Читать книгу Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире - Владимир Иорданский - Страница 4

В примечаниях ко 2-му тому Сочинений И. В. Сталина сообщается, что название статьи «Марксизм и национальный вопрос» было первоначально иным. В журнале «Просвещение», где она впервые опубликована в 1913 г., статья озаглавлена «Национальный вопрос и социал-демократия». Годом позже она появилась отдельной брошюрой опять-таки с новым заголовком – «Национальный вопрос и марксизм»[5].

Автор, очевидно, гордился своей работой, и в изменениях ее названий видно, как он постепенно выпячивал ее теоретический аспект. Если первоначальным заголовком определялось, что темой исследования был подход социал-демократии к национальной проблеме, если вторым уже подчеркивалось место национального вопроса в общей системе марксистской теории, то окончательный вариант названия указывает, что в статье раскрывается марксистское понимание национального вопроса.

Так не лишенная достоинств, местами интересная, но одновременно схоластичная, начетническая статья постепенно возносилась на пьедестал выдающегося достижения теоретической мысли. Тщеславие, самооценка автора возрастали с каждым шагом вверх по иерархической лестнице. Когда же он достиг вершины, содержащееся в его достаточно скромном труде определение нации стало настойчиво внедряться в сознание народов Советского Союза. И, думается, это не прошло бесследно. Догматизм теоретических конструкций И. В. Сталина опасно совпадал со склонностью его сознания осмыслять действительность в полярных черно-белых тонах. В периоды обострения межэтнических отношений отчетливо видно, как идеологи этнических движений абсолютизируют отдельные признаки нации из определения Сталина. Вот почему освобождение от гипноза выработанной им формулировки важно не только для теории национального развития, но прежде всего необходимо для практической работы, для очищения атмосферы межэтнических отношений от ложных стереотипов.

Одним из первых марксистов, сделавших шаг в этом направлении, был крупный французский востоковед-арабист М. Роденсон. В статье «О марксистской теории нации»[6] он убедительно раскрыл слабые, уязвимые стороны концепции И. В. Сталина. Им было высказано несколько замечаний. Прежде всего, исследователь обратил внимание на то, что документация автора об образованиях национального типа «скудна». М. Роденсон напомнил, что Сталин провел в Вене два месяца, изучая с помощью Бухарина и Трояновского труды главным образом австрийских марксистов по национальному вопросу. Подобная ориентация его работы объяснялась тем, что австрийские социал-демократы активно обсуждали проблемы автономии национальных меньшинств, волнующие и русских марксистов.

«В этой полемике, – отмечал французский ученый, речь шла о доказательстве того, что автономия национальных меньшинств России не могла мыслиться без определенной территориальной базы этих меньшинств и что партия могла быть организована только на основе территориальных подразделений. Сталин счел необходимым выработать общую теорию, согласно которой территория остается, повсюду и всегда, признаком нации».

Исследователь утверждал, что, вопреки широко распространенному мнению, В. И. Ленин не слишком высоко ценил сталинскую работу. «Никогда, ни в одной из своих статей по национальному вопросу, – писал в подтверждение своего вывода М. Роденсон, – он не возвращается к сталинскому определению (нации. – В. И.). Еще важнее то, что в своих доводах он многократно занимает позицию, прямо противоположную сталинской». По мнению ученого, И. В. Сталин дал определение типа нации, характерного для Западной Европы в эпоху капитализма.

«Но схематическая жесткость его подхода имеет очень существенный недостаток, замораживая понятие, которое требуется определить, навязывая ему безупречную стройность, поистине метафизическую неизменность», – отмечал М. Роденсон.

С выводами этого ученого перекликались суждения о сталинской работе крупного южноафриканского марксиста Дж. Слово. Тезис Сталина по национальному вопросу, утверждал он, мог иметь ценность в конкретных условиях Австро-Венгерской империи после ее развала и последовавшей национальной перегруппировки и был важен при решении национального вопроса в Советском Союзе. Но его применимость в обстановке Южной Африки и даже в обстановке большей части Африканского континента, в лучшем случае, сомнительна[7].

Дж. Слово вспоминал, что в 1932 г. Коминтерн призвал коммунистическую партию Южной Африки выдвинуть такой лозунг:

«Полная и немедленная национальная независимость для народов Южной Африки. За право зулусов, басуто и других наций образовать их собственные республики. За добровольное объединение африканских наций в Федерацию независимых туземных республик».

Этот лозунг представляется ему глубоко ошибочным. По его собственному убеждению, «несмотря на культурное и расовое многообразие, Южная Африка не является многонациональной страной. Это нация в процессе становления, в процессе, который через борьбу продвигается вперед и может быть полностью завершен лишь после поражения расистской тирании. Концепция одной и единой нации, охватывающей все наши этнические общины, остается практически бесспорной целью освободительного движения».

Подчеркивая, что южноафриканский пример далеко не единичен, Дж. Слово говорил о том, как рассматривался национальный вопрос в партии ФРЕЛИМО в Мозамбике, стране с множеством различных племенных групп. Он цитировал высказывание одного из лидеров этой партии, Марселину душ Сантуша, сделанное тем в 1973 г. Тот утверждал:

«Основные условия для успешного изживания (трибализма) налицо. По общему вопросу, сформировали ли мы уже нацию в подлинном смысле слова, хочу сказать, что нация основывается на конкретной действительности. А самой важной ее чертой на нынешней стадии в Мозамбике является битва против португальского колониализма. Наша общая борьба против угнетения играет выдающуюся роль в создании национальной связи между всеми группами и культурами… Конечно, нация является продуктом истории, и ее формирование проходит через различные стадии. В этом смысле работа по конечному достижению национального статуса будет продолжаться и после независимости, хотя его основные моменты в Мозамбике уже существуют и продолжают дальше развиваться»[8].

Дж. Слово, в сущности, противопоставлял узкоэтническому подходу Сталина к проблеме нации значительно более широкий взгляд, требующий учета классовых, политических, наконец, конкретно-исторических факторов. Он замечал, что после Ленина возникла тенденция придавать основное значение культурно-лингвистическим (этническим) факторам в ущерб классовому подходу.

«Сплочение или разобщение рыхлых этнических групп, – писал Дж. Слово, – в одну или же несколько суверенных целостностей не может оцениваться на основе каких-либо универсальных формул того, что же образует нацию. Революционер знает, что на вывод влияют значительно более сложные политические соображения, чем содержащиеся в любом перечислении обычных «национальных» признаков»[9].

