Читать книгу Искушение. Исторический роман - Владимир Иванович Уланов - Страница 2

В мае дни стояли солнечные, тёплые. Зазеленели деревья свежей изумрудной листвой. Молодые берёзки во дворе Кремля опушились, стояли нарядные. Вершины их тянулись к бездонному голубому небу, а ветви, как девичьи косы, опускались почти до земли. Еще клейкие листочки трепетали на легком ветерке.

Григорий Отрепьев стоял у раскрытого окна, задумчиво разглядывая деревья: белоствольные, стройные, своей красотой, свежестью и трепетом напоминали они ему невест. Он улыбнулся, подумал: «Будто моя Марина. Так же красивы и величавы».

Настал день, которого он очень долго ждал. Завтра Марина Мнишек станет его женой. Больше года уже прошло после их обручения, и даже тогда, когда он бросил к её ногам целое царство, она не торопилась за него замуж. Вела себя очень капризно, постоянно требовала от него подарков, даже получение в удел Псковских и Новгородских земель, вместе с думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и сёлами, не устраивало ее.

Но и это было ещё не всё. За год Григорий должен был перевести всю православную Россию в католическую веру. Если же он нарушит свое обещание, Марина вправе будет развестись с ним и вновь выйти замуж. При этом земли, пожалованные им, и доходы с них сохраняются за ней. Совершенно потеряв голову из-за любви к этой женщине, он, надеясь неизвестно на что, обещал повысить в чинах родственников своей невесты. В прошлом Григорий Отрепьев, а ныне царь всея Руси Дмитрий Иванович – самодержец Российский, уже просто озолотил всех родственников Марины, а они всё требовали и требовали от него подарков, должностей и земельных угодий. Юрий Мнишек, отец Марины, и вся шляхта вели себя дерзко не только на улицах Москвы, но даже с ним, с самодержцем, постоянно напоминая ему, что царём он стал с благословения польского короля Сигизмунда, от него он получил деньги на осуществление своего дерзкого плана. Вся эта нищая шляхта уже не на шутку надоела Григорию, в основном это были обнищавшие шляхтичи: много спеси – пустые карманы. Они с самой Польши сопровождали его и доставляли ему немало беспокойства своей неудержимой разгульной жизнью, но от них ему некуда было деться. Они были нужны ему. Нужна была опора, сила, которая бы помогла ему удержать власть. Василий Шуйский со своими сторонниками был ему не опора. Он понимал, что эти люди выжидают, когда покачнётся его власть, и они захотят овладеть ею сами. Наблюдая исподтишка за боярами, особенно за Шуйскими, он видел, что те только притворяются покладистыми, потому что замечал, как они переглядываются да шепчутся, кося на него недобрые взгляды. Всё он понимал, но сделать ничего не мог, и это беспокоило его, вгоняло в смятение и вселяло неуверенность. Ему не на кого было опереться, даже посоветоваться не с кем. Один – при всей своей власти. Надеялся, что, женившись на Марине Мнишек, он приобретёт не только жену, но, прежде всего, помощника и человека, который его поймёт, поможет приобрести уверенность.

В опочивальню, где находился государь, поскреблись. Дверь приоткрылась, показалась голова спальничего Алексея. Это был уже немолодой придворный, с густой копной рыжих вьющихся волос, со смышленым взглядом бегающих зелёных глаз. Он вопросительно смотрел на Отрепьева. Григорий повернулся. С виду он был неказист: малорослый, но широк в плечах, с сильными руками разной длины. На круглом лице самозванца не росли ни усы, ни борода. Прямые светлые рыжеватые волосы, нос башмаком, на лице бородавки. Но за довольно отталкивающей неказистой внешностью скрывалась страстная, властолюбивая натура.

Оторвавшись от своих размышлений, Отрепьев спросил:

– Что случилось?

– Да уж случилось, государь! Ваша невеста гневается, дочь Годунова, Ксению, потребовала к себе. Видно, тайна ваша раскрыта. Хочет знать, действительно ли вы, государь, сошлись с Ксенией и собираетесь, якобы, на ней жениться?

Григорий побледнел: «Наверно, сволочи бояре донесли Марине про тайную любовь с Ксенией! Не хватало мне ещё скандала до свадьбы!»

Отрепьев заметался по спальне, не зная, что предпринять, наконец, остановился как вкопанный, уставившись в раскрытое окно, присел на обитую парчой лавку, сказал:

– Позови-ка, Алексей, ко мне моего чернокнижника Михаила Алексеевича Молчанова.

– Слушаюсь, государь – и спальничий исчез за дверью.

Григорий Отрепьев в досаде стукнул по столу кулаком, выругался:

– Вот сволочи, эти Шуйские! Везде свой нос суют! Ну, погодите! Я ещё до вас доберусь!

Наконец государь успокоился, задумался. Стал размышлять о Ксении Годуновой. После того как он захватил Русский престол, Молчанов и Шаховской советовали ему сразу же отправить Ксению в монастырь, в Белозерово, к игуменье Матрене, но самозванец ту затею отверг и для себя решил, что эта девушка ему ещё сгодится по двум причинам. Прежде всего, он положил на неё глаз как на женщину. Ксения, действительно, была хороша. Белое холёное лицо, высокая грудь, глубокие голубые глаза, чёрные волнистые волосы, яркие чувственные губы возбуждали у самозванца страстное желание овладеть ею. Кроме того, в случае отказа Марины от замужества с ним, это для него мог быть неплохой выбор. Всё зависело от обстоятельств. Поэтому Ксению он распорядился поселить у себя в палатах, велел установить за ней подобающий принцессе уход и неусыпный присмотр.

Пока Марина Мнишек ставила перед ним всякие условия, собираясь приехать с соответствующим императрице блеском в Россию, расстрига времени не терял. Однажды, в одну из весенних бессонных ночей, когда его терзали всякие мысли, что и как будет в его царствование на русском престоле, им овладела щемящая тоска, захотелось женского тепла, ласк. Тут-то он и вспомнил о Ксении. Расстрига встал, накинул на себя персидский халат с плеча Годунова и направился в спаленку к Ксении. Стражнику, стоящему у дверей её спальни, он велел убраться и помалкивать. Не спеша, по-хозяйски, вошёл к девушке в опочивальню, где посередине стояла широкая кровать. На резном столике, помигивая, слабо горела восковая свеча. Девушка, раскинув руки, спала крепким сном. Из-под откинутого одеяла виднелись стройные обнажённые ножки молодой красавицы. Отрепьев потихоньку присел на кровать, не отрывая взгляда от ее ног, так волнующих его. Похотливая натура самозванца давала о себе знать. Всё тело его содрогнулось от волнения. В лицо прилила кровь, рука непроизвольно потянулась к обнажённой ноге. Он легонько и ласково погладил ее. Ресницы у девушки задрожали, она открыла глаза, резко подобрала под одеяло ноги. Отрепьев закрыл ей ладонью рот, не давая с испугу закричать.

– Молчи! – прошептал он дрожащим от волнения голосом и, не давая опомниться бедной девушке, сбросив с себя халат, юркнул к ней под одеяло. От неожиданности и с перепугу Ксения даже не сопротивлялась. Григорий молча стал насиловать девушку, наслаждаясь упругим телом, кусал полную грудь, обслюнявил ей всё лицо страстными поцелуями. Ксения вначале пыталась освободиться от жарких объятий самозванца, но сильные руки распутника сдавили её тело так, что она чуть было не задохнулась. Девушка заплакала навзрыд, потом утихла, лишь изредка всхлипывала, повинуясь всем его извращённым желаниям. Григорий долго и страстно наслаждался безответной любовью и уже к утру, изрядно притомившись, тяжело дыша, отвалился от жертвы. Девушка лежала почти без чувств, боясь пошевелиться. Наконец, отлежавшись, самозванец молвил:

– Чтобы об этом не узнала ни одна душа, иначе упеку в монастырь или отдам шляхтичам на потеху.

Услышав эти слова, бедная девушка заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её сотрясались от рыданий. Самозванец жалостливо посмотрел на Ксению, погладил по волосам сильной рукой, зашептал:

– Не реви, милая! Никто тебя не обидит, если будешь умницей.– Потом,

хохотнув, добавил:– Может, ещё и замуж тебя возьму, уж больно ты хороша, девка, и сильно мне понравилась!

Ксения перестала плакать, удивленно посмотрела на своего нового поклонника, с сомнением произнесла:

– А как же Марина? Её-то, государь, куда денешь?

Григорий почесал затылок, загадочно улыбнувшись, ответил:

– Будешь всегда при мне, а там видно будет.

– Он наклонился и нежно поцеловал Ксению в губы. Запах её кожи, волос – всё это возбуждало в нём страсть, и ему вновь и вновь хотелось обладать девушкой.

С той памятной ночи его встречи в спальне у Ксении стали постоянными и наполненными пылкой страстью к молодой любовнице, которая смирилась, понимая, что для нее выбора нет. Казалось, она заслонила Марину Мнишек. Но полячка была особая женщина, хотя и очень уступала перед красотой Ксении. Худая, низкорослая, даже не красавица: крупный нос, тонкие губы, высокий лоб, негустые чёрные волосы спускались косою до самых колен. Но в этой, небольшой по росту полячке, было что-то такое, чего не имели многие московские красавицы. Она прекрасно ездила верхом, стреляла из лука. Это была страстная, увлекающаяся личность, от которой он, бабник, почти каждую ночь менявший женщин, был без ума. Он просто терял голову от нее. Марина была ему под стать – та же авантюрная натура, которую она унаследовала от отца своего.

Мнишеки всеми силами стремились породниться с ним. И хотя он, Григорий Отрепьев, озолотил их семейство, безмерно тратя царскую казну, для достижения своей цели они готовы были уничтожить любую преграду. Поэтому Ксению надо было спасать.

Недаром в государство Московское Марина въезжала торжественно. Везли её на двенадцати белых конях, в карете, украшенной серебряным орлом, возницы были в парчовых одеждах, в чёрных лисьих шапках. В каждом селении жители встречали невесту хлебом-солью. В городах преподносили дорогие дары.

А в Москву Марину привезли в богатой колеснице, запряженной десятью пегими лошадьми, впереди шли триста гайдуков. Колесница остановилась в Кремле, у Девичьего монастыря. Невесту приняла мать царевича Дмитрия, признавшая в Отрепьеве своего сына. Марина осталась в монастыре, якобы учиться православному закону, поститься, но, вместо этого, Отрепьевым в монастырь были направлены польские повара и скоморохи. Марина брезговала русскими кушаньями, и ей хотелось веселиться.

Наконец, вчера ночью невеста вышла из монастыря и при свете двухсот факелов в колеснице переехала во дворец.

Теперь-то Григорий понимал, почему она это сделала, почему вдруг Марина решила так спешно переехать в Кремль. Сейчас ему надо было готовиться к свадьбе, предстояло много хлопот, и вот теперь необходимо было что-то делать с Ксенией. Ох, как не хотелось с ней расставаться, её он хотел оставить при себе для тайных утех. Но Марина была не та женщина, чтобы ещё с кем-то делиться, она сама мечтала сесть на русский престол, и это было одним из условий Отрепьеву. И царствовать они должны будут вместе. Всё это не нравилось самозванцу, но делать нечего, он вынужден был согласиться.

Из размышлений его вывел приход Молчанова. Это был мужчина средних лет, темноволосый, с крупными чертами лица. Высокий лоб его и умные карие глаза говорили о незаурядных способностях этого человека. Сей муж был прекрасно образован, говорил по-польски, по-латыни, разбирался в астрологии. У Григория во дворце он занимал должность астролога-чернокнижника. Активный сторонник Отрепьева, один из убийц Бориса Годунова, он был глазами, ушами и предсказателем самозванца.

Михаил Молчанов энергичной походкой вошел в спальню царя. Поклонился, с улыбкой спросил:

– Что изволите, государь?

– Только что спальничий Алексей поведал мне, что Марина требует к себе на разговор Ксению Годунову, и я боюсь большого скандала. Сам знаешь горячность моей невесты, и может произойти всякое, вплоть до умерщвления бедной девушки. Что посоветуешь, Михаил Алексеевич? – заглядывая в глаза чернокнижнику, спросил самозванец.

Михаил на какое-то время задумался, затем походил по опочивальне царя, осматривая её блуждающим взглядом, присел на лавку рядом с самозванцем, молвил: «Надобно немедленно отправить её в монастырь к игуменье Матрёне и постричь в монахини, как можно быстрее!»

В ночь перед свадьбой царя-самозванца и Марины Мнишек заговорщики тайно собрались на московском подворье придворного интригана Василия Ивановича Шуйского, по прозвищу Шубник. Над Москвой опустилась глухая ночь. По небу ходили тёмные тучи, гонимые ветром и дождём. Крупные капли дождя барабанили по крыше и деревянным настилам. От порывов ветра гнулись и качались молодые берёзки, тревожно шелестели листвой. Вдруг в кромешной ночи жалобно завыла собака, её поддержали другие дворовые псы. Протяжный собачий вой тоскливо разносился в ночи по московским подворьям.

Собравшиеся переглянулись, некоторые набожно перекрестились.

– Плохое знамение, – медленно, с особой старательностью крестясь, шепотом произнёс князь воевода Иван Михайлович Воротынский, обращаясь к архиепископу Арсению, одетому в черную рясу с поблескивающим на груди большим золотым крестом, чинно восседавшему в креслице.

Арсений, сузив глаза, строго оглядел всех, погладил свою, почти до пояса, бороду, осенил присутствующих крестом, сказал:

– Господь даёт нам милость в низвержении антихриста и его помощников, нечестивцев-шляхтичей! Это плохое знамение самозванцу с его антихристкой нечестивой Мариной. Что удумала сатаница! Вместо того, чтобы поститься и Богу молиться, затеяла в Новодевичьем монастыре пляски скоморохов да дьявольские польские песни, а вместо поста ели жаренную на вертелах баранину. За эти деяния господь их накажет!

Арсений снова перекрестился, шепча себе под нос: «Свят! Свят! Свят!»

– Это ещё что! Вчерась иезуит Каспара Свитский со свитой шляхты верхом на коне въехал в церковь во время моления. Люди так возмутились, что чуть не порешили поляков. Стащили их с коней и повели топить в Москве-реке. Благодаря князю-воеводе Ивану Ивановичу Курлятову, который оказался поблизости со стрельцами, освободили антихристов, – сообщил князь Скопин-Шуйский.

– Зачем же ты их освободил? – обратился архиепископ Арсений к князю Курлятову, находящемуся здесь же, дородному боярину с крупными чертами лица, с густыми рыжими бровями, окладистой седеющей бородой, с серыми, навыкат, глазами. Тот повернулся всем телом в сторону архиепископа, развёл руками, с сожалением сообщил:

– А что мне оставалось делать? Все меня там видели, и соглядатаи наверняка сообщили об этом царю. Если бы я не помог шляхтичам, то меня самого поволокли бы в приказную палату и сейчас бы уже пытали на дыбе.

– Это верно. Молчанов не упустил бы такой возможности. Он запытал бы уж тебя до смерти. Давно грозится. Затаил на тебя злобу за то, что в смуту не пошел с ним убивать Бориса Годунова, – согласился с его доводами старец.

Тут вошел Василий Шуйский, степенно приблизился к архиепископу Арсению, поклонился ему в пояс, поцеловал сухую руку старца, попросил:

– Благослови нас, Отец, на святое дело!

Арсений троекратно осенил крестом князя, торжественно сказал:

– Благословляю вас, сыны мои, на святой подвиг! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Василий ещё раз приложился к руке архиепископа, затем, оглядев всех присутствующих, пригласил их, показывая в сторону палаты, где были накрыты столы и суетились слуги.

– Проходите, милостивые государи, откушайте снеди, попейте ядрёных медов, они у меня нынче удались на славу.

Гости, разговаривая вполголоса о чём-то меж собой, видимо, обсуждая последние события в Москве, вошли в розовую палату, украшенную и расписанную орнаментами из цветов и картинами со сценами охоты. Столы ломились от закусок, яств, вина и шипучих медов.

Во главе стола Шуйский посадил архиепископа Арсения, по правую руку старца сел сам. Рядом уселись его молодой племянник Скопин-Шуйский, Иван Иванович Шуйский, Иван Никитович Романов, Иван Михайлович Воротынский. По левую руку восседали: Алексей Гаврилович Долгорукий, Иван Иванович Голицын, Иван Михайлович Пушкин.

Когда все чинно уселись за столом, архиепископ Алексей произнёс:

– Вы знаете, зачем мы здесь собрались, надобно, мужи, решать, как нам жить дальше! Сколько мы будем терпеть на троне государя нашего антихриста? Свят! Свят! – Старец вновь перекрестился. – И эта антихристка полячка норовит тоже на трон рядом с самозванцем сесть, править хочет! А знаете ли вы, что поляки от самозванца требуют? Чтобы через год всё Российское государство, и мы с вами, стали католиками, чтобы все православные церкви закрыть или переделать в католические! Допустим ли мы уничтожить православие на Руси? Дальше, государи мои, терпеть нельзя, надо убирать польского ставленника! – призвал всех архиепископ, заканчивая свою речь.

Присутствующие заговорили, завозмущались, выкрикивая проклятия в адрес новоявленной царской четы. Когда все немного угомонились, заговорил Василий Шуйский:

– Вот что, бояре, надо нам вместе взяться за это дело. Сейчас, после свадьбы, все шляхтичи загуляют, ближние самозванца Дмитрия будут проводить время в увеселениях и, конечно, потеряют бдительность. Надобно нам пошибче мутить чернь. Говорить, что шляхтичи – антихристы и скоро всех русских заставят молиться антихристу, что награбили они много богатств и нужно бы погромить поляков и всех их приспешников. Мол, пусть поделятся с православными, а кто не захочет делиться, тот антихрист, их надобно топить в Москве-реке. Повсеместно народу говорить, что на троне сидит самозванец с самозванкой-полячкой, что они приспешники сатаны. И, обратившись к архиепископу Арсению, молвил:

– Церкви нужно тоже порадеть за правое дело. Во всех церквях читать анафему польским самозванцам, царю и царице!

Старец, стукнув посохом об пол, твёрдо сказал:

– Будут прокляты самозванцы и всё их воинство!

Затем встал и торжественно произнёс:

– Как только самозванца уничтожим, предлагаю собирать народ на Соборной площади Кремля и выкрикнуть Василия Ивановича Шуйского царём нашего государства Российского. Ибо государство не может существовать без управления, и я думаю, что он управится с таким делом! Старец встал, медленно подошёл к Шуйскому, троекратно его расцеловал, осенив крестом:

– Благословляю тебя, боярин, на подвиг и тяжкий труд в такое для России смутное время! Тяжёлый крест тебе, Василий, предстоит нести, но мы все тебе будем помощниками. Арсений, расчувствовавшись, смахнул слезу, отошёл в сторону, затем присел на своё место. Князья стали подходить к новоявленному царю, троекратно целовать его, говорить ободряющие слова и пожелания, а Иван Иванович Голицын воскликнул:

– Ох, большую ношу берёшь на себя, Василий! Управишься ли?

– Управлюсь, если помогать будете, – уверенно парировал Шуйский.

– Будем тебе верными помощниками! За веру нашу и государство Российское не пожалеем живота своего! – выкрикивали бояре вразнобой.

Свадьба состоялась на восьмое мая под пятницу. День выдался пасмурный, моросил мелкий холодный дождь. Серые облака низко проплывали над Кремлём. Улицы были пустынны. Дороги все развезло, стояли огромные лужи, перемешанные с грязью и конским помётом. Чёрные вороны, нахохлившись, огромной стаей сидели почти на всех деревьях Кремлёвского двора. Бояре, князья и воеводы, приглашённые на свадьбу, увидев такую картину, набожно крестились, переговариваясь меж собой:

– Ох, не к добру всё это! Ох, не к добру! Плохое знамение это!

