Читать книгу Воскрешение на Патриарших - Владимир Казаков - Страница 5

«Несколько дней одного года»

День второй

Я открыл глаза. Надо мной нависло огромное, по самые глаза заросшее шерстью лицо. Глаза были внимательные и добрые. Лицо распахнуло здоровенную пасть с желтоватыми айсбергами клыков. Я инстинктивно зажмурился, но в последнюю секунду успел увидеть громадный, с небо, фиолетово-черный язык. В ту же секунду что-то мокрое и шершавое прошлось по лицу от подбородка ко лбу. Когда я осторожно через минуту открыл глаза, никого вокруг уже не было.

Я лежал на голом матрасе с подушкой и одеялом. Утренний свет наотмашь бил в пол. От солнечного удара медленно поднималась в воздух пыль. В небольшой комнате наблюдался стол, три стула, едко-коричневый шкаф, разобранный диван и телевизор. Наверное, «Рубин».

Да нет, точно «Рубин». У меня такой же долго-долго стоял на холодильнике. Неработающий. Только пару лет назад собрался и выкинул.

Аквариум с рыбками и подсветкой около окна свидетельствовал если не о интеллигентности хозяина, то хотя бы не о полном его раздолбайстве. Рыбки, они иногда хоть какого-то ухода требуют. Тем более, подсветка. Заботится.

Вдруг, вздрогнув, совершенно явственно я увидел себя как бы со стороны. Кадры вчерашнего дня. Провалы в памяти заменялись склейкой ленты. Казалось, я даже слышу тарахтение проектора, вертящего на глазном дне мне эту муть.

Господи! Неужели все это правда? Где я сейчас? В каком времени?! О господи… Зачем мне все это… Так. Смотрю. Взгляд медленно шел от пола через почти осязаемую колонну пыли, подпирающую потолок, к подоконнику, через скаты крыш в окне, правее, правее, через плакатик, скорее всего, из немецкого «Браво» с Яном Гилланом из «Дип перпл», и уперся в отрывной календарь. За окном ветер зашумел листьями, чуть шевельнулась страничка. На ней красными буквами было написано: 20 мая 1979 года. Воскресенье. Я зажмурился.

– Это просто сон такой, – неожиданно твердым голосом сказал я. – Сейчас я открою глаза и… Раз. Два. Три.

Еще сильней сжав веки, резко открыл глаза. В дверном проеме стоял Виталик. Одной рукой он прижимал к животу трехлитровую банку, в которой покачивалось и пузырилось пиво. В другой была авоська с бумажным свертком, из которого торчал обиженный рыбий хвост. Лицо выражало спокойное счастье.

– Подъем! Труба зовет! Пиво пришло.

Ага. Значит, я у Виталика дома. И видимо, в Коробейниковом переулке. Ну и хорошо. А что еще сказать?

Покрытый клеенкой квадратный стол напоминал арену для гладиаторских боев. Побежденную и распластанную скумбрию триумфаторы раздирали на части. Растерзанное тело половинки черного хлеба еще не сдавалось, но было ясно, что и ее минуты сочтены. Кружки, свистнутые в ближайшей пивной – а ближайшей, судя по всему, была знаменитая инязовская забегаловка «Корпус Г», – соблазнительно пузатились пивом. Казалось, что если бы у кружек были руки, то они бы сейчас самодовольно почесывали свой булькающий пивной животик.

– Чем сегодня будем радовать милую душу? – еще раз, шумно, через кадык, глотнул пиво Виталик.

– Не знаю, – я пожал плечами. Мысли, наложившись на два дня пьянки, клубились, змеючились, но ничего внятного не выражали. Что мне делать-то, как жить, очутившись в 1979 году у какого-то Виталика, куда обращаться? В милицию, что ли? Помогите, я из будущего! Ага.

– Тебе на работу надо?

– А как же! – Виталик наливал пива из банки. – У меня завтра утром смена. Репетиция.

– В смысле?

– Монтировщик сцены. Театр Моссовета, малая сцена. Знаешь, там, на Комсомольском, за углом?

– Где кафе «Маринка»? – неожиданно дернулась память.

– Точно! А ты? Работаешь?

– Над собой, – вспомнил я юношескую присказку.

Виталик кивнул, вполне удовлетворенный ответом. За окном протяжно ударил колокол. Я вздрогнул. Конечно, это у Ильи, там, в Обыденском переулке, совсем рядом. Храм же работал тогда. Его вообще при Советах ни разу не закрывали. В это же мгновение в дверь комнаты кто-то треснул. Собственно, этим ударом и открыв ее. В проеме стояла женщина в белесых сатиновых трениках. Из-под которых торчали тапочки в крупную голубую клетку со смятыми задниками. Мятые волосы были наспех собраны в пучок.

– Не нужны мне «Жигули», не нужна и «Волга», мне бы хрен с телячью ногу и стоял чтоб долго! Виталик, хер лысый, дай трешку! До завтра. Зарплату в пятницу не дали, – свернула четыре предложения в скороговорку дама.

– Повезло тебе, Ленк. Пивка? – Виталик встал из-за стола, подошел к дээспэшному шифоньеру. Гадко скрипнув, открылась дверца, взметнув в лучах солнца гейзеры пыли. И я увидел свое отражение во внутреннем зеркале шкафа. Это было непонятно что. Скрюченные плечи испуганного человека. Из-за трехлитровой пивной банки лица не было видно вовсе.

Он долго рылся и наконец вытащил из-под маек-трусов новенькую синюю пятерку.

– Держи пять. А то потом все равно придешь.

При виде денег Ленка преобразилась. Лицо просветлело. Синяки под глазами порозовели и не так резко оттеняли бледно-голубые глаза. Даже треники вдруг обозначили остатки фигуры. Я понял, что не так давно это была очень красивая девушка.

– Пивка…

Виталик достал из того же шкафа с трусами еще одну кружку и плеснул туда пива.

– Знакомься. Лена. Моя соседка. А это Сидор.

Ленка кокетливо отхлебнула. Какие могут быть споры по утрам, что никакой я не Сидор! Я уже просто кивнул головой.

– Сидор… – нараспев протянула Ленка. – Очень приятно. Не обращайте внимания на меня. Я сегодня малофизиологична. Сидор… А какую музыку вы любите, пумм-пумм-пумм или тыц-тыц-тыц?

– Ленка, не ля-ля человеку мозги! – улыбался Виталик, разливая остатки пива.

– Нет, ну правда! Это же дивно интересно… – продолжала игриво улыбаться Ленка.

– Отстань, видишь, у человека важный физиологический процесс. Похмеляется.

Виталик глотнул еще пива. Задумчиво встал и начал шастать по комнате, как белка, неожиданно потерявшая колесо.

– Нашел! А я думал, спьяну померещилось! – из-за дивана, где шебуршал хозяин квартиры, неожиданно взвилось облако пыли, словно там сидел кит, ну маленький такой, и пускал фонтанчики пыли. Затем вынырнула улыбка с гниловатыми зубами моего приятеля, далее непостижимым образом появилась рука с бутылкой «Лоела», а уж потом появилось тело самