Читать книгу Напряжение - Владимир Ильин - Страница 2

Внимательность заменяет предвидение. Огонек сигареты в темноте подъезда, пьяный смех большой компании, звон разбитой бутылки, стон механизма – любой приметы вполне достаточно, чтобы предугадать неприятность и попытаться ее избежать. Разумеется, если неприятность уже не выбрала вас своей целью.

У младшей группы Верхне-Новгородской школы-интерната тоже были свои приметы, предрекавшие боль и проблемы. Визгливый крик нянечки, глухой звук удара линейки по стене, скрежет переворачиваемых при досмотре тумб. Так себе проблемы – тех, кто не делал в постель, держал руки и ногти в чистоте и не тащил еду из столовой, задевало только краешком, для острастки.

Беда, куда хуже, двигалась вслед за обладателями звонких голосов старшей группы, от скуки и безнаказанности заваливающихся к мелким по нескольку раз в день. И если от остальных бед еще можно было уклониться, вовремя встав подальше от виновника и его проблемы, то эта неприятность сама выбирала себе жертву из числа испуганных, сжавшихся в общую толпу детей. На этот раз выбрали меня, вытащили из второго ряда испуганной детской кучи и протащили, упирающегося, за собой. Я прямо слышал, как выдохнула толпа за спиной – лишь бы не их.

Стандартный развод – окружить одиночку и с серьезным видом уговорить сделать то, чего делать категорически нельзя. В моем случае подстава выглядела как две спицы, выглядывающие из розетки. Рядом, на табурете, лежала забытая нянечкой пряжа, из которой и выудили железки – некоторое время ими пофехтовали, потыкали тех, кто не успел вовремя сбежать, затем заскучали и придумали новую забаву. Со мной в главной роли.

– Спорим, одной рукой не достанешь? – нависал надо мной старший, кривя губы в ожидании развлечения.

– Да он слабак! – подначивал подпевала.

– И ничего не слабак, – надувал я щеки, досадуя на собственное невезение. Мне было шесть, что не мешало четкому осознанию: быть жертвой этой четверки – крайне хреново и чаще всего больно. И любое мое действие под их понуканием приближает эту боль.

– Быстро взял! – рявкнули сзади, снабдив подзатыльником. Эдак и нянечка может вернуться, и всему развлечению конец.

Испорченную пряжу повесят на меня – понять это вполне хватило ума. А вот опасности в двух спицах я не видел – как-то не объяснял никто в приюте опасность электрического тока, изредка просто шугая от розеток любопытствующих. Розетка – это было «нельзя подходить», «нельзя трогать» – такое же табу, вроде аптечки или ручек на окнах. Так что я чуть сгорбился и резко зажал спицы в ладошке, сердито пыхтя, и одновременно отчаянно желая, чтобы нянечка вернулась вот прямо сейчас и увидела всю сцену целиком. Да так и замер, закрыв глаза и ожидая развития событий.

– Не работает, что ли? – недоуменно произнес парень справа.

– Свет есть, – неуверенно вторили ему, щелкнув переключателем рядом.

Я с испугом посмотрел на старших, боясь сдвинуться с места.

– Дай-ка… – Главный коснулся было плеча… и тут же резко толкнул меня в сторону стены – не специально, просто парня буквально отшвырнуло от меня, бросило на пол, где он и замер с испуганным видом, за мгновение до того, чтобы заорать и разреветься.

На крик влетела нянечка, охнула, углядев в первую очередь меня у розетки, и понеслась спасать. Ее отшвырнуло чуть ближе, и в себя она пришла почти сразу, выдав визгливым голосом штук тридцать непонятных слов, из которых несложно было сложить картину будущего наказания. Тогда я вынул спицы из розетки и протянул в сторону нянечки, с извинениями. Как мне показалось, помогло – поток воплей тут же иссяк, сама женщина попятилась от меня, не вставая, затем лихо для своих габаритов перевернулась и убежала за дверь. Пока я размышлял, стоит ли и мне разреветься и что делать со спицами, нянечка уже вернулась с директрисой – высокой, чуть полноватой теткой со злым взглядом и той самой длинной деревянной линейкой.

Директриса медленно оглядывала зачинщиков, скучковавшихся у стены напротив меня, на несколько секунд останавливая взгляд на каждом. Словно угадывая ее мысли, нянечка тут же принималась шептать ей на ухо имя, возраст, номер группы, свои сетования и похвалы. По ее словам выходило, что ребята хорошие и вообще никак не виноваты, наоборот – спасали ребенка-дурня, всунувшего спицы в розетку. Вот тогда я и разревелся – из-за обиды на такое вранье и несправедливость. В шесть лет есть плохие и хорошие, белое и черное, зло и добро, так что негласный союз хулиганов, запугивающих четыре десятка детей, и единственной на этаж нянечки, весьма довольной, что дети не орут, не шумят и слушаются – пусть и ценой безнаказанности четырех уродов, – смотрелся ужасным преступлением.

Дальше помню фрагментами – меня подняли, подвели к кровати, что-то дали выпить, а потом наступило утро следующего дня.

С того дня изменилось решительно все. Нет, меня не ругали и не били – наоборот. Все словно забыли о произошедшем, будто бы и не было ничего вчера. Но новый день все равно разительно отличался от череды предыдущих – во-первых, стали иначе кормить. Рядом с общими столами поставили еще один, на четыре персоны, за которым сидел только я один, а блюда, которые мне предлагала наша скудная столовая, в разы отличалась по качеству и количеству от того, что размазывали по тарелкам остальных. Разумеется, это не осталось без внимания коллектива ровесников – завидовать они уже научились, а думать пока что не очень, предпочитая действовать. К моему искреннему изумлению, разговор в духе «а че ты, вот я тебе сейчас в глаз дам» пресекла четверка тех самых старших, грамотно отмутузив обидчиков и пригрозив каждому из невольных зрителей повторить то же самое, если кто-то хоть пальцем меня тронет. Я будто бы стал заповедным зверем этого заведения – меня кормили, охраняли, контролировали здоровье. Из недостатков – ежедневный бег утром и вечером, несколько болезненных уколов, отдельная зарядка днем и горькие таблетки вместе с завтраком и ужином. Другой бы обрадовался, я же неким звериным чутьем, необъяснимым ни опытом – которому неоткуда было взяться, ни чем-либо еще – не было никаких явных фактов, которые мог бы понять шестилетний-я, чувствовал недоброе. Каждый день смотрелся братом-близнецом предыдущего, менялись незначительные детали – вроде погоды, еды, мелькающих мимо лиц. А потом прозвучал колокольчик в руках первоклассницы первого сентября – день, в который все мои ровесники пошли в первый класс. А я – нет.

Занятия проводились тут же, в восточном крыле интерната, так что этот знаменательный день я попросту никак не мог пропустить – даже вышел вместе со всеми во двор, строиться прямоугольниками перед белой чертой в составе «а» или «б» класса – смотря в каком из списков окажется моя фамилия. Оказалось, что меня не было ни в одном из них, так что я просто остался рядом с «б» классом, легко рассматривая площадку перед входом поверх голов сверстников – за год индивидуальных занятий я солидно вымахал. Приветственные речи директрисы и небольшой концерт в исполнении старшеклассников уместились в половину часа, после чего первоклашкам уступили право первыми войти в здание – только на этот раз они впервые пойдут не в левое крыло, в жилые комнаты, а в правое. На входе меня и перехватила директриса, легко выдернув из общей толпы, и строгим голосом приказала идти к себе. Так у всех ровесников появился еще один повод для зависти – пока они корпели над уроками, «этот бездельник» мог лежать на кровати. Правда, я-то не лежал, а бегал-прыгал под наблюдением нянечки, тщательно сверявшей все, что мне предстоит сегодня сделать, с планом в зеленой тетрадке. Для соседей по комнате всего этого не существовало, зато был везучий гад, которого давно пора проучить.