Столкновение двух мнений, двух подходов отнюдь не ограничивалось теорией. Для южноафриканских коммунистов, для многих государственных и политических деятелей других регионов Африканского континента определение нации имеет исключительно важное практическое значение. Вместе с тем, трудно не заметить, что от региона к региону сам этот термин начинает прилагаться к совершенно различным образованиям. Возникает вопрос: если справедлива критика позиции Сталина за узкоэтнический подход к проблеме, то не совершает ли ошибки и сам критик, называя нацией любое полиэтническое сообщество народов, пусть основывающееся на единстве экономических, политических и иных интересов? Понятие «нации» начинает выглядеть как кафтан, который в одних случаях слишком узок, в других – слишком широк.

К сожалению, Дж. Слово, указав, что сталинское определение не соответствует реальности Южной Африки, на этом прекратил его критический анализ. К слову сказать, М. Роденсон также высказал мнение, что сталинская формулировка неприменима к ситуации в арабском мире. И тоже на этом утверждении заканчивает свое развенчание сталинской работы. Таким образом, оба исследователя, решительно отвергая притязания национальной теории Сталина на универсальность, тем не менее, признают ее значимость в конкретной ситуации Европы, России начала века. Но, может быть, эта теория потому и не является универсальной, что страдает какими-то существенными изъянами? И так ли уж она применима в европейских и в российских условиях?

Внутренняя неоднородность

Сталин заявлял, что нация – это общность людей. И уточнял, что речь идет об устойчивой, исторически сложившейся общности, в основе своей – не расовой и не племенной. В подтверждение своей мысли он указывал, что нации образовывались из смешения различных народов.

Но следующего шага Сталин не делает: он не уточняет, что практически всегда такая общность внутренне неоднородна. Так, у тех или иных составляющих нацию групп степень развития национального самосознания бывает весьма различной. Эта особенность наиболее заметна у крупных этносов, занимающих большую территорию, отдельные районы которой слабо между собой связаны и экономически развиваются неравномерно. Обособленность отдельных территориальных групп иной раз становится столь значительной, что возникает реальная перспектива их превращения в независимые, самостоятельные нации. Так, англосаксонские переселенцы образовали ядра, вокруг которых сложились североамериканская, австралийская, новозеландская и некоторые другие нации.

Вместе с тем, внутри многих молодых этносов легко прослеживаются пережитки былых племенных образований. К примеру, один из крупнейших этносов Нигерии, йорубский, включает эгба, живущих вокруг города Абеокута, расселенных по территории восьми йорубских княжеств иджебу, экити, илеша, и целый ряд других подгрупп, отличающихся друг от друга диалектом, особенностями культуры, традициями. Хотя подавляющее большинство йорубов тяготеют к объединению, исламизированные йорубы в районе города Илорина, на реке Нигер, ревниво сохраняют свою обособленность.

Сходная картина наблюдается у соседей йорубов – бини. В их обществе еще недавно сохранялись глубокие следы родоплеменного уклада: мужское население разделено на возрастные классы, причем обычно их три – юноши, полноправные общинники, старейшины. В родственных отношениях явственно начало патрилинейности, когда старший сын наследует собственность, титулы, привилегии и обязанности отца; существует жесткое разделение трудовых обязанностей между мужчинами и женщинами, которым закрепляется подчиненное положение женщины. Местное название города Бенина, Эдо, дало название и языку этого этнического сообщества, относящемуся к западно-суданской группе ква.

Объединение в едином государстве, королевстве Бенин, благоприятствовало сближению родственных народов. Тем не менее давние различия между ними оказались довольно устойчивы.

Английский этнограф Р. Е. Брэдбери отмечал существование четырех крупных племенных союзов, собственно эдо, или бини, ишанов, северных эдо, в свою очередь распадающихся на четыре подгруппы, и урхобоисоко[10]. У северных эдо выделяются подгруппы, в свою очередь иногда насчитывающие десятки «независимых» племен. По наблюдениям Р. Е. Брэдбери, среди северозападных эдо от деревни к деревне имеются заметные различия в словарном составе местных диалектов.

Вместе с тем, в крае весьма ощутимо воздействие современности. Оно проявляется в объединительном влиянии школы, печати и радиовещания, в умножении экономических и иных контактов между изолированными еще недавно районами. Уэдоговорящих народов сложилась интеллигенция, выражающая их устремления.

Единична ли эта картина? Отнюдь нет. Сходные, хотя и не тождественные структуры у молодых национальных образований наблюдаются во многих районах Азии и Африки.

В ряду противоречий, раскалывающих национальные общности, особое место занимает разрыв между верхами, ассимилировавшими иностранную культуру, и низами, верными своим исконным традициям. Говоря о предреволюционной России, философ Н. А. Бердяев отмечал:

«Мир господствующих привилегированных классов, преимущественно дворянства, их культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык, был совершенно чужд народу – крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев»[11].

В годы революции и гражданской войны из этого разрыва вырвались страшные духи ненависти и вражды; ликвидация культурной верхушки страны бросила трагическую тень на всю последующую историю великого народа.

В более резкой, обнаженной форме проблема существует в странах третьего мира, где европеизированные верхи и говорят на другом языке, чем низы. Привилегии верхов огромны, весь их образ жизни в корне отличен от условий существования остального общества. Правда, в третьем мире почти нигде противоречие между верхами и низами не преодолевалось столь же радикальным образом, как в России, но и там не счесть поворотов истории, которые вызывали массовую эмиграцию интеллигенции, истребление наиболее образованной и просвещенной части общества. Достаточно вспомнить события 1964 г. на Занзибаре, где свержение монарха сопровождалось истреблением едва ли не всей арабизированной верхушки местного общества. Такой путь «консолидации» этнических общностей, как правило, сопровождался их культурным и духовным регрессом при одновременном подъеме шовинистических страстей.

Внутренняя неоднородность временами порождала острейшие кризисы. Не был ни случайностью, ни результатом только внешних давлений распад после Второй мировой войны ряда, казалось бы, прочных национальных образований. И в Германии, и в Корее, и в Йемене, и во Вьетнаме социальные и идеологические противоречия в какой-то момент оказались сильнее сознания национальной общности.

Наконец, такое важное обстоятельство, как факт, что ни на одном этапе истории национальное сообщество не бывает однородным в этническом отношении; оно всегда включает представителей других этносов, людей иного языка, иной культуры. Пожалуй, наиболее замкнутыми были родоплеменные общества, где перед интеграцией чужака вырастал барьер – необходимость его признания сородичем, человеком своей «крови». Этот барьер, тем не менее, за одно-два поколения преодолевался. Ныне ассимиляционные процессы идут проще, хотя тоже наталкиваются на трудности. Но главное: нет нации, которая не ассимилировала бы представителей различных этносов и, очевидно, не утрачивала бы тех, кого поглощают другие нации. От соотношения этих двух противоречивых тенденций во многом зависит развитие нации, ее здоровье. Как в одном из своих интервью говорил русский историк и географ Л. Н. Гумилев, «в тысячелетних колебаниях происходит беспрерывное смешивание народов. Так что нельзя говорить ни о какой «чистоте», тем более – исключительности или избранности. Этносы всегда возникают в результате контактов. В основе любого образования лежат как минимум два старых. На практике же составных частей, как свидетельствует великое множество исторических примеров, бывает гораздо больше»[12].

Через преодоление внутренней неоднородности – социальной, культурной, этнической – и происходит, по всей видимости, становление национальной общности. Ее устойчивость во многом, как показывает история, зависит от того, насколько успешно движется этот процесс. Но та же история подтверждает, что, когда стираются одни линии внутреннего размежевания, на поверхность выступают новые, ранее незаметные или не существовавшие. И все же изживание родоплеменной дробности, феодальных «пирамид», сословных, а затем и классовых барьеров образовывало как бы ступени к большей и большей национальной зрелости, ко все большей открытости, ко все большей способности сотрудничать с внешним миром, к изменению характера нации в результате все большей гуманизации межличностных отношений в ее среде.

Но вернемся к статье Сталина. Рассуждая далее над признаками нации, он подчеркивал, на первый взгляд с полным основанием, что национальная общность немыслима без общего языка. Правда, уточнял: «Это, конечно, не значит, что различные нации всегда и всюду говорят на разных языках или все, говорящие на одном и том же языке, обязательно составляют одну нацию».

Очевидность далеко не всегда выдерживает критическую проверку. Некоторые советские этнографы, размышлявшие над проблемой языка как фактора этногенеза, выделяли моменты, не укладывавшиеся в тесные рамки сталинской догмы. Академик Ю. В. Бромлей, в частности, писал: «…если исходить из идеи «общности языка» (имея в виду при этом общность одного языка) как обязательного этнического признака, то немало народов автоматически окажется за пределами этнической категории»[13].

Он напоминал, что среди народов нашей страны значительные массы башкир, карел, эвенков считают своим родным языком русский. Есть народы, отдельные части которых с трудом понимают друг друга. Это, например, северные, восточные и южные группы китайцев. Ученый далее отмечал, что у некоторых народов существует даже несколько хотя и близких, но разных литературных языков: у мордвы – эрзянский и мокшанский, у норвежцев – риксмол, ланнсмол, самноршк[14].

Это наблюдение привлекает внимание к существеннейшему аспекту взаимоотношений народа и его языка – их динамизму. При всей их устойчивости и даже консерватизме они изменчивы, текучи. В судьбах языка находит свойственная жизни этноса тенденция преодоления своей внутренней неоднородности, сращивания с другими этносами, наконец, поглощения. Если народ – центр притяжения для соседей, то его язык вырастает в средство межэтнического общения, средство распространения его культуры. И, напротив, язык народа, переживающего культурный спад, духовный разлад, вытесняется, зона его распространения сокращается.

Национально-этническое самосознание склонно абсолютизировать роль языка в процессе национального становления, причем за этим скрывается культ самого этноса, стремление остановить его движение на некой вроде бы высшей точке эволюции. С тревогой относится оно к ассимиляционным процессам и взрывается, если подозревает хотя бы малейший элемент насилия, вмешательства власти в их поощрение или поддержку. В этой ситуации, как правило, отметается реально складывающаяся в обществе «иерархия» языков и агрессивно утверждается примат родного языка. Парадоксальным образом именно тогда-то и начинает торжествовать формула Сталина об «общности» языка как признаке нации.

Нельзя не задуматься о социальном и нравственном подтексте этого явления. Не означает ли факт существования «иерархии» языков и объективного неравенства людей, говорящих на этих языках? Разве существование в многонациональном обществе одного доминирующего языка не ставит в привилегированное положение и тех людей, для которых этот язык является родным? Ответ очевиден. Трудно не понять, почему человек, на своей родной земле вынужденный отказываться от языка своих предков, для того чтобы обеспечить успех своей карьеры, чтобы полнее выразить себя как личность в творческой деятельности, почему этот человек может испытывать ярость и негодование при ущемлении его родного языка.

И все же, если вдуматься, вопрос отнюдь не выглядит однозначным.

Вспыхнувшие в Советском Союзе в конце 80-х годов дискуссии вокруг этой проблемы шли не только на страницах научной и литературной печати, но захватили и улицу. Они обнажили как опасность государственного вмешательства в национальные процессы, так и губительность националистических крайностей. В полемике, временами обретавшей митинговые интонации, сталкивалось несколько точек зрения.

Белорусский этнограф В. К. Бондарчик, выступая на организованном журналом «Вопросы истории» «круглом столе» по национальному вопросу в СССР, рассказывал, что в его родной республике все городские школы работают на русском языке. Он говорил, что родители отказываются обучать детей на родном языке, считая, что он потерял перспективу, социальные, коммуникативные и все другие функции. По мнению ученого, в селах только 22 процента учащихся обучаются на белорусском языке, причем из них получают законченное среднее образование едва 10–12 процентов. Ученый утверждал, что «потеря языка – это один из этапов потери национального самосознания»[15].

Еще более тревожную картину нарисовала, говоря о вепсах, другая участница дискуссии, карельский филолог З. И. Строгальщикова. Она сообщила, что в конце 1937 г. вся деятельность по развитию вепсской народности была прекращена. Обучение в школах стали вести на русском языке, учебная литература на вепсском языке была конфискована. Ныне вепсский бытует только в устной речи. В результате ассимиляции численность народа быстро сокращается. Если в 1939 г. вепсов насчитывалось 32 тысячи, то в 1959-м – 16,4 тысячи, в 1979-м – 8,1 тысячи[16].

В течение нескольких месяцев шло обсуждение национального вопроса на страницах «Литературной газеты». Снова на первый план вышла проблема языка. Обмен мнениями, в котором участвовали писатели и ученые, подтвердил, что русификация затронула все народы Союза, сокращая зону влияния других языков. Казахский писатель С. Елубаев, в частности, говорил:

«Как Арал, ставший жертвой интернациональной безответственности, отошел от своих берегов на десятки километров, так и казахский язык, сужая сферу применения в городах республики, на сотни километров «отошел» в степь, в аулы. При двукратном росте населения почти в два раза сократился тираж книг на казахском языке. Катастрофически теряют зрителя национальный театр и кино…»[17].

Эта тревога, эта горечь понятны. Но вряд ли справедливо объяснять отступление отдельных языков только коммерциализацией культуры или одним давлением властей. К тому же, если оправдано возмущение административным «продвижением» русского языка, то вряд ли можно осуждать людей, которые самостоятельно и свободно делают выбор в его пользу.

Национализм, однако, резко выступает против права выбора. Характерно, что во всех ставших независимыми республиках бывшего Советского Союза только местный доминирующий язык признается государственным, несмотря на то, что русскоязычное население во многих молодых государствах весьма велико. А латышский поэт К. Скуниекс даже выразил возмущение тем, что живущие в Латвии русские добиваются признания их языка государственным наравне с латышским.

«Оригинальное предложение», – с тяжеловесной иронией утверждал этот деятель культуры[18].

В ходе дискуссии остро обозначилось одно противоречие, оказывающее сильное влияние на нравственный климат в этносе. Речь о конфликте между свободой личности и требованием этнической солидарности. На страницах «Литературной газеты» К. Катанян отмечал, что «равноправие языков, декларируемое законами, достигается на практике лишь путем насильственного принуждения изучать и использовать в равной мере языки с разными возможностями, с различными общественными функциями».

Развивая свою мысль, он утверждал:

«Желание уравнять и права граждан, и права языков – утопия, напоминающая небезызвестную попытку скрестить картошку с помидором, чтобы и вершки и корешки стали съедобными»[19].

Казалось бы, в атмосфере демократизации право личности самой выбирать, какой этнос ей ближе по языку, по культуре, должно было получить широкую и активную поддержку. Но нет. Тенденция к демократизации общественных порядков вошла в противоречие с тенденцией этносов к самоутверждению, а в ряде случаев к самоизоляции. Уже упоминавшийся латышский поэт заявил, что нужен закон о защите этноса. От кого? Очевидно, от своих собственных граждан. В журнале «Слово» филолог Т. Очирова резко критиковала академика Ю. В. Бромлея и доктора исторических наук Л. М. Дробишеву за то, что они признают право личности на свободный выбор национальности, на свободный переход из одной национальности в другую. Она гневно вопрошала:

«Но если, скажем, якут, по собственному усмотрению, вопреки сложившимся традициям жизни народа, назовет себя грузином, не будет ли такой этнический волюнтаризм сродни пресловутому проекту поворота северных рек?»[20].

Трудно понять, почему перспектива ассимиляции именно якута именно грузинской нацией показалась Т. Очировой столь невероятно опасной, что она сравнила ее с проектом поворота северных рек. Например, во Франции много уроженцев Индокитая, которые считают себя французами и являются таковыми в глазах закона. В Великобритании медленно, но верно врастают в английскую нацию выходцы из стран Азии, Африки, с Карибских островов. Некоторые англичане не скрывают, что относятся к этому процессу враждебно. Есть аналогичные настроения и во Франции. Но, только встав на расистскую или националистическую позицию, можно отрицать право якута, живущего на грузинской земле и говорящего на грузинском языке, считать себя частицей грузинской нации.

В реальной жизни диктат националистических сил в вопросе о языке зачастую принимал форму грубейшего насилия. Описывая один из митингов в Молдове, корреспондент «Правды» в этой стране сообщал, что толпа яростно кричала: «Нет – русскому языку!»[21]. Министерством просвещения принимались активные меры по закрытию школ с преподаванием на русском языке. Перед психологическим нажимом толпы способен устоять далеко не всякий. Когда шумит толпа, голос отдельной личности, пытающейся отстаивать свое право выбора, право на развитие своей индивидуальности, не слышен.

Такая ситуация тем опаснее, что языковое и этническое пространства вообще в редких случаях совпадают полностью. Разрыв между ними бывает столь значителен, что начинает восприниматься этносом как угроза его существованию.

Язык – это та стихия, в которой живет мысль народа, его самосознание, это стихия, через которую осуществляется его диалог с другими народами. В зависимости от множества факторов он либо расширяет охватываемое им пространство, либо отступает перед натиском другого языка. Но и в первом, и во втором случаях вдоль всей линии этих внешних контактов образуется более или менее широкой пояс двуязычия, а иногда и многоязычия. Некоторые из тех, кто чурается этнических контактов, заявляют, что двуязычие опасно для культуры и духовного развития человека, который-де уже ни на одном языке не способен четко и ясно выразить свою мысль и утрачивает национальные корни. Не опираясь ни на один сколько-нибудь убедительный эксперимент, они, например, утверждают, что «двуязычие дошкольников может быть одной из причин появления у них заикания»[22].

Вряд ли случайно подобные идеи получили особенно широкое распространение в Эстонии, где страх перед угрозой ассимиляции одно время принял патологически болезненный характер. В предельно категоричной форме, не допускающей сомнения и колебаний в отрицательной оценке фактора двуязычия, их выразил эстонский литератор Мати Хинт. Он в самом решительном тоне утверждал следующее:

«Неоспоримым фактом… являются отрицательные явления, сопутствующие двуязычию, по крайней мере, в раннем возрасте: интеллектуальное развитие ребенка может замедлиться, мышление на родном языке и общее понятийное мышление – затормозиться, порой возникает опасность речевых расстройств и так далее. Худшее, что может принести с собой бесконтрольное внедрение двуязычия, – это полуязычие, когда человек, вроде бы владеющий обоими языками, фактически не владеет ни одним: столкнувшись с чуть более сложной мыслительной конструкцией, он не способен выразить ее достаточно точно ни на одном из тех языков, которыми «владеет»[23].

