Читать книгу Юность Бабы-Яги - Владимир Качан - Страница 7

Они вышли из темноты, держась за руки. Саша улыбался счастливо, Вета – блаженно. Петя с Анжеликой куда-то отошли. Можно было предположить, что в кусты рядом. Жика могла подумать: «Ей можно, а мне нельзя, что ли?» – и позволить Пете чуть более смелые ласки. Они сели. Саша сам вспомнил:

– Так что стихи?

– Что стихи?

– Ты хотела показать.

– Показывать нечего. Я их сочиняю сразу и набело.

– Как это так? – удивился поэт.

– Ну как акын. Что вижу, что чувствую, то и пою.

– Ну-ка, ну-ка, попробуй.

Вета сосредоточилась буквально на минуту, а потом прочла:

Вета улыбнулась Саше, задавая этот вопрос, потом сказала:

– Погоди, еще не все. Теперь постскриптум, другим размером. Сейчас…

Она помолчала несколько секунд, прикрыв глаза, затем нараспев произнесла:

Вета закончила. Ее глаза хитровато блестели. Это было правильное, правдивое выражение глаз, часто принимаемое поэтами за «сияние». Да и прозаики тоже частенько злоупотребляют выражениями типа: «ее глаза сияли», притом под аккомпанемент «часто вздымающейся груди». Правильно! Нельзя же говорить про взволнованную женщину словами и выражениями темных переулков и глухих задворок, даже слишком просто – нельзя, иначе получится что-то вроде – «Виолетта часто дышала» или, того хуже – «дышала, как собака после бега. А ее глаза были покрыты глянцем, как начищенный сапог». Это будет правда, но некрасивая правда! Кому она нужна? Надо же все-таки о струне рассказывать, а не о ржавой проволоке! О звенящей гитарной струне в начале любовной серенады! И посему глаза обязаны блестеть, а в крайних состояниях – сверкать, а грудь обязана вздыматься и, что характерно, вздыматься – соблазнительно. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что женщина, играющая в любовь, часто увлекается настолько, что остановиться уже не может и начинает сама верить в подлинность своих чувств, в достоверность показа. И уже и слезы текут настоящие, и руки дрожат на самом деле, и даже до состояния аффекта может дойти. Одно слово – оперетта! Ах, Виолетта – оперетта! Такое юное существо, а уже знает, догадывается, что надо делать, какие кнопки нажимать с такими, как поэт Саша Велихов. Она знает, что таким одного тела, одной физиологии – мало; им нужна серенада и никак не меньше. И Саша свою порцию серенады уже получил. Он оторопело смотрел на Вету, потому что не поверил своим ушам: нет, разумеется, стихи были дилетантскими, но если она не врет и сочинила такое моментально, то какие же у нее резервы! Но что в данный момент было еще важнее, они были о нем, о них, о том, что сейчас между ними. Вчера придумать такое было нельзя, она еще ничего не знала, – значит, правда?.. Она же не ясновидящая какая-нибудь, чтобы предвидеть, что с нею будет, и с кем, и написать об этом заранее, а сейчас сделать вид, что это – импровизация!..

Вот тут, однако, был прокол… Но Саша в нем не виноват, не мог же он предположить тогда, на скамейке, что Виолетта…

Стоп! Опять рассказчик забегает вперед, чуть было не раскрыв то, о чем следует пока помалкивать. Так что помедленнее, не гоните сюжет, литератор… Тем более что название всего рассказа – само по себе подсказка… Останемся в неведении: импровизация ли это, или импровизация, заранее подготовленная.

А пока – все по плану: глаза блестят, грудь вздымается, стихи прозвучали и, как и предполагалось, ошарашили. Мысли материализовались в слова и глупые вопросы.

– Ты это… сама?

– Ну да, конечно…

– О нас?

– Ты же слышал…

– И вот прямо сейчас?..

– А когда еще я могла это придумать, – усмехнулась Виолетта. – Вчера тебя еще не было. Вернее, ты был, но не в моей жизни…

– А еще можешь?

– Могу, но сейчас не стану…

– Почему?

– Давай лучше ты, ты же профессионал.

– Да в том-то и дело, что профессионал так сразу не может… – Саша помолчал. – Слово какое-то чужеродное по отношению к поэту – профессионал, верно?

– Пожалуй, – подумав, согласилась Вета.

– Похоже на профессиональную любовь. Тогда это иначе называется.

– Проституция?

– Ну да, и в поэзии тоже. Вот там такое и поется, – он опять мельком глянул на фестивальное плавсредство.

– Может, пойдем теперь туда? – неуверенно предложила Вета. – Обстановку сменим.

– Нет, давай ребят подождем. Петя с Анжеликой вернутся, тогда и пойдем. А пока… Знаешь, ты во мне азарт разбудила, я тоже попробую, только подумаю немного…

– А-а-а, все-таки разбудила… – не без злорадства заметила Виолетта. – Профессиональную честь…

– Ну не надо, – попросил Саша, – мы же согласились, что это слово не совсем к поэзии подходит. Согласились?

– Да.

– Тогда зачем эти подковырки?

– Да так, из вредности, извини. Давай, я не буду тебе мешать, – Вета отвернулась.

– Ты мне не мешаешь, – уже думая над строчками, сказал Саша. – Ты помогаешь…

Они оба почему-то одновременно посмотрели на небо, Вета просто так, праздно, а Саша – тревожно и просительно, будто именно там искал подходящие слова и верную музыку.