Молодых провели в столовую палату Кремля, и придворный священник в присутствии всей русской и польской знати торжественно начал обручение.

Русские бояре, стоящие особняком от шляхтичей, возмущённо перешептывались между собой.

– Даже свадьбу и ту по-человечески провести не могут, – сказал князь Романов на ухо боярину Барятинскому.

– Всегда на Руси венчание проходит в церкви, а о царях и говорить нечего! Все наши православные каноны нарушили, – ответил князь Иван Михайлович.

Марина Мнишек была в русском красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьяновых сапогах, на голове ее сиял драгоценный венец. И как только венчание закончилось, Марина бесцеремонно удалилась в опочивальню, потребовала к себе слуг, скинула русское платье со словами:

– Снимите с меня это тряпье и уберите его с глаз долой!

Быстро переоделась в польские наряды и явилась в Грановитую палату, чем еще больше вызвала пересуды у русской знати.

Удивлению и изумлению бояр не было конца; они возмущённо перешептывались, крестясь, тихо восклицали:

– Вот антихристы дык антихристы! Хряста на них нет!

А когда перешли в Грановитую палату, тут и вовсе возмутились, когда увидели два престола: один для Марины, а другой для самозванца. Василий Шуйский, торжественно взяв за руку новоявленную царицу, ехидно улыбаясь в бороду, с наигранным пафосом произнёс:

– Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божьей и непобедимого самодержца, цесаря и Великого князя всея Руси ты избрана быть его супругою. Вступи же на сей царский трон и властвуй вместе с государем и нами!

Марина, сделав надменное лицо, торжественно села на царский трон. В толпе русской знати прошёл возмущённый гул голосов, и кто-то из бояр громко сказал:

– Невиданное дело, чтобы баба рядом с царём на троне сидела! Тьфу ты! Одно слово – греховодники! Будь они прокляты!

Марина с вызовом посмотрела в сторону раздавшегося голоса, но так и не определила, кто это высказался, так как бородатые бояре, одетые в шубы и бобровые шапки, – все были для неё на одно лицо.

К невесте подошёл патриарх, украсил Марину цепью Мономаховой и с молитвою возложил на неё животворящий крест, барму, диадему и корону Мономахову, помазал царицу и причастил, чем несказанно возбудил у русской знати неприязнь и ненависть к самозванцам. Среди бояр прошёл ропот. Иван Иванович Голицын с возмущением забубнил, обращаясь к рядом стоящим князьям:

– Да где это видано, чтобы чужеземка, ещё не жена царя, а уже стала помазанной на царствие государыней!

Иван Шуйский угрожающе зашептал Голицыну:

– Да замолчи ты, Иван Иванович, а то нам всё дело загубишь! Помолчи маленько! Иди вон на целование к руке царицы.

Бояре молча, по очереди, целовали ручку Марины. Иван Михайлович Пушкин после целования долго сплёвывал на пол и вытирал губы платком.

После церемонии князь Василий Шуйский повёл Марину и самозванца под венец.

После венчания Григория и Марины начался настоящий царский пир, со всем его весельем, плясками и наваждениями. Пили, кто от радости, кто от горя, кто просто хотел веселиться. Загуляла вся Москва. На улицы по приказу самозванца выкатили бочки с вином и медами для черни. Несмотря на то, что шёл дождь, охотников напиться задарма было великое множество.

Елизаров Григорий, мастеровой кузнец крепкого телосложения, сажень в плечах, с чёрной окладистой бородой, с весёлыми голубыми глазами, балагур и шутник с ватагой своих подмастерьев пришёл на улицы Москвы повеселиться и выпить на дармовщинку. Мастеровые подошли к одной из бочек с вином, взяли ковш у мужиков, по очереди выпили по черпаку. Вино оказалось на удивление крепким, и после выпитого мужики развеселились, стали шутить, весело заговорили. Евсей, рыжий, с крючковатым носом, здоровенный детина, опрокидывая очередной ковшичек вина, крякнув, молвил:

– Ох, и хорошащее винцо самозванец выкатил народу! Закусывать не надо!

– А почём знаешь, что царь – самозванец? Может, и взаправдышный, говорят же, что мать признала его своим сыном, – возразил Карпушка, длинный жилистый мужик с насмешливыми глазами и реденькой узкой бородёнкой.

– А потому, что у самозваного-то царя и борода даже не растёт, сразу видно, что мужик-то не нашенский, а поляк, они, вон, все безбородые, а у русского человека вся сила и мудрость в бороде его.

– Это ты верно сказал, Евсей, сразу видно – не наш это мужик, да и с поляками все вожжается, вот и жену полячку взял. Настоящий-то русский царь, наверняка, при бороде был бы, дела имел бы только с боярами и в царицы бы взял русскую девку, – поддержал Евсея Елизаров Григорий.

За разговорами мастеровые хватанули ещё по черпаку и завеселели так, что Евсей заприплясывал, а потом запел:

Не успел мастеровой допеть песенку, как из переулка прямо на весёлую компанию верхом на лошадях выехали шляхтичи – группа всадников из пяти человек Они тоже были навеселе и, видимо, разгорячённые вином, искали приключений. Кое-кто уже плохо держался в седле. Поляки вплотную подъехали к бочке. Один из шляхтичей, выдернув из ножен кривую саблю, крикнул:

– Эй, русские свиньи, пошли отсюда вон! Скоро мы из вас католиков сделаем, а ваши поганые церкви закроем! Теперь наша царица вами править будет, – и замахнулся саблей на Григория Елизарова. Тот, изловчившись, подставил под удар оловянный ковшик, ловко перехватил руку поляка, сдёрнул его с лошади, треснул шляхтича ковшиком по голове, да видимо, спьяну перестарался, так что нападающий сразу же отдал душу Богу.

Вся ватага мастеровых, не давая опомниться полякам, набросилась на всадников. Сдёрнули их с коней, отобрали оружие, взяли под уздцы лошадей. Вскоре на подмогу полякам из переулка выскочило ещё несколько верховых всадников. Завязалась ожесточённая потасовка. И вот уже к мастеровым присоединились и другие московские жители. В ход шли колья и булыжники.

– Я вам покажу католиков! – кричал Евсей. – Ишь чего выдумали, антихристы, – с остервенением работая колом по польским спинам, приговаривал Карпушка.

Наконец, всех поляков уложили. Те, постанывая, валялись в грязи. Вокруг собралась большая толпа людей. У многих в руках уже были колья и даже вилы. Разгорячённая толпа всё росла и росла. Елизаров Григорий, вытирая со лба кровь, перемешанную с потом, крикнул:

– Идём громить антихристов, шляхтичей и их приспешников. Идём на Кремль и узнаем, кто там сидит: самозванец или настоящий царь!

Толпа одобрительно зашумела, и все направились к Кремлю.

Григорий Отрепьев лежал в брачной постели с Мариной Мнишек. Он спал с женщиной, о которой мечтал вот уже почти год. А теперь к её ногам он бросил целое царство, а радости от достигнутого не было, на душе постоянно лежал тяжёлый камень. Не было покоя и удовлетворения, где-то рядом жила тревога. Он, Гришка, монах-расстрига, ныне царь всея Руси Дмитрий. Казалось, что бы ещё человеку надо? О чём ещё можно мечтать? Но от мысли, что царь он не настоящий, а обманным путём добившийся престола, что любой простой москвич может крикнуть ему вслед: «самозванец», в сердце у Григория жил страх, который крепко держал его.

Отрепьев широко раскрыл глаза, вглядываясь в темноту опочивальни, в которой когда-то спал Борис Годунов – убийца сына Ивана Грозного. Григорию казалось, что из всех углов комнаты на него смотрит царевич Дмитрий, виделось хмурое лицо Ивана Грозного, вплотную приблизившееся к нему.

Григорий в страхе прижался к горячему телу жены, обнял её, положив руку на грудь, другой закрыл глаза и прошептал: «Свят! Свят!» Марина открыла глаза и, пристально вглядевшись в лицо своего мужа, шепотом спросила:

– Что не спишь?

Григорий долго молчал, затем ответил тоже шёпотом:

– Страшно мне!

– Почему же тебе страшно? – с удивлением спросила Марина и властно добавила: – Ты же царь! У тебя слуги, войско русское и польское, да и бояре тебя поддерживают.

– Это ты правду говоришь, жёнушка, – ещё крепче обнимая ее, ответил царь, —но чувствует моё сердце, что где-то на Москве зреет смута!

– Какая ещё смута? – с удивлением спросила женщина.

– Народ недоволен, особенно поляками. Загуляли шляхтичи после нашей свадьбы. И нет им уёму. Обижают простых людей, бесчинствуют в церквях и на площадях, а это очень опасно с московитами. Вчера, когда мы ехали по городу в карете к князю Курлятову, я видел подозрительные толпы народа. Не дай Бог, если народ московский подымется против нас. Надобно бы сказать шляхтичам, чтобы прекратили бесчинства. Утром надо поговорить с польскими послами, Олесницким и Гожевским. Пусть предупредят всех шляхтичей.

Марина резко откинула лебяжье одеяло, потянулась до хруста в костях, лукаво поглядев на мужа, сказала:

– Что-то я тебя, Дмитрий, не пойму. Зачем тебе шляхту притеснять, что ты так испугался бунта? Ты же истинный царь, и тебе никакая опасность не угрожает. Пошумят московиты, побьют бояр, дворян да воевод, а тебе-то что, народ не тронет царя.

– В том-то и дело! Царя они не тронули бы, а меня может постигнуть страшная участь.

– Это почему же? – с удивлением спросила Марина и с неприязнью посмотрела на Григория.

Отрепьев долго не отвечал, видимо, в нем шла внутренняя борьба и он для себя ещё не решил, что ответить жене. Но душевные муки самозванца требовали излияния, ему было просто необходимо перед кем-то высказаться, он искал сочувствия, может, даже участия, и всё это ему очень хотелось получить, прежде всего от Марины. Наконец, решившись, Отрепьев приподнялся на локте, мучительно выдавил из себя:

– Я давно хотел сказать, Марина… – и надолго замолчал, уставившись в одну точку.

– Ну! Говори! – почувствовав что-то неладное, заторопила жена.

– Я ведь не царь Дмитрий.

– Как это не царь? – почти выкрикнула Марина, дико уставившись на своего мужа. – А кто же ты таков? – опять воскликнула женщина.

– Я Григорий Отрепьев, монах-расстрига, – выпалил Григорий.

– Ты – самозванец! – прошептала Марина, округлив глаза, затем соскочила с постели, подошла вплотную к лежащему мужу, крикнула ему в лицо:

– Обманщик! Ты обманул меня! Ты обманул моего отца, нашего короля и шляхтичей!

Григорий сел, свесив босые ноги с кровати, захихикал.

Марина ещё больше поразилась поведению мужа, в нерешительности застыла в полусогнутой позе, дико вращая своими большими карими глазами.

– Ты думаешь, они не знают? Всё они знают! – почти крикнул в лицо жене Отрепьев. – Да им всё равно: будь на русском престоле хоть сам дьявол, лишь бы их волю выполнял. Одна ты только думаешь, что вышла замуж за настоящего царя и теперь царица. Вот тебе! – и Отрепьев, показав фигу жене, крикнул:

– Царицей она захотела стать!

Из груди Марины вырвался истерический крик:

– Обманщик! Самозванец! – И она медленно опустилась на край кровати, зарыдала, причитая:– Обманул! Обманул! Самозванец!

Григорий безучастно некоторое время смотрел на Марину, не говоря ни слова в защиту себя. Но постепенно истерика жены захватила и Отрепьева. Он передёрнулся всем телом, обхватил голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно сполз с кровати, обхватив руками ноги жены, зарыдал:

– Прости меня, Маринушка, что не сказал тебе сразу, боялся, что не пойдёшь за меня замуж. Но ведь ты же всё равно царица, все богатства России у твоих ног. Тебе прислуживают знатные бояре, дворяне, князья и шляхтичи. Что ещё тебе надо, что ты ещё хочешь?

Мнишек рукавом вытерла слёзы, прислушалась к словам самозванца, тяжело вздохнула, оттолкнула от себя Григория. Тот умоляюще посмотрел в глаза Марины, прошептал:

– Это я всё делал ради тебя. Я положил к твоим ногам царство!

– Положить-то ты положил, да царство не настоящее, – с презрением ответила Мнишек.

Григорий попытался снова обнять ноги своей жены, но та его отстранила, прислушалась. С улицы был слышен гул толпы, по окнам ходили сполохи пожара. Женщина почувствовала недоброе, накинула второпях на себя одежду, молча удалилась в одну из дверей спальни.

После ухода Марины вдруг ударили в набат на колокольне Ивана Великого. Колокольный звон тревожно плыл над Москвой, призывая людей к Кремлю. В окнах опочивальни ещё сильнее засветилось зарево пожара, сполохи огня освещали всё кругом багровым цветом.

Отрепьев подбежал к окну, лицо его побелело, перекосилось от страха; самозванец прошептал:

– Началось! – набожно перекрестился, бормоча: – Спаси и сохрани меня, Господи!

Григорий метался по спальне, ища одежду.

Во дворе Кремля уже слышался рёв толпы, раздавались крики:

– Долой самозванца, польского царя! Давайте сюда царя-обманщика!

Слышались глухие удары чем-то тяжёлым в ворота кремлёвского двора.

– Марина! Марина! – стал звать Григорий жену. Но ответа не было.

Вдруг раскрылась дверь, и в спальню почти вбежали Михаил Молчанов и Григорий Шаховской. Они были переодеты в простую стрелецкую одежду, наперебой кричали:

– Беда, царь! Беда! Народ московский восстал! Твоей выдачи, батюшка, требуют!

Отрепьев опять заметался по покоям, не зная, что предпринять, затем крикнул:

– Где охрана Кремля? Где стрельцы?

– Они с восставшими, – ответил Молчанов, – только шляхтичи ещё сдерживают взбунтовавшуюся толпу и не пускают в твои покои, но их очень мало.

– Бежать надо! Поспешай, царь Дмитрий! – усмехнувшись, заторопил Шаховской и, бросив на кровать одежду простого стрельца, сказал:– Одевайся, государь, побыстрее!

Самозванец долго не мог натянуть маловатый кафтан, руки у него тряслись, лицо даже позеленело от страха.

Шаховской, поглядев на него, подумал: «Крепко самозванец перетрусил, вот-вот чувств лишится».

– А где же Марина? – спросил хриплым голосом Отрепьев.

– Царица Марина уже выехала со двора Кремля с иезуитом Каспаром Савицким и польскими послами, – слукавил Михаил Шаховской.

– Поспешай, государь, к выходу через кухню, на задний двор, а мы там поглядим, не остался ли ещё кто в покоях, – заторопил Молчанов.

– Илья! – крикнул Шаховской.

Из темноты выступил молодой стрелец.

– Проводи государя, – попросил Шаховской и заспешил за Молчановым по дворцовому коридору.

Отрепьев, озираясь, шёл в темноте за стрельцом, порой слыша лишь лёгкие шаги служивого да его дыхание.

Григорий лихорадочно, обрывками мыслей перескакивая от одного к другому, раздумывал: «Вот они, слуги государевы, в самый тяжёлый час испытаний бросили меня! Даже жена, почуяв опасность, молча, не попрощавшись, сбежала с иезуитом! Бросили на произвол судьбы! Зато как они все любили принимать от меня подарки и милости! Если я только выкручусь из этой истории, – думал Отрепьев, – прогоню всю эту польскую шляхту! Ненадёжные люди! Только бы им обирать Россию! Неужели так несчастен русский престол? Уже немало государей было обречено на гибель, и до меня, видно, добираются! – От этих мыслей у самозванца похолодело в груди: «Неужели это всё!? Неужели это конец! Эх, зря я дал полякам волю, а русские бояре и дворяне побоялись толпы, не заступились за меня, попрятались в своих домах. Кто же натравил так московитов на меня?». Григорий стал лихорадочно перебирать в памяти князей, бояр, воевод. Но почему-то перед глазами всё время вставало слащавое лицо Василия Шуйского с хитрыми смеющимися голубыми глазками, с ехидной полуулыбкой в бороду. «Неужели все-таки эту смуту заварили братья Шуйские и их сторонники?». – И теперь уже Отрепьев явственно вспомнил, как на приёмах, пирах и на его свадьбе князья, бояре Шуйские, Воротынские, Голицыны, Долгорукие, Романовы перешептывались между собой, посмеивались, перемигивались, часто отделяясь от других, оглядываясь по сторонам, о чём-то говорили. А он, Гришка, как дурачок, верил им, думал, что они обсуждают государственные дела, думают, как лучше помочь ему в управлении разоренного вконец войнами, опричниной Грозного, последними неурожаями и голодом русского государства. Не он ли, Григорий, наделял этих же бояр, князей, дворян и воевод землями, наградами, всячески обласкивая их. Так они его отблагодарили. Он всё делал для них, забыв про простой народ, тот народ, при помощи которого сел он на престол! Людям надо было делать добро, простым стрельцам, а он их боялся, думал, что надёжная защита и опора его – приближённые князья, бояре и шляхтичи. И вот, в час испытаний, он остался один. Одни его предали, другие бежали! «С народом надо было мне быть, им угождать, – с раскаянием думал Отрепьев.– Теперь, в лихой час, некому защитить его, некому подать руку помощи! Неужели его постигнет участь Бориса Годунова и его сына Фёдора, и ему быть убиенным Дмитрием?!». От этой мысли Григория заколотило мелкой дрожью, он уже хотел метнуться назад, чтобы забиться в какой-нибудь тёмный угол дворцовых покоев и переждать смуту. Но было уже поздно, стрелец, открыв дверь чёрного хода, сказал вполголоса:

– Сюда, государь.

Они прошли на задний двор Кремля, который был заполнен народом: простолюдинами, стрельцами, мастеровыми. Люди стояли небольшими кучками, спорили, кричали, другие действовали, ломились в двери, били окна, лезли на высокое крыльцо, где ещё отчаянно саблями отбивались шляхтичи.

Стрелец и Григорий незаметно проскользнули в толпу и стали уже выбираться за ворота Кремля, как вдруг нос к носу столкнулись с князем Василием Шуйским. Увидев царя, Василий даже на какой-то момент потерял дар речи, с удивлением глядя на самозванца. Затем, усмехнувшись в бороду, молвил:

– Государь! На кого ты нас покидаешь? Наверно, в Польшу собрался бежать?

Вокруг Шуйского и Отрепьева сразу же образовалась толпа. Люди какое-то время прислушивались к разговору, присматривались. И вот уже кто-то из стрельцов крикнул:

– Ребята! Да это же самозванец! Хватайте его!

На Григория вмиг набросились люди, сбили его с ног, подмяли. Последнее, что почувствовал самозванец, – это страшный удар по голове, и он вмиг провалился в тёмную бездну. Больше он ничего не чувствовал. А толпа ещё долго бесновалась. Люди в удары по самозванцу вкладывали всю ненависть к надоевшим полякам, к своим угнетателям за слёзы, за голод, за унижение.

Вскоре во дворе Кремля вспыхнул большой костёр. Самозванца схватили за ноги, поволокли к костру. Несколько стрельцов, взяв самозванца за руки, за ноги, раскачали и бросили в костёр, не желая оставлять даже тело ненавистного царя. В небо взлетели тысячи искр. Затем вверх поднялся столб тёмного дыма. Кто-то крикнул:

– Глядите, ребята, душа самозванца тело покинула! Видно, с дьяволом знался! – И множество рук потянулось ко лбу. Люди набожно перекрестились

Во дворце стояла гнетущая тишина. Охрана и придворные разбежались или попрятались. Кругом как будто всё вымерло. С улицы раздавался шум людской толпы, глухие удары в двери дворца, крики и гул голосов разъярённых горожан. Только гулял по стенам и окнам дворцовых палат багровый свет пожаров, выхватывая из глухой тьмы высокие колонны и своды потолков.