Трудно поверить, что подобные высказывания делались серьезно. Ведь знание даже двух языков значительно расширяет умственный кругозор, и люди, использующие в работе два и более языков, обычно являются ферментом культурного подъема нации. Пушкин, Тютчев писали стихи по-французски. Интересно, что, когда в Советском Союзе шли баталии вокруг призрачной вредности многоязычия, в Париже состоялся симпозиум при участии 1300 филологов из 25 стран под лозунгом: «Многоязычие составляет часть прав европейцев»[24].

Думается, полное совпадение языкового и этнического пространств обнаруживается только на уровне племени. Ведь даже такие, казалось бы, монолитные нации, как французская или британская, включают разноязыкие этнические группы. Такой признак нации, как общность языка, является, следовательно, далеко не абсолютным, особенно на высоких уровнях развития нации. Это не означает, конечно, что можно мыслить национальное существование вне языка, но исторический опыт убеждает, что язык любого народа динамично сосуществует с другими языками в границах одной нации, что зона его влияния, или его пространство, не остается постоянной, а сокращается или расширяется и может быть меньше или больше зоны расселения этноса, или этнического пространства, что каждый этнос в какой-то своей части как минимум двуязычен.

Пространство и территория

Столкнувшись с тем, что существуют разные нации, говорящие на одном языке, Сталин дополнил перечень национальных признаков еще одним – принципом общности территории.

«Англичане и северо-американцы говорят на одном языке, и все-таки они не составляют одной нации». Почему? – вопрошал автор. И отвечал: «Прежде всего потому, что они живут не совместно, а на разных территориях. Нация складывается только в результате совместной жизни людей из поколения в поколение. А длительная совместная жизнь невозможна без общей территории».

Очевидность и этого наблюдения сомнительна. Исторически не общность территории является предпосылкой образования нации, а стремление этноса к самоутверждению, к сплочению его отдельных групп, часто рассеянных по большой территории, приводит к образованию целостного этнического пространства. К тому же параллельно развертывается процесс «сращивания» соседних этнических пространств. В огромных районах мира «чистота» этнической территории – эпизод, ее мозаичная пестрота – важнейший фактор истории.

Наиболее интенсивное переплетение различных этносов наблюдается в крупных городах. Именно они служат «конечной станцией» миграционных процессов. В мегаполисах пришлый люд тяготеет к образованию более или менее закрытых гетто, но с ходом времени начинает растворяться в коренном населении.

Тесные контакты между этносами существуют в зонах распространения двуязычия. В Европе велико количество районов, где совместно проживают люди различного этнического происхождения: словаки, венгры, украинцы, русины в Словакии, румыны, венгры, немцы в Трансильвании, литовцы, поляки, русские, белорусы на Виленьщине в Литве. В этих и многих других районах этническая чересполосица существует столетия. Массовые переселения людей в современную эпоху усложнили этническую картину во всем мире, причем многонациональный характер начинают обретать даже замкнутые моноэтнические общества вроде японского, хотя там нетерпимое отношение к чужакам граничит с расизмом.

Стихийное отношение этноса к территории двойственно. Конечно, он видит в ней почву, на которой вырос, которая его вскормила. В его глазах эта земля священна. А вместе с тем, он стремится к расселению, к смешению с другими народами. Этнос, находящийся на подъеме, разбрасывает свои побеги по огромному пространству, где его права неизбежно вступают в противоречие с правами другого или других этносов. Такие конфликты часто сопровождаются чудовищными кровопролитиями, причем территориальные притязания каждого из участников драмы обычно подтверждаются ссылками на историю, на прошлое. Подобная аргументация заводит их еще дальше в тупик, ибо практически нет земель, исторически принадлежавших только одному народу; как правило, в ту или иную эпоху один этнос вытеснялся другим, тот, в свою очередь, третьим и так далее. Выход все же обнаруживается, если признать за личностью право на свободный выбор места проживания, а затем и право возникшего в ходе переселений этнического меньшинства на собственный этнический и языковый анклав. Никто не должен обладать правом изгнания «инородцев» под тем предлогом, что они «вторглись» на чужие земли. Напротив, их права на сохранение своего языка, национальной культуры, традиций обязаны уважаться, где бы они ни жили.

Очевидно, тысячи крепчайших нитей соединяют этнос с родной землей, с окружающим его с детства пространством. Подсознательно он видит в нем сферу собственной безопасности и на вторжение туда реагирует как на угрозу своей будущности. Да и сам характер народа с ходом времени испытывает на себе воздействие окрестной природы. Н. А. Бердяев, например, неоднократно отмечал, что безбрежность российских просторов наложила сильнейший отпечаток на русский национальный характер. Он писал:

«Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразились в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широта».

Это наблюдение дорого ученому, и он возвращается к нему снова и снова в нескольких своих работах. Может быть, обнажаемая им связь между ландшафтом и народной душой выглядит несколько прямолинейной, а потому неточна и спорна. Скорее, важно направление бердяевской мысли, которая там, где Сталин различает лишь «территорию», видит узел сложнейших взаимодействий.

Этническое пространство народа и само несет след его души – его трудовых привычек, его вкусов и пристрастий, его культуры. Ландшафты Франции отличны от ландшафтов Германии, и это объясняется не одними природно-климатическими различиями, но и прямым воздействием людей. Ландшафт – это всегда история народа, история его труда и исканий.

Между субъективными представлениями этноса о национальном пространстве и объективным положением вещей часто возникает разрыв. То, что этнос субъективно воспринимает как свое пространство, объективно может включать территории, принадлежащие другим национальностям, да и само являться всего лишь анклавом, иной раз значительным, на чужих землях. Этот разрыв приобретает болезненный характер там, где господствующий этнос заявляет о притязаниях на монопольный контроль над территорией, без учета прав других народов, в нарушение обычно и прав человека. Проблема всегда исключительно деликатна, ибо затрагивает самый глубинный нерв народа, его боязнь за собственную судьбу. К тому же массовые представления о связи с землей, с территорией зачастую мифологизированы, иррациональны, а потому их трудно скорректировать с помощью доводов, обращенных к разуму, к чувству реальности.