– Ах! – выдохнули оба, потому что столько звезд они никогда не видели. Это был парад звезд и звездочек, они словно все решили нынешней ночью себя показать. Большие – само собой, их и так видно каждой безоблачной ночью, но и маленькие, которых никто, кроме астрономов, не замечал. Будто кинул кто-то в небо золотым песком и не дал упасть, велел: замри! И эта золотая россыпь в прекрасном желтом беспорядке блестела и посверкивала теперь от горизонта до горизонта. А впереди было море, и там далеко, у горизонта звезды и море соединялись. В море падал золотой дождь. Посреди черной, вязкой южной ночи, перед обнажившимся лицом Вселенной, перед тем, что не может, не в силах вместить в себя обыкновенное человеческое сознание – и потому называется абстрактно – бесконечность; перед бездонными размерами мироздания – сидели на лавочке двое, два недолговечных и ломких человеческих существа, которых Он (тот, кто разбросал звезды) наделил непрочным телом, пищеварительным трактом, животными инстинктами и поместил в разряд высших (что все равно малоутешительно) – млекопитающих. И, наверное в этом был какой-то особый смысл, который мы не сумели пока разгадать. Или же нам и не дано разгадать. Там, за рекой по имени Лета, нам объяснят. Отчего такую богатую духовную жизнь может легко прервать такая паразитарная мерзость, как рак, или автокатастрофа, или еще многое другое. Бац – и нету! И где ты теперь? Со всеми своими стихами и любовью? Или все-таки где-то… Но есть же все-таки наказ оттуда: жить днем сегодняшним. И жить теми средствами, которые тебе даны, в том числе и телом, относящимся к животному миру, а не духовному. И вот сидели двое – ничтожная, но все-таки часть Вселенной, и ведь зачем-то созданная часть, каждый со своей улыбкой, со своим обаянием, со своей мелодией, со своим светом внутри и со своей тьмой, со своими мечтами, летающими над ними, как ночные птицы, или же летучие мыши, чьи серые тени разрезают черноту ночи.

А над ними, внося в душу смятение, висела полная Луна, которая, как известно, командует многими таинственными процессами на Земле.

Минут пять они молчали, а потом Саша стал говорить. Произносить слова, стихи, которые сейчас сочинились. Он будто исполнял собой, как инструментом, ту музыку сфер, которую сейчас услышал. И не небо, не Вселенная продиктовали ему этот романс в сумерках, они только помогли; он говорил или почти пел то, что произошло с ним сегодня. С ним и с Виолеттой. Вполне по-земному. Это было непостижимо, но гармонично связано: двое, лето, тополиный пух, мечты, ночные птицы, море, счастье и его краткость, судьба, звезды, тревожная луна, все вместе рождало эти слова. И соединялось, соприкасалось то, что соприкасается редко: музыка сфер и земных, и небесных.

поставил Саша точку и посмотрел на нее. Вета бросилась его целовать. Она знала цену того, что только что услышала. Сашу можно было не только любить, не только использовать, его можно было еще и уважать. А Вета мало кого уважала. Она поняла, что Саша не бахвалился, говоря о себе, как о Поэте, что это не треп, что у него были все основания так о себе думать. Другое дело, что поэзия и поэты не входили в Ветину жизненную программу, но, знаете, можно разделяя совмещать: вот это для тела, а вот это для души, одно для дела (или денег), другое для изящного развлечения и удовольствия. Вета была девушкой современной и полагала, что одно другому не вредит, а, напротив, делает ее натурой многообразной и гармоничной. И целовала она сейчас Сашу, представьте себе, со слезами на глазах и, растроганно гладя его голову, все говорила, говорила тихонько, будто заранее утешая его, что на него неизбежно обрушится много бед, которые сопровождают всю жизнь каждый большой талант, но которые он непременно переживет и выдержит!

– Саша, как хорошо, как это было здорово, – все повторяла она между поцелуями, – ты настоящий, если у тебя такое получается; как же ты можешь сказать так, как другие только чувствуют, когда другие немы и беспомощны и не умеют; хотят, из них рвется, а не могут! Как хорошо, как хорошо!

В красивой девушке Виолетте царила сейчас гармония тела, дела и души. Быть может, в первый и последний раз. Но все равно – наши поздравления!

Подошли Петя с Анжеликой. Петя глумливо поинтересовался, не устали ли они еще целоваться? Вета посмотрела на Петю, как на навозную муху, залетевшую в бокал с французским шампанским, но тем не менее ответила:

– Мы не так целуемся.

– А как? – продолжал Петя оживлять разговор.

– А вот как, тебе вряд ли понять.

– Почему это, – обиделся Петя. – Мы, значит, типа

процитировал он в свою очередь популярный песенный хит. – Значит наши – не туда, а ваши – куда надо?

– Это я его за стихи-и-и благодарю, – сказала Вета и нежно посмотрела на Сашу.

– А-а, тогда понятно. Шурец у нас – гений. Хорошо, что ты это просекла. Ну пошли, что ли? На пароход, – предложил Петя и тут же запел фальшиво и нахально: «Пароход белый-беленький, черный дым над трубой. Мы по палубе бегали, целовались с тобой».

– Пошли, – сказал Саша, обнял Вету, и все направились к белеющему трапу, у которого еще какие-то два часа назад безнадежно торчали две школьницы, не подозревая о том, что через эти два часа они станут намного взрослее и опытнее, что вполне женские навыки они приобретут еще до контакта с группой «Сладкий сон», и останется только сделать последний шаг.