Шаховской и Молчанов, освещая себе путь толстой восковой свечой, осторожно, с оглядкой, пробрались в Престольную палату. Огонёк свечи дрожал, а иногда начинал сильно трепетать, готовый погаснуть. Шаховской прикрывал ладонью язычок жёлтого пламени от воздушного потока, не давая ему погаснуть. В царский кабинет они вошли не сговариваясь, прекрасно понимая, чего хотят. Вот и резная дверь палаты. Молчанов тихо приоткрыл ее, заглянул вовнутрь царского кабинета. Там было темно и тихо. Он проскользнул в помещение, за ним вошёл Шаховской. Михаил приподнял над головой свечу, чтобы осветить кабинет царя. По стенам заходили причудливые тени. Слабое пламя свечи осветило помещение, где в беспорядке были разбросаны вещи. Стол завален бумагами вперемешку с одеждой; поверх всего этого лежал кафтан с позументами, а на него небрежно брошены царская корона и скипетр, которые привораживали холодным блеском драгоценного металла и дорогих камней. Михаил Молчанов так и впился глазами в царские атрибуты. Его сухие жилистые руки непроизвольно потянулись к короне. Михаил жадно схватил ее, поднёс прямо к лицу, вгляделся в сверкающие каменья и блеск холодного драгоценного металла. Отложив корону, Молчанов потянулся за скипетром и царской печатью, загрёб всё цепкой жилистой рукой. Лицо его сделалось властным, в глазах заходили дьявольские огоньки.

Уже наступило лето, когда Иван Исаевич Болотников привел свой десятитысячный отряд в Речь Посполитую. Казаки раскинули свой лагерь недалеко от Кракова на берегу небольшой речушки. Местность была холмистая, с перелесками и глубокими оврагами. Свой стан атаман велел огородить частоколом, сделать бойницы. Шатер ему казаки поставили на возвышенном месте, откуда хорошо просматривалась вся местность. Люди устали после длительного похода из Венгрии через Германию. Да и в Венгрии казаки, как говорится, не вели праздную жизнь. Там они помогали венграм бить турок. Были победы и поражения, но отряд от этого только становился организованней и искуснее в военных действиях. Запорожцы со своим атаманом прошли нелегкий путь беспрепятственно.

Теперь казаки отдыхали, наслаждаясь временным покоем. Чинили одежду, оружие, залечивали раны, приобретенные в боях за свободу венгерского народа.

Иван Исаевич сегодня пировал у себя в шатре со своими ближними сподвижниками. Был накрыт широкий стол. Посредине стола стояли витиевато украшенные резьбой два бочонка с добрым венгерским вином. Красовались блюда с жареным мясом, рыбой, с медами и квасом.

Атаман сидел во главе стола, широко улыбался, радуясь небольшой передышке. Это был закаленный в боях воин, с открытым энергичным лицом, серыми умными глазами. Высокий лоб с глубокой складкой в переносье, широкие скулы, мужественное загорелое лицо – все это выдавало в нем незаурядного человека. Волнистые русые волосы были аккуратно зачесаны, борода и усы с проседью коротко подстрижены. Атаман был крепкого телосложения, среднего роста, подвижен, а когда улыбался, обнажал ряд крепких белых зубов, располагая к себе собеседника своим обаянием. Его красивый раскатистый бас покорял людей, и когда он говорил, то полностью заражал всех своей уверенностью, и народ готов был идти за ним в огонь и в воду.

За столом сидели его ближние друзья и сподвижники: Иван Аничкин, Митя Беззубцев, Алексей Нагиба, Федор Берсень и другие сотники и полусотники его казацкого войска.

Болотников, подняв кубок с вином, сказал:

– Пьем, казаки, за начало! За начало службы нашему истинному и справедливому государю Дмитрию! Он дарует простому народу волю! Чтобы мы, казаки, жили, как хотели!

– Любо! – дружно крикнули сподвижники, поднимая кубки. Испив вина, казаки стали закусывать, оживленно заговорили.

– Я вот какую байку слыхал про нового царя Дмитрия, – вытирая усы после испитой чарки, громко заявил Беззубцев Митька. 3а столом все притихли, с недоумением посмотрели на сообщившего известие.

– Говори, что за байку ты слыхал, – с нетерпением спросил Федор Берсень, прожевывая кусок мяса. Это был плечистый казак, с темной шевелюрой вьющихся волос, с зелеными дерзкими глазами, горбоносый, лицом рябоватый, с тонкими насмешливыми губами. Человек, язвительный на язык, как говорят, «ради красного словца не пожалеет и отца».

– А поговаривают в народе, казаки, будто опять царь Дмитрий не настоящий, а самозванец, сбежавший от боярина служилый человек, – ответил Митька

– Откуда ты это все взял! – крикнул уже захмелевший сотник Нагиба, казак, могучего телосложения, лихой рубака в бою и заводила всяких споров и драк. Он мог спорить с кем угодно и сколько угодно, доказывая свою правоту, а если это не удавалось, и хорошую трепку мог задать своему противнику, поэтому многие казаки старались с ним не связываться, чтобы не иметь помятого лица или других неприятностей.

Все с интересом стали наблюдать: что же произойдет дальше? Нагиба привстал из – за стола и хотел было пробраться к Митьке поближе, но тут вмешался Болотников, обращаясь к Алексею, жестко сказал:

– Сядь! – и уже спокойно заговорил: – Я эти речи, казаки, тоже слышал, но всяким слухам не очень – то верю, потому что враги царя могут говорить всякое, но все возможно, хотя мать Дмитрия его признала. А кто может лучше знать своего дитя, чем мать? Значит, царь настоящий.

– Признать-то она его признала, а может, и заставили признать. Кто его знает? – ответил Митяй, придвинув к себе поближе блюдо с рыбой.

Болотников разгладил усы, обдумывая сказанное Беззубцевым, затем поднял кубок, обратился к казакам:

– Давайте, братья, выпьем за то, чтобы государь российский, Дмитрий Иванович, был настоящий, и за то, чтобы польский король Сигизмунд помог ему сесть на престол, по праву ему принадлежащий. Будем ему благодарны! – Иван Исаевич медленно выпил вино.

– Любо! Пьем за настоящего царя Дмитрия и друга нашего польского короля Сигизмунда! – вразнобой кричали запорожцы, поднимая чарки с вином.

Заиграли сопели, ударили бубны, и пошло неудержимое веселье. Федор Берсень, лихо заломив казацкую папаху с красным верхом, запел:

Это была любимая песня Ивана Исаевича, но он сейчас был далеко от этого пира. Картины прошлой жизни полностью завладели его сознанием. Вот он еще подросток, плачущий и испуганный, забился в угол, а в доме и во дворе усадьбы бесчинствовали опричники. Собирали пожитки: платье, шубы, домашнюю утварь, ковры – выносили во двор и складывали в телеги. Отца тут же заковали в цепи и увезли. Вскоре весь дом и двор вымели подчистую опричники Ивана Грозного во главе с князем Телятевским, забрали все, что можно было забрать. Плачущую мать, его самого, всю дворню усадили на телеги и отправили в поместье князя. С тех пор они стали холопами боярина Телятевского. После всех этих событий мать стала таять, как восковая свеча. Не могла выдержать такого унижения дворянка, волей судьбы превратившаяся в холопку. От тоски и уныния она стала болеть и вскоре умерла.

Иван рос смышленым крепким мальчиком и через некоторое время стал статным красивым юношей. Князь Андрей Алексеевич Телятевский Ивана не обижал, старался его обласкать, научил грамоте, военному делу. Вскоре Болотников стал сотником на московском подворье боярина. Он был вхож в семью своего хозяина. Военная служба у князя давала сытую жизнь и даже развлечения вместе с ним, так как тот любил охоту и увеселения. Нередко устраивал набеги на неугодных государю знатных людей – все это приносило боярину немалую прибыль. Молодой воин, участвуя в закабалении и разорении дворян, бояр и подчас простых людей, с жалостью относился к этим несчастным, а порой отпускал их на все четыре стороны. Переживший сам такую трагедию, он в душе ненавидел эти набеги и хозяина, который с рвением служил царю Ивану Грозному, но изменить ничего не мог. Иван был всего лишь подневольный холоп князя. Иногда ему в голову приходили мысли о побеге на Дон, к казакам, но не мог он этого сделать: удерживала любовь к дочке князя, Марии.

Это была настоящая красавица: стройная, белолицая, с голубыми, как незабудки, глазами, тугая золотистая коса – почти до пят. Смешливая, веселая, со звонким голоском, заразительным смехом, который постоянно звучал в княжеском доме. Когда она встречалась с Иваном, замолкала, краснела, боясь взглянуть ему в глаза. Но это было только поначалу. Постепенно они сблизились, стали вместе проводить много времени. Князь на это не обращал никакого внимания, так как Иван был вхож в дом, и он надеялся, что преданный ему холоп просто развлекает его дочь. Но любовь их крепла с каждым днем. Вскоре эти взаимоотношения от легких прикосновений переросли в поцелуи и жаркие объятия, они уже не могли и дня прожить друг без друга.

Однажды, когда боярин отлучился в свою вотчину, Иван тайком, с помощью Марии, переодевшись в служанку, проник к ней в опочивальню, где они впервые познали все прелести близости, бурную страсть.

Это была их ночь любви, первая и последняя. Утомленные страстной любовью, Мария и Иван заснули крепким сном. Но в доме князя были свои глаза и уши. Как только рано поутру Телятевский неожиданно вернулся из вотчины, дворецкий Ефим сразу же ему обо всем доложил. И, что называется, влюбленных взяли еще тепленькими. Неожиданно в опочивальню княжны ворвались дюжие слуги и повязали Ивана. Заломили за спину руки, поволокли по приказу хозяина на конюшню. Мария рыдала, закрыв от стыда лицо руками, затем кинулась в ноги к отцу, прося пощадить любимого, виня и кляня себя во всем, но князь был неумолим, и, наверно, Болотникова забили бы батогами до смерти.

Но провинившемуся сотнику неожиданно повезло. В этот же день царь Иван Грозный затребовал боярина к себе во дворец по каким-то важным делам. Хозяин отсутствовал дома несколько дней. Ночью Мария уговорила конюха Алексея помочь бежать возлюбленному с княжеского двора.

Прощание несчастных влюбленных было коротким. Мария неутешно плакала, обнимая любимого, он же обещал ей вернуться, хотя они сами в это плохо верили, зная наверняка, что видятся в последний раз.

Так он оказался у донских казаков, где принимал участие в походах против крымских татар. В одной из таких стычек их казацкий отряд попал в засаду, завязалась жестокая схватка. Многие из его товарищей полегли тогда, и мало кто ушел от преследователей, а Болотников, раненный татарской стрелой, попал в плен, а там был переправлен в Турцию на невольничий рынок.

Вскоре его приковали цепями на галеру гребцом. Вот здесь-то и начались его испытания адом. Целыми днями под палящим солнцем приходилось ему вместе с остальными невольниками грести веслами. Хозяин же своих рабов не баловал сытной едой: за целый день давали одну лепешку да немного пресной, уже вонючей, испортившейся воды и плетей вволю, если надсмотрщик видел, что гребец плохо работал. Порой жизнь Ивану казалась невыносимой, думал, что все это никогда не кончится. Но, видно, господу было угодно, чтобы однажды мучения рабов прекратились. Напали на турок немецкие военные корабли, завязалась жестокая схватка. Турки попытались уйти в море от преследователей, но, как жестоко надсмотрщик ни избивал невольников, они перестали грести, понимая, что единственный путь к спасению – если немцы победят их мучителей. После победы над турками всех рабов на галерах освободили, а затем доставили в Венецию. Бывшие невольники разбрелись кто куда, а Болотников вместе с Беззубцевым находились некоторое время в Венеции, где и познакомились с запорожскими казаками. Вскоре новые знакомые уговорили их отправиться в Венгрию – помогать народу бороться с турками за свою свободу. Память о рабстве была у Ивана и его товарища еще свежа, и им хотелось отомстить туркам за свои обиды. Так у него с Беззубцевым началась беспокойная, полная опасностей, военная жизнь.

Иван Болотников заметно выделялся среди казаков как опытный и искусный воин и вскоре возглавил отряд запорожских казаков численностью в 10000 сабель. Здесь же, в Венгрии, он узнает о больших изменениях в России, о том, что на царский престол при помощи польского короля Сигизмунда посажен настоящий государь – Дмитрий Иванович, который чудом уцелел и спасался до поры до времени в Речи Посполитой.

Заинтересовавшийся этими событиями в России, Болотников посылает к польскому королю послов во главе с Алексеем Нагибой с челобитной, где запорожцы изъявляли желание послужить настоящему русскому царю Дмитрию Ивановичу.

Польский король ласково встретил казаков и выразил надежду, что запорожцы будут служить московскому государю верой и правдой, и пригласил отряд Болотникова стать под Краковым. И вот теперь он ждал послов от Сигизмунда, короля польского, но что-то от него не было никаких известий, хотя казаки стояли лагерем под Краковом вторую неделю. Иван Исаевич не знал, что и подумать, ему не терпелось двинуться в Россию.

Из задумчивости атамана вывел Беззубцев, который подсел к нему рядом и спросил:

– Что это ты, Иван Исаевич, загрустил, вина не пьешь, один, задумавшись, сидишь?

– Дни прошлой жизни вспомнились, наше с тобой рабство у турок, – улыбаясь, ответил Болотников.

– Да уж, натерпелись и повидали мы с тобой, Иван Исаевич. Как тебе, но мне частенько по ночам снится наше рабство. Чем такая жизнь, лучше уж смерть!

– Вот и я хочу помочь государю нашему освободить народ России от рабства, чтобы люди сами могли выбирать, как им жить: хоть землю пахать, хоть ремеслом заниматься, хоть в казаки идти, как мы.

– Ой, не знаю! – покачав головой, воскликнул Митяй. – Плохо мне верится, чтобы бояре, князья, дворяне да помещики согласились народ освободить! Кто же тогда на них работать будет? Не свычны они, Иван, трудиться.

– Сами будут работать. Государству служить будут, а тех, кто не захочет, заставим. Сейчас государь Дмитрий Иванович многое делает для народа, говорят, что все подати землепашцам отменил.

Да видно, мало у него сторонников, надобно нам ему немного подмогнуть, глядишь, всем миром правду и справедливость в государстве установим. Наверно, бояре да воеводы большое сопротивление оказывают, не дают ему сразу помочь бедным людям, окружили его лестью да угодничеством, скрывают от него всю правду, как простой народ живет плохо, как мучают бедный люд, как издеваются над ним богатые кровососы. Вот и мы должны ему, государю, открыть глаза, рассказать обо всем, что творят богатенькие.

– Правое дело ты задумал, Иван Исаевич, да только осуществить его будет трудно, – покачав головой, с сомнением сказал Беззубцев.

В это время в шатер быстро вошел казак Федор Болдырь и направился к атаману. Так как было очень шумно от говора подгулявших казаков, Федор, наклонившись к уху Болотникова, сказал:

– От польского короля Сигизмунда к нам пожаловал посол Ян Веливицкий со свитой, желает с тобой разговаривать.

– Наконец-то! – воскликнул Иван Исаевич, радостно улыбаясь, произнес:

– Закончилось наше безделье, и ждут нас важные дела! Скоро пойдем в Москву, на службу к нашему государю!

Испуганная шумом толпы и отсветом пожарищ, полуодетая, Марина в сопровождении слуги Кашпара Савитского, в беспамятстве, пробралась в покои своей служанки гормейстерины. Маленькая, хрупкая, она юркнула ей под юбки.

Возбужденная толпа московитов, сметая все на своем пути, прорвалась в опочивальню служанки. Слышались выкрики:

– Ищите самозванцев! Где этот безбородый антихрист! Ищите польского самозванца! Убивать их будем! Ишь, чего захотели, антихристы, веру нашу уничтожить! Да мы его! – кричал народ, напирая на верного слугу Кашпара, который встретил заговорщиков со шпагой в руке, сдерживая натиск толпы

Изловчившись, Григорий Елизаров ударил иезуита колом по голове; тот зашатался и упал, обливаясь кровью. Толпа с ревом ворвалась в покои служанки. Грязные и убогие ярыжки, полупьяные московские людишки стали шарить по углам, заглядывать в шкафы, хватать и растаскивать меж собой дорогие платья, ткани и украшения. Стали подбираться к служанке, чтобы содрать с нее одежду.

– Эй, толстуха, а ну, скидывай с себя юбки! – стал приставать к служанке Евсей, пытаясь сдернуть с женщины наряды. Но в это время в покои гормейстерины пробились Иван Иванович Шуйский, Иван Михайлович Воротынский, Григорий Петрович Шаховской в сопровождении отряда стрельцов. Всех взбунтовавшихся людей выгнали из спальни, приставили стражей у дверей около десятка стрельцов, чтобы никто не ворвался к женщинам вновь. Из-под юбок служанки извлекли позеленевшую, трясущуюся от страха Марину.

Погромив неугодных бояр и шляхтичей, бунтари, удовлетворив желания Василия Шуйского и свои страсти, угомонились. Вскоре во дворе Кремля был наведен порядок.

Марину Мнишек со служанкой отправили к ее отцу под усиленной охраной стрельцов.

Утром следующего дня на Соборной площади Кремля собралось великое множество народа. Огромная толпа гудела и волновалась. Эта неугомонная людская сила в любую минуту могла забурлить и взорваться, разнести все ради хорошего царя. Чернь московская готова была менять царей хоть каждую неделю, убивать, грабить было куда легче, чем работать в поте лица на своих хозяев.

На красном крыльце стояли бояре, воеводы и духовенство, в черных рясах, поблескивая серебряными крестами.

Тяжело ступая, опираясь на посох, вперед вышел архиепископ Арсений. Бояре расступились, давая проход старцу. Старик устало оглядел возбужденную толпу, огладил седую бороду, сильным голосом произнес:

– Люди православные, настал час испытаний, час укрепления православной веры нашей! Господь все видит, и он нам помогает! Он помог нам освободиться от антихристов, посаженных поляками на государев престол! Сегодня он дарует нам право назвать царем достойных среди нас, – и, кивнув в сторону бояр, продолжил: – знатных и уважаемых людей! Господь дарует нам это право, ибо государство наше Российское не может жить без царя, без вожака, который будет справедливо управлять нами по чести и совести!

Архиепископ еще не закончил речь, а из толпы уже слышались выкрики наемников, специально посланных Шуйским.

– Хотим государем Василия Ивановича Шуйского! Шуйского хотим! – заревела толпа, подхватив выкрики наемников.

– Ивана Никитича Романова хотим государем! – где-то в толпе крикнул одинокий голос, заглушаемый ревом множества голосов:

– Шуйского хотим! Хотим Шуйского царем!

Архиепископ поднял над головой золотой крест. Толпа затихла, старец сказал:

– Коли вы этого хотите! Тому и быть!

На крыльцо вышел Василий Шуйский, встал рядом с Арсением, поклонился на три стороны, молвил:

– Спасибо, люди, за честь! Служить буду вам и государству нашему, не жалея живота своего!

Арсений троекратно осенил Шуйского крестом, крикнул в толпу:

– Благословляю сего мужа на царствование в Российском государстве!

Толпа взревела, задвигалась, выражая согласие. Старец поднял опять крест, торжественно сказал:

– А сейчас всем целовать крест и присягать новому государю нашему всея Руси, Василию Ивановичу Шуйскому!

Уже на следующий день, не дожидаясь избирательного Земского собора, Василий Шуйский восседал в царском кабинете Престольной палаты с ближними боярами. А решать ему и его думным боярам и воеводам было что: казна была разорена самозванцем до предела, нечем даже было платить стрельцам и дьякам, в городах бунтовала чернь.

Прежде всего царь планировал убрать воевод, ставленников самозванца, и вновь всех привести к присяге, к крестному целованию на верность ему – новому государю. А это было не просто, особенно на юго-западе России и, самое главное, в городе Путивле: ведь там был центр смуты.