Эти факторы требуют крайне осторожного отношения ко всему, что затрагивает территорию, которую этнос считает своим «жизненным пространством». Но одновременно следует ясно видеть, что мифологизированная, вдохновляемая этническим эгоизмом позиция в конечном счете несовместима с тенденциями современной истории, мешает естественному, свободному развитию нации. И здесь вновь обнаруживается, что догматизм сталинской формулировки объективно подкреплял именно националистический подход к проблеме общности территории как признака нации, с которым смыкался на уровне массового сознания. Такое переплетение благоприятствовало сползанию к замкнутости, к отгораживанию от соседей, создавая психологический климат, который становился сильнейшим тормозом национального роста.

Элемент историзма появлялся в рассуждениях автора, когда он подходил к вопросу о роли экономических связей в сплочении нации в одно целое. В поисках примера он обратился к Грузии. По его словам, «грузины дореформенных времен жили на общей территории и говорили на одном языке, тем не менее они не составляли, строго говоря, одной нации, ибо они, разбитые на целый ряд оторванных друг от друга княжеств, не могли жить общей экономической жизнью, веками вели между собой войны и разоряли друг друга, натравливая друг на друга персов и турок».

Далее автор уточнял: «Грузия, как нация, появилась лишь во второй половине XIX века, когда падение крепостничества и рост экономической жизни страны, развитие путей сообщения и возникновение капитализма установили разделение труда между областями Грузии, вконец расшатали хозяйственную замкнутость княжеств и связали их в одно целое».

В этом высказывании хотелось бы отметить два момента: во-первых, возникновение нации непосредственно связывается с развитием капитализма, а во-вторых, оно обусловлено преодолением феодальной раздробленности. По мнению автора, рождение нации – это довольно позднее историческое явление. В Грузии оно отнесено им ко второй половине XIX века.

С острой критикой этого мнения на упоминавшейся дискуссии в журнале «Вопросы философии» выступил грузинский философ Н. З. Чавчавадзе. Он утверждал: «Представитель любой нации чувствует себя оскорбленным, когда ему говорят, что она сформировалась только в XIX в. Уже в IX в. у грузин было определение того, что значит быть грузином, что такое Грузия, грузинская нация. Существовало национальное самосознание, а нам говорят, что, оказывается, мы стали нацией только в XIX в. благодаря проникновению капитализма в Грузию. А в XIX в., когда здесь «возник капитализм», было, насколько я знаю, всего 3 или 4 богатых человека, которых с большой натяжкой можно назвать капиталистами»[25].

Вероятно, в каком бы веке ни сложилась та или иная нация, тысячелетие или всего лишь десятилетие назад, в этом нет ничего для нее оскорбительного. Вряд ли было целесообразно усложнять уже крайне запутанную и сложную проблему подобными эмоциональными, уместными скорее на митинге, чем в научной полемике, моментами. Но само по себе утверждение ученого о древности грузинской нации и его аргументы интересны. Они заставляют снова задуматься над связью этногенеза с социально-экономическим развитием, над общностью экономической жизни как одной из характерных особенностей нации.

Что же обнаруживается? Так, хотя при капитализме экономические обмены приобретают невиданную ранее интенсивность, единые экономические пространства, причем охватывающие огромные территории, возникают за века до торжества капиталистического способа производства. Еще в глубочайшей древности сложилась специализация отдельных этносов по формам экономической деятельности. Наиболее значительный пример – народы-земледельцы и народы-кочевники.

Но часто бывало, что только часть этноса монополизировала какое-то ремесло, какой-то участок экономики. В развивающихся странах такое явление наблюдается повсеместно. В результате разделения труда между этносами и возникающих между ними экономических связей образовывались огромные суперэтнические конгломераты – сообщества.

«Специализация» этносов прослеживается и в современных обществах. В Голландии со времен Средневековья сохраняется монополия местной еврейской общины на обработку алмазов. Во Франции выходцы из Туниса удерживают значительную часть розничной торговли зеленью. В Объединенных Арабских Эмиратах пакистанцы – это основной костяк офицерского корпуса, тогда как афганцев используют преимущественно на земляных работах.

В разные времена в разных регионах мира экономическая «специализация» этносов играла, по-видимому, далеко не одинаковую роль в образовании единого полиэтнического экономического пространства. Где большую, где меньшую. Вместе с тем, при изучении собственно этнического экономического пространства следует учитывать консолидирующее влияние такого фактора, как разделение труда между земледельцами, ремесленниками, торговцами, военными, жрецами, у многих народов, образовывавших касты, которые в своей совокупности составляли единый социально-этнический организм. Разделение труда было прочным основанием собственно этнического экономического пространства, в границах которого на почве родоплеменных представлений возникала идея надплеменного единства, питавшаяся мыслями об общности «божественного» происхождения, о кровной близости.

Этнос вступал в историю и самодовлеющей экономической единицей, и частицей широкого экономического объединения. В зависимости от того, какой способ производства становился господствующим в границах этнического союза, менялись как формы взаимодействия различных этносов, так и формы социально-экономической организации занимаемого каждым из них пространства. Капитализм вносил в этот процесс стремительность, радикализм, беспощадность, которого тот был лишен раньше, но не менял двух его основных направлений, с одной стороны, способствуя образованию этнически замкнутых рынков, а с другой – включая такие экономические зоны в более сложные союзы, конгломераты, блоки. В сущности, от эпохи к эпохе изменялись степень однородности этноса, характер его экономического фундамента. Однако же, сложившись, он долго сохраняет свои основные характеристики.

Хотя языковое, культурное и экономическое пространства этноса полностью почти никогда не совпадают, всегда есть зона, где такое совпадение – реальность, и где находится его устойчивое жизненное ядро. Такое ядро обладает огромной силой притяжения. Занятая им часть этнической территории воспринимается народным сознанием как колыбель нации. Оказавшиеся от него оторванными группы продолжают видеть в нем прежде всего свою историческую родину. В конечном счете, когда значительные культурные, социальные и экономические перемены происходят в этом ядре, они постепенно, как круги по воде, охватывают все части этноса.

Привычка делать акцент на противоположности классовых, и прежде всего классовых экономических, интересов мешала в полной мере оценить значение факторов, которые цементировали общество, объединяя людей. Та же привычка заставляла забывать, что, в конечном счете, любой способ производства не только раскалывает общество на классы, но и цементирует общество, соединяя эти классы в некую органическую целостность на базе чувства солидарности. По мнению И. В. Сталина, буржуазии принадлежит главенствующая роль в сплочении этноса, в разрушении разделяющих его внутренних перегородок, и это представление отвечает марксистскому видению буржуазии как ведущей силы экономического развития. Однако односторонность этого подхода явственна. Этнические общности складывались задолго до появления капитализма на мировой арене, и их судьбы не зависят напрямую от его будущности.

Правда, капитализм дает мощный импульс этнической культуре, этническому самосознанию, благоприятствуя превращению этноса из образования, закрытого разнообразным контактам с другими народами, в образование открытое. Процесс гуманизации общественного сознания, его развития в сторону большей этнической терпимости, несмотря на многочисленные и временами страшные по своим последствиям сбои, приобретает небывалый размах.

Раскрепощение личности

Сталин не поставил вопрос о существовании различных типов нации, различных типов этноса. Возможно, в его глазах он имел второстепенное значение, отодвигался на второй план необходимостью решения более общей задачи – определения того, какие внешние признаки отличают нацию. Но, очевидно, эта общая задача не может быть решена без первой. В то же время существует прямая связь между положением личности в обществе и типом этноса, к которому эта личность принадлежит. Интересно отметить, что ни Сталин, ни большинство его оппонентов не принимали во внимание этот аспект национального развития.

О зависимости, существующей между степенью развития личности и состоянием этноса, красноречиво свидетельствует, в частности, советский опыт. Конечно, жизненный путь каждого человека индивидуален, и все же было несколько особенностей советской действительности, оказывавших единообразное воздействие на миллионы людей. Скажем, рабочий, которого официальная идеология провозглашала хозяином страны, на самом деле был почти полностью отстранен от дел государственных. И это было не единственное противоречие в его судьбе. На предприятии он, номинальный владелец средств производства, чувствовал свою полную от них отчужденность. Рабочий, занятый будто бы свободным трудом, часто ощущал себя закабаленным, угнетенным и эксплуатируемым. В мире официально провозглашенного равенства он видел вокруг себя людей, наделенных привилегиями, причем одной из самых существенных была привилегия бездельника получать такую же ставку, как и честный труженик.

Двойственность ситуации, в которой находилась личность рабочего, благоприятствовала постепенному распаду нравственности. Пьянство, воровство, хулиганство, цинизм подтачивали нормы общественного поведения, разлагали рабочий класс. Но этот процесс затрагивал далеко не всех в равной степени; какая-то часть советского пролетариата сохраняла верность традиционным этическим ценностям, наглухо замкнувшись перед натиском официальной пропаганды.

Не менее мучительно воспринимал двойственность собственного положения интеллигент, находившийся в полной зависимости от государственной машины. Отчетливо видя, как далеко расходятся слово и дело, он был лишен возможности изменить положение. Если же решался на такую попытку, то вступал в конфликт с системой и обычно бывал ею раздавлен. На более высоком уровне размышления, и он, как рабочий, начинал отвергать официальную идеологию. Тоталитаризму государственно-политической системы он почти автоматически противопоставлял демократию, а лозунгам интернационализма – обращение к национальным истокам, призывы к возрождению национальной культуры.

В атмосфере повседневной лжи и неуважения к человеку, под воздействием окружавшей человека на каждом шагу политической демагогии деформировалось самосознание народа. Нравственное разложение общества сопровождалось загниванием и вырождением культуры, где естественное чувство национальной гордости постепенно вытеснялось грубой агрессивностью и надменным самодовольством. Национальное самосознание перерождалось, выделяя шовинизм, ксенофобию. В характере народа на первый план выступали отрицательные свойства – нетерпимость, высокомерие, нравственная слепота. Это были глубоко чуждые исторически сложившемуся русскому национальному характеру тенденции.

Постепенно формировался тип нации, наделенной крайне противоречивыми чертами. Неразвитость личности проявлялась в слабости связей, возникавших между людьми, в ослаблении чувства солидарности. В атомизированном обществе не существовало прочных социальных структур. При любом ограничении внешнего по отношению к нации государственно-политического контроля появлялась опасность дестабилизации всей государственной машины. Если национальные интересы есть хорошо понятые и сбалансированные интересы всех составляющих нацию общественных слоев и групп, то понятно, почему для этого типа нации характерна неразработанность национальных интересов, формируемых к тому же правящими кругами без учета мнений общества и легко пересматриваемых в зависимости от сдвигов конъюнктуры. Тяготеющие к обособлению региональные, местнические движения легко разрывали непрочные социальные, культурные, экономические связи внутри нации. Ее развитие замораживалось.

В странах третьего мира на процессы национального развития огромное деформирующее воздействие оказывает, в частности, закабаленность женщин. Иногда приходится слышать, что те сами не восстают против ущемления своих прав, смиряются с исторически сложившимся неравенством. Но это неверно, хотя влияние древних представлений о месте женщины в обществе и оказывает на нее сильнейшее влияние. К тому же в повседневной жизни существует разделение трудовых обязанностей, которое, закрепляя приниженное положение женщин, обеспечивает им, тем не менее, определенную роль в общественной и хозяйственной жизни, которой они дорожат. Что усложняет женскую судьбу, так это давление варварских пережиточных порядков, жертвой которых она становится, поскольку мужское превосходство в условиях этого варварства приобретает особенно бесчеловечные, жестокие и унизительные формы.

Выдающаяся писательница Таслима Насрин, оказавшаяся вынужденной покинуть свою родину, Бангладеш, чтобы укрыться от преследований со стороны религиозных фанатиков, в одном из своих интервью рассказывала о судьбе женщин на своей родине, вспоминая собственный жизненный опыт:

«В нашем детстве моей сестре и мне, в отличие от мальчиков, запрещалось проявлять интерес к внешнему миру. Все наше воспитание подчинялось одной задаче: научить нас прислуживать. Оставаться дома, готовить еду, вести хозяйство. В юности я восстала против всего этого, задавая самые простые вопросы: почему мои родители не обучали тому же моих братьев? Почему они мне говорили, что я просто обязана научиться готовить для будущего мужа, хотя я и занималась заметно лучше братьев?

К тому же я видела у соседей избитых женщин, женщин в слезах, мужчин, разводившихся из-за пустяка, брошенных жен, вынужденных возвращаться к отцу, где наталкивались на враждебность братьев. Если я все-таки получила разрешение продолжить учебу, то потому, что мой отец был человеком образованным, врачом. Но сколько моих однокашниц было лишено этой возможности? И даже в тех случаях, когда они могли учиться и дальше, им редко позволяли подниматься выше начальной школы. Лишь бы иметь возможность предложить мужу чуть образованную жену. Девушкам никогда не дозволяется продолжать образование ради их собственного развития. Родители отнюдь не мечтают увидеть их независимыми, а лишь желают найти им хорошего мужа»[26].

