не выдерживает.

Больше ни единой мысли. Все кончено. Точка. Нет здесь никаких лазерных тараканов, их и не нужно. Кто бы ни оказался на этой планете, он не проживет и неделю, потому что раньше умрет от жажды.

И вдруг, в стороне раздается шорох. Если бы только бы к этому моменту все силы не исчерпались, если бы их хватило просто на то, чтобы разрыдаться, то смерть пришла бы уже скоро. Не смог бы тогда слух уловить этот шелест, доносящийся со стороны высокого кустарника за границей леса, да и еще раньше плачь отчаявшегося инопланетянина спугнул бы небольшого жителя Асумгарда, копошащегося по своему обычаю в растениях, бредя давно заученной тропой.

Взгляд снова живет, снова бьется сердце, уже не жалея остатки сил и рискуя ослабеть и встать, но сейчас прогоняя кровь, чтобы живое еще сознание могло понять, что происходит, и отыскать способ выжить, когда его, казалось, злая судьба уже не оставила.

Даже подняться на ногу оказывается легче, чем в прошлый раз. Впереди, за высокими кустарниками, там где должен оканчиваться высокий лес, и где должна начинаться красная пустыня, что-то копошится.

Лес молчит. Жаркие лучи солнца будто рассеивают звуки, и потому легко отличить странное шуршание, слышное из-за кустов. Даже журчания кислотной реки почти не слышно, оно попросту игнорируется слухом, будто его вовсе нет.

Приходится осторожно пробираться через кусты, стараясь не напугать и не привлечь того, кто шуршит по другую сторону заросшей стены растений. И, пожалуй, было бы разумнее скорее уйти, чтобы не нарваться на разъяренное животное, но разум уже вырисовывает в подсознании сотню разных возможностей, которые сулит появление живого существа.

В первую очередь, зовет жажда. Если только это не ветер, если только не обман слуха, если там действительно есть какой-нибудь зверек, и если получится его как-нибудь поймать, то можно напиться крови, хотя бы ее. Пусть даже рискуя заболеть всеми теми болезнями, которые может носить в своем теле инопланетное животное, обитающее здесь, на Асумгарде, на этой адской планете, только бы утолить хоть на час эту жгучую, до боли мучительную жажду.

А заросли, как назло, гуще, чем там, где остался гореть костер. Лишь бы он не погас раньше, чем удастся вернуться. Хотя и об этом сейчас ни единой мысли, весь организм собрал последние силы, даже боль стала утихать, чтобы можно было высунуться из кустов, не напугав животное, и узнать, готовит ли судьба подарок, или же там, за кустами ждет очередной пинок, который уже окончательно растопчет слабое, бьющееся из последних сил, усталое сердце.

Слабые руки не могут осторожно раздвигать пышные листья и стволы растений. Кроме того, приходится осторожничать, боясь обжечься их соком, впитанным из этой адской земли. А потому никак не получается красться тихо, как ни старайся. Руки то и дело цепляются, хлопает какой-нибудь лист, шуршат ветки и стволы, да еже и шаги получаются жутко громкими, ведь приходится с ноги переваливаться на костыль, припрыгивая.

Остается лишь ругаться на себя в мыслях, даже не ругаться, а испытывать чистый гнев, не испорченный словами и мыслями, одно лишь голое чувство ненависти и злобы к слабости, к невозможности владеть ослабшим телом, движения которого давно уже, наверное, спугнули животное, если здесь, на этой чертовой планете может выжить хоть одно живое существо.

Вспоминается неожиданно червяк, выглянувший на миг с листика. Такая маленькая деталь забылась бы мгновенно, встреться этот червячок на родной планете. Сейчас же разум мгновенно схватывает воспоминание за хвост и бросает в цепочку коротких, точных, бьющих выстрелом рассуждений.

Если есть червяк, значит есть и тот, кто его съест. Птица, или насекомые. Если так, должны быть и животные. Впрочем, рассуждения все равно едва проявляются лишь парой зазвучавших в уме слов и только, а в следующий миг рука отодвигает листочек, и взгляду открывается самая неожиданная, самая прекрасная, картина, какую нельзя было пожелать.

Небольшое, толстое, неповоротливое животное с голой кожей, стоящее на трех лапах, при помощи третьей лапы как раз в этот миг нагибает большую чашу продолговатого листа на толстой ножке, а из цветка в широко разинутую, клыкастую пасть животного маленьким ручейком стекает живительный сок.

Рот начинает тут же глотать воздух, глядя на то, как животное пьет сок растения, накопившийся в цветочной чашечке. Зверь обходится с ним неуклюже, но осторожно. Свободно он убирает лапу и отпускает цветок, не став гнуть его ножку еще сильнее, и чашечка, не растратив даже половину соков, выпрямляется обратно, а животное отправляется к следующему цветку.

Кажется, зверь даже не обращает внимания на шорохи. Хотя, он, наверное, просто и не ждет здесь кого-то встретить. В округе нет ни единого зверя, да и этот попался одним только чудом. За то же время на любой дикой планете галактики можно было бы встретить уже десяток существ, шныряющих по округе, а здесь только этот спокойный, неповоротливый зверь.

Он непременно должен был слышать шорохи, но даже не обратил на них внимания. Рука начинает тянуться к закрепленному на поясе ножу, но замирает. Взгляд, кровожадно таращась на спокойное животное, вдруг на миг всего уходит в сторону, как тут же застывает на цветочной чашке.

Горло начинает драть так сильно, будто оно уже пытается от жажды высосать хоть каплю жидкости из воздуха. От разбушевавшегося сердца, пробуждается тяжелое дыхание, которое хрипом сопит в пересохшей глотке, иссушая и так потерявшее всю влагу горло.

Животное, не замечая, что за ним следят, медленно продвигается все дальше от цветка к цветку, выпивает из каждой чашечки меньше половины, чем может вместить продолговатый сосуд растения, а затем идет дальше, роняя на землю капли живительной влаги.

Ум снова начинает бунтовать и даже ругаться. Пугать животное кажется затеей опасной. Мощные клыки, торчащие в пасти зверя, не делают его похожим на обычное травоядное. Да и, может, животное как раз потому не боится шорохов, что не привыкло встречать здесь того, кто способен пробить эту толстую, мощную, голую кожу.

В голове одни ругательства. Лишь бы тварь скорее исчезла, ушла прочь. Опасен зверь или нет, а столкнуться с ним прямо сейчас, в таком ужасном состоянии, значит непременно проиграть. Если только зверь попытается напасть, то даже армейский нож и комбинезон ничем не помогут, ведь сил не хватит даже на то, чтобы как следует замахнуться.

Наконец, зверь отступает достаточно далеко, чтобы можно было решиться выйти. Переваливаясь с костыля на ногу, приходится, чуть ни падая, идти к ближайшему цветку, чтобы скорее напиться. Уже ни мысли не остается о каких-то там бактериях и паразитах. К черту. Лишь бы, наконец, вымочить иссохшее горло живительной влагой.

Да уже и про зверя нет сил думать. К черту эту проклятую тварь, способную выжить на этой адской планете. Да и плевать, если зверь услышит шаги и бросится защищать территорию, лишь бы только напиться прежде, чем он разинет пасть, готовясь вонзить в ослабшее тело свои клыки.

От спешки, костыль вываливается из рук даже раньше, чем удается добраться до цветка. Тут же приходится упасть на руки, они сгибаются в локтях, не удерживая тело на весу, голова падает на землю, поломанная нога в шине тащится за спиной, но боли совершенно никакой нет. Подбородок ударяется о твердую почву, но даже тогда взгляд не перестает липнуть к чашечке цветка, до которой осталось всего полшага.

Подтянув тело еще чуть ближе, рука тут же бросается за цветком, дергает, и стебель цветка неожиданно легко ломается. Белая, продолговатая чаша, напоминающая бутылку, сваливается на землю, разливая по черной почве свои соки. На левой руке, еще не успевшей зажить, горит новый ожег, но взгляд таращится на текущий сок, а затем, не чувствуя боли, обожженная рука немедленно хватается за чашечку, стараясь не касаться надломанного ствола.

Боль от ожога сейчас ни капли не беспокоит. Усевшись, можно обхватить цветочную чашечку обеими руками, не замечая, как между бедер вниз пролетают капли ядовитого сока, падая на землю и лишь по счастью не задевая комбинезон. Дыхание становится еще более несдержанным, биение сердца учащается, но чувства все пропадают, когда руки медленно несут чашечку ко рту.

Еще есть сомнения, но всего миг, как они окончательно тонут в овладевшей умом и чувствами жажде. Только одно еще помнится, что пить нужно осторожно, медленно, и ни за что нельзя торопиться. Потому… да черт его знает, почему. Даже этого нельзя вспомнить. Даже если зверь сейчас рычит где-нибудь прямо перед лицом, то его, наверное, не получится заметить. Только бы выпить этого сока, только бы и он не оказался кислотной отравой.

Последний, отчаянный выдох скользит по высохшей до бесчувственности губе, а следом за этим белые края цветочной чашечки прикасаются к коже, руки поднимают цветок, но жидкость все не течет. Все выше, осторожно, медленно, но с мучительным нетерпением, пытаясь заглянуть в чашу, пытаясь, наконец, ощутить, как влага насытит горло, не находя сил дождаться, когда свалится влажная капелька сока на язык, поднимают ладони цветочную чашку.

Нетерпение тут же вознаграждается хрипящим кашлем. Глоток жидкости, вывалившись из цветка, плотным сгустком валится в рот, обволакивает сухие губы, скользит по высохшему языку в горло, там застревает, но с болью все-таки проваливается в желудок.

Горло начинает драть хриплый кашель. Чашка, с остатками сока, вываливается из рук, падает на землю, но из нее почти не разливается сока, которого внутри осталось едва ли несколько капель. Мучительно и долго терзает обсохшее горло кашель, но затем проходит, не оставив последствий и, наконец, давая спокойно отдышаться.

Сердце все еще бешено колотит. В глазах стоит туман, руки дрожат от слабости и возбуждения, но кашель прекратился, горло успокоилось, и тело снова просит влаги.

Сок растения оказывается почти безвкусным. Почти как вода, но только с какой-то неприятной вязкостью. Хотя, сейчас она уже не кажется неприятной, сейчас опять забывается все, но уже напрочь, сейчас уже ничего не существует, кроме сока растений, который остался в чашечках после визита медлительного зверя.

Тут же руки подхватывают с земли чашечку, едва не позабыв об осторожности. В этот раз ожег в самый нужный момент жгучей болью напоминает о себе, и ладони останавливаются, аккуратно подбирают цветок, осторожно поднимают к губам, а затем трясут, пытаясь достать все капельки до последней.

Забыв про костыль, волоча сломанную ногу прямо по земле, руки гребут по почве, отчаянно стараясь добраться до следующего растения. Тут же здоровая рука выхватывает нож, вторая хватается за стебель, почти не чувствуя боли от свежего химического ожога, а затем, срезав цветок и положив нож на землю, поперхнувшись и снова раскашлявшись, удается наполнить желудок соком цветка и почувствовать, наконец, как утоляется жажда.

Впрочем, жадность продолжает звать к следующему растению. Уже начинают руки снова карабкаться по земле, но боль в ноге просыпается. Вспомнив про нож, приходится его схватить и заработать слабый ожог еще и на правой руке.

– Черт!

Даже голос просыпается, снова начинают возвращаться мысли. Нужно взять костыль и двигаться осторожно, неторопливо, как бы ни хотелось напиться. И нож… нож!

Взгляд тут же падает на лезвие. Сок растения тихо блестит на ноже, отражая лучи, сумевшие попасть за пышную шапку леса из невысоких деревьев.

Сознание будто только проснулось. Точно, ведь там, в лесу, все деревья были совсем другими, не было ни одного растения, а здесь все совсем иначе. Взгляд не смог даже этого заметить, или это ум не смог понять. Кругом растут уже не такие высокие деревья, всего метра по три высотой. Хотя, может и выше, но дальше трех метров ничего не видно за густой шапкой из раскидистых крон.

Внизу же кругом растет куча незнакомых растений. Какие-то травы, лианы, маленькие и большие цветы, странной формы ветви, торчащие из земли. И даже здесь, как и на родной планете, даже эти безумные растения, питающиеся кислотой, остаются, как везде, красочными, невероятно красивыми, привлекающими внимание и такими… зелеными.

Проснувшись на короткое мгновение, эти мысли тут же исчезают в шумном ворохе других, более важных размышлений. Нож приходится вонзать прямо в землю, едва осиливая этот труд, но понимая необходимость стереть с лезвия кислоту. Затем оружие тут же отправляется на пояс.

Теперь приходится возвращаться, ползти обратно к брошенному на земле костылю, стараясь не обращать внимания на проснувшуюся боль в ноге. Впрочем, костыль валяется на земле совсем недалеко, так что, даже осторожничая, до него удается добраться быстро.

Кажется, будто сок растения уже весь впитался в тело, мгновенно разлился свежей кровью по телу, даруя силы и пробуждая чувства. Зверя поблизости нет и, к счастью, даже голос не сумел привлечь интерес какого-нибудь животного.

Впрочем, сейчас все равно мысли еще не могут слишком живо начать переговариваться сами с собой, рассуждая о том, что и как нужно сделать. Пока еще жажда все так же сильна, хочется пить. Желудок начинает урчать, едва в него проникло немного сока, но даже голод пока еще не тревожит болью в животе, и чувства просят лишь одного – пить. Еще.

На костыле легче добраться до следующего растения. Вновь, уже проверенным методом, срезается хрупкий ствол растения, так чтобы ядовитый сок не попал на кожу. Затем, держа нож в руке, другой рукой удается поднять тяжелый от усталости цветок, вылить его содержимое в рот, затем нагнуться, отереть нож о землю и двинуться дальше.

Сок быстро и легко утоляет жажду. Еще пара растений, и живот вздувается, с удовольствием принимая живительную влагу. Дальше стоят еще несколько растений, но лишь на миг появляется мысль о том, чтобы сорвать их и попытаться унести с собой.

Затем ум все-таки начинает двигать мысли живей. Зверь осторожно обошелся с цветами, совсем не так безрассудно, не стал их рвать, не сломал хрупкий стебель, даже не стал пытаться выпить все содержимое цветов, а вместо этого двигался к следующим растениям.

Возможно, этих цветов здесь не так много, и даже животное привыкло их беречь. Конечно, хочется выпить еще, хотя желудок и переполнен, но сознание, пробудившись, начинает подсказывать другие варианты.

Лучше всего передвинуть лагерь ближе. Вернее, костер, который, остается надеяться, все еще не погас. Уже скоро должен наступить вечер, а затем холодная ночь. Завтра уже нужно будет думать не только о воде, но и о пище, и нужно вернуться к костру, пока силы не иссякли. Нужно в последний раз вправить кость, лишь бы вытерпеть хотя бы только до тех пор, когда она встанет на место, чтобы успеть закрепить шину, а затем можно будет потерять сознание, провалиться в сон и набраться сил, чтобы на следующий день продолжить бороться с этой чертовой планетой.

И все же, настроение так поднимается, что на обратном пути едва не проявляется на лице улыбка. Теперь ясно, где искать воду. Только это даже не все, что удалось выяснить. Кроме того, ясно и то, где искать еду. Это толстое животное, этот медлительный зверь, возможно, уже привык ходить одними и теми же тропами. В конце концов, он просто не мог не заметить, как шумела позади него листва, когда пришлось лезть через кустарники. И либо этот зверь глухой, что вряд ли, либо он не боится.

Как бы там ни было, для этого придется сделать хотя бы копье. Опять же, есть нож, с помощью которого сделать это будет нетрудно. Теперь радость победы ждет где-то вблизи, на горизонте следующего дня. Нужно будет искать зверя тут же, в то же самое время, прийти раньше и терпеливо дождаться его появления.

А еще лучше – устроить ловушку! Если бы только собрать кольев и выкопать глубокую яму. Впрочем, если зверь неуклюж, то, возможно, даже обычной ямы хватит, чтобы его обездвижить, а затем животное можно будет заколоть копьем, только бы успеть его завтра же сделать из этих невероятно крепких веток, которые и этим крепким лезвием будет тяжело обточить.

Сукин сын. Лучше бы ты сказал, что нож выдерживает кислоту, чем говорить, что ее не выдерживает комбинезон. Проклятая Федерация. Похоже, единственное, что здесь нужно, на этой адской планете, так это противостоять этой гребаной кислоте, чтоб ее….

Впрочем, все, уже нет повода сердиться. Надо только выжить. Еще есть шанс показать всем этим болванкам Федерации, с выветренными мозгами, что даже это место ни за что не сумеет убить дух свободы. Да и идти недолго, и даже дорогу искать не приходится, хотя в памяти едва ли сохраняется хоть намек на то, что тропа могла запомниться. Если бы только идти пришлось в лес, сейчас трудно было бы даже угадать направление, но стоит выйти за полосу кустарника и идти вдоль него, пока с другой стороны не начинает просвечивать теплой желтизной потрескивающий костер.

Удивительно, но ветки до сих пор горят. Кажется, даже те, что были проглочены огнем в первую очередь, все еще не успели окончательно догореть, развалившись иссохшим пеплом.

Это определенно удача. Несмотря на все происходящее на этой планете, теперь начинает проглядываться путь к спасению. И пока мысли лениво тешат ум радостными чувствами, рука тянется, чтобы достать пару сухих веток у подножия высоких деревьев, и уже чувствуется, как силы понемногу возвращаются.

Взяв осторожно несколько деревянных обломков, предварительно тыкнув их кончиком пальца, легко получается выпрямиться, обожженной рукой опираясь на костыль. А затем, держа ветки, хочется лишь скорее добраться до костра и дождаться завтра. Остается лишь одно неприятное дело, лишь его действительно трудно будет вынести, но зато потом… потом, наконец, медленно станет приближаться час долгожданного триумфа.

Сев у костра, бросив рядом с собой дрова, приходится костылем слегка отодвинуть горящий костер. Обгоревшие ветки в нем переворачиваются, заваливаются на другой бок, рассыпаются пеплом, часть которого остается лежать на обожженной земле, но не гаснут. Тут же рука тянется за свежими бревнами, чтобы закинуть их в костер, и уже сейчас тепло становится от мысли, как его жар будет согревать еще целую ночь, не грозя потухнуть.

Взгляд сразу подмечает что-то маленькое, черное, что шевелится на руке. Ладонь так и не успевает коснуться сухой ветки, как вдруг, сознание целиком сосредотачивается через взгляд на маленьком червяке, виляющим хвостом прямо из-под кожи.

Немедленно подтянув руку, со страхом и отвращением приходится разглядывать мерзкое и одновременно пугающее зрелище. Маленький червь, забравшись под кожу, умудрился незаметно прогрызть в руке свое новое убежище, собираясь поселиться в теплых складках инопланетного мяса.

Еще всего мгновение, и становится ясно, что червяк продолжает углубляться. Медленно раскачивая хвостом из стороны в сторону, он постепенно тонет в коже, умудряясь безболезненно пробиваться все глубже.

Сейчас даже не думается о том, что заставляет не чувствовать боли. Не важно, усталость это, или какие-то вещества, которые выделяет червь, важно лишь успеть вытащить эту дрянь, пока она не исчезла под кожей и не стала медленно убивать тело изнутри, пожирая его и плодясь.

Сердце опять начинает колотиться, снова учащается дыхание, пальцы свободной руки тут же хватают черную гадину за хвост, пытаются вытянуть, но не могут ухватиться. Червяк оказывается жутко скользким, а кроме того, он начинает извиваться активнее и все быстрее лезть под кожу.

Сознание действует мгновенно. Подцепить сволочь тупой стороной лезвия, той частью, где заканчиваются зубцы пилы и идет ровное полотно до самого кончика лезвия. Рука мгновенно выхватывает с пояса нож, палец тут же придавливает червя к ножу с силой, и остается лишь надеяться, что в этот раз он не выскользнет.

Хотя, уже через миг становится ясно, что бояться нечего. Вернее, можно не опасаться, что червя раздавит пальцем. Сволочь оказывается на удивление крепкой, продолжает извиваться, но палец жмет его к ножу сильнее, не позволяя вырваться.

Отпускать нельзя. Если эта тварь попадет в тело – все пропало.

Хотя, лишь теперь становится тяжело, когда приходится вытягивать гада наружу. Сволочь так крепко держится, что становится дико больно. Хочется тут же отпустить червя, но слишком еще силен дух. Столько уже пришлось вытерпеть, этот перелом, который еще доставит хлопот, голод, который еще только обещает проснуться, но уже дает о себе знать, эту дикую жажду, жар этого проклятого солнца. Столько уже пришлось вынести, чтобы призрачный свет надежды замаячил впереди слабым отблеском, и ни за что нельзя позволить какому-то паразиту отнимать его вот так просто, какому-то червяку, толщиной меньше шнурка.

– Ааааа!

Крик рождается сам собой, когда приходится терпеть слабую, но такую неприятную, колющую боль, что кажется, словно червь собрал все нервные окончания и тянет за них, как за нити. Пальцы и рука мгновенно начинают дрожать от напряжения, но хватка ничуть не слабнет. Червь вытягивается тонкой ниткой, кажется, сейчас он разорвется, но затем, медленно, рождая отвратительную боль, он начинает постепенно выбираться наружу.

Как-то раз, давно, еще в детстве, случилось напороться ногой на лезвие упавшего ножа. Зачем-то нога сама тогда дернулось. Помнится даже, как хотелось пнуть столовый нож, чтобы подбросить и словить раньше, чем тот упадет на пол. Этот миг хорошо запомнился, и до сих пор живо всплывает в памяти, будто все случилось только вчера. Тогда, из-за своего же легкомыслия пришлось испытать такую боль, которую очень немногим приходится испытать за целую жизнь.

В тот раз палец ноги сам ударил в лезвие. Ручка ножа уперлась в толстую ножку кухонной тумбы, и лезвие вошло ровно под ноготь почти до самого основания.

Тогда слезы так били из глаз, что невозможно было рассмотреть, что происходит. Согнув ногу в колене и подтянув к себе, пытаясь сквозь слезы глядеть на палец ноги, с трудом можно было заметить, как лезвие медленно, с отвратительной, невыносимой болью выскальзывает из-под ногтя под тяжестью собственного веса.

Какие-то мгновения – и все было кончено. Нож валялся на полу, из ноги текла кровь, мать, прибежавшая на крик, немедленно усадила на стул, начала успокаивать, вызывая врача и… как-то все кончилось. Самыми жуткими были именно первые мгновения, несмотря на их скоротечность, и даже несмотря на то, сколько еще пришлось вытерпеть страданий за следующие пару десятков минут, пока в тело легким уколом не ввели обезболивающее.

Сейчас даже хуже. Эта изворотливая тварь так крепко держится, что кожа на руке начинает подниматься куполом, словно какая-то тряпка, когда червяка начинает вытягивать наружу. Только вместо слез теперь неудержимо рвется наружу крик, да с такой силой, что дерет горло сильнее, чем кашель от глотка жидкости, упавшего в пересохшее горло.

Кажется, еще немного, и кожа на руке порвется, как кусок непрочной ткани, но палец, хоть и дрожа, прижимает червя к ножу и продолжает тащить.

Наконец, червяк с брызгами крови вырывается наружу. Взгляд успевает заметить странные, пульсирующие челюсти на выпирающей голове паразита, но червь мгновенно пытается впиться уже в палец здоровой руки, и приходится его тут же бросить.

Теперь уже совсем не так, как в детстве. От боли не хочется зареветь, хочется закричать еще громче, хочется размозжить проклятой гадине ее отвратительную рожу… если, конечно, можно так назвать подобие челюсти на оконечности простого червяка.

Да сейчас это не важно. Нож мгновенно бросается резать проклятую тварь, но даже лезвие каким-то чудом не может разделить эту сволочь на две половинки. Раздавить! И тут же ручка ножа под звуки самого яростного крика начинает долбить неистово по ненавистному паразиту, желая размесить его в кашу. Только живучая тварь даже и после такого все еще продолжает шевелиться.

Злоба кипит в душе с такой силой, что затмевает даже боль, только начавшую успокаиваться и затихать. Хочется превратить червя в мокрый след, чтобы даже шкурки не осталось целой, чтобы весь он превратился в лужу перемолотой каши, впитался в землю и навсегда исчез, растворившись в песке и грязи. Только червя раздавить никак не удается.

Наконец, лезвие ножа обращается вниз, цепляет паразита и бросает в костер. Можно видеть, как червь тут же начинает извиваться, но даже сгореть быстро не желает и еще долго мучается, постепенно затихая в танце пламени. Лишь когда он окончательно сгорает, получается выдохнуть и хоть немного успокоиться.

Ум не дает покоя. Едва проходит короткий миг, едва со вздохом отступает злоба, как тут же просыпаются мысли. Встревоженным роем они бьются изнутри, пробуждая боль в висках, но отгородиться от назойливых дум не выйдет, не получится, ведь они с самым яростным отчаянием взывают к жажде жизни, а потому тут же завладевают всеми ресурсами ума.

Голод уже пробуждается. Даже живот крутит. Не успела пропасть жажда. Впрочем, голод не так страшен, наверняка, есть в запасе еще пару дней, прежде чем он начнет убивать. Сколько прошло? Уже три… нет, два. Прошедшее остается в голове слабой, растворяющейся туманной дымкой, спутывается и грозит утонуть в беспамятном прошлом.

Приходится отодвинуться от растений. И это плохо. Червяк, должно быть, попал на руку, когда пришлось лезть через заросли. Тогда, свисая с листика, в первый день, это был он, ну, или собрат этой гадины. Сейчас это все равно не имеет значения. Сейчас важно обезопасить себя от таких паразитов, иначе, никакой организм не сможет восстановиться.

Ночью будет холодно, как и в прошлую ночь. Верно. Удивительно, но только сейчас вспоминается, что ночей было всего две, а еще миг назад ум мог легко перепутать количество прожитых здесь дней. Хотя, как бы там ни было, этой ночью будет теплее. Да и солнце уже не жарит. Постепенно опускается вечер, костер не кажется таким горячим, и можно отодвинуть его еще совсем немного, лишь бы не достать до черного песка. Главное, отодвинуться от зарослей, пережить ночь, а уже завтра думать о том, как действовать.

Точно. О чем тут думать? Нужно сделать копье и проткнуть этого толстяка, который, хочется думать, завтра опять появится в том же месте, желая напиться сока. Только бы не оказалось, что сок в растениях копится по несколько дней, и животное придет еще не скоро. Тогда можно даже и не мечтать, что удастся найти какую-нибудь другую добычу, чтобы не умереть с голода.

Голод слишком быстро просыпается. Нужно скорее вправить кость, заново, еще крепче завязать шину и уснуть. Уже в животе сейчас заурчит. От голода даже подташнивает. Только… нет. Стоп. Это не голод.

В животе что-то тихо, почти неслышно булькает, но зато очень чутко ощущается, как в желудке началось какое-то движение. Беспокойный ум сразу же рисует самые отвратительные картины, а мысли начинают упрашивать вселенную, надеясь, что в желудке не завелось еще каких-нибудь отвратительных тварей, которые уже успели настолько осмелеть, что готовы пожирать тело нового хозяина.

Только бы не черви в цветах, только бы не какие-то гадкие, безразличные паразиты. В животе что-то набухает, растет, но чувства возникают очень странные, неприятные, но совсем незнакомые. Вдруг, начинает першить в горле, появляется изжога, а что-то изнутри ползет, карабкается из желудка наверх, пока, наконец, уже не начинает продвигаться в горле, мешая дышать.

Впрочем, организму не нужны подсказки. Тело напрягается, само переваливаясь на бок, искривляясь и желая скорее избавиться от гадости, ползущей из желудка. Начинает тошнить еще сильнее, по горлу все ползет и ползет комок. Наконец, дыхания уже не хватает, не получается вздохнуть, а если и сделать это через силу, то комок из горла тут же провалится в легкие.

К счастью, удается не задохнуться. Изо рта вытекают пару капель жидкости, смешавшись с вязкой слюной, а затем, наружу выползает очень скользкий, вязкий, густой комок мутной, липкой жижи. Он вываливается наружу, свисает, тянется из горла, обожженного желудочными соками, оставляет после себя отвратительный привкус рвоты, а сам вываливается на землю, распластавшись ленивым желе.

Кашель не дает говорить, а легкие одновременно с ним жадно тянут воздух с каждым вздохом, но спустя некоторое время эти мучения заканчиваются. К счастью, организм не истощается, не теряет слишком много жидкости. Выпавший изо рта комок вязкой жижи так и остается валяться на земле, но взгляд не задерживается на нем слишком долго. Вскоре сознание позволяет себе успокоиться, решая, что все это из-за сока растений. Все же, на паразитов это не похоже, на болезнь тем более. Тело быстро начинает приходить в себя, а значит, проблема уже решена, инородное тело, не переваренное желудком, выброшено вон, но остальная жидкость все же осталась внутри, и, кажется, уже не собирается покидать организм тем же способом, каким в него попала.

Это плохая новость. Хотя, могло быть и хуже. Да и еще может быть. Нельзя расслабляться. С каждым мгновением эта планета готовит неприятные сюрпризы. Теперь еще отчетливее кажется, что в любой миг раньше можно было умереть какой-нибудь отвратительной смертью. Стоило поторопиться и опустить голову в реку, как подсказывали желания, и не прошло бы минуты, как кислота разъела череп, мозги бы просто вывалились из него и лежали бы на земле таким же вязким комочком, как эта дрянь из цветов, которую желудок не пожелал даже и пытаться растворить своими соками.

Ничего. Только не злиться. Не давать воли чувствам. Еще немного, и непременно станет легче.

Ободрившись, мысли заставляют сердце клокотать одним лишь осознанием грядущего чувства. Полежав на спине, отдышавшись и успокоившись, тело поднимается рывком, ладони бросаются к ноге и готовятся быстрее развязать шину, но затем дыхание вдруг становится тише, и сердце бьет спокойней.

Прежде нужно сделать еще кое-что. В заросли лесть теперь не хочется, но костылем, пусть и не сразу, удается подцепить небольшую корягу и вытянуть наружу. Жаль, большинство веток лежат гораздо дальше. Чтобы вытянуть какую-то жалкую палочку и еще одно маленькое бревнышко, уходит столько времени, что уже спадает жара и наступают сумерки.

Ветки сразу отправляются в костер, чтобы можно было до утра спокойно греться его теплом среди леденящего холода ночи. А вокруг снова просыпаются звуки. Шелест, вой, крик, шуршание, какой-то дикий рев. Кажется, в прошлый раз слух будто слишком испугался, не желая различить все те ужасные, отвратительные звуки, которые в одно мгновение просыпаются в округе, долетая до слуха со стороны леса.

Сейчас не хочется обращать на них внимания, но приходится. Рука тут же хватается за нож, снимает его с пояса, а зрачки начинают мотаться из стороны в сторону, пытаясь уловить движение раньше, чем из кустов выскочит какая-нибудь тварь и начнет вгрызаться в шею.

Сердце опять колотится. Рука вздрагивает, а дыхание замирает, когда внезапно кусты начинают шевелиться. Резко вздрагивает большой лист, а затем тут же вздрагивает и раскачивается другой, рядом с первым. Ладонь сжимает нож. Левая, обожженная ладонь, несмотря на еще не остывшие ожоги, нащупывает костыль, но взгляд ей не помогает отыскать палку, продолжая дальше следить за движением.

Вдруг, еще несколько листиков вздрагивают, раздаются мерзкие, хриплые, но в то же время звонкие крики. И пугает не то, как отвратительно режут они слух, пугает то, в какой опасной близости эти звуки появились.

Нет, слух в прошлый раз не ленился. Просто ничего подобного ему не удалось расслышать. Этого точно не было в прошлый раз. Если только тогда, когда сознание пропало, но это бы значило, что в прошлый раз неведомый зверь просто не заметил бессознательное тело инопланетянина. Раз все действительно так и было, значит, хоть в чем-то повезло. Нужно теперь сидеть тихо и надеяться, что в этот раз все тоже легко обойдется.

Внезапно, тело каменеет, когда вдруг широкая полоса кустов начинает вся трястись, а мерзкое, хриплое гоготание разлетается хором отвратительных голосов, словно вырывая из ушей барабанные перепонки, стараясь пробить их острым, неприятным звуком.

Сейчас этот отвратительный рев, бьющий фонтаном звуков со всех сторон, даже не тревожит. Больше пугает громыхающий шелест кустов, трясущихся так, словно целая армия монстров, желая напугать, трясет изо всех сил каждое чертово растение. От края и до края, куда только успевает бросаться взгляд, все дрожит, и даже ум, недавно оживший после победы над жаждой, теперь замирает в молчании и ожидании ужасающего врага, готового выскочить из кустов.

Вдруг, прямо напротив из растений выстрелом прыгает маленькая тварь, напугавшая чуть ли ни до смерти. Она больно врезается в лоб, и руки не успевают закрыть лицо от удара, но следом птичка тут же взмывает в воздух.

Становится чуть легче и спокойнее. Все еще продолжается этот дикий шум, кусты трясутся и шелестят так сильно, что почти заставляют слух превращать звуки шелеста в гром, путая шелест хора листвы с могучим басом грозных облаков. Только уже не так страшно, когда ум начинает понимать, что весь этот шум создают всего лишь птицы, наверняка ищущие в растениях этих проклятых червей, один из которых едва не поселился в теле.

Остается только удивляться, если эти маленькие птички способны переваривать такую живучую сволочь. Даже в огне червь долго трепыхался, прежде чем сгинул в жаре пламени. Хотя, быть может, он привык к жару солнца. Если так, значит, тут могут быть животные, которые способны переносить такую жару. Впрочем, трудно вообразить такого зверя, который способен будет выдержать жар открытых солнечных лучей.

А птичка внезапно снова возвращается, начинает кружить несмело в вышине, быстро спускается все ниже и двигается так быстро, что в сумерках за ней едва удается следить. Наглая гадина не боится спуститься ниже, приблизиться и вновь оказаться так близко, что едва не врезается в плечо.

Отмахиваясь ножом, удается ее прогнать. Хотя, становится обидно, что не получилось рубануть птичку. Даже немного мяса, которое можно было бы с нее собрать, хоть капельку утолили бы голод. Во рту до сих пор живет привкус тошноты, а горло обжигает желудочными соками, и эти чувства никак не желают оставить в покое. Да и нет воды, чтобы запить. Съесть кусочек птичьего мяса было бы… хотя, теперь уже нет смысла об этом думать.

Да и темнеет быстрее. Кусты перестают шуршать, хотя не проходит и часа. Стая птичек как-то внезапно исчезает, так и не показавшись. Возможно, они летают низко, да и живут они наверняка в лесу, так что сейчас уже просто нельзя заметить, в темноте да еще и из-за кустов, как стая улетела обратно, туда, откуда и появилась.

Остальные звуки тоже начинают быстро стихать. Из леса уже не доносится жуткого рева, воя, стонов и криков, которые с наступлением вечера так неожиданно разрывают тишину. В прошлый раз было то же самое. Хотя, не было стаи птиц, а потому это не звучало так громко.

И уже тут же начинает холодать. Из лета тут же попасть в зиму, чтобы наутро снова попасть в самое жаркое, невыносимое лето. Не пройдет и часа, как станет до жути холодно, и приходится сесть ближе к костру.

День еще не окончен. Есть еще последнее важное дело, которое нельзя больше откладывать. Нужно вправить кость. Еще до рождения организм был генетически запрограммирован быстро справляться с такими простыми, механическими повреждениями, но если кость срастется неправильно, то потом ее нужно будет ломать…. Вернее, ее нужно было бы ломать. Медицинский бот сумел бы за полчаса справиться с этой задачей, только вот в таких условиях самостоятельно вылечить неправильно сросшуюся ногу… даже мечтать о таком не стоит.

Главное, сделать все резко. Вывернуть ногу, вставить кость на место, затем тут же затянуть шину, хотя бы просто ровно, чтобы во сне кость не сошла опять с места, а утром перевязать. Осталось только это, а затем можно будет провалиться в сон, не боясь, что костер до утра погаснет, оставив сонное тело замерзать в ледяных оковах Асумгардской ночи.

Палки от шины остаются лежать на земле под ногой. Лучше бы их и не убирать. Под деревяшками как раз удобно лежат самодельные шнурки, так что можно будет сразу их подхватить и затянуть. Главное – не медлить.

Тут же ладони безжалостно схватывают ногу. Резко дернуть, вставить на место. Мысли не тешат ум лишними словами, и все опять начинает в сознании обращаться короткими посылами, запрятанными в глубине подсознания, а на поверхность ума всплывающими лишь ярким образом.

Рывок, но нога не поддается. От боли начинает колотиться сердце. Еще рывок. Со всем отчаянием. Нога остается на месте. Еще рывок, но вслед за ним вырывается крик, пронзая тишину наступившей ночи.

Холод колет в бок, хотя рядом с костром все равно не может доставить больших хлопот. Нет уже нужды беспокоиться о жажде, пусть она и начинает снова мучить. Просыпается и донимает голод, но и он не кажется большой проблемой. И еду и воду можно будет добыть завтра, нужно только дотерпеть до утра. И, черт, как же обидно, что даже силу эта адская планета сумела обратить в слабость.

Теперь уже ничего не исправить. Нельзя вообразить ничего глупее, чем пытаться сломать только что сросшуюся ногу. Вряд ли удастся сделать это настолько аккуратно, чтобы уже к утру можно было спокойно двигаться. Нужен хотя бы день, а лучше даже неделя. Впрочем, теперь уже ничего не поделаешь.

Лениво, нехотя поднимается ослабевшее сонное тело, чтобы дать рукам дотянуться до шины. Вновь просыпается злоба, но сейчас она пробуждает решимость.

Ничего. Мы еще посмотрим. Они еще пожалеют сто раз о своем решении. Уничтожить бы эту чертову планету, разнести на атомы! А если нет… ничего, еще должен быть способ как-то подать сигнал. Хоть как-то. Даже с любительским зуминатором из нейроинтерфейса можно разглядывать далекие галактики и наслаждаться красотою туманностей, когда спутники освобождают хотя бы кусочек неба. Уж до этой планеты они тоже смогут доглядеть, только бы найти способ пробиться сквозь атмосферу, которая лишь отсюда кажется чистой, но из космоса с трудом просматривается из-за бесчисленного количества спутников, тучами загораживающих обзор.

А теперь, наконец, спать. Выдохнуть, успокоиться и провалиться в сон. Жажда вскоре начнет пропадать. Есть способ избавиться от нее и он уже известен, даже если придется снова выплевывать эту липкую гадость из желудка. Отбросив ее костылем, теперь можно спокойно лечь, закрыть глаза и уснуть. И на следующий день пора вырвать из лап адской планеты свое право жить, и право свободы так же ярко полыхать в сердце, горя яркой звездой недостижимого будущего.

Глава 5

Борьба

Едва сквозь тьму бессознательности начинает проглядываться яркими лучами нежный сон, как его ласковые объятия тут же пропадают.

Холод ночи уже отступил. Плечо обжигает жаром костра, и ночная прохлада уже не может его сдержать. Кроме того, начинает светлеть. Еще не успело солнце подняться из-за горизонта и начать обжигать тело своими жгучими щупальцами света, как уже оно гонит прочь холодное дыхание ночи.

Какое счастье, что лес расположен именно так. Полосой он тянется от востока на запад, лишь там поворачивая к холмам. Солнце, даже поднявшись, никогда не заглядывает под широкие листья кустистых растений, и даже ранним утром и поздним вечером позволяет тени скрываться под раскидистой листвой.

В этот раз удается проснуться раньше, чем в прошлый. Вчера руку опаляло солнцем, и пробуждение было слишком безрадостным. Теперь хотя бы не так много опасений. Хотя голод пробуждается, жажда уже опять начинает донимать, не успела она исчезнуть, да и боль даже в быстро заживающем организме все еще не стихает окончательно.

Взглянув на укрепленную шиной ногу, приходится выдохнуть и, взяв костыль, подняться. Нужно двигаться. Самое время проснуться. Жара еще не пришла, из леса веет прохладой, а впереди уже ждет множество опасных испытаний.

В первую очередь, придется как-то пробраться через кусты. Подцепить опять этих паразитов не хочется так сильно, что уже одно это желание могло бы остановить от необходимости лезть через кусты, но проблема в том, что необходимо успеть заточить палку и хотя бы таким самодельным копьем попытаться убить животное, если только зверь и сегодня вновь придет напиться сока из цветочных чашечек.

Приходится напрягаться. Побив костылем по кустам, удается рывком проскочить по другую от них сторону, и начать искать подходящую ветку.

К сожалению, почти все деревянные обломки, валяющиеся на земле, совсем небольшие. Конечно, это создает удобства в плане поддержания костра, но вот отыскать заготовку для копья выходит не так просто.

Во всяком случае, перебрасывая через кусты по одному бревнышку, можно запастись дровами на будущее. Хотя, пожалуй, лучше было бы передвинуть лагерь ближе к тому месту, где растут цветы, но сейчас есть задачи важнее, и эту лучше отложить на потом.

К сожалению, найти длинную, ровную палку так и не удается. Находится пара коряг, и та, что поровнее, за неимением лучшего, превращается в заготовку.

Хотя, сейчас не стоит концентрироваться на неудачах. Выжить удалось, даже несмотря на перелом, несмотря на все ловушки этой планеты, которые уже чуть не перетянули усталое тело на ту сторону света. Лучше думать о хорошем. Да и мысли сразу начинают в этом помогать. Кроме того, что удалось просто выжить, хотя бы пока, есть и другие плюсы. Известно, где искать воду и еду, вчера даже и этого еще не было. Нога зажила, пусть и неровно. Ходить все равно получится. Остается надеяться, что и бегать тоже, нужно только дать ноге зажить. А еще и вдобавок ко всему, из второй коряги можно сделать еще один костыль и уже передвигаться быстрее, хотя она и не так хорошо подходит для этого, как найденная ранее палка, которая из-за расходящихся наверху обрубков, отлично подпирает уже свыкшуюся подмышку.

Снова поводив веткой по кустам, чтобы стряхнуть червей, если они там есть, удается так же легко проскочить обратно. И тут же хочется прыгнуть к костру. Минут десять всего прошло, а тело уже замерзает и дрожит от холода. Вот и еще повод обрадоваться. Ведь сколько возможностей было у планеты убить, но даже внезапный, смертельный ночной холод не сумел справиться, а дрова, не желавшие разгораться, оказались невероятно мощным и экономичным источником тепла.

Еще пару дров отправляются в костер разгораться, чтобы заменить разваливающиеся на угли деревяшки, успевшие истощиться. И теперь только копье. Как можно скорее нужно постараться хоть немного выровнять и заточить палку, чтобы отправиться на охоту сразу же, как только жаркое солнце прогонит из леса холод, и в тени пушистых крон сумеет поселиться дневное тепло.

И в то же время, не успевает поселиться в уме радость, как ее чуть не рассеивают новые трудности. Вернее, подтверждается догадка, возникшая раньше, но от этого не легче. Острое лезвие ножа отделяет от кривой палки тоненькие волокна, отрывающиеся нитями, но заострить кончик ветки едва ли удастся за целый день, и это сразу становится ясно.

Дерево слишком плотное, слишком жесткое, совсем не такое, как на родной планете. Наверняка, благодаря этим качествам оно и горит так долго, удерживая жар целую ночь и к утру еще не успевая развалиться углями, но…. Черт! Точно.

Ветка тут же отправляется в костер. Вернее, только кончик. Нужно дать ему немного обгореть, а тогда наверняка легче будет заточить дерево, как только конец немного обуглится. Только бы не передержать. Если ветка загорится, трудно представить, как можно будет ее потушить. Нож, хоть и крепкий, а все же стоит обращаться с ним бережно, но если ветка загорится, то придется срезать горящую часть прямо так, если вдруг не получится затушить огонь.

Теперь остается ждать. Как раз и холод начинает уходить, у костра становится жарко. Вскоре тут невозможно будет сидеть, а прятаться в кустах, – теперь это совершенно очевидно, – ни в коем случае нельзя. Тут же, вспомнив про червей, взгляд начинает рыскать по оголенным участкам тела, ища следы паразитов. Только бы не оказалось так, что один из них прокрался внутрь и уже пожирает тело изнутри.

Нужно было сделать это раньше, сразу, когда пришлось лезть через кусты. Впрочем, кроме рук, шеи и головы, открытых участков на теле нет. Есть еще дыра на ноге, проеденная кислотой из растения, но она теперь скрыта за шиной, вернее, за куском дерева, примотанным самодельным шнурком. Вряд ли до нее черви сумеют добраться, хотя исключать этого и нельзя.

В любом случае, ощупав голову и шею и осмотрев руки, найти ран не удается. На руке остался след от червя, плотная, уже заросшая дырка. Наверное, будет шрам, но зато боль уже почти исчезла. Теперь все явнее чувствуется голод и опять одолевает жажда. Скорее, нужно скорее закончить копье, ведь идти на того зверя с ножом слишком опасно. Да и силы организм еще не восполнил и чувствуется слабость.

Как вдруг, снова поднимается шум. Только отступил холод, едва дневное тепло пробралось в гущу леса, о чем тут же возвещают сотни звериных голосов, забушевавших яростным оркестром пробудившейся жизни.

Одновременно с этими звуками просыпается и ум. Мгновенно начинает колотиться сердце. Все лучше сознание угадывает привычки Асумгарда, все лучше понимает его ужасных обитателей, когда из леса начинают доноситься вой, рев, стоны и крики животных, проснувшихся в одно мгновение, и так же быстро разогнавших спокойствие и тишину.

Рука тут же хватается за нож. Все точно, как вчера. Похоже, что жизнь здесь не такая спокойная, как вчера показалось. Днем было тихо, как и ночами, но вечером и утром поднимается такой шум, что кажется, будто бы со всех сторон несутся стада обезумевших животных, проклятых обитателей адской планеты.

Снова начинает трясти кусты. Теперь уже не так страшно, когда уже можно догадаться, что это всего лишь птицы, но, черт возьми, как же они шумят! Кусты так мощно трясутся, что остается только удивляться, как весь этот шум не разбудил вчера, когда пришлось спать под этими кустами. Трудно вообразить, насколько истощен был жаждой, болью и страхом организм, что слух не пожелал вчера очнуться от звуков этого безумия.

В этот раз почти сразу же из кустов вылетает небольшая, темная птичка, но уже не ударяется в лоб, проскальзывает мимо, взмывает вверх, начинает кружить и не перестает отвратительно орать. Звук ее голоса, опускаясь сверху, отделяется от голосов других птиц, но теперь совершенно ясно, что других животных в кустах нет, и эта огромная стая оголодавших за ночь крылатых созданий, едва не разрывает стену кустов в клочья, желая поживиться спрятавшимися на листах плотоядными червями.

Недолго эта мысль радует, давая успокоиться и почувствовать себя в безопасности. Сегодня маленькие, резвые птички быстрее заканчивают терзать кусты, выстрелами одна за другой вылетают наружу, проносятся мимо в опасной близости, словно ничуть не боятся, но пока все же пролетают мимо и взмывают кверху.

Большая часть стаи поднимается из кустов рывком, будто скакнувшая вверх туча. Они галдят так противно, что уже хочется прогнать. Вытащить бы горящее бревно и кинуть в этих горластых сволочей.... Только вот, вдруг, птицы начинают вести себя очень странно.

Одна из них камнем падает вниз. Рука быстро закрывает лицо, почти инстинктивно, но птица ее не касается, в самый последний миг уходит в сторону, а затем так же быстро поднимается вверх к остальным собратьям.

Становится беспокойно от того, что вдруг уже нельзя понять, что происходит. Вернее, можно догадаться, но не сказать точно. Птицы кружат сверху, летают водоворотом, словно рыбий косяк, а внизу, в самом центре их притяжения, может быть только одно – жертва. И сейчас эта жертва, обессиленная переломом, жаждой, голодом и усталостью, никуда не исчезнет, не убежит.

Уже несколько птиц бросаются камнем вниз. Маленькие, резвые, неустанно галдящие, они сваливаются с неба и на этот раз все три по очереди ударяются в ослабшее тело.

Одна утыкается в руку, бьет несильно и тут же уходит в сторону, а затем поднимается вверх. Вторая бьет в плечо и повторяет тот же маневр, а третья больно хватает за волосы, умудряется выдрать небольшой клок и последней возвращается в стаю.

– Ай! Черт! Тварь!

Голос после вчерашнего снова ожил. Хотя сейчас некогда даже порадоваться. Скорее, хочется себя поругать. Отвлекшись всего ненадолго, ум, забыв про опасность, не предупредил, дал гневу вырваться словами, но лишь потом напомнил, что где-то поблизости еще может быть опасный хищник.

Взгляд лишь на миг поворачивается к лесу, выискивает среди кустов движение, но уже поздно. Уже некогда искать неведомого врага там, в кустах, когда он прямо в небе.

Уже больше маленьких птиц оставляет небо, чтобы поживиться незнакомой добычей. Они летят быстро, словно пули, бросаются на жертву, но теперь уже будто зная, куда нужно бить. Сразу несколько из них хватают за волосы, рывками вырывают целые клочья волос, после чего уносятся прочь.

От такой острой, неприятной боли хочется опять закричать, хочется зашипеть с яростью, а птицы начинают казаться такими отвратительными, такими мерзкими тварями, что желание убить тут же закипает в уме, заставляя сердце колотиться быстрее, с пламенным жаром гнева.

Это не то же самое, что наткнуться на какого-нибудь зверя. Маленькие, противные, орут. Эти сволочи уже выдирают волосы. Похоже, думают, будто им ничего не грозит. Так смело бросаются вниз, так смело нападают.

Рука тут же выхватывает нож, уже начиная привыкать к магнитной кнопке. Легко и непринужденно ладонь выхватывает рукоять, выставляет лезвие, и сердитый взгляд уже с нетерпением ловит следующую птицу, которая рискнет приблизиться.

Одна из птиц как раз несется прямо на лезвие. На лице даже всплывает кривая улыбка. Если только на миг отвлечься, можно было бы почувствовать себя каким-то маньяком, который с отвратительной ухмылкой глядит на свою новую жертву, но отвлекаться некогда. Нет ни одного мгновения, которое можно растратить на посторонние вещи. Ум кипит мыслями, но ни одной из них нельзя поймать. Все они направлены только на то, чтобы сориентироваться и не сделать ни одного лишнего движения.

Несколько птиц уже летит в атаку. Ближайшую глаза легко замечают, ее удерживает взгляд, но в то же время сознание уже отмечает следующие цели. Вот еще несколько, позади нее, и как только птица вонзится в нож, то нужно будет сразу же попытаться ударить остальных.

И с первого же раза удается попасть. Радость успеха отдается эхом взбудораженного сердца, наполняет силами и обещает скорую победу. Птица напарывается на лезвие со странным, почти металлическим звоном, а потом с хрипом валится в сторону, пытаясь трепыхаться, но слишком быстро растеряв все силы.

Тут же взгляд перескакивает на другую птицу, рука готовится ударить и ее, но в этот раз сознание мешкает. Две птицы летят почти одна за другой. Ударить первую, значит пропустить вторую. Можно попытаться закрыться рукой, уже ясно, что армейский комбинезон для птиц слишком прочный, но там, следом за первыми двумя, несется еще одна, и она точно вырвет клок волос, если укрыться от первых.

Сомнения лишь мешают. Все происходит слишком быстро, чтобы успевать думать. Первая же из птиц ударяется прямо в руку, совершенно внезапно. Не удается поразить ее ножом, но хуже того, маленькая тварь показывает, на что способна.

Рукоять едва не выскальзывает из ладони. В кулак больно ударяет что-то острое, затем начинает тянуть с отвратительной болью, брызгает кровь, а в следующий миг, сразу за первой, в руку ударяет вторая птица. Она также вырывает клочок свежей кожи, воткнувшись в тело острым клювом, затем уносится прочь, а следом уже готовится поживиться свежим мясом и третья, проскальзывает мимо ослабевшей от свежей боли руки, отрывает мочку уха и уносится вверх.

Все, что рождает эта планета в душе – это одни только крики и ругательства. Мелкие твари. Мелкие, вонючие сволочи! Маленькие гадины. Решили сожрать. И самое обидное, что могут.

А сверху уже падает вниз целое облако. Не вся стая, лишь небольшая часть птиц готовится напасть и разорвать свою беззащитную жертву в клочья, и почему-то нет перед ними страха. Мелкие, отвратительные твари, галдящие так мерзко, что в ушах уже звенит. Ненависть пробуждают эти птицы, но не страх. А впрочем, ровно до тех пор, пока не становится ясно, что облако этих птиц, бросившись плотным строем вниз, накрывает такой плотной тенью, что становится даже, кажется, прохладней.

Вот теперь рождается страх. В нем бесследно растворяется весь гнев, который только что бушевал в уме, заставляя желать раскромсать этих мелких тварей на клочки. Боль не такая сильная, по сравнению с тем, что пришлось испытать за эти пару дней, но ее достаточно, чтобы рука начала слабеть. А глядя на это падающее облако мелких, крылатых хищников, становится так жутко, что едва не опускаются руки.

Копье! Взгляд бросается в сторону. Время не ждет, счет идет на секунды. Вторая рука тут же хватается за палку, выдирая ее из костра. Правая рука, несмотря на боль, еще крепче сжимает нож. Больше все равно ничего не остается. К черту мысли – в бой!

Трудно даже надеяться на успех. Палкой удается зацепить сразу несколько птиц. Пара из них даже сваливается на землю рядом с костром, но большинство только пошатываются в воздухе, а затем поднимаются вверх, оставив затею. Нож прорубается через несущихся на полном ходу птиц, срезает нескольким крылья, одну разрубает пополам, одной ударяет в клюв, но затем, чувствуя, как с лица, с рук, с головы мелкие твари рывками сдирают целые клочки кожи и мяса, как выдирают с корнем волосы, приходится закрыться руками, чтобы эти мелкие чудища просто не обглодали лицо.

Проходит всего миг, как уже кажется, что он длится целую вечность. Птицы впиваются в кулаки, и правая рука, не выдержав, начинает вслепую размахивать ножом, чтобы отогнать хоть нескольких прежде, чем на ней останутся лишь кости.

Еще несколько секунд, а этот ад все еще не кончается. По всему телу ощущаются удары птичьих клювов. Все верно, ошибки нет, пробить комбинезон им не удается, но настырные сволочи продолжают в него бить снова и снова, проскальзывают даже под руки и ударяют в ребра и в живот.

Только бы закрыть лицо. Палку тут же приходится выпустить. Очевидно, она не лучше ножа. Пока левая рука укрывает глаза, нос, рот и лоб, правая размахивает ножом так неистово, что кажется, должна была зарубить уже полстаи.

Черт его знает, почему. Глаза открываются, желая выглянуть из-под руки, и мгновение внезапно останавливается.

Время замирает, когда прямо здесь, перед глазами, на расстоянии пары ладоней оказывается одна из этих мелких тварей. Она будто зависает на миг в воздухе, мгновенно отпечатываясь в уме четкой, ясной картинкой.

Это уже потом, чуть позже сознание разглядит эту картинку в подробностях, когда рука снова укроет лицо, но именно сейчас взгляд улавливает все черты отвратительного создания. Маленькие, быстрые крылья, движения которых такие скорые, что выглядят, как черные, размытые облачка пара. Кривой, скрученный клюв похож на скошенные лезвия старых ножниц, полотна которых, хоть и кривые, но прилегают друг к другу очень плотно.

И вдруг, снова время разгоняется, в одно мгновение теряя всю плавность течения. Птичка рывком бросается вперед, ныряет под локоть и чуть не впивается в подбородок.

Ударившись в грудь, маленькая, противная сволочь начинает барахтаться под рукой, будто застряв, и рука тут же открывает лицо, чтобы выпустить, а лучше оттолкнуть, или даже убить мелкую гадину.

Только за птицей не удается даже проследить. Едва рука открывает лицо, как в обе щеки тут же впиваются скрученные птичьи клювы, а рука снова пытается скрыть от них лицо, пока на нем еще остается что-то, кроме черепа.

Кажется, прошло уже столько времени, что пора бы этим чертовым птицам оставить свои попытки и убраться, но они продолжают неистово долбить клювами по корпусу, по рукам и плечам, выдирать клочья волос с головы и иногда кусать за руки.

Больше всего опять достается левой. Не успела она перестать болеть от ожогов, как теперь кожу на руке вырывают эти чертовы птицы. Впрочем, правой тоже достается не мало. Ненасытные твари нагло дерут кожу, порываясь добраться до самых костей, ободрав с них все мясо.

– Аааа! – вырывается яростный крик.

Жаль, каким бы громким он ни был, птиц это ни на миг не заставляет испугаться. Про других зверей уже и думать некогда, только бы дожить до того момента, когда солнце начнет печь настолько сильно, что птицы не выдержат. Их черный окрас – худшая защита против такого безжалостного солнца.

Точно! Черт! Мысли едва успевают в этом безумии складываться в идеи, но и одной достаточно. Глаза страшно открыть, но ум резво вспоминает, с какой стороны костер, с какой стороны кусты, быстро угадывает, в какой стороне черный, зыбкий песок, который должен бы уже нагреваться лучами горячей звезды.

Приходится лечь на живот, обе руки положить на землю перед головой и ползти, забыв про еще только недавно сросшуюся, кривую ногу. Коленом сломанной ноги приходится опираться на землю, а второй ногой отталкиваться, чтобы двигаться быстрее, и добраться до песка, где палящие лучи не оставят голодной стае этих мерзопакостных тварей ни шанса.

Боль на какое-то время забывается. От этого противного галдежа уже в ушах звенит. Ноют щеки, руки, а особенно голова, из которой птицы успели повыдирать волосы. Сволочи. Будто бы вся эта планета не просто хочет убить, а старается доставить как можно больше мучений.

Впрочем, некогда сейчас отвлекаться ни на что, только бы доползти. И, наконец, вдруг, совершенно неожиданно ладонь опускается на влажную, уже горячую поверхность черного песка. Хочется рассмеяться, и в то же время хочется думать, что пара этих тварей успеет сгореть к чертям в раскаленных лучах проклятого солнца, но едва стоит поднять на радостях голову, забыв укрываться, как тут же в лоб и в щеки опять впиваются скрученные клювы этих адских птиц.

Голова тут же падает вниз. Хочется провалиться в этот чертов песок, лишь бы птицы отстали, но прежде чем лицо утыкается в мокрую, горячую почву, сознание успевает предостеречь. На лице есть свежие раны, ободранная кожа, в самый удачный момент напомнившая о себе неприятным, острым чувством. Руки быстро укладываются на песок и лицо утыкается в них. Лишь бы не в землю. Мало ли, чем может обернуться такая неосторожность, мало ли, что случится, если открытыми ранами уткнуться в этот черный песок.

Остается только лежать и надеяться, что задумка удастся. И, к счастью, недолго. Вскоре от жары уже печет голову. Кожа на ней горит в тех местах, где птицы успели ее разодрать, вырывая целые клочки волос. Только все меньше ударяют птичьи клювы в спину и ноги, все меньше выдирают из головы волосы и, наконец, пропадают.

И тут же становится тихо. Птичий галдеж облаком скрипучих звуков уносится прочь, в сторону леса, но в следующее же мгновение, едва пропадает тень от бесчисленного роя проклятых, кровожадных птиц, начинает жечь еще сильней.

Кажется, волосы на голове сейчас разгорятся. Нужно убедиться, что птицы не спрятались где-то в кустах, ожидая еще одного шанса полакомиться свежим мясом. Хотя, все равно нет возможности сделать что-то еще, кроме как вернуться. Нужно скорее убраться отсюда, назад в тень, пока солнце не иссушило последние остатки жидкости, с таким трудом добытые вчера в чашечках необычных растений.

Едва открываются глаза, как их тут же начинает слепить от жара. Здесь, на открытом солнце, все кажется ярче, не то, что в тени. Такое чувство, будто жар дневных лучей здесь пронизывает каждый сантиметр воздуха, и глаза приходится тут же закрыть, пока они не испарились к чертям от этой невыносимой жары.

А ведь только утро. Едва ли ни на ощупь приходится двигаться в сторону леса, надеясь, что ум не потерял еще верное направление, не запутался и не указывает рукам ошибочное направление.

И песок не заканчивается. Ладони все упираются в мокрую, испаряющуюся на солнце, вязкую, хлипкую почву.

Не останавливаться, ползти. На миг удается открыть глаза, их тут же ослепляет, но удается разглядеть мутное пятно зелени впереди. В тот же миг руки забывают про боль. Остается надеяться, что в раны не попадет ничего опасного, но сейчас уже некогда об этом думать. Изо всех сил тело, будто само, начинает рваться вперед, лишь бы скорее добраться до тени, где еще предстоит с опаской прорываться через кусты, рискуя подцепить этих гадких паразитов, червей, которыми питаются эти жуткие птицы.

Правая рука вдруг натыкается на влажную кочку, тут же рывком отрывается от земли, но ее не обжигает. Глаза пытаются на миг приоткрыться, и внизу, под ладонью, можно разглядеть небольшое, черное пятнышко. Глаза не жжет так сильно и вдруг становится ясно, что это жар испарений от черного песка так сильно обжигал глаза, а вовсе не свет горячего солнца.

Это всего лишь одна из убитых птиц. Рука не задумываясь бросает ее в сторону кустов, но лишь потом на ум приходит мысль, что так можно подхватить какую-нибудь болезнь.

В любом случае, теперь уже ясно, теперь сознание начинает приходить в себя. Раненных птиц лучше не трогать руками, пока на тыльной стороне ладоней не зажили раны. Хотя, на самих ладонях ран нет, так что вряд ли это будет такой уж проблемой. В любом случае, важнее всего сейчас добраться до тени.

Приходится так и ползти, слегка приоткрыв глаза, но не поднимая голову. Иначе можно было бы угодить в костер, он как раз оказывается на пути, но зато удается быстро, но аккуратно взять пальцами еще несколько убитых птиц и отбросить в сторону кустов. А едва получается добраться до тени, как уже не хочется даже вспоминать про этих проклятых червей, лишь бы только сбежать от адского пекла жестокого солнца.

К черту. Тело валится, уже изнемогая от жары, в ласковую тень кустистых растений и трав. Сейчас даже кажется, что лучше вытаскивать из-под кожи червей весь оставшийся день, лишь бы не попадать опять под открытое солнце. И миг, наконец, можно спокойно отдохнуть.

Все тело горит. Всего несколько мгновений удается насладиться покоем и тишиной, наполнившей округу, но затем в свежих ранах просыпается боль, отступившая лишь ненадолго, чтобы можно было спастись от жары.

Ничего. Тело должно справиться. Уже к вечеру раны полностью затянутся. Только вот ждать этого все равно нельзя. Есть еще куча дел, которые нужно выполнить прямо сейчас, несмотря на усталость, жажду, голод и боль. Немедленно.

С трудом удается подняться. К счастью, нога уже не так сильно болит, еще доставляет неудобства, но больше тем, что неправильно срослась. И даже так передвигаться легче. Удается подтянуть костыль и палку, на миг выбравшись из тени, и даже в это короткое мгновение солнце успевает обжечь руку. Удивительно, просто невообразимо, как вообще могут все эти растения, как могут листья на шапках деревьев выдерживать такой напор света.

Некогда думать. Теперь дел даже больше, чем казалось с утра. Нужно добыть воду, нужно передвинуть лагерь ближе к тем растениям, нужно как-нибудь сделать укрытие, чтобы прятаться от озверевших птиц, нужно добыть еду. Да и копье все еще не готово. А все же, лучше так, чем как вчера, умирая, надеяться, что в следующее мгновение удача сама повернется лицом и подбросит шанс на спасение.

Первым делом, приходится рывком выбраться по другую сторону кустов. Палку лучше заточить потом. Есть дело, которое не терпит никаких отлагательств. В самую первую очередь нужно разбить кусты, очистить небольшой участок земли, чтобы не загорелись растения, подвинуть туда костер, собрать трупы птиц и скорее зажарить мясо, какое только найдется на их маленьких тельцах.

Из-за боли в руках, приходится действовать медленнее, чем можно было бы в другой ситуации. Да и жажда и голод никак не дают прийти в себя. Пусть слабость теперь не так сильна, как вчера, но ждать этого недолго. Если сегодня не отыскать воду и не поесть, то завтрашний день обещает отнять последние силы.