Василий Шуйский, читавший грамоты, которые ворохом лежали у него на столе с различных мест России, наконец, отодвинув их в сторону, обратился к думным боярам:

– Что будем делать с оставшейся шляхтой и прежде всего с самозваной царицей Мариной Мнишек и ее отцом?

– Надобно отправить их, а заодно и других шляхтичей в Польшу, чтобы они тут воду не мутили, – с раздражением в голосе заявил Голицын, дородный боярин с голубыми глазами, с аккуратно подстриженной, лопатой, бородой.

– А может, посадить их в приказ тайных дел да допросить с пристрастием, – предложил Иван Михайлович Барятинский, грузный мужчина, с одутловатым красным лицом, опирающийся двумя руками на посох.

– А что у них пытать-то? Мы про них и так все знаем. Отправить их всех надобно в Польшу – и дело с концом! – заявил Иван Михайлович Пушкин, худощавый боярин с серыми живыми глазами, мясистым носом, окладистой темно-русой бородой.

– Не будем, бояре, грех на душу брать, мутить зря народ, а отправим их побыстрее в Речь Посполитую, чтобы не было больше у московской черни желания царей менять. А то ярыжки и всякие бездельники, которые не хотят работать, горазды бегать по Москве, красного петуха пускать да грабить подворья богатеньких да неугодных! – наставительно молвил патриарх, присутствующий тоже на совете бояр. Старец перекрестился и продолжил:– Гнать нечестивцев надобно с Руси и восстанавливать порядок в государстве, чтобы никому не было повадно больше лезть на наш престол!

Закрытый простенький возок, и даже не карета, запряженный в пару пегоньких лошаденок, дожидался Юрия Мнишека и Марину. Граф складывал в сундук кое-какие вещи, а дочь, сидя в кресле, давала указания служанке, как уложить свои, совсем скудные наряды. Все ее прекрасные платья и драгоценности, которым она не знала счета, были разграблены московской чернью. Гордая и высокомерная, как подобает ясновельможной пани, она не плакала, не рыдала о своих утратах, а стойко выносила все удары судьбы.

Граф Мнишек сел напротив Марины, загадочно улыбнулся и сказал:

– У меня, царица моя, есть для тебя очень хорошие новости. Вчера явился ко мне человек, и вот что он мне поведал. В Москве прошел слух, что мужа твоего, оказывается, не убили, а загубили совсем другого человека, похожего на него, а царь, Дмитрий Иванович, спасся и сейчас хоронится с верными людьми в укромном месте. И что будто скоро даст знать, куда тебе к нему прибыть.

Марина удивленно подняла брови, не проявив особой радости, и неожиданно для отца произнесла:

– Это хорошо, что мой суженый жив. Может, снова вернемся в Москву на царствование. Я уж тогда всех этих бояр Шуйских на Спасских воротах заставлю перевешать! Что это, отец, ты моего суженого Дмитрием Ивановичем навеличиваешь, ты же ведь знал, что это Григорий Отрепьев? Что он самозванец!

– Откуда это ты, царица моя, взяла? – с деланным удивлением спросил граф и изучающе посмотрел на дочь, подумав, кто это мог ей все доложить? Неужели все те же Шуйские?

Марина, грустно улыбнувшись, ответила:

– Накануне смуты он сам мне все рассказал, прощения просил за обман свой, плакал.

– Ну и что теперь? Ты решила отказаться от царствования?

– Не дождутся, чтобы я отказалась от царствования! Я помазанница Божья, и престол будет только мой! Теперь, самое главное – в Москву вернуться!

Марина на минуту задумалась, в ее глазах заходили злые огоньки, по лицу пробежала тень. Ее тонкие губы скривились в злой усмешке.

В это время вошел стрелецкий сотник и заторопил:

– По указу царя Василия Ивановича вы немедля должны отправиться в путь до Литвы, а там обязаны вернуться в королевство Польское. Таков был договор с их королем. Если указ царя будет нарушен и вы измените свой путь следования, то будете схвачены и отправлены в приказ тайных дел для допроса с пристрастием. Сопровождать вас будут десять конных шляхтичей и сотня верховых стрельцов.

Вскоре отец и дочь уселись в возок. Шляхтичи погрузили несколько сундуков с вещами, и изгнанники тронулись в путь. Граф печально посмотрел на все свое богатство, которое у них осталось с дочерью, и подумал: «А ведь так все хорошо складывалось, когда завладели русским престолом. Богатство так и валилось в руки, все было, что только душа пожелает. Все шляхтичи завидовали мне».

И вот такой печальный конец. Ради своего успеха он пожертвовал всем: и честью дочери, и ее желаниями. Заставил жить с этим уродом и бабником Гришкой. Еще бы с годик посидел на престоле самозванец, тогда бы они убрали этого недоумка и царствовала бы его дочь. Теперь опять появилась надежда. Может быть, еще не все потеряно: «Главное, Гришка остался жив, все-таки он, как – никак, помазанник божий и как бы теперь настоящий царь. Опять народишко подсоберем, король польский поможет, глядишь, и вновь вернемся в Москву».

Наконец граф очнулся от своих мыслей, взглянул на дочь, ободряюще ей улыбнулся и сказал:

– Не горюй, царица моя, кажется, скоро все у нас наладится, и ты заживешь прежней жизнью, и думные бояре будут ползать у твоего трона на коленях, заискивать и просить пощады.

Марина заулыбалась, а потом, звонко засмеявшись, сказала:

– Не смогут они ползать в моих ногах и пощады просить! Я этих всех думных бояр распоряжусь повесить на стенах Кремля, чтоб впредь другим неповадно было смуту наводить в государстве! После этих слов и вселенной отцом надежды о возвращении на царствование Марина развеселилась, запела:

Отец Марины с удивлением прислушался к пению дочери, спросил:

– Где это ты выучилась так ладно петь по-русски?

Марина, улыбнувшись, ответила:

– Русские девки выучили, я же все-таки русской царицей была, хотя бы их песни должна знать.

– Эх, и хорошая бы царица из тебя получилась! – мечтательно произнес граф.

Марина звонко рассмеялась в ответ и стала петь по-польски. Отец, наблюдая за дочерью, радовался за нее: кажется, возвращаются к ним опять счастливые времена.

Недалеко от городка Стародуба к возку подъехал молодой шляхтич. Путники остановились, а стрельцы разнуздали лошадей, повели попоить их к речушке, затем решили передохнуть сами после пыльной дороги. Остались только отец и дочь. Молодой поляк подошел к Марине, поклонился ей в пояс, сообщил:

– Марина Юрьевна, царь Дмитрий ожидает вас в Стародубе и хочет свидеться, но… – шляхтич замялся, не зная продолжать ли ему дальше и, наконец, выдавил из себя:– но вы встретитесь не со своим мужем, а совершенно с другим человеком, и вряд ли он вам понравится. Так что решайте: встречаться вам с ним или ехать в Польшу.

Это сообщение, словно громом, поразило Марину. Она зашаталась. Посланник едва успел подхватить ее под руки. Все надежды их рушились вновь. Опять какой-то самозванец! Снова обман! Она присела на принесенный слугами стульчик, устало произнесла:

– Дальше мы не поедем, ставьте здесь шатер. Пусть он сам сюда приезжает, посмотрю, что это за суженый и новый государь —Дмитрий Иванович.

Марина заметно сникла, ее веселое настроение сменилось задумчивостью и раздражительностью. Она повернулась к молодому гонцу, резко бросила:

– Пусть новоявленный царь явится сюда встретить молодую жену, а там посмотрим, что делать!

Вскоре появился ничего не подозревающий сотник со стрельцами, готовый продолжать путь, но, увидев, что слуги ставят палатки, спросил:

– Почему прекращаете путь без моего ведома?

К сотнику подошел граф и, искусно притворяясь, печально заявил:

– Дочка очень плохо себя чувствует. Мы просим сделать остановку, пусть Марина немного поправится, а завтра продолжим свой путь.

Сотник без колебаний согласился и дал стрельцам команду располагаться на отдых.

Отец и дочь, удалившись в палатку, присели на свой походный сундук с нехитрым барахлом, напряженно молчали, думая каждый о своем.

Граф Мнишек размышлял: «Как бы ни было, а все-таки появилась у них хоть какая-то возможность опять возвыситься, иметь власть и звонкую монету в кошельке. Кто бы он ни был. Надобно уговорить дочь сойтись с этим новым царьком, может, у него лучше получится, чем у прежнего ее мужа».

Марина была в сомнениях, вся душа ее взбунтовалась, ей хотелось плюнуть на все и мчаться в Польшу. «Ну, а там что? – рассуждала она. – Позор! Нищета и убогость! Все ясновельможные пани будут подсмеиваться! Они-то уж припомнят ей блистательный отъезд в Россию! До сих пор стоят у нее перед глазами эти ненавистные, завистливые взоры знатных дам. И теперь они будут подсмеиваться, хихикать в уголках, сочиняя про нее сплетни. Нет, в Польшу она не помчится, будет до конца оставаться царицей! А вдруг все получится! Надо еще посмотреть на новоявленного царя-самозванца».

Отец ее, как будто угадав мысли дочери, произнес:

– Уж ты, Маринушка, не торопись бежать, может быть, на этот раз счастье нам улыбнется! Ведь у нас с тобой за душой ничего нет: ни денег, ни имущества, а в Польше нас ждут долги, которые мы так и не отдали кредиторам.

Марина незаметно вытерла набежавшую скупую слезу, произнесла сквозь зубы:

– Знать, судьба моя такова, это мой крест, и придется мне нести его до конца! Я ведь на престол помазана! – и, помолчав, добавила: – Делать нечего, будем ждать нового суженого.

Через несколько часов показалась целая сотня всадников. Стрелецкий сотник, увидев их, забеспокоился, подбежал к графу, закричал:

– Так вот вы кого ждали! А я, дурак, поверил вам!

Сотник так и не успел ничего предпринять. Отряд окружил лагерь путников, а к шатру изгнанников подъехали всадники.

Марина с любопытством вглядывалась в прибывших гостей, пытаясь угадать, кто же из них самозванец.

Неожиданно перед ней появился самый настоящий мужик с грубыми чертами лица, с прямыми темно-русыми засаленными волосами, с глубоко посаженными глазами неопределенного цвета, приземистый, с крупной головой и походкой враскачку. Новоявленный царек широко улыбнулся, обнажив желтые лошадиные зубы, воскликнул, как будто они расстались только вчера:

– Ну, наконец-то! Вот и царица моя!

Самозванец распростер руки для объятий. Но ясновельможная пани подставила ему руку для целования: тот неумело облобызал пальцы. Марина украдкой брезгливо обтерла платочком руку. Граф Юрий пригласил новоявленного государя в шатер для разговора.

Разговор был долгий и велся с глазу на глаз между Мнишеками и тушинским царьком. Все понимали шаткость положения самозванца, но каждый из них жаждал власти, денег и высокого положения. Глядя на новоявленного царя, Марина видела в нем неотесанную грубость, неумение вести себя в обществе, думала, что царь из него будет никудышный и положение у нее при нем – шатким и унизительным.

«И это теперь ее новый муж? Да как с таким уродом разделять ложе? Нет, ни за что!…» – кричала и противилась ее душа.

Но когда она думала о царском престоле, все противоречия и отвращение она гнала от себя. Шапка Мономаха застила ей глаза. Она хотела быть царицей и все тут!…

Отец и самозванец вели торг. Продавали и покупали ее. Торговались за ее будущее отчаянно. Марина отвлеклась от своих мыслей, прислушалась к разговору.

– Пока не сядешь в Москве на трон, будете жить с Мариной как брат с сестрой, без брачной постели, – предъявил требования граф.

– Нет, я с этим не согласен, женой она мне станет сегодня же, в эту ночь! Если это не случится, то я буду искать другую жену на царский престол, а вас утопим в реке как самозванцев!

После его слов наступила гнетущая тишина, дело принимало серьезный оборот, но тут с места встала Марина, поджав губы, заявила:

– Хорошо! Я согласна разделить с ним супружеское ложе, все должно быть так, как у мужа с женой, и это должны знать и видеть люди – иначе нам не поверят, – и, обратившись к отцу, распорядилась: – Вели подать вино и закуски.

Стол слуги накрыли в шатре. Состоялся первый семейный ужин Богданки с Мариной и ее отцом. Разговоры в основном вели новоявленный муж и граф. Марина молчала, только часто прикладывалась к кубку с вином, видимо, надеясь на забвение, чтобы первая их брачная постель была не так отвратительна.

Совместный ужин закончился далеко за полночь. Граф удалился почивать в свою палатку, а Богданка со своей женой остались один на один. Новоявленный царь, не теряя времени, схватил Марину в охапку, грубо затащил в постель. Женщина от такой бесцеремонности даже растерялась. С ней еще никто так грубо не обращался. Она не знала, что ей делать, но затем решила для себя, что чем быстрее все это произойдет, тем лучше. Самозванец, царь Дмитрий, сорвал с нее одежды, оставив Марину совершенно обнаженной. Сильными руками бросил ее под себя. Ясновельможной даме в нос ударил крепкий мужской запах пота, а в ее тело вошло упругое, большое и горячее. Пани охнула от неожиданности и чувства блаженства. Перед глазами все поплыло, тело охватила сладострастная дрожь, и от ощущения необыкновенной истомы, которая растекалась по всему ее телу, из ее груди непроизвольно вырвался протяжный стон. Ей стало легко, как будто она парила в воздухе. Эта необыкновенная страсть удивила ее и напугала. В эту ночь Марина неутомимо отдавалась новому поклоннику снова и снова. Казалось, что весь мир перевернулся для нее. Вся неудержимость ее натуры, все желания, вся неукротимость ее характера выплеснулись в сладострастном порыве бесстыдной близости с грубым неотесанным мужиком.

Утром Марина, посвежевшая, в белых одеждах, на белом коне в сопровождении свиты торжественно въехала в лагерь самозванца. Были наигранные слезы радости и объятия при встрече с царем Дмитрием. Люди умилялись, восторженно приветствовали царицу. Мнишек с царственной осанкой объехала лагерь самозванца, ее опять целиком захватила роль государыни, и играла она ее блестяще. А графу Юрию вновь замерещились горы золота, драгоценные подарки, поместья и безграничная власть, о которой он мечтал и которую жаждал.

Иван Болотников со своими казаками прибыл в Самбору уже вечером. Едва они успели разбить стан, поставить шатер атаману, как наступила глухая летняя ночь. Теплый ветерок с реки приносил прохладу. В траве стрекотал неумолкающий хор кузнечиков. Вскоре казаки, усталые после длительного перехода, угомонились. Лагерь затих, только кое-где тлели недогоревшие костры да слышалась ленивая перекличка дозорных.

Не спалось в эту ночь одному атаману. Разные мысли обуревали его, особенно насторожил его разговор с посланником польского короля. Встреча тогда была недолгой, и разговор происходил какой-то странный, в основном из недомолвок. Тогда шляхтич Ян Велевицкий, уклоняясь от расспросов атамана, сказал: «В Москве в настоящее время большая смута. На престол сел Василий Шуйский. А царь, Дмитрий Иванович, спасся, его укрыли верные люди. Сейчас он в Самборе и собирает войско, чтобы вновь вернуться в Москву – занять свое законное место и наказать заговорщиков. Государь ждет тебя. Ты ему сейчас очень нужен, и ему необходима твоя помощь.– Посол достал из-за пазухи грамоту, протянул Болотникову со словами:

– Отдашь только в руки государю Дмитрию Ивановичу.

Болотников взял конверт, заверил:

– Лично передам в руки царю. Служить государю будем всем нашим войском, не жалея живота своего!

Шляхтич встал и напоследок попросил:

– Поторапливайся, Иван Исаевич, ибо царь в беде. Можешь и опоздать…

Сейчас ему не спалось, на душе было пусто и смутно: государь не захотел с ним разговаривать сегодня и встречу назначил на утро. Болотников походил по шатру, затем накинул на плечи кафтан, вышел посмотреть, что происходит кругом, как несут службу дозорные.

Он спустился с пригорка к берегу реки, присел на большой камень, крепко задумался и незаметно для себя потерял связь с реальным миром. Перед глазами появилось свечение. Этот свет озарил речку, и прямо по ней, даже не касаясь ногами воды, к нему шла женщина в белой одежде. Волосы и голубой платок развевались по ветру. Глаза ее и лицо были до боли знакомы. Он еще никогда не видел таких строгих глаз. Они сияли и пронизывали его насквозь. В сознании Ивана прозвучал ее голос, нежный, мягкий, материнский:.

– Тебя ждет удача! Тебя ждет слава! Много крови русской прольет твое войско. Желая правды, ты не сможешь отстоять, чего хотел, ибо смута на Руси будет великая. Придет время, ты будешь жив, но никогда уже не увидишь пути, будешь набирать к себе в войско, но оно будет мертвое.

Иван силился встать, спросить у женщины, кто она, но руки и ноги были тяжелыми. Видение исчезло. Болотников встал, озираясь вокруг, не понимая, что же произошло: или это было видение, или сон.

Кругом по-прежнему стояла глухая летняя ночь: стрекотали кузнечики, фыркали лошади, которые паслись невдалеке, шелестели листья плакучих ив у реки.

Совершенно утомленный, в душевном смятении атаман вошел в свой шатер. Он повалился, не раздеваясь, в постель и заснул тревожным сном.

Снилась ему Мария – его трепетная любовь юности. Предстала она перед ним в черном платье, и лицом такая же юная и красивая, только ее прекрасные глаза были полны слез. Она молча смотрела на него, и от этого на душе было тоскливо и больно. Видение Марии растворилось, и ее сменила все та же женщина в белом. Она наклонилась над ним и прошептала:

– Ты, Иван, стоишь на пороге больших испытаний, то, что было у тебя до этого, уже прошлое, но то, что будет… – женщина, замолчала, ее образ стал удаляться, и уже как бы издалека он услышал ее голос:

– Это твой крест! Это твой путь!

Когда образ женщины совсем удалился, он вдруг вспомнил этот родной голос, это родное лицо. Это была его мать. Он рванулся к ней, закричал: «Мама, не уходи!».

Болотников открыл глаза, по его щекам текли слезы. Он тяжело встал, выглянул из шатра. На востоке розовел рассвет. Была тишина, даже не чувствовалось дуновение ветерка. Из-за реки наплывали темные тучи с красным отсветом. Но вот потянул легкий ветерок, он постепенно усиливался, и тучи стали быстро наползать на небо, окрашиваясь в кроваво-красный цвет.

Иван Болотников с Михаилом Молчановым встретились после полудня. В стан казаков явились три всадника, один из них спешился и попросил его отвести к атаману. Иван Исаевич в это время находился в шатре с Митяем Беззубцевым и Федором Берсенем. Посланник царя Дмитрия, войдя в шатер, поклонился, перекрестился, затем молвил:

– Государь Дмитрий Иванович велел передать, что он ждет тебя, Иван Исаевич, для разговора.

Казаки встали со своих мест и с любопытством стали разглядывать царского гонца.

– Федор, седлай коней и вели снарядить еще двух казаков в сопровождение, – обратился Болотников к есаулу Берсеню.

– Какого коня тебе седлать? Вороного или белого жеребца?

– Седлай белого да собирайтесь побыстрее, коли государь нас ждет.

– Все будет исполнено, атаман, как велишь! – уже на ходу крикнул Берсень.

Вскоре казаки крупной рысью подъехали к небольшому каменному дому жены Юрия Мнишека. Ворота во двор строго охранялись, но Болотников со своей свитой въехал беспрепятственно, так как его уже ждали. Все спешились. Посланник от царя сказал:

– Сядайте, мужики, на лавочку, а я пойду, доложу государю о вас.

Еще казаки не успели присесть, как посланник почти выбежал назад и заторопил:

– Заходи, Иван Исаевич, государь всея Руси Дмитрий Иванович ждет тебя!