Народное возмездие пришло в последний четверг октября, через два часа после отбоя. Устав после очередного многочасового забега вокруг корпуса – мои занятия продолжались и зимой, под зорким взглядом личного надзирателя, предпочитавшего, впрочем, следить из окна, – я предпочел не заметить необычную тишину при моем появлении в общей спальне, проигнорировал колкие взгляды и кривые усмешки, махнул на все это рукой и завалился спать. За что и поплатился – когда на меня резко навалилась тяжесть нескольких тел, набросили на лицо шерстяной плед и начали осыпать быстрыми, без размаха, ударами, делать что-либо было уже поздно. Крик не прорывался через плотную ткань, руки и ноги надежно прижимали к кровати, не давая пошевелиться. Только дергался, когда по телу проходили особенно болезненные вспышки боли, но этой силы было недостаточно, чтобы сбросить с себя как бы не с десяток ребят. Дальше стало еще хуже – потратив все дыхание на крик, я с ужасом осознал, что не могу вздохнуть – плед прижали слишком плотно. Дернулся на этот раз в откровенной панике, но враги только сильнее навалились, с азартом продолжая «учить» упорствующего гада. А у меня уже шли фиолетовые круги перед глазами и дико шумело в висках. Из последних сил я попытался оттолкнуть своих мучителей, вложив в эту попытку всю ярость, все желание жить и весь свой страх. Результат вышел совершенно дикий – вспыхнуло так, что даже через закрытые глаза и плотную ткань пошли круги перед глазами, резко дернуло, снимая с меня всю тяжесть, дыхнуло паленым и сразу – запахом прошедшей грозы. Секунду царила тишина, тут же сменившаяся детским ором и плачем. Застучали по коридору шаги дежурной нянечки, вспыхнули плафоны над головой, освещая место побоища, в центре которого была моя, изрядно сдвинутая кровать, по обе стороны от которой размазывали слезы от дикой обиды «поборники справедливости». Да и не только от обиды – кого-то кинуло на рамы рядом стоящих кроватей, кто-то ушиб локти при падении и неудачно стукнулся головой. Заквохтала нянечка, рассаживая детей по кроватям, появилась из аптечки зеленка и вата, а я так и продолжал сжимать в руках пропаленный, с темными разводами в нескольких местах, плед, которым меня чуть не задушили. Мыслей не было совершенно – выбило яркой вспышкой, от которой все еще мелькали овалы, стоило резко двинуть головой.

Следующий ор подняла уже сама няня, углядев на руках «невинных жертв» светло-серебристые сеточки узора, протянувшегося от пальцев до плеча. Затейливый рисунок – будто молния застыла, и он ни в какую не хотел отмываться… В животе похолодело, я подобрал ноги и поглубже закутался в одеяло и плед, стараясь защититься от злого, тяжелого взгляда, подаренного мне хозяйкой этажа. Та побуравила меня с полминуты, отмахнулась от оставшихся не замазанных зеленым детей и ушла вглубь этажа. Как оказалось – отправилась вызванивать начальство.

В комнате все более-менее успокоилось, сдвигались на место кровати, шуршали одеяла – сон не шел после такого, вот и ворочались. Для разговоров было слишком много страха, а вместо угроз вполне хватало тяжелого, обиженного дыхания и быстрых, слегка испуганных взглядов. Я встал, чтобы поправить сбившуюся простыню и выровнять кровать, да так и застыл, с тоской изучая черные пропалины в паркете пола – там, где стояли металлические ножки кровати. Вот за это мне точно влетит.

Ночь выдалась длинной. Голос директрисы вновь выдернул меня из сна – незаметно для себя я умудрился заснуть, привалившись к изголовью. По ее приказу, как был – в тапочках и пижаме, прижимая к себе одеяло и плед, – долгое время стоял в коридоре, пока няня и директор ходили кругами вокруг моей кровати, рассматривая опалины на полу, изучали странные узоры на руках других детей и строгим голосом опрашивали о случившемся. Затем последовал долгий путь по пустым коридорам, подъем на второй этаж, свет фонаря, переход в восточное крыло и вновь ожидание – на этот раз возле приоткрытой двери директорского кабинета. Дверь поначалу закрыли плотно, но тут уже я перепугался – непроглядная темнота неосвещенного коридора давила и ужасала до такой степени, что я замолотил руками и ногами, требуя меня впустить.