Еще и эти чертовы птицы. Впрочем, оставив здесь свои тела, они, желая поохотиться, сами превратились в добычу. Жаловаться, пожалуй, не на что.

Долго приходится молотить кусты, все время осматривая руки и беспокоясь, что какие-нибудь черви могли слететь с растений и тут же попытаться забраться под кожу. И только после сознание вдруг понимает свою глупость. Сердясь на него, приходится вытерпеть это чувство, осознавая вред от потери времени, и лишь теперь взять нож, чтобы начать срезать ядовитые растения у основания, не боясь, что их сок вновь обожжет кожу.

Только к обеду получается расчистить достаточно большой участок, чтобы можно было не бояться пожара. За этим, палкой можно осторожно пододвинуть горящие бревна, а заодно кинуть в костер еще несколько, устроившись на засыпанной обломками, неудобной поверхности.

Неудобно разве что пробраться через костер, но теперь кусты не обязательно убирать полностью, так что смяв их, удается выбраться за границу леса, очерченную кустами. И здесь вновь ждет разочарование. Стоит лишь попытаться взять мясо убитых птиц в руку, как оно разваливается, испуская отвратительный смрад, распадаясь так, будто гниет на солнце уже не первый день.

На пальцах неприятной, теплой влагой мертвого теста, липнут кусочки тухлого мяса. Рука, брезгливо трясясь, сразу же пытается стряхнуть их, но не столько ужасно вляпаться в тухлую, вонючую дрянь, оставшуюся от трупов, сколько пугает осознание того, что бесценное мясо птиц навсегда потеряно, и тщетны надежды скоро утолить разыгравшийся уже не на шутку голод.

Снова умом хочет овладеть бессилие. Чертовы птицы. Гребаная планета! Чтоб это все сгорело!

И тут же, опираясь на костыль, на одной ноге приходится вернуться к ковру из древесных обломков. Нужно успокоиться. Злость только напрасно расходует силы, которые еще нужны. Стать безразличным к страданиям – вот, что действительно нужно. Заточить копье, отправиться к цветочным чашкам, напиться этой дряни, чтобы потом изо рта вывалился плотный комок вязкой слизи, но дождаться, дотерпеть, встретить животное, заколоть и немедленно зажарить на костре. Только бы и его мясо не растворилось прямо во время готовки, свалившись на угли протухшими кусками.

Хотя, конечно, легче вообразить, чем исполнить. Руки болят. Выдранные клоки волос на голове полыхают жаром. С каждым биением сердца в ранах и царапинах просыпается боль, колко врезаясь в раны свежим чувством.

В то же время, дело позволяет отвлечься и не думать о боли. Нужно потрудиться, заставить себя охладеть и продолжать работать, но все же получается немного отвлечься. Край обожженной ветки действительно легче поддается ножу. Довольно быстро удается заточить дерево и сделать острую палку. На копье она, конечно, мало походит, но острый конец и длинная рукоять – это уже не мало.

Костер продолжает гореть, и сейчас некогда пытаться двигать его ближе к тому месту, где растут цветы, хранящие в продолговатых чашечках живительную влагу. Нужно идти вдоль кустов, и нужно отыскать то место, откуда можно выбраться по другую от них сторону. Помнится, что оно должно быть недалеко, но даже примерно угадать насколько, разум упорно отказывается.

Глаза успевают как раз отойти после утреннего ожога горячими испарениями зыбучего песка. Теперь они уже видят лучше, но в то же время нельзя не подумать о том, что нужно как можно бережнее относиться к глазам. Если бы только пар оказался ядовитым, то слепая, мучительная смерть уже бы никуда не позволила от нее сбежать.

Не хочется об этом думать. Впереди еще трудный бой. Животное может оказаться сильным, вряд ли получится так уж легко его завалить. А тень высокого леса хотя бы спасает от жары. Этого уже достаточно. Нужно не забывать думать о хорошем, особенно сейчас, здесь, где этого «хорошего» едва наберется на пару случайностей.

Да и путь уже известен. На костыле удается пройти довольно быстро то же расстояние, которое вчера казалось чертовски большим. Раздвигая иногда палкой кусты, удается выглянуть и найти ближайшее место, где можно выйти на другую сторону. А там уже начинается другой лес, невысокий, отделенный кустами, в который вчера удалось попасть не сразу.

Правда, это не то же самое место. Вчера, найдя сперва реку, выйти пришлось где-то дальше, но сейчас идти глубже в лес бесполезно. А здесь, кроме всего прочего, находятся пару цветов, из которых тут же, отдавшись жадности, хочется так же неосторожно выпить всю жидкость, какую они успели накопить.

Только в этот раз уже сознание не дает телу взбунтоваться. Как ни хочется пить, но сейчас приходится делать это осторожно, чтобы не повредить растения. Вчерашнее животное уже показало, как нужно поступать, чтобы сохранить ломкие стебли этих цветов невредимыми, и легко удается это повторить, сломав всего один цветок.

И вот теперь уже нужно двигаться дальше. Чашечки этих цветов только что были полными, значит, животное здесь еще не появлялось. Или, оно здесь и не бывает, а питается на одной и той же территории, там, где удалось вчера его заметить. Только уже ничего сложного. Нужно всего лишь идти вдоль полосы кустов, в сторону кислотной реки, где, отыскав брошенные на земле, сломанные чаши растений, и нужно будет устроить засаду, дожидаясь, когда осмелевший зверь появится, чтобы стать добычей.

Приходится ждать. В тишине и спокойствии дня, окружающая природа выглядит даже приятно, когда удается ее разглядеть. Коричневые, темные стволы невысоких деревьев поддерживают зеленое одеяло крон, спасающее от лучей солнца. Мелкие растения устилают здесь, в пределах низкого леса, черную землю планеты. Цветы и растения выглядят непривычно, красотой манят отвлечься и разглядеть, прогуляться взглядом по витиеватым, закрученным стволам, по тонким лепесткам, по листьям.

Дома уже таких мест не осталось. Красота дикой природы, незнакомой природы, неизвестной и опасной, все равно манит. А дома одни только скверы и парки, облагороженные дорожками, сады с ровными газонами и клумбами, где каждый цветочек и каждая травинка на одинаковом расстоянии друг от друга, ровно в том месте, где им позволено существовать.

Сейчас, когда в ожидании все равно нечем занять ум, внимание легко сосредотачивается на этой необузданной, дикой, естественной и никому неподвластной красоте. Вот она – свобода. Дикие кустарники, цветы и травы, растущие пышным скопом тесно переплетающихся растений. А дома… там подобное можно было бы увидеть разве что в трансляции через нейроитерфейс, сидя в кресле, или лежа в кровати, в интерпретации очередного режиссера, сумевшего пройти цензуру Федерации.

Одно только не дает покоя. Едва солнце поднялось, как птицы исчезли. Они не спрятались где-то в кустах, а улетели совсем. Наверное, вглубь леса, но сказать трудно. И это понятно. Не ясно, почему сейчас в лесах никого. Или это только на границе? Но тогда было бы слышно, как в глубине леса продолжают шуметь птицы и животные, а стоит такая тишина, что даже журчание реки уже кажется громким.

Должна быть причина, по которой животные не выбираются на окраину днем. Ночью – другое дело. Тут все ясно. Холод, в отличие от жары, может пробиться и сквозь листву деревьев, но вот от дневного солнца они все-таки спасают. Так почему вокруг никого, ни единого живого существа?

Начинает першить в горле. Жажда пропала, но теперь уже начинает подступать тошнота. Лишь бы зверь не показался в тот миг, когда плотный комок слизи уже не получится держать внутри, и он поползет из желудка, стараясь выбраться наружу.

Вдруг, резко бросает в сторону. Не от чужого движения, не из-за внезапно напавшего зверя. Живот скручивает так сильно, что не удается стоять на ногах.

Вчера такого не было. Мысли тут же заполняют голову, в которой еще только миг назад сумела поселиться эта гармония молчаливого леса. И вдруг, теперь в животе, внутри, что-то стягивает так, что острая боль не дает шевельнуться.

Упав на колено, едва сумев отодвинуть сломанную ногу, опершись на руки, приходится терпеть. Рот открывается непроизвольно, рождая отвратительные звуки животной отрыжки, такие резкие и мощные, что от них почти сразу начинает болеть горло.

И чем больше времени проходит, тем хуже становится. Кажется, стоит только перетерпеть, сейчас вывалится изо рта вязкий комочек схватившихся в желудке растительных соков, а после останется лишь вкус рвоты, что, конечно, неприятно, но терпимо. Только миг облегчения никак не наступает.

С каждым мгновением все только ужасней. Дышать едва выходит. Горло разрывается от боли. Изо рта продолжают вырываться отвратительные звуки, а теперь еще и появляется какой-то жуткий запах. А следом, будто бы всего этого недостаточно, с очередной больной, громкой отрыжкой наружу вырываются несколько капель крови.

Мысли оравой толпятся в голове, но большинство из них в голос упрашивает вселенную сжалиться и не посылать такой отвратительной смерти. Меньшая часть собственных голосов взывает к разумному, донимает идеями и подозрениями. Бактерии? Болезнь? Вирус? Паразиты? Может, желудок повредили соки этих цветов? Может, он неприспособлен такое переваривать! Они продолжают звучать одновременно, а дышать становится уже невозможно.