Атаман, обращаясь к своим людям, попросил:

– Вы, ребята, посидите здесь, а я зайду к государю, если понадобитесь, то я вас позову, – и быстро вошел в здание.

Молчанов встречал Болотникова в просторной палате, задрапированной красным бархатом, восседая на высоком кресле, похожем на трон. На голове его сверкала дорогими каменьями шапка Мономаха, в руках он неумело держал скипетр, рядом, на столе, лежали грамоты и царская печать.

Болотников поклонился царю в пояс, в волнении произнес:

– Милостивый государь всея Руси, Дмитрий Иванович! Я пришел по вашему велению и готов служить вам, не жалея живота своего!

Молчанов жестом указал атаману на лавку, обитую бархатом, со словами:

– Присаживайся, Иван Исаевич, нам с тобой надобно о многом поговорить. Вижу, что ты готов служить своему государю, даже тогда, когда мои враги лишили меня престола и вновь решили убить. Сперва это хотел сделать Годунов, а теперь Шуйский, но верные люди помогли мне избежать этой участи! Теперь я вновь набираю войско для того, чтобы вернуть престол и наказать злодеев. В городе Путивле сейчас уже собирается народ, который не хочет оставить своего государя в беде.

Пока Молчанов говорил, атаман внимательно рассматривал его, стараясь убедиться, действительно ли это царь. Царская шапка Мономаха, скипетр в руках, опять же царская печать на столе – все это внушало доверие. Болотников подумал: «Видно, Дмитрий Иванович сильно занят государственными делами, а вот нашел же для меня время, чтобы поговорить, даже поделиться своими бедами и печалями».

– Пока войско мое только создается. Сил еще нет, чтобы идти на Москву, да и люди к нам приходят разные: это в основном казаки, воины городских дружин, шляхтичи. В Путивле нужен опытный полководец, который смог бы объединить все эти силы и навести порядок в моем войске. Нужен главный воевода. Я решил поставить первым воеводой тебя, Иван Исаевич. Отряд у тебя большой, казаки испытаны в боях. Я думаю, атаман, что ты не откажешь мне в моей просьбе и возьмешься за это нелегкое дело. Согласен ли ты быть моим главным воеводой? – спросил Молчанов.

Болотников улыбнулся и с готовностью ответил:

– Я и мои казаки за честь сочтем помогать государю нашему! Будем служить тебе и Российскому государству верой и правдой!

Михаил Молчанов медленно поднялся, взял со стола одну из грамот, подал в руки Ивану со словами:

– Вот тебе грамота, заверенная царской печатью, где сказано, что ты, Иван Исаевич, назначаешься главным воеводой, командующим над всеми моими войсками. Сейчас казначей выдаст тебе деньги, для начала, на содержание войска, а там, в Москве, у тебя будет все…

Иван Болотников был несказанно рад такому доверию государя. Он хотел просто служить истинному царю со своими казаками, но чтобы стать главным воеводой при армии царя, не мог и подумать об этом даже в самых смелых мечтах, и не знал, как ему теперь благодарить царя.

Молчанов же, исподволь наблюдавший за атаманом, уловил его душевное состояние. Он взял большой серебряный крест, который лежал тут же, на столе, торжественно произнес:

– Прими присягу в верности мне и моему Российскому государству крестным целованием! Ибо в твои руки сегодня вручается моя судьба и судьба России.

Атаман встал на колени, поцеловал крест с верой в свое великое предназначение, торжественно произнес:

– Именем господа, именем государя нашего Дмитрия Ивановича, клянусь служить верой и правдой, не жалея живота своего, до победного конца!

Молчанов подставил руку для целования, пряча хитроватую улыбку, ждал, как поступит его главный воевода.

Болотников подобострастно поцеловал руку государя.

Когда церемония по принятии присяги закончилась, Михаил Молчанов сказал:

– А теперь, главный воевода, езжай в Путивль и принимай командование над моим войском, а я до поры до времени тайно буду находиться здесь или в другом месте, ибо враги мои коварны, и может случиться все…

Царь привлек к себе атамана и троекратно расцеловал его на прощание. Расчувствовавшись, по – настоящему войдя в роль царя, Михаил вытер набежавшую слезу, махнув рукой, сказал:

– Ладно, Иван Исаевич, иди… Да помни, я буду с тобой всегда рядом, буду следить за твоими успехами!

Новоиспеченный главный воевода решительно направился к выходу. Грудь его распирала радость, и ему не терпелось ею поделиться со своими сподвижниками.

Теперь для него начиналась новая, тревожная, полная забот и опасностей, жизнь. Он спешил исполнять государево дело. Болотникова, только что лично от царя получившего назначение главным воеводой, ждали великие дела.

Как только атаман вышел из палаты, из боковой тайной двери появился Григорий Петрович Шаховской. Он тоже сегодня прибыл в Самбору, чтобы встретиться с Молчановым и обговорить все их дела, которые они затеяли еще в Москве. Григорий улыбнулся, затем с восхищением сказал:

– Из тебя неплохой государь получится! Вон как ты ловко Дмитрия сыграл, даже я, стоя за дверью, и то поверил в то, что ты и есть истинный государь. Может, и вправду объявиться тебе царем?

Молчанов глубоко задумался. Лицо его было спокойное, и, казалось, что он думает совсем о другом, но на самом деле в душе у него бушевали страсти, большие сомнения и в то же время желание власти, славы, но где то – глубоко в подсознании – рассудительный голос твердил:

– Нет! Вся эта затея опасна и обречена на провал! Лучше оставаться в тени!

Наконец он заговорил:

– Все это хорошо, Григорий Петрович, можно сыграть роль царя, но пред теми, кто его не видел, пред такими, как атаман и его казаки. А дальше что? Допустим, мы победим и придем в Москву, а там надо садиться на престол. Скажи на милость, как я буду из себя играть Дмитрия, когда меня там все знают. И тогда бояре натравят народ на меня. Ведь Шуйские не успокоятся, пока не захватят власть, и тогда меня ждет участь Гришки Отрепьева.

– Ну, и что мы будем делать? Народ требует от меня, чтобы я вызвал государя в Путивль. Многие не верят, думают, что опять какой-нибудь самозванец появился. Хотят, чтобы царь сам возглавил поход на Москву. И уже столько нами сделано, чтобы создать миф о том, что государь жив и до поры до времени скрывается в надежном месте от своих врагов. И все это может в одночасье рухнуть, все наши с тобой планы коту под хвост, – с сожалением сказал Михаил.

– Теперь у нас с тобой есть главный воевода с настоящей грамотой. Для народа этого пока хватит. Показывайте им грамоту, говорите, что государю еще опасно появляться к людям, так как приспешники Шуйского ищут его, чтобы убить. В нужное время государь предстанет перед народом и поведет рать на Москву, – успокоил Шаховского Молчанов.

– А вдруг в Путивле народ упрется и будет требовать появления царя? – горячился Григорий, меря шагами палату вдоль и поперек.

– Успокойся, Григорий Петрович, и присядь на лавку, послушай меня, – потребовал Молчанов, – я ведь не зря Болотникова назначил главным воеводой, дал ему грамоту и взял с него присягу. Теперь все это надо народу расписать так, чтобы он поверил, что государь жив и готов с ними идти на Москву. Люди на первых порах вам поверят, а там видно будет. Сейчас самое главное – народ поднять за хорошего царя, а государь на трон всегда найдется. Да не скупитесь народу на обещания о хорошей жизни, что будет им все: и земля, и воля, и достойная жизнь. У русских людей так, старая корова всегда больше молока давала, поэтому за царем Дмитрием народ пойдет, и вновь ему будут целовать крест.

– А ты уверен, что Болотников тот человек, который нам нужен? – задал вопрос Шаховской.

– Если бы не был уверен, то и не пригласил бы его, а потом, сам подумай, он ведет за собой более десяти тысяч опытных в боях казаков. Есть в нем какая – то сила, которая притягивает к нему людей. Он знатный воин и может повести за собой народ.

– Это ты верно сказал, твоя правда, видно, что воин он добрый и, наверно, в Путивле сумеет организовать войско, – согласился с Михаилом Григорий.

– Но ты-то сам как оказался в Путивле? Что тебе поручил делать в этом городке Шуйский? – спросил Молчанов.

– После гибели Гришки Отрепьева и большой суматохи в царском дворце я выехать из Москвы не смог. На следующий день пришел на соборную площадь и вместе с думными боярами кричал на престол царем Василия Ивановича Шуйского, а затем тут же, на площади, целовал крест, давал присягу новому государю.

– А дальше что было?

– Конечно, меня не схватили, не поволокли в приказ тайных дел. Ведь, Отрепьеву служили все: и сам Шуйский около него на пузе ползал. А потом государь всех неугодных, в том числе и меня, выслал из Москвы. Меня направил в Путивль воеводой, а Истому Пашкова – помощником. Князю – воеводе Андрею Ивановичу Бахтеярову – Ростовскому и Ивану Григорьевичу Ловчикову государь повелел вернуться в Москву. Мне с Истомой, выходит, ссылка – не доверяет Шуйский нам. Сейчас в Путивле правит Истома, надо спешить назад, как бы он там, горячая голова, дров не наломал. И прибыть необходимо вперед Болотникова, и с честью принять твою грамоту, адресованную мне, – сулыбкой закончил Шаховской.

– Поторопись, Григорий Петрович, и сообщайте обо всем, что у вас там будет происходить, шлите гонцов.

Над Москвой опустилась глубокая ночь. Кругом стояла тишина и непроглядная тьма, как будто на дома и подворья навесили тяжелое черное покрывало. Было душно. Даже не слышалось ни лая собак, ни шелеста листьев на деревьях под окнами спальни Василия Шуйского.

Царь выглянул в распахнутое оконце, но ничего не мог различить, даже березок, стоящих под окном. Он взглянул на небо. Оно все было усыпано яркими звездами. Но вот на востоке появилась яркая звезда, она мчалась по бездонному небу, оставляя длинный светящийся хвост. Василий Иванович перекрестился, сел к своему столу, заваленному бумагами и свитками грамот. Уже было далеко за полночь, а государю не спалось. На душе у него было неспокойно. Раньше думалось: будь он царем, мигом и просто решил бы многие государственные вопросы, а в жизни выходило далеко не так. Оказывается, в решении даже простых дел необходимо было обдумать очень многое. А вот такой вопрос, как назначение князей да бояр на должности воевод, стал для него просто головной болью. Важно было не ошибиться. Необходимо было учитывать родственные связи, знать, кто друг, кто враг или просто человек, желающий власти, который ждет момента, чтобы согнать его с престола. А положение его, весьма шаткое, ничуть не лучше, чем было у Гришки Отрепьева. Уже сейчас верные ему люди доносят, что называют его меж собой бояре, такие как: Ляпунов, Голицын, Романов – самоназначенцем. Сделал он большую ошибку, торопясь захватить престол, не стал дожидаться ни избирательного Земского собора, ни народных шествий для умоления на царство, ни наречения перед венчанием, а просто надел шапку Мономаха и взял в руки скипетр. Василий боялся потерять власть, уж сильно много, как ему казалось, было претендентов на царский престол. Поэтому спешил закрепить себя на троне. Хоть и давал он в Успенском соборе перед Богом присягу в том, что без боярского приговора никто не будет осужден на смертную казнь, и, если так случится, то у невинных его родственников и их семей имущества не отнимать, доносов тайных не слушать и обвинителям давать очную ставку с обвиняемым. А теперь вынужден свое обещание нарушить, необходимо было освободиться от неугодных и услать их подальше от Москвы. Вот уж отправлен в Путивль воеводой Григорий Шаховской.

Готовы к отправке на новые должности неугодные царю, Василий Масальский – в Корелу, Михаил Салтыков – в Ивангород, Богдан Вельский – в Казань, Афанасий Васильев – в Уфу, Андрей Телятевский – в Чернигов, и таких дьяков, бояр и дворян, которые были преданы самозванцу, было много. Но если бы Василий Иванович знал, чем для него обернется эта ошибка со ссылкой, он никогда бы этого не сделал, но сегодня он готов был убрать всех неугодных подальше от престола, чтобы не рисковать властью и трон его был бы непоколебим.

Дверь в опочивальню царя тихо открылась. С толстой восковой свечой в руке вошла молодая красавица Мария Буйносова – жена царя Василия. Тонкая ткань ночной рубашки облегала стройный стан женщины, ее густые светло-русые волосы спадали на высокую грудь. Искристые голубые глаза царицы лукаво смотрели на престарелого мужа.

Василий Иванович был маленький, некрасивый старичок с морщинистым лицом, подслеповатыми глазами. Шуйский недовольно нахмурил лоб, но ласково спросил:

– Что ж ты, Мариюшка, не спишь? Отдыхала бы у себя в опочивальне. А обо мне не беспокойся, у меня дел государственных много. Вон бумаг сколько, все их надобно просмотреть да ответ дать.

Мария присела рядом с Василием на креслице, тихо сказала:

– Что-то тревожно у меня на душе, государь, и от этого всего не спится. Может, зря ты взялся царствовать-то? Я вот смотрю на тебя – ты ведь сам не свой ходишь, в лице изменился, исхудал, а у меня-то в спальне, уж и забыла, когда бывал, когда целовал и голубил меня. Я сейчас часто вспоминаю, как мы раньше спокойно жили, без всяких забот. А сейчас что? Сидишь сиднем за этими бумагами, то по целому дню с боярами заседаешь, даже на обед не приходишь, не порадуешь. А раньше после обеда всегда со мной в спаленке забавлялся. А сейчас что?

Царь нежно поцеловал жену в щеку, погладив по голове, ответил:

– Ничего, Мариюшка, даст Бог, управлюсь в ближайшее время с государственными делами, тогда и отдохнем. Закатим пир на весь честной мир!

– Василий Иванович, скажи мне, какие тебя заботы одолевают? – с сочувствием спросила царица.

– Ох, Мария, Мария, не знаю, что и делать? Надобно бы убрать подальше от Москвы сторонников самозванца, особенно тех, кто бы хотел занять мое место на престоле. Да вот еще забота: казна пуста. Гришка Отрепьев все опустошил, даже корону и скипетр с печатью куда-то дели, видно, украли проходимцы.

– Что ты удаляешь неугодных от престола, это вроде бы и правильно, но вдруг они там смуту затеют? Вот, Шаховского куда услал? – перебив царя, сказала Мария.

– Воеводой – в Путивль, – в недоумении поглядев на царицу, ответил государь и осекся, даже побелел лицом.

– Вот то-то и оно, Василий Иванович, думать надо, что делаешь. Там же осиное гнездо смутьянов! Гришка оттуда начинал, а Шаховской ему был верным, как никто другой. Теперь жди, царь, бунта в Путивле, – прозорливо заметила молодая жена, – ты бы лучше к себе побольше преданных людей приближал: таких как Скопин-Шуйский. Он молод, красив, умен и родственник тебе. Вернее человека не найдешь.

От этих слов Василия как ножом резануло по сердцу. Он уж давно заметил, что его молодая жена засматривается на племянника Скопина, хотя она вроде бы поводов для ревности царю не подавала. Был с Марией и с ним предупредительным и вежливым. Ревнивый старик стиснул зубы, сменился в лице, нахмурил брови, с раздражением в голосе сказал:

– Давай-ка, женушка, иди спать, нечего тебе соваться в мужские дела, а особенно в государственные!

Мария с обидой поджала губки, встала и направилась к выходу.

– Немедля пошли ко мне спальника Игнатия, – уже спокойно попросил царь.

– Хорошо, государь, – ответила молодая жена, в сердцах хлопнув дверью.

Вскоре в спальню к Шуйскому явился Игнатий, с заспанным и недовольным лицом, спросил:

– Что изволите, государь?

Василий протянул в руки Игнатию грамоту со словами:

– Немедленно шли гонца с этой грамотой к воеводе Шаховскому в Путивль, пусть князь срочно возвращается в Москву.

После ухода спальника Василий Иванович долго не мог успокоиться. Он совершенно потерял душевное равновесие, в голову даже не шли мысли о государственных делах. Ревнивый старик не мог выносить, когда его жена говорила о Михаиле Скопине-Шуйском, когда хвалила его и восхищалась его делами, богатырской красотой. Царь часто размышлял о своем племяннике Михаиле. В пятнадцать лет он находился уже на государевой службе в должности жильца при царе Борисе Годунове. Отличался спокойным тихим нравом, не лез в придворные интриги. Его больше привлекало чтение книг о военных подвигах полководцев. Придя к власти, Лжедмитрий сразу же заметил видного юношу с большими, светящимися умом глазами. Вскоре Михаил получил боярский чин и специальную для него должность великого мечника. На торжественных приемах Скопин должен был стоять у царского трона с обнаженным государевым мечом. А когда к власти пришел Василий Шуйский, стал служить верой и правдой новому государю. Радоваться бы царю Василию, что у него на службе такой верный и умный сторонник, но алчная и завистливая душонка старика не могла вынести Скопина. В нем его раздражало все: и богатырская стать, и ум, и уважение к нему людей, которое тот уже снискал за свою добропорядочность. А когда Шуйский видел, что Мария, его красавица-жена, только находилась рядом или, не дай Бог, разговаривала с Михаилом, то он терял покой. Тогда его раздражало все, он не находил себе места. Умом он понимал, что все притязания к племяннику беспочвенны, а вот душа его не принимала. Видимо, осознавая свою дряхлость, невозможность дать своей молодой жене то, что дал бы ей в любовных утехах молодой супруг, Василий завидовал здоровью и красоте Скопина. В нем он почему-то видел соперника во всем. Он хотел бы быть таким же здоровым, красивым, умным и спокойным, но, увы, был неказист, дряхл, и его удел – завидовать и ненавидеть. Была бы его воля, он сегодня же услал бы этого юнца воевать, куда-нибудь подальше, в Сибирь. Но за какие провинности? Что люди скажут? Своего племянника даже не пожалел. А как же клятва, которую давал в Успенском соборе? Ведь его же никто за язык не тянул, а теперь своим обещанием перед Богом и честным народом он связал себя по рукам и ногам.

Настроение заниматься бумагами у царя пропало. Он заметался по спальне, хватая грамоты, пытаясь вникнуть в их содержание, но не мог сосредоточиться. Его подслеповатые глаза слезились, руки от волнения тряслись, в голову лезли всякие мысли:

– И как я толком не подумал, что назначил воеводой в Путивль князя Шаховского, самого ближнего сторонника Гришки Отрепьева! Вот, сволочь, как втерся ко мне в доверие, острог по нему плачет, а я его воеводой назначил! Ох, подлец! Чует мое сердце, смуту там затевает! И как я это все не продумал? – корил себя Шуйский, – ну да ладно, может все обойдется. Вернется Шаховской, а там поглядим, что с ним делать,

Василий в сердцах резко смахнул со стола грамоты, которые шли царю со всех концов Российского государства. Их необходимо было читать и по каждой принимать меры или хотя бы отписать. Нужно было себя утверждать, показать свою власть, дать всем понять, что царь в государстве – Василий, а никто другой, и это должны были уяснить его друзья и враги в каждом уголке России, поэтому пока он не хотел доверить отвечать на грамоты никому. Он должен был разобраться во всем этом хаосе сам и никто другой. Кое-где в его царстве еще считали, что по-прежнему у власти Лжедмитрий. В других же местах его власть не признавали, боялись возврата времен Бориса Годунова. Везде смута, везде неповиновение. Особенно после того, как прошел слух, будто царь Дмитрий жив и спасся от Шуйского. Другие считали его полуцарем, а некоторые и вовсе называли самоизбранцем. Василию не на кого было опереться в своих делах, кроме родственников. Других же бояр он подозревал в том, что они метят на его престол. Отступить, отказаться от власти он не мог, слишком уж долго он к этому шел. Сколько интриг пришлось плести завистливому старику, жаждущему власти, чтобы стать царем. И вот теперь, как в наказание, как в расплату за содеянное, на него свалились все несчастья. И этого следовало ожидать, ибо до него все царствующие особы только пользовались властью для собственной наживы и утверждения, не давая взамен ничего ни государству, ни народу, которым они неумело и расточительно правили. Теперь настало время жестокого искупления.

Люди устали от таких правителей и хотели сами установить другую власть, другого государя, готовы были идти за любым хорошим царем, который дал бы им землю, волю, возможность спокойно и мирно трудиться. Но властолюбцы никогда и никому не давали покоя, им необходимо было сомоутверждаться любым путем, они затевали дворцовые перевороты, интриги, репрессии или посылали народ на бойню, чтобы доказать миру свою силу, умудряясь ничего не давать взамен людям, за счет которых они жили. Одним из таких правителей был самовыдвиженец, новоявленный царь Василий Иванович Шуйский, правдами и неправдами добившийся российского престола.

Немного успокоившись, Василий Иванович решил посетить опочивальню Марии, надеясь на ласки жены и ее добрые успокоительные слова. Взяв золотой подсвечник с толстой восковой свечой, он двинулся к молодой жене.

В спальне царицы стоял аромат благовоний, которые ей привезли заморские купцы по заказу. В высоких серебряных подсвечниках горело несколько свечей, их мерцающий свет создавал в помещении полумрак. Царица возлежала на высоких пуховых подушках, чуть прикрыв свое стройное нагое тело одеялом из лебяжьего пуха. Молодая женщина не спала и, когда увидела низенькую сгорбленную фигуру престарелого мужа, подумала: «Может, сегодня от него будет какой – то толк? Уж и забыла с его государственными делами, когда он меня ласкал. Хоть и вправду к Скопину Михаилу обращайся, чтобы помог своему дядюшке справиться с женой».

Василий присел к Марии на кровать, погладив ее по мягким волосам, молвил:

– Не обижайся на меня, любушка, что сегодня с тобой был неласков. Больно одолели меня государственные заботы. После самозванца трудно выправить государственные дела. Мария обхватила горячими руками голову царя, привлекла к себе и, поцеловав его в щеку, прошептала:

– Да ну их, эти государственные дела! Завтра ими займешься со своими думными боярами. Разве о государственных делах надобно, батюшка, говорить с молодой женой в спаленке!… – И, лукаво улыбнувшись, потянула Василия на себя: – А то я уж и забыла, есть ли у меня муж.

Василия Ивановича как будто окатили горячей водой, лицо его все запылало, кровь ударила в виски. Полетели в сторону быстро снятые царские одеяния. Престарелый муж оказался в горячих объятиях жены. Он прильнул к красивой груди Марии, стал целовать ее в губы, в шею, осыпать поцелуями прекрасное тело молодой красавицы.

Мария трепетала, прижималась к мужу, страстно постанывая, шептала ему на ухо ласковые слова.

Разгоряченный похотью, старик пустил слюну на шею супруги, попытался выполнить супружеские обязанности, но ничего у него не получалось. Царица еще больше зажигалась страстью, жалась к Василию, но все было бесполезно. Старик, весь в поту, медленно отвалился от жены. Мария повернулась спиной к супругу и зашлась в рыданиях.

– Что ты, что ты, Мариюшка! Зачем так убиваться по пустякам. Сегодня не получилось, в другой раз получится, – успокаивал супругу царь.

– А если это навсегда, и ты впрямь не сможешь со мной совладать, что ж тогда я буду делать? Это, наверно, игуменья Марфа тебя чем-нибудь опоила. Недаром последнее время ты с ней часто беседы с глазу на глаз проводишь.

– Дурища ты, Мария! Беседа у меня с Марфой Нагой одна, чтобы она при всем честном народе раскаялась за то, что в Гришке Отрепьеве признала своего сына. Племянник мой, Скопин Михаил, ее уговаривает по моему поручению, чтобы она на мощах Дмитрия, которые отыскались и будут выставлены в Архангельском соборе, принародно заявила, что эти мощи Дмитрия, и Гришка Отрепьев не ее сын.

– А поверят ли люди в это? – с сомнением спросила Мария. – Ведь Марфа уже принародно не раз клялась об истинном ее сыне, и все был обман.

– Поверят! – с уверенностью ответил Василий. – Я сделаю так, чтобы поверили. Давай-ка, любушка, лучше спать будем, а то у меня завтра хлопотный день, опять боярскую думу собираю.

Супруг повернулся на бок и вскоре захрапел с присвистом, оставив молодую жену с невеселыми мыслями о несостоявшейся любовной ночи.

К Путивлю казацкий отряд во главе с Болотниковым подошел уже к вечеру, в город казаки входить не стали, а остановились на берегу реки Сейм, на одном из притоков Десны. Стоял тихий погожий вечер. Река спокойно несла свои воды, течение ее было медленным, и на первый взгляд казалось, что она стоит на месте. В зеркальной глади воды отражался розовый закат. Длинные тени от деревьев легли на прибрежные поляны, усыпанные полевыми цветами. Стоял духмяный аромат трав и мяты. Воздух был напоен свежестью.

Казаки быстро установили шатер атаману на самом высоком месте. Зажгли костры, стали готовить пищу. Устраивались, каждый по-своему: кто-то строил шалаш, иной под телегой, а большинство располагались прямо у костра, под открытым небом.

Иван Исаевич со своими ближними казаками: Беззубцевым Дмитрием, Берсенем Федором, Елизаровым Григорием, Нагибой Алексеем – обсуждали последние события своей походной жизни.

– А что, Иван Исаевич, в город-то мы сразу не вошли? – поинтересовался Федор Берсень.

– И вправду, может, надо было сразу входить в город и устраиваться там? – подхватил Елизаров Григорий, могучий казак с черной копной густых волос на голове, с кустистыми бровями, с массивной челюстью, живыми серыми глазами.

Все повернулись в сторону атамана, ожидая, что он ответит.

Иван Исаевич улыбнулся и степенно стал объяснять:

– Посмотрите, какой сегодня теплый вечер. Пусть казачки спокойно отдохнут, приведут себя в порядок, поедят до отвала. Я велел всем нашим ребятам налить по чарке доброго вина. С завтрашнего дня у них начнется беспокойная жизнь. Они будут нести нелегкую службу государю Дмитрию и России. А потом, что толку, если бы мы сразу вошли в город. Во-первых, мы не знаем, что там сейчас происходит: есть ли враги, и кто наши сторонники. Поэтому пока не разведаем, что и как, в Путивль ни ногой, пусть воевода Шаховской к нам пожалует. Встретимся с ним – все обсудим: где нам лучше стать лагерем, много ли войска в городе, кто держит сторону царя Дмитрия, а то, может, придется и сабелькой помахать?

– Вы вперед батьки в пекло не лезьте, придет время, все узнаете.

Не успел Болотников закончить свою речь, как в шатер быстро вошел казак Тереха, держа в руке свиток бумаги, и обратился к атаману:

– Иван Исаевич, из города прискакал гонец с грамотой. Велено тебе вручить, – и протянул послание атаману.

Болотников взял свиток, развернул его, пробежал глазами, улыбнулся, радостно сообщил всем присутствующим:

– Меня приглашает к себе путиловский воевода на встречу. Хочет, ребята, со мной обсудить наши дальнейшие совместные действия! Что, казаки, будем делать? Будем встречаться с Григорием Петровичем Шаховским?

– А когда изволит встречаться с нами воевода? – немного ерничая, спросил Федор Берсень.

– Сейчас же просит подъехать к приказной палате, где он нас уже ожидает. Настаивает явиться безотлагательно, – еще раз поглядев на грамоту, добавил атаман.

– Что-то воевода путиловский заспешил? Уж не мог дождаться завтрашнего дня. Дал бы хоть после дороги отдохнуть, а там бы уж начали служить царю и отечеству, – посмеиваясь, встрял Алексей Нагиба.

– Видно, есть необходимость в срочной встрече, раз торопит, – пояснил атаман и добавил:– Надо, казаки, ехать, может, помощь нужна.

– Бери сотню казаков, – посоветовал Берсень, – а то мало ли…

Иван Исаевич, улыбнувшись, ответил:

– Сотню, конечно, не возьму, а вот человек двадцать матерых казаков снаряжай да побыстрее. Время не ждет, коли Шаховской срочно просит встретиться.

Уже начало темнеть, когда казаки подъехали к броду реки Сейм. Здесь она была значительно шире, виднелись перекаты и валуны больших камней; на берегу, под ивами, расположилось около десятка казаков, посланных путиловским воеводой для встречи с Иваном Болотниковым.

От воды пахло сыростью и рыбой. Течение было медленным, и можно было спокойно переправляться на другой берег.

Брод местами был глубокий, и путники изрядно промокли. Но переправа прошла благополучно. На другом берегу всадники спешились, привели себя в порядок и продолжили свой путь к приказной палате города Путивля.

Вскоре они подъехали к зданию из красного кирпича. Атамана сразу же проводили к воеводам – Григорию Шаховскому и Истоме Михееву.

Уже был накрыт стол с закусками и напитками. Как только атаман вошел, князь Григорий встал и учтиво пригласил Ивана Исаевича отужинать, усадил его в высокое кресло, обитое красным бархатом, со словами:

– Присаживайтесь, атаман, за стол. Знаю, что с дороги, но дела не требуют промедления. Давайте сперва перекусим, а там и поговорим о делах наших насущных.

Иван Исаевич, еще не садясь за стол, протянул князю Шаховскому грамоту, которую ему выдал царь Дмитрий.

Шаховской и Истома переглянулись, князь чуть заметно улыбнулся, сразу же пробежал глазами содержание, которое, естественно, знал.

Все это не ускользнуло от внимания Болотникова, но он не придал особого значения их поведению

Григорий Петрович отложил бумаги в сторону и торжественно произнес:

– Давайте же выпьем за нового главного воеводу, которого назначил наш государь Дмитрий Иванович.

– Как это главным воеводой? – с удивлением, подняв бровь, спросил Истома. Он схватил грамоту и стал внимательно читать.

– Так захотел государь, ему виднее. Теперь всеми его войсками будет командовать Иван Исаевич.

Истома, с неприязнью взглянув на атамана, подумал: «Поглядим, как будет воеводить этот выскочка. Хватит ли ему на это сноровки». Затем, внимательно всмотревшись в добродушное улыбающееся лицо главного воеводы, предупредил:

– Трудно тебе будет, Иван Исаевич. Войска-то, в общем, никакого нет. Разный сброд, со всей России-матушки здесь собрался, каждый норовит быть сам по себе. Никаких воевод, начальников не признают. Все сами себе воеводы. Народ разрозненный: в основном, холопы, черное крестьянство, мелкие посадские людишки, казаки, стрельцы и разные служилые люди. Это все мелкие отряды или одиночки – искатели приключений. Тебе, атаман, их придется объединить и создать войско, способное привести царя Дмитрия снова на престол.

Тут в разговор вмешался Шаховской, пояснил Истоме:

– У Ивана Исаевича свой отряд в десять тысяч казаков, закаленных в боях с турками. Я думаю, что ему не так сложно будет привести в порядок весь этот народ и создать войско от имени истинного царя Дмитрия. Завтра утром всех жителей города, а также служилых стрельцов приведем к присяге и крестному целованию царю Дмитрию. Поэтому мы вызвали тебя сюда, не теряя времени. Я боюсь, как бы не завязалась бойня в городе. А чтобы этого не вышло, нужна сила. Сегодня к утру твои люди должны войти в город. Придется вам, казачки, потрудиться и ночь не поспать, чтобы потом не иметь забот.

Болотников молча выслушал князя, затем спросил:

– А что? Видно, не все согласны присягать царю Дмитрию? Или есть люди, которые против истинного царя?

– Есть, Иван Исаевич, это люди старого воеводы, Андрея Ивановича Бахтеярова—Ростовского, Ивана Григорьевича Ловчикова да головы Петра Денисова, которые не согласятся давать присягу царю Дмитрию. Утром, как только весь народ соберется на площади, перед приказной палатой, вот тут-то твои казачки и пригодятся. Надобно взять площадь в кольцо, чтобы потом никто не смог уйти, и связать наших противников по рукам и ногам. А народ нас поддержит, люди так и ждут, как бы спровадить из города всех приспешников Шуйского.

Шаховской вдруг спохватился:

– Что это я заговорил о делах, а закуски простывают, вино киснет в кубках, давайте откушаем, воеводы, а то разговоров у нас будет много, за ночь не переговорить, а время не ждет.

Все уселись поудобней на своих местах, и трапеза началась, Князь Григорий поднял кубок и торжественно произнес:

– Пьем, братья мои, за здоровье царя Дмитрия и наше дело, которое задумали мы ради него!

Все дружно выпили терпкое вино и сосредоточились на закусках.

Шаховской облюбовал гуся, запеченного в яблоках, Истома за обе щеки уплетал молодого поросенка, запивая резкими медами. Болотников придвинул блюдо с жареной белой рыбой, ел вприкуску с душистым, недавно испеченным хлебом. От его запаха на него повеяло детством, чем-то родным и знакомым. Вспомнились теплые руки матери, ее голубые ласковые глаза и слова, которые он не забудет никогда: «Ванечка, родной, любимый мой сыночек, ешь!» …И протягивала ему кружку парного молока со свежеиспеченным хлебом.

– Иван Исаевич, Иван Исаевич, о чем ты так крепко задумался? Что ты предлагаешь? Как нам поступить?

– А что думать-то? Вы и так все сами продумали. Придется сегодня ночью вести своих казаков в город. Хоть и устали мои ребята, но буду подымать.

– Я уж вам и место для лагеря выбрал. Там и устроитесь. Есть там пустующие строения, загон для лошадей, два колодца с чистой водой. А потом, долго сидеть на месте вам не придется – надобно возвращать государя в Москву.

Утро на этот раз выдалось пасмурное. Серые тучки низко плыли над городком. Путивль просыпался, в подворьях кричали петухи. Бабы выгоняли со двора подоенных коров. У колодца собралась группа женщин, и они живо обсуждали последние события.

Мария Белоногова, в голубом платке на голове, с толстой русой косой до самого пояса, красивая, статная, рассказывала любопытным женщинам:

– Ох, бабоньки, всю-то ноченьку сегодня не спала!

– Это что ж так? Али казачка какого пригрела? Вот он, видно, спать тебе и не давал.

– Да ну тя, Алена! Тебе только про мужиков говорить Я, бабенки, про другое вам хочу рассказать.

– А про што ж еще-то? – спросила Евдокия, вытаскивая ведро из колодца.

– А вот што, – снизив голос почти до шепота, поведала Мария, – всю-то ноченьку в город входили казаки. Их шло так много! Тьма-тьмущая, все верхами на добрых конях, а сейчас они на площади, перед приказной палатой. И народ туда же идет. Не знаю, бабоньки, што опять будет.

– Все говорят, будто крестное целование государю Дмитрию будет на площади, – встряла в разговор пожилая женщина, беря на плечо коромысло с ведрами.

– Бабы! Пошли побыстрее на площадь! Что там творится, бабоньки! Столько казаков, всю площадь окружили! А народ туда валит! – возбужденно сообщила Евдокия и, подвязав потуже платок на голове, почти бегом заспешила на площадь.

Женщины на какое-то время примолкли, потом, не сговариваясь, тоже заспешили к приказной палате, оставив у колодца одиноко стоящие ведра.

На площади, действительно, собралось множество разного люда. Огромная толпа бурлила и волновалась. Никто толком не знал, что происходит. Зачем собралось столько народу. Все спрашивали друг друга, но никто ничего не знал.

Вот рыжебородый холоп, сажень в плечах, с увесистой дубиной в руках, громко спрашивает у казака с черными вислыми усами и в бараньей шапке с красным верхом:

– А скажи, казачок, чего народ-то собрался? И откуда столько казаков нашло в город? Может, настоящий царь Дмитрий явился? Что сказывают люди-то? – сыпал вопросами рыжебородый.

Казак покрутил головой, пытаясь разглядеть кого-то в толпе, и ответил:

– Говорят, будто сегодня в войско царское набирать будут для похода на Москву, чтобы восстановить справедливость и возвести на престол настоящего царя.

Холоп поморщился и ответил казаку:

– Царь, говорят, не настоящий, а самозванец.

– Этот настоящий, а самозванца, говорят, убили и на костре сожгли, а этот – самый что ни есть настоящий. Может, сейчас появится перед нами. Вот все и ждут.

– Да неужто правд?! Самый настоящий царь появится! Дай-то, господи, хоть одним глазочком на настоящего царя поглядеть! – с сомнением восклицал мужик и стал продвигаться поближе к крыльцу, чтобы не пропустить самое интересное и все видеть своими глазами.

На крыльцо приказной палаты вышли воеводы: Шаховской Григорий Петрович, Болотников Иван Исаевич, Ивашов Истома Михеевич, Бахтеяров-Ростовский Андрей Иванович, Ловчиков Иван Григорьевич и голова Юшков Петр Денисович.

Люди на площади успокоились, смолки выкрики, притихли даже самые говорливые. Все ждали, что будет дальше. Вперед вышел князь Шаховской и обратился к народу:

– Государь Дмитрий Иванович послал к нам своего главного воеводу, – и указал на Болотникова. Тот вышел вперед, поклонился народу и стал рядом с князем. – Сегодня он будет набирать людей в свое войско и приведет к присяге и верности нашему государю Дмитрию с крестным целованием.

Шаховской указал на двух попов, с серебряными крестами, и виночерпиев, стоящих у бочки, готовых угостить добрым вином всех, кто присягнет в верности истинному царю.

Из толпы выкрикнули: «А настоящему ли царю-то крест целовать будем?! Может, это опять самозванец!».

До этого молчащая толпа людей вдруг заорала, задвигалась, забурлила, послышались выкрики:

– Пусть царь выйдет к народу! Мы хотим видеть царя! Пусть скажет нам слово!

Шаховской шепнул Болотникову на ухо: «Ну, Исаевич, держи слово, теперь все от тебя зависит!».

Атаман подавил душевное волнение, сделал шаг вперед, поднял руку с грамотой от царя о назначении его главным воеводой, начал проникновенно, душевно говорить с собравшимися на площади:

– Люди! Я послан к вам от самого царя Дмитрия Ивановича! Он послал меня к вам с просьбой о помощи! Назначил меня главным воеводой над всеми его войсками и попросил набирать всех желающих в его армию для того, чтобы помочь ему вернуться на законный престол.

– Где царь?! Не верим! Покажите нам царя! – кричали из толпы

Ничуть не смутившись, Иван Исаевич спокойно сказал собравшимся:

– Государь сейчас в большой опасности. Ему с трудом удалось уйти от своих врагов. Он в надежном месте и охраняется верными людьми. Когда мы создадим армию и сможем его защитить, он обязательно предстанет перед вами. А сейчас, неровен час, приспешники Шуйского могут снова схватить его! А пока он послал меня к вам. Вот грамота! – и Болотников поднял ее еще раз над головой.

Из толпы опять крикнули:

– Не хотим самовыдвиженца Шуйского! Он тоже самозванец!

Собравшиеся зашумели, задвигалась. Кое-где начались потасовки между сторонниками царя Дмитрия и Шуйского.

Болотников подозвал Беззубцева и приказал:

– Всю площадь окружить, никого не выпускать. Всех, кто будет орать за Шуйского, хватать и в приготовленный сарай. Сарай взять под крепкую охрану.

Бывший воевода, Андрей Иванович Бахтеяров—Ростовский, выскочил вперед и крикнул:

– Люди! Казаки! Не верьте этим проходимцам! Они вам все врут, нет у них никакого царя! Был самозванец Гришка Отрепьев и того убили, и поделом ему!