Меня не интересовал разговор внутри кабинета, я почти не прислушивался, кутаясь в одеяло и стойко борясь со сном, но кое-что долетало и невольно запоминалось. Меня почему-то нельзя было оставить в старой комнате, и для меня надо найти новое место. Но… у взрослых, как оказалось, тоже множество страхов и запретов. Нельзя переставить мою кровать к старшей группе – «Он там всех поубивает!». Интересно, кто такой страшный «Он»? Нельзя разместить в библиотеке – «Вера Сергеевна расскажет мужу!». В коридоре – «Там холодно». В медпункте – «Нельзя прерывать тренировки!». Или даже тут, в кабинете директора – «Ты смеешься? У меня посетители, мне как работать?!». Брать к себе домой нянечка также отказалась – несомненно, к счастью. Постепенно, перебирая помещения и имена, взрослые остановились на комнате сторожа и неожиданно замолчали. Вся сонная дымка мгновенно исчезла, сменившись ощущением ледяного крошева по спине. Только не туда!

Сторож – страшный человек. Это вам любой скажет. А еще у него шрам через все лицо, вместо ноги – костыль и одна рука к телу привязана! А еще он злобный, камни кидает так, что ровнехонько между лопаток залетает, ни сбежать, ни укрыться! Еще говорят, что он детей ест. И кошек. И собак. Вот к такому человеку меня вели. Вернее, я изображал шаг, буксируемый нянечкой по коридору – то есть вяло перебирал ногами, пока мое тело волокли к неминуемой гибели.

Логово людоеда выглядело уютно – наверное, еще и оттого, что самого хозяина не было, а в воздухе плыл аромат мятного чая. Обычная обстановка: две кровати с примкнутыми тумбами вдоль стен и стол возле окна. Точно такая же, как в медблоке. На столе парила дымком двухлитровая банка с заваркой, укрытая белой крышкой. Лежала развернутая газета с фотографиями незнакомых, красивых людей. На подоконнике сиротливо ютился кипятильник, обмотанный шнуром вдоль и пополам. Больше взгляду не за что было цепляться. Даже по виду кроватей не определить, какая принадлежит сторожу, – одинаково убраны, с аккуратно взбитыми подушками.

– Устраивайся там, – приказала няня, кивнув в сторону дальней от двери постели.

Сказку про Машеньку и медведей нам уже читали, так что я постарался совершить как можно меньше повреждений, устроившись на самом краю кровати, да еще завернулся тем, что принес с собой. Няня только головой покачала и бухнулась прямо на взбитую подушку. Ну и ладно, если что – ее он съест первой.

К приходу главного медведя зубы уже выстукивали нестройный ритм – во-первых, страшно, во-вторых, стена холодная и я изрядно замерз, а пошевелиться еще страшнее.

Неслышно распахнулась створка, впуская главный кошмар окрестных земель – широченного, высоченного, с мордой жуткой и черной тростью в руке, он оскалился в тридцать два здоровенных клыка и прогудел низким голосом, сотрясая стены и пол. Или это я дрожал?

– Машка, опаздываешь, – укоризненно покачал головой сторож, потянувшись здоровой рукой к пряжке пояса.

«Бить будет!» – пронеслось в голове, сам я дернулся, невольно скрипнув пружиной.

Рука сторожа остановилась.

– Это кто? – подозрительно глянул он на меня своими жуткими глазищами.

– Это Максим. Главная приказала разместить у тебя, на время, – встала ему навстречу няня, храбро удерживая монстра за плечи.

– С какой это стати? – В голосе не слышалось ни нотки добродушия.