По словам Таслимы Насрин, благодаря деятельности общественных организаций женщины в деревнях начинают пробуждаться. Они выходят из своей изоляции, ищут работу, добиваются финансовой самостоятельности. Но фундаменталисты не терпят их независимости, осуждают их в фетвах, иногда убивают.

Писательница делилась мыслями: «Религия пытается навязать своего рода слепоту, пассивность, запрещая задавать вопросы. Когда еще ребенком я нарушала это правило, моя мать объясняла мне, что «так не делается».

Писательница также отмечала, что семейное право, регулирующее брак и наследование, ставит женщину в невыгодное положение. «Его следует изменить», – говорила Таслима Насрин, высказывая мнение, что «ни в одной цивилизованной стране не должно официально сохраняться исламское право».

Неравенство мужчин и женщин – это источник внутренних конфликтов, которые подтачивают этнос изнутри. В конечном счете не может такое положение не сказываться и на его нравственном здоровье. Нынешний подъем фундаментализма практически во всех мусульманских странах в значительной степени является своего рода «идеологической» реакцией на стремление женщин к эмансипации, к равноправию, что истолковывается определенной частью местного общества как результат внешних влияний. В Иране после свержения шаха были сразу же приняты жесточайшие меры по пресечению женской эмансипации. Торжество мусульманских фанатиков в Афганистане также сопровождалось отменой всех принятых прежними властями мер по защите женщины, по ее обучению, приобщению к современной культуре.

К тому же, разве может этнос, допускающий неравенство в собственной среде, относиться лучше к чужакам, к «инородцам»?

Как видно, недопустимо отрывать историю нации от истории отдельного человека, судьбу нации от судьбы личности. Там, где та подавлена и бесправна, и нация «заболевает». Напротив, если для развития личности, причем в осознании общности ее интересов с интересами нации, существуют благоприятные условия, это незамедлительно – и положительным образом – сказывается на жизненной силе всей нации. Вот почему проблема женской эмансипации в странах третьего мира, особенно в странах Азии и Африки, – это важнейшая составная часть более широкой проблемы прав человека и проблемы здорового национального развития. От реального прогресса в этой области во многом будет зависеть как нормализация климата внутри этносов, так и нормализация их взаимоотношений.

Внимание к личности неизбежно заставляет взглянуть на нацию изнутри. Такой подход представляется более плодотворным, чем механическое перечисление ее внешних признаков. Да и сами они оказываются соединенными между собой органично, как свойства одного социального организма. Обнаруживается и их постоянное взаимодействие, причем последний в сталинском перечне признаков нации – ее психический склад, проявляющийся, по словам Сталина, в общности культуры, – находится в фокусе такого взаимодействия.

Сталин подчеркивал: «Конечно, сам по себе психический склад, или как его называют иначе – «национальный характер», является для наблюдателя чем-то неуловимым, но поскольку он выражается в своеобразии культуры, общей нации, – он уловим и не может быть игнорирован». Представляется, что наряду с языком именно культура – главное определяющее своеобразие этноса начало. Но и здесь не все так ясно, как кажется на первый взгляд. Ю. В. Бромлей высказывал мнение, что существует различие между этнической культурой и культурой этноса, предупреждая от смешения этих двух понятий. Он отделял этнически специфическое от культуры в целом. Не граничит ли, однако, столь тщательное отмежевание специфического, узкоэтнического от основного ствола национальной культуры со схоластикой? Хотя в любой культуре имеются элементы общечеловеческие, присутствуют элементы заимствованные и есть сугубо национальные, свойственные исключительно данной национальной культуре, все они в равной степени неизбежно проходят через национальное сознание и приобретают черты, свойственные только данному народу. Культура энергично ассимилирует внешние влияния, превращая чужеродное в национальное, родное.

Другая сторона, в сущности, той же темы – вопрос о двух культурах в одной нации. Он возник на почве сугубо догматического толкования «священных текстов марксизма-ленинизма», в частности, известного утверждения В. И. Ленина, что «есть две национальные культуры в каждой национальной культуре», параллельного его же утверждению, что «есть две нации в каждой современной нации»[27]. Там, где В. И. Ленин лишь подчеркивал, как важно учитывать классовое расслоение общества, способное в определенных условиях взрывать изнутри национальное единство, схоласты пошли на абсолютизацию культурных различий между классами до такой степени, что поставили под сомнение само существование общенациональных культур.

Это была аберрация мысли тем более опасная, что какая-то доля правды в ней заключалась. В любой национальной культуре заметны социальные межи, иногда обозначенные очень явственно.

В русском обществе дворянство говорило на французском языке, наверное, бессознательно отгораживаясь от массы простого люда. В странах третьего мира французский, английский, португальский по сей день служат барьером, стоящим между привилегированными слоями и остальным обществом. Знание иностранного языка было к тому же признаком европеизации. Разрыв между культурой верхов и культурой низов в развивающихся странах породил немало острых конфликтов.

И все же такой разрыв никогда не бывал полным. Более того, великие творения литературы и искусства, созданные выходцами из привилегированных, европеизированных слоев общества, в конечном счете, приходили к народу. В своем внутреннем развитии культура разрушала классовые, социальные барьеры, одновременно расслаиваясь по уровням интеллектуальной насыщенности на жанры и направления, апеллирующие к отличающимся друг от друга скорее степенью духовного роста, чем социальным положением, категориям общества. И оставаясь, тем не менее, общенациональной. Эта реальность отнюдь не соответствовала, в сущности, мифологизированному истолкованию истории, согласно которому «поднимающийся класс» должен ликвидировать класс, находящийся у власти, а в сфере духовной жизни культуре этого класса-победителя следовало вытеснять, разрушая без остатка, как будто бы враждебную, культуру побежденного класса. Схоласты-начетчики долгое время нарочито старались не замечать того, что в обществе доминирует процесс его все большего внутреннего усложнения, своеобразной «миниатюризации» становившихся самодовлеющими социальных групп, постоянного изменения их удельного веса в национальных структурах. Такое общество нуждалось для самовыражения и самопонимания в противоречиво многообразной культуре, широко открытой внешним влияниям.