Толпа становилась опасной, еще немного – и на площади завяжется бойня, тогда овладеть ситуацией будет трудно. По команде Беззубцева, с десяток казаков набросились на воевод Бахтеярова-Ростовского, Ловчикова и Юшкова, затянули их в толпу, а там уже обезумевшие холопы, крестьяне и казаки стали их избивать. Вот уже растерзанные тела распластались в пыли у ног озверевшей толпы. Произошла разрядка. Казаки Болотникова быстро убрали убитых.

На площади началось крестное целование истинному царю Дмитрию Ивановичу. Люди подходили к попам, умиленно целовали крест и с удовольствием выпивали ковшичек доброго вина. Тут же сотники и полусотники Болотникова определяли их в отряды по умению применить себя в бою. Другие же, не удовлетворившись ковшичком вина, сбивались в ватаги и шли громить сторонников Шуйского в надежде разживиться снедью и вином.

С этого дня в Путивле началась новая жизнь, бурная, жестокая. Вскоре созданное Шаховским и Молчановым противостояние охватит всю Россию и станет костью в горле царю Василию Шуйскому.

Наступил июль. В Москве стояла ясная погода. Уже несколько недель не было дождя. Сегодня с утра поднялся ветер и погнал рыжую пыль по улицам Москвы. Он крутил и поднимал в воздух легкий мусор. Люди, идущие по своим делам, и извозчики на лошадях ругались, закрывая лицо руками.

В Престольной палате резко, со звоном хлопнула створка открытого окна. Царь встал со своего кресла и подошел узнать – не разбилось ли стекло. Но оно было на месте. Василий Иванович выглянул в окно, которое выходило в кремлевский дворик. Во дворе кружил вихрь, увлекая и поднимая в свою воронку уже опавшую от летнего зноя листву.

– Хоть бы дождичек прошел, а то от жары уже дышать нечем, – молвил вслух Шуйский, затем вернулся к столу, заваленному грамотами. Вот уже целый час он читал послания из многих городов России. Везде смута! Везде бунт! Везде воеводы жалуются на то, что вышли из повиновения черные и работные люди. Грамоты, грамоты… От них уже болела голова. Слезились от напряжения подслеповатые глаза. Василий судорожно схватил грамоты, сбросил их на пол и с ненавистью стал топтать, ругаясь сквозь зубы:

– Пишут и пишут! Сволочи! Сами что ли не могут у себя навести порядок! Распустили своих людей так, что совладать с ними не могут! Царь во всем виноват, наведи им в воеводстве порядок и еще в макушечку поцелуй! Погодите у меня! Дай срок, разгребусь с делами! Я вас всех потом поцелую так, что вечно помнить будете!

Дверь в кабинет открылась, вошли брат царя Дмитрий Иванович и его жена Екатерина. Они с удивлением остановились у порога.

Василий Иванович обессиленно опустился в свое кресло и обхватил голову руками. Обильный пот стекал у него со лба.

– Что случилось, Василий Иванович? – с испугом спросил Дмитрий, подошел к столу, наклонился, стал подбирать измятые бумаги и аккуратно складывать их снова на стол.

Екатерина, считавшая себя непревзойденной московской красавицей, невозмутимо присела на креслице, стала поправлять свои наряды. Сегодня она хотела сообщить Василию, что вновь видела, как жена царя долго о чем-то разговаривала с Михаилом Скопиным.

Об этом ей не терпелось скорее сообщить царю. Она знала, как он ревнив, как будет злиться и переживать. От этого она получала наслаждение, потому что понимала, что престарелый муж будет обязательно скандалить со своей женой Марией. Ей всегда хотелось сделать больно этой гордой красавице, которая была выше ее по положению и привлекательнее. Она видела, как мужчины всегда провожают ее долгим взглядом, любуясь красотой и статью царицы. Завидовала и ненавидела ее за все это.

Василий Шуйский, взяв одну из грамот, протянув ее Дмитрию, сказал:

– Почитай, что мне верные люди из Путивля сообщают. Будто где-то уже объявился снова царь Дмитрий. Его воевода, Болотников, пришедший из Венгрии с десятью тысячами казаков, набирает новое войско для похода на Москву. Шаховской взбунтовал город Путивль и всю юго-западную округу. Бунтовщики убили и сбросили в воду прежних воевод в Путивле, привели всех жителей города к крестному целованию царю Дмитрию. А вот тебе еще грамота из Царевграда. Там и вовсе объявился какой-то Илейка Муромец, называет себя царевичем Петром. Плывет вверх по Дону, направляется будто в Путивль на соединение с Болотниковым. Почитал! А теперь что скажешь?

Дмитрий Иванович сел в кресло и растерянно глядел на грамоты, не зная, что сказать. Он несколько минут молчал, потом с трудом проговорил:

– Вот, Господь нам надавал царей-самозванцев! Рать надобно готовить, а то получится как с Гришкой Отрепьевым. Придут и возьмут Москву, а нас всех перевешают на стенах Кремля.

– Все понятно, надо готовить полки, чтобы отбиться от этих царей. Только вот кто полки-то поведет? Нет ни на кого надежы. Кругом измена, кругом предательство. Наверно, тебе, Дмитрий Иванович, придется вести полки против врагов.

– Я-то что? Я поведу, мне не впервой. Только вот что я тебе скажу, Василий, напрасно ты ко многим с недоверием относишься. Нельзя так! Многие бояре и воеводы хотят служить тебе верой и правдой. Или вот, например, чем плох твой племянник Михаил Скопин? Чем тебе не воин? Да он только и бредит о военных походах и битвах. А сколько книг он об этом перечитал? Ты хоть раз с ним по душам разговаривал?

– Да уж, разговаривал, – уклончиво ответил сквозь зубы Василий и добавил: – кроме того, он успешно выполнил мое поручение по переговорам с Марией Нагой по поводу мощей царевича Дмитрия. И на удивление! Сумел с ней договориться.

– Вот видишь, Василий, оказывается, есть люди, которые готовы тебе служить, помогать в государственных делах,

Когда речь зашла о Михаиле Скопине, Екатерина оживилась. Ее так и подмывало сообщить царю новые фантазии о взаимоотношениях его жены и племянника. И вот, наконец, интриганке представилась возможность влезть в разговор братьев:

– А вчера я, Василий Иванович, видела Михаила Скопина. Он в Грановитой палате с твоей Мариюшкой больше часа о чем-то разговаривал. – Потом, немного подумав, добавила:– Даже обнимались, вот истинный крест, сама видела.

От этих слов Василий Иванович побелел, руки его задрожали, он судорожно вцепился пальцами в подлокотники своего кресла. Даже капельки пота выступили на лбу.

Дмитрий Иванович, видя состояние брата, грозно посмотрел на свою жену и тоном, не терпящим возражения, сказал:

– Давай-ка, Екатерина, иди к Марии, там посплетничаете о последних новостях в Москве, свои новые наряды друг другу покажете, а нам с братом нужно о важных делах поговорить.

Екатерина, недовольная, что ее выпроваживают, и что без нее будут говорить о чем-то тайном, резко встала, стремительно вышла из кабинета, хлопнув дверью.

– Вот дурища! И что ей надобно? Так и лезет со своими сплетнями! Не бери в голову, Василий Иванович, что она тут тебе наболтала. Я сам видел, как они разговаривали. Встретились, как знакомые, перекинулись обычными любезностями и разошлись. Просто моя Екатерина дурит, завидует твоей Марии, вот и плетет что попало. Видит, как ты на ее россказни аж в лице меняешься, и стравливает вас. Не обижайся на нее. У баб ум короткий, зато волос длинный, и думают они порой другим местом, – и, улыбнувшись, хихикнул.

– Я, Дмитрий, все понимаю, что она действительно несет чушь, но вот ничего с собой поделать не могу. Вся моя душа почему-то восстает против племянника. Вроде бы и плохого он мне ничего не сделал. Сам не знаю, что со мной происходит!

– Эх, Василий Иванович, все очень просто! Завидуешь ты ему в душе. Завидуешь его молодости, его красоте. А женушка-то молодая. Помнишь, Василий, я тебе говорил: не женись на молодой, а возьми в жены какую-нибудь знатную боярыню в возрасте. Теперь жил бы спокойно. Но ведь ты не послушал меня. А теперь что?.. Охраняй ее от молодых мужиков.

– Ладно тебе про этих баб! С ними мы как-нибудь ночью разберемся в постельке. Я о другом с тобой хотел посоветоваться, поэтому и пригласил тебя. Видимо, в Путивле заваривается большая каша, и хлебать нам ее придется сполна. Предстоит большая драка. Но самое главное, мы не знаем, кто же на сей раз выдает себя за царя.

– Что ты предлагаешь, Василий Иванович, надобно сделать?

– А предлагаю я вот что. Надобно бы к Болотникову соглядатаев послать.

– Так они их сразу же на первой березе повешают!

– Не повешают, я пошлю людей, которые не только будут совершать догляд в войске Болотникова и выполнять нашу волю, но верно и преданно служить ему. Вернее, создавать вид. И такие люди должны быть у него не только среди простых воинов, но и среди его ближайшего окружения. На это я не буду жалеть средств и сил. Сейчас придет подъячный, Алексеев Иван Никитович, со своим помощником, Протасовым Сергей Борисовичем, и мы с ними обсудим все наши дела, о которых я сейчас говорил.

И действительно. Через некоторое время дверь в кабинет приоткрылась, в нее осторожно заглянул стольник Волынский.

– Заходи, Федор Васильевич, – попросил царь.

– Я, Василий Иванович, как ты просил, привел к тебе Алексеева Ивана Никитовича и Протасова Сергея Борисовича.

– Пусть заходят, – велел Василий Иванович.

Стольник поклонился в пояс и пропустил вперед себя приглашенных. В кабинет вошли двое ладных мужчин. Оба широкоплечие, среднего роста, крепкого телосложения. Иван Никитович был темноволос, с коротко стриженой бородой, с живыми карими глазами.

Протасов же был полной противоположностью ему. Лицом был светел, с волнистыми светло-русыми волосами, с красивой вьющейся бородой. Пришедшие в нерешительности остановились у двери, но царь ласково пригласил их присесть на обитую голубым бархатом широкую лавку.

– Иван Никитович, ты уже знаешь, о чем будет идти речь. Нам нужны люди, которые бы служили у Болотникова и сообщали нам необходимые сведения: что происходит в войске, о чем думает так называемый главный воевода. В ближайшую седмицу я прошу подобрать изветчиков и отправить их для исполнения государева дела. Склоняйте на свою сторону не только простых воинов, но и людей приближенных Болотникову. На подкуп не жалейте обещаний, денег, но, самое главное, ведите себя осторожно, чтобы никто не догадался о ваших делах. Веди дело так, чтобы соглядатаи тебе сообщали, как можно чаще все, что происходит у Болотникова. А через тебя и я буду все знать. Ну, а теперь ступайте и беритесь за дело. Служить вы у меня будете в приказе тайных дел и жалование получать там же.

Алексеев и Протасов встали, молча поклонились в пояс и ушли.

Василий Иванович походил по кабинету, поглядел несколько раз в окно, размышляя о чем-то, но вскоре спохватился:

– Сегодня я пригласил думных бояр на совет, скоро уже собираться будут. Ты, Дмитрий Иванович, не уходи. Сегодня, братец, я чувствую, разговор с боярами будет нелегкий.

После полудня в Грановитой палате собрались думные бояре. Они чинно расселись по лавкам, разделившись на два лагеря, сторонников и противников Шуйского. Противные стороны буравили друг друга обжигающими взглядами. Федор Иванович Мстиславский шептал на ухо Дмитрию Ивановичу Шуйскому, показывая глазами на Голицына Василия Васильевича и Ляпунова Захария Федоровича: «Совсем бояре совесть потеряли, твердят одно везде против царя: самовыдвиженец да самовыдвиженец. Я уж им говорил: – отступитесь, бояре. Сами ведь на площади крикнули Василия Ивановича».

Дмитрий Шуйский молча слушал, почесывая бороду, затем, усмехнувшись, молвил: «Ничего. Дай срок! Придет время, они у нас в приказе тайных дел по-другому заговорят».

Василий Голицын, пихнув под бок Ляпунова, тихо сказал:

– Вон уже Федор Иванович на нас с тобой брату царя жалуется. Говорил я тебе, Захарий, перестань языком трепать. Неровен час, выгонят наши с тобой семейки из подворья и сошлют в Сибирь. Вот там я и посмотрю, какие ты будешь песни петь про самовыдвиженца. Захарий испуганно завращал глазами, начал озираться по сторонам.

– Вот-вот, трепать языком поменьше будешь, – язвил, усмехаясь, Василий Васильевич.

Шуйский наклонился над столом, внимательно рассматривая кучу грамот, которые только что принес гонец. Царь, казалось бы, не обращал внимания на то, что происходит в палате, но его чуткое ухо ловило каждый звук, каждое слово, которое произносили бояре.

И вдруг, по неосторожности, среди противников Шуйского громко прозвучало слово «самовыдвиженец». В кабинете царя наступила гнетущая тишина. Василий Шуйский поднял голову, лицо его побледнело. Он внимательно вглядывался подслеповатыми глазами в бояр, пытаясь понять: кто же это так дерзко произнес ненавистное ему слово. Бояре опустили головы, некоторые даже втянули их в плечи, стараясь не встречаться с взглядом государя. Всех страшил гнев царя.

Наконец, Василий Шуйский с трудом произнес, превозмогая комок обиды, который встал у него в горле:

– Что ж вы, бояре! Когда было туго, когда поляки вместе с самозванцем привели государство в упадок, вы были рады отдать мне трон! А теперь считаете уже меня чуть ли не самозванцем. Кто вас неволил на Соборной площади кричать мое имя! Могли бы выкрикнуть Голицына или Романова! Зачем просили меня сесть на трон? А теперь трепете языками: «самовыдвиженец да самовыдвиженец»! Вы что думаете, государством править это шуточки? Вы мне обещали помогать! А кроме разговоров, я пока помощи от вас никакой не вижу. Наступил час наших испытаний! По всей России чернь, работные люди, крестьяне поднимаются против нас и хотят идти на Москву, чтобы опять поставить какого-то самозванца. Пока мы еще не знаем, кто это, но вся смута идет вновь из Путивля. Там уже целая армия приверженцев Дмитрия. Они готовятся идти на Москву. Вы что думаете: вся эта чернь придет в Москву и будет вас в макушечку целовать? Нет! Они нас всех перевешают на Спасских воротах. Поэтому не враждовать нам сейчас надо, а найти способ, как отбиться от наших врагов. Надо готовить полки для отражения нового самозванца и уже сегодня решить, кто их поведет на супостатов.

Тут вставил слово Дмитрий Иванович Шуйский:

– У нас немало достойных воевод. Взять Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, племянника твоего – он хоть и молод, но умен и знатно ратное дело разумеет. Или Михаил Алексеевич Нагой – князь, боярин. Много у нас, Василий Иванович, достойных воевод, чтобы победить смутьянов.

Царь стукнул посохом об пол, требуя тишины, отдал грамоту стольнику— князю Юрию Дмитриевичу Хворостинину. Тот медленно стал зачитывать указ, в котором говорилось: боярину Федору Ивановичу Мстиславскому с его Большим полком, что в Серпухове, да боярину князю Михаилу Федоровичу Кашину, а также с Передовым полком боярину, князю Василию Васильевичу Голицыну, боярину Михаилу Александровичу Нагому, боярину Ивану Ивановичу Голицыну и многим другим полкам, возглавляемым знатными боярами, выступить в поход в ближайшее время против Болотникова.

Когда указ был зачитан, в палате наступила тишина, но вот раздался голос Юрия Никитовича Трубецкого:

– Это же война!

– Да, война! – жестко ответил Шуйский и продолжил: – Мало того, война со своим народом, которого, как овец, ведут самозванцы, обещая им золотые горы. Конечно, здесь не обошлось и без участия поляков. Их притязания на русский престол продолжаются. Сейчас нам, бояре, не распри меж собой начинать надо, а объединяться и всем вместе дать достойный отпор бунтовщикам, и прекратить смуту в нашем государстве.

После обеда город Чернигов пришел в движение. Во всех церквях звонили колокола, народ торопливо спешил на центральную площадь, к приказной палате, где находился воевода Андрей Алексеевич Телятевский. Всем хотелось узнать, почему такой переполох. Торопились, недоумевали, переговариваясь меж собой.

– Что случилось-то? Куда вы бежите сломя голову? – открывая дверь своей лавчонки, крикнул торговец, с удивлением глядя на мимо спешащих людей.

– Недосуг нам рассказывать. Иди и сам посмотри, – отмахнулся спешащий мимо мастеровой.

– Говорят, будут приводить всех горожан к крестному целованию на верность царю Василию Шуйскому! – крикнул пробегающий мимо казак, придерживая саблю.

Лавочник второпях закрыл дверь и тоже заспешил на площадь.

На высоком крыльце приказной палаты стояли посланники царя Василия и князь Андрей Алексеевич Телятевский со своими воеводами и дьяками.

Воевода Телятевский был высок, с окладистой седеющей бородой, высоким лбом, с умными зеленоватыми глазами, которые как бы всматривались в окружающий мир с любопытством. Он с напряжением вглядывался в толпу собравшихся людей, как бы стремясь определить настроение людей, а от этого, согласно обстановке, действовать. Для него необходимо было решить: или взять сторону царя Дмитрия, или ему принять присягу и привести к ней всех горожан на верность Василию Шуйскому, которого он терпеть не мог и не считал достойным быть государем. Кроме того, по его милости он был сослан из Москвы в этот забытый Богом уголок воеводой. А его поместье под Москвой занял брат царя, а он князь-воевода, который верой и правдой служил еще Ивану Грозному, Борису Годунову, теперь был выслан со своей семьей в этот городишко. Сейчас в душе князя было полное противоречие его мыслей и желаний. Как опытный воевода, он понимал, что если встанет на путь борьбы с царем и его государственной машиной, то едва ли окажется в выигрыше. А в душе все-таки теплилась надежда. Ведь Гришка Отрепьев смог же прийти к власти, и не будь он дураком, а дальновидным политиком, царствовал бы по сию пору. Все это понимал воевода, но глаза застилала месть, месть за то, что жил он теперь в небольшом каменном домике со своей женой и рано овдовевшей дочерью Марией. Вместо прежней роскоши и изобилия теперь вынужден был во многом отказывать себе. Не мог князь Андрей простить Шуйского за свое унижение и нищенское существование. То, что он служил самозванцу, так ему служили все, в том числе и Шуйские, а теперь он, прослуживший столько лет престолу, оказался хуже всех и на задворках России. Нет, присягу Шуйскому, этому плюгавому самовыдвиженцу, он давать не будет. Будь что будет. Присягать он будет вновь появившемуся царю Дмитрию, может, новому самозванцу, а может, и нет. Но вот главный воевода царя Дмитрия, о котором он был наслышан немало, ему пришелся по нраву. Знал князь, как Иван Болотников всех в Путивле привел под свою руку и теперь из всех неуправляемых отрядов служивых людей создал организованную армию, способную идти на Москву. Это подкупало воеводу, и он уже внутренне для себя решил идти с Болотниковым. Сегодня нужно было сделать только первый шаг.

На красном крыльце вперед выступил дородный боярин, посланник царя Василия. Он снял шапку, крестясь, поклонился на три стороны, выпрямился, затем обратился к собравшимся на площади:

– Я послан государем нашим Василием Ивановичем, чтобы вас, честной народ, привести к присяге и крестному целованию на верность ему. Вы уже все знаете, что в Москве народ свергнул самозванца Гришку Отрепьева. И по воле Божией народ на Соборной площади выкрикнул нового достойного государя, Василия Ивановича Шуйского. Боярин размашисто перекрестился.

Из толпы раздался крик:

– Может, он и самозванец был, но дал нам вольно вздохнуть! Освободил от непосильных податей на многие годы! А теперь вы со своим самовыдвиженцем Василием снова нас закабалить хотите!

– Не бывать этому! – кричали из толпы.

– Убирайся прочь со своим Василием!