– Дерется сильно, буйный. Если разозлить, – тут же поправилась, поймав недобрый взгляд. – Нельзя ему оставаться в палате – еще покалечит кого или самого задушат. К старшим, сам понимаешь, тоже никак…

– А мне-то он зачем? – грубо оборвал ее сторож.

– Денег прибавят, за присмотр. Тем более ты ночью все равно не спишь.

Мне показалось или она погладила его по плечу?

– Тебе теперь где «не спать»? – прижал он ее к себе – ненадолго, руку тут же скинули и отшатнулись в сторону.

– Коль, не при ребенке же! Найдем. В спортзале, на матах мягеньких. Придешь? – вильнула она своими телесами, умудрившись потереться о страшилу бедром.

– Дай хоть познакомлюсь с постояльцем, – хекнул тот довольно, выпроваживая няню из комнаты.

– Жду! – мурлыкнуло из коридора.

А я и не знал, что у нее может быть такой голос – отличный от скрежета несмазанных дверных петель или вопля кота, которому наступили на хвост. Мы, помню, как-то специально ловили и проверяли…

– Дрался, говорят? – выдернул из размышлений сторож, уже разместившийся на кровати напротив, поближе к столу. Трость небрежно лежала по правую его руку – мне никак не добраться.

Я замотал головой.

– Били меня, – буркнул, глядя исподлобья.

– Много их было? – Мужик аккуратно перелил чай из емкости в миниатюрную чашечку, словно по волшебству выуженную из-под столешницы.

– Не знаю, не видел.

Тот поставил рядом вторую и вопросительно посмотрел на меня.

– Они голову пледом накрыли и толпой навалились, – выдал я, алчно поглядывая на расписанную синим орнаментом эмалевую чашку.

– О как, интересно. А дальше? – Тот вместо чая закинул в чашечку три кубика сахара, сильно подняв ставки. – Что-то ты целый слишком.

– Не знаю я, – шмыгнул, не желая обманывать. Да я и сам толком не понимал, что случилось. – Их ударило чем-то.

– Да ну? – Сторож выцепил один кубик из моей кружки и кинул в свою.

– Честно! – воскликнул я, не желая терять сладость. – Оно само вышло, мне дышать не давали.

– То есть? – Острый взгляд серых, выцветших глаз вцепился в меня, не давая дышать.

– Сверкнуло и дым пошел, а потом – как после грозы. А ребят отбросило. И черные следы на полу. И плед дымится, – тяжело сглотнул я, сжавшись еще сильнее.

– Плед – тот самый? – указал он пальцем на серо-черный лоскуток, выбивавшейся из моего пододеяльника.

Я торопливо кивнул и быстро сдернул его с себя, стоило ему показать характерный жест.

Грубые пальцы перебирали прожженную ткань, цеплялись за мелкие отметины, перетирали их меж собой. Сторож оглядывал дырочки на просвет, внимательно принюхивался и даже попробовал на язык. После чего плед, к моему сожалению, отправился в угол комнаты. Уж лучше бы вернул – холодно.

– Семь лет, надо же. Это ж как ты их убить-то хотел? – глубокомысленно произнес он, наклоняя банку с чаем над второй чашкой.

– Я не хотел! – возмутился я от всей души.

Сторож замер, налив совсем чуть-чуть.

– Не хотел я никого убивать! – вспыхнул я негодованием. – Страшно было и дышать хотелось. Вот и… Само оно, – буркнул, сдуваясь.

– Не хотел убить и даже без ненависти… – уже констатируя, кивнул своим мыслям и еле слышно добавил: – Сильная кровь.

Чай наконец достиг кромки, вызвав чувство сухости во рту – будто кругов двадцать пробежал в летнюю жару. А потом… потом этот гад опрокинул в себя содержимое обеих чашек и с невероятным довольством наблюдал, как вытягивалось мое лицо.

– Это для бодрости варево, тебе ни к чему, – проковыляв к двери, криво ухмыльнулся он. – Устраивайся, малой.