– Не хотим принимать присягу и целовать крест! – уже ревела толпа. Людская масса на площади шумела, бурлила, двигалась. Народ стал пробираться к красному крыльцу.

– Посадить их в воду! – кричали казаки, пробиваясь сквозь массу людей к крыльцу.

– Долой сторонников самовыдвиженца! Гоните их в шею с красного крыльца! – кричали из толпы.

На крыльцо полезли казаки. Они схватили посланников. Их было трое: два дородных боярина и один молодой дьяк, который испуганно кричал:

– Не трогайте меня, добры люди! – его бледное лицо исказилось в страхе, он уже не кричал, а визжал:

– Не убивайте меня, казачки! Я не виноват! Это государь меня послал!

Молодого посланника стащили с крыльца, накинули ему на голову мешок, обвязали веревками. Труднее было надеть на головы мешки двум могучим боярам. Они расшвыряли в стороны казаков, пытаясь прорваться снова на крыльцо. Но десятки рук били их, рвали одежду. Один из них, повернув голову в сторону воеводы Телятевского, кричал:

– Побойся Бога, Андрей Алексеевич! Прекрати насилие над посланниками! Государь Василий Иванович тебе этого не простит! Ждет тебя виселица за все эти деяния.

Воевода Телятевский сделал вид, что он ничего не видит и не слышит, даже отвернулся в сторону. Подозвав одного из дьяков, сказал ему:

– Кончайте их поскорее, чтобы тут не орали!

Дьяк резво нырнул в толпу. Смешался в людском водовороте. Вскоре на царских посланников набросились десятки людей, пытаясь смять бояр, но мощные посланники стойко сопротивлялись.

Наконец, один из казаков, жилистый чернявый, резко выдернул из ножен саблю. Два раза сверкнул на солнце острый клинок, и два бездыханных тела повалились под ноги толпы. Казак отер саблю об одежду одного из лежащих князей, с волнением сказал:

– Хотелось без крови, да вот не вышло!

Посланников запихали в мешки и поволокли на берег Десны.

Сторонники Шуйского сразу притихли, и многие из них исчезли с площади от греха подальше.

В Чернигове с этого дня началась новая власть. Теперь все исполнялось от имени царя Дмитрия. Возбужденные горожане, окрыленные возможностью проявить свою власть после принятия присяги царю Дмитрию, стали выискивать по городу сторонников царя Василия, чтобы чинить над ними суд и расправу.

Князь Телятевский уже направился в приказную палату, но к нему подошел стрелец Иван Матвеев и сообщил:

– Андрей Алексеевич, в город входят казаки Болотникова.

Князь воевода от этого сообщения радостно воскликнул:

– Ну, наконец-то! Дождались дорогих гостей! Я уж думал, что Иван Исаевич про нас забыл и не придет к нам на помощь!

– А зачем нам теперь помощь Болотникова? – встрял в разговор дьяк Игнатий. – Мы уж тут сами хорошо управились, – и, хохотнув, добавил:

– Вон они, кто еще уцелел, в ногах у наших людей ползают, пощады просят.

Хотел было князь ответить дьяку, но увидел, как Иван Болотников со своими казаками легкой рысью на черном жеребце подъехал к красному крыльцу. Первый воевода легко соскочил со своей лошади и быстро поднялся на крыльцо приказной палаты, где его уже ожидал с распростертыми объятиями князь Андрей. Они по-братски обнялись, крест-накрест, по-русски. расцеловались, вглядываясь друг в друга. Наконец, черниговский воевода с восхищением произнес:

– Вот ты каков, Иван Исаевич, главный воевода царя Дмитрия! Наслышан о тебе как о хорошем воине. Говорят, что путиловский сброд привел в порядок и организовал боеспособную армию.

– Много чего говорят люди, – ответствовал Болотников и, посмеявшись, скромно добавил:

– Их бы устами мед пить. Много еще дел, Андрей Алексеевич, не все так просто. Чтобы идти на Москву, надо людей обучить бою и, самое главное, подчинить себе, чтобы воевать они шли с верой, а не для того, чтобы пограбить да поднажиться на людском горе.

– Я понимаю тебя, Иван Исаевич. Ты хочешь повести людей за хорошим царем, который бы потом дал людям возможность жить по-человечески. Вот только бывают ли хорошие-то цари? Ведь русский человек испокон веков живет надеждой, что вот скоро придет тот царь, который даст ему возможность жить, как хочется. Вот я, Иван Исаевич, уже четырем государям служил, этот будет пятый, а царя, о котором мечтает народ, так и не встретил. Не видел ничего, кроме их алчности к богатству, расточительности казны и жестокости к людям. Может, этот Дмитрий будет другим?

От этих слов Иван Исаевич смутился, но не стал спорить с князем, а печально улыбнулся и спросил:

– Как вы тут? Привели город к присяге? Нужна ли вам моя помощь?

– Знал я, Иван Исаевич, что придешь ты ко мне на помощь, крепко надеялся!

– Я вижу, вы тут и без меня неплохо управились, – похвалил главный воевода, пристально вглядываясь в лицо князя. Закрадывалась и раньше у него мысль, что черниговский воевода – его прежний господин, от которого он бежал много лет назад, но отгонял ее, считая, что мало ли Телятевских на белом свете, а вот сейчас убедился: это точно он. Все те же умные изучающие глаза, высокий лоб, окладистая борода, но уже вся седая. Князь внешне почти не изменился, разве что постарел лицом да раздался вширь. Иван Исаевич вглядывался в знакомое лицо и был в душе несказанно рад. Ведь теперь он сможет узнать о судьбе своей возлюбленной, Марии. Сразу же нахлынули воспоминания. Вспомнилось, как они с ней проводили вместе время, рассказывая друг другу выдуманные истории, она – о беззаветной любви своих героев, а он – о бесстрашных воинах, которые выигрывали все сражения с врагами. Это была их игра, которая зачаровывала влюбленных долгими зимними вечерами, когда горела мерцающая свеча, кругом все было таинственно и необыкновенно. Он хорошо помнил ее глаза, губы, волосы, пахнущие травами.

– Слышишь ли ты меня, Иван Исаевич? – почти крикнул ему в ухо князь Андрей.

– Что ты сказал? – приходя в себя от воспоминаний, переспросил Болотников.

– Я говорю: пойдем сейчас в Пятницкую церковь. Там отслужат молебен за победу и изгнание из нашего города сторонников Василия Шуйского. Потом – ужинать ко мне домой. Столы уже накрыты. Моя жена Евдокия и дочка Мария ждут нас.

После молебна воеводы отправились в дом князя Андрея поговорить с глазу на глаз о своих делах. Входя в свой неказистый дом, воевода, как бы извиняясь, сказал:

– Вот и мои воеводские хоромы. Ранее под Москвой я и не в таких живал, а вот случилось так, что царь Василий сослал меня сюда за мою верную службу подальше от трона, как ненадежного.

– Неужто сослал?

– Выходит, так. Теперь живу здесь со своей женой и вдовой дочерью. Только одни они у меня остались: моя жена Евдокия да дочь – красавица Мария. Дочь-то давно овдовела, а вот замуж выходить более не желает. Сколько мы ей женихов ни находили, сколько богатые и знатные женихи сватов ни засылали, одно слово всем: «Нет».

– Вот так и живем втроем, – тяжело вздохнув, сказал князь, открывая двери перед гостем.

Стол был накрыт в просторной столовой и ломился от закусок, яств и вин с медами.

Воеводы уже сидели за столом, обсуждая дальнейшие свои дела, когда вошли княжна Евдокия и ее дочь Мария. Женщины низко поклонились гостю. Хозяйка дома, улыбаясь, произнесла:

– Просим, Иван Исаевич, откушать нашего угощения! – и с грустинкой в голосе добавила: – Чем богаты, тем и рады. Затем женщины присели к столу.

Когда Иван Исаевич все-таки взглянул в лицо Марии, хотя некоторое время боялся это сделать, то увидел, что она с изумлением, с широко раскрытыми глазами, полными счастливых слез, смотрит на него. Не нужно было никаких слов. Она его узнала. Сквозь слезы глаза ее светились счастьем. Влюбленные молчали, разговаривая лишь глазами, и им было все понятно. Они снова были вместе.

За столом воцарилась тишина, наступила длинная пауза. Князь Андрей и его жена Евдокия заметили перемену и необычное поведение между дочерью и их гостем.

Обстановку разрядил Болотников, сказав:

– У вас, князь, прекрасная дочь!

От этих слов Мария зарделась и опустила глаза.

– Это ты верно сказал! – ответил польщенный отец, наливая в кубки заморского вина.

Андрей Алексеевич встал, степенно огладил бороду, расправил усы и торжественно произнес:

– Давайте выпьем за царя Дмитрия Ивановича, за его благополучное возвращение в Москву на свой престол! А вместе с ним вернемся и мы в свое поместье.

Женщины с радостью воскликнули почти враз:

– Неужто правда?!

– Да скорей бы уж! – вырвалось у Евдокии.

– Как я скучаю по своему поместью! – горько вздохнув, молвила Мария.

– Совсем уж недолго ждать осталось, скоро наше войско двинется к Москве и мы накажем тех, кто хотел погубить нашего государя!

– Настал уж час! – торжественно сказал Иван Исаевич, поднимая чарку с вином.

Выпив доброго вина, все стали с аппетитом закусывать. Мужчины отдали предпочтение жареному поросенку и запеченному гусю в яблоках, изредка перекидываясь словцом.

Женщины с удовольствием отведали пирог с малиной, запивая душистым чаем, настоянным на травах.

Немного утолив голод, черниговский воевода поинтересовался, внимательно вглядываясь в лицо Болотникова:

– А што, царь-то и вправду настоящий али опять самозванец? А то поляки мастаки сажать нам царей!

Иван, не отрывая взгляда от Марии, почти машинально ответил:

– Вроде бы как и настоящий. Я встречался с ним, разговаривал. У него все царские знаки: корона, скипетр, печать. Он вручил мне настоящую грамоту о назначении воеводой.

– Каков он из себя, царь-то? Обскажи его внешность. Может, это Гришка Отрепьев каким-нибудь чудом спасся и опять взялся за свое? Захотел снова царствовать. И так хорошо он со своей женушкой Мариной да поляками казну пограбили, наверно, все кремлевские закрома почистили.

– По виду, как рассказывают люди, на самозванца Гришку не походит. И говорить умеет, и манеры у него знатного человека.

– А почему он тогда скрывается? Почему прячется от народа? Даже Гришка Отрепьев и тот сам вел свое войско на Москву. В бой ради своего дела не боялся ходить.

Болотников, скинув пелену очарования Марией, уже серьезно вступил в беседу с князем, осознавая, что от его ответов сейчас многое зависит. Будет ли черниговский воевода в числе его сторонников или нет.

– Царское ли это дело, Андрей Алексеевич, самому бегать войско собирать? Да и являться ему к людям сейчас еще рано. Нет у нас пока таких сил, чтобы защитить царя. Ведь неровен час, враги загубят Дмитрия Ивановича. Тогда все это, князь, будет на нашей с тобой совести, что не сумели защитить своего государя.

Телятевский скептически улыбнулся, думая про себя: «Может, и правда нужно пока схорониться царю».

А вслух сказал:

– Собственно, не важно: явится он или пока не явится народу, главное, вся западная и южная окраина России восстала против Шуйского. Наша задача сейчас – объединить все силы в один кулак и ударить так по самовыдвиженцу, чтобы от него только мокрое место осталось. А кто потом царем станет – жизнь покажет.

За разговорами ужин затянулся далеко за полночь, Наконец, вдоволь наговорившись, хозяин дома, подмигнув жене Евдокии, молвил:

– А не пора ли нам, женушка, на отдых. Пусть молодежь меж собой поговорят, а то, я смотрю, они друг на друга все глаза проглядели.

Как только родители Марии удалились, возлюбленные кинулись в жаркие объятия друг друга.

Иван, как одержимый, целовал женщину в губы, щеки, шею, в мокрые от счастливых слез глаза.

– Любимый мой! Как я тебя ждала! Я ждала и любила тебя всю жизнь!

Княжна, ухватив за руки Ивана, повлекла его в свою спаленку. Там, оставшись наедине друг с другом, они полностью отдались утехам любви, упали в пуховую постель, не разнимая своих объятий.

Мария еще никогда не испытывала такого желания к мужчине, как в этот раз. Она вся отдавалась любви, отдавалась своему могучему возлюбленному, теряя счет времени и реальности. Тут сказалось все: и возвращенная любовь юности, и долгое воздержание без мужчины. Они шептали друг другу ласковые слова, сливались в объятиях, забыв время. Остаток ночи для них пролетел как мгновение. Наступала новая жизнь с еще большими испытаниями и потрясениями.

Наступил рассвет. Солнце медленно всходило из-за полноводной реки Сейм. Все небо охватила бледно-розовая заря. И вот золотистые лучи могучего светила брызнули на окружающую природу, пробежали и заискрились золотом в волнах реки, по листьям кустарников, деревьев, остановились на куполах церквей, крышах домов. Запели птицы, выводя на разные голоса неведомые песни. Заголосили в подворьях петухи, извещая хозяев, что пришел новый день со своими заботами, страстями, горем и радостями. Подоив коров, бабы выгоняли скотину за город на пастбище.

Иван Исаевич давно уже был на ногах и заседал в воеводской с писарями, которые под его диктовку писали воззвания к народу от имени царя Дмитрия, где обещались простому люду разные вольности, земля, отмена непосильных недоимок и поборов. А также государь просил уничтожать своих противников во всех городах и поселениях. Тем, кто будет радеть за его дело не жалея живота своего, обещались награды и почести. Было еще сказано в тех воззваниях, что поручает он все свое войско первому воеводе, Болотникову Ивану Исаевичу, и просил народ становиться под его руку, верить ему и готовиться к походу на Москву, чтобы вернуть истинного государя на российский престол.

На столе уже скопилась изрядная пачка грамот, а писари старательно продолжали скрипеть перьями, иногда перешептываясь друг с другом.

У крыльца балагурили около двух десятков казаков. Тут же стояли оседланные лошади, пощипывая траву, помахивая длинными хвостами, отбиваясь от надоедливых мух. Все было готово, чтобы гонцы помчались с грамотами, призывая народ начать новую войну за истинного, справедливого царя.

Иван Исаевич в это время глубоко задумался о том, с чего же он начнет свой поход. Он прекрасно понимал, да и боевой опыт ему подсказывал, что большие дела, особенно такие, надо начинать с малого. Прежде всего, необходимо было узнать силы, намерения и настроение своих врагов. Знать, на что они способны и как могут противостоять ему, а для этого он хотел бы пока начать небольшой, но дерзкий поход на Кромы, надеясь, что, проходя по Комарицкой волости, его войско за счет присоединившегося народа, недовольного царем Шуйским, существенно пополнит свои ряды.

Резко отворилась дверь в воеводскую. Тяжеловатой походкой вошел черниговский воевода Андрей Алексеевич Телятевский. Хоть князь и проделал большой путь со своим полком, но взгляд его был веселый. Он широко улыбался, идя с распростертыми руками к Болотникову.

Иван Исаевич встал из-за стола, пошел навстречу князю, радостно восклицая:

– Наконец-то Андрей Алексеевич пожаловал к нам! Я ждал тебя раньше. Почему ты так задержался в пути? Что случилось? Я уж ненароком стал подумывать, не придется ли начинать поход без тебя.

– Ждал, когда подтянется из других городков и поселений народишко. Нам сейчас много воинов надобно. Вот я и старался войско побольше собрать. Ведь святое дело начинаем!

Воеводы обнялись, расцеловались крест-накрест, присели на лавку. Князь Андрей, улыбаясь, сказал:

– Жена моя да дочка Мария приветы тебе шлют, здоровья желают, спрашивают, когда вновь пожалуешь в гости. Только и разговоров, каков ты воин и воевода хороший, и, подмигнув атаману, хитровато улыбаясь, продолжил: – И чем ты моих бабенок взял? Все уши мне про тебя прожужжали. Ну, да ладно. Лучше рассказывай, как у тебя дела складываются?

Иван Исаевич, оправившись от смущения, обратился к своим писарям:

– Пока грамот хватит, разделите их меж гонцами, что у крыльца ждут, каждый из них знает, куда их доставить. Пусть немедленно отправляются в путь.

Писари быстро собрали бумаги, поклонились в пояс воеводам и отправились выполнять поручение Болотникова.

– Теперь можно поговорить и о наших великих делах, – начал издалека первый воевода – Все думаю, Андрей Алексеевич, куда нам двинуться: на Елец или Кромы? Ты сам понимаешь, что сразу большой поход на Москву мы затеять не можем. У нас и сил мало, да и народ настоящему бою не обучен, а у Шуйского воеводы и стрельцы свычны к баталиям.

– Что сообщают изветчики, Иван Исаевич? Что сейчас происходит в Кромах, и ждут ли нас в тех местах люди? Много ли там наших сторонников? – закидал вопросами атамана князь.

Болотников в ответ улыбнулся и задал встречный вопрос:

– Неужто ты думаешь, Андрей Алексеевич, что начиная такое большое дело, я бы не узнал происходящего вокруг и какие действия предпринимают наши враги?

Черниговский воевода, с уважением посмотрев на Болотникова, коротко бросил:

– Тогда рассказывай, Иван Исаевич.

– В Кромах наши сторонники прогнали всех, кто идет за царем Шуйским. Там сейчас власть в руках восставших, и нас там уже ждут. Но кроме города Кромы, меня интересует еще Елец. Там находятся склады с оружием, военным снаряжением и пушками. Разделить свое войско на два направления я не могу, так как воинов у нас еще маловато.

– Все-таки, куда ж мы поведем свое войско? На Кромы или на Елец? – озадаченно спросил князь Андрей.

– Нет, делить мы свое войско не будем, – задумчиво проговорил первый воевода, – а пойдем все-таки на Кромы.

Вдруг со скрипом отворилась дверь и энергичной походкой вошел Григорий Шаховской, улыбаясь, спросил:

– Что-то раненько сегодня, воеводы, думу думаете.

– От всяких дум крепчает ум, – хохотнув, ответил Телятевский, – и продолжил: – Ведем разговор, куда нам лучше и выгоднее выступить со своим войском: на Кромы или Елец?

– Не хотелось бы нам, Григорий Петрович, делить войско, – в разговор вмешался Иван Исаевич и сообщил:

– Доносят мне люди, посланные по городам по направлению к Москве, что уже выступили полки Шуйского и идут нам навстречу, по пути приводя к присяге взбунтовавшиеся города и проселки.

– Прыток оказался царь Василий Шуйский, уж полки направил, да вот только народ его что-то не жалует, уж больно хитер и коварен сей самовыдвиженец. Только кажется мне, что он кончит плохо, уж если в такое смутное время не пришелся он народу по душе, все равно скинут его с престола. Да и мы поможем! – с уверенностью закончил свою речь князь Шаховской.

– Тогда надобно нам, воеводы, поторапливаться, чтобы первыми прийти в Кромы и достойно встретить там полки Шуйского, – забеспокоился Телятевский.

– У нас уже все готово для выступления. Каждый человек определен по полкам или отрядам, вооружен. Сейчас опытные казаки обучают молодых и не бывавших в бою владеть оружием, так что осталось за малым – назначить день выступления в поход, – решительно сказал Болотников.

– Тут объявился царевич Петр, как бы сын Федора Ивановича, и находится он сейчас со своим десятитысячным казацким войском в городе Цареве.

Болотников и Телятевский с изумлением уставились на Григория. Тот, усмехнувшись, добавил:

– Да, да воеводы, вот получил от него грамоту, где он пишет, что как старший брат Дмитрия, он имеет право тоже сесть на престол и готов помогать нам в восстановлении справедливости, чтобы правил в Москве истинный царь.

Оправившись от неожиданного известия, князь Андрей воскликнул:

– Вот ядрена вошь! Еще один царь появился! Куда мы их, бедолаг, сажать будем – престол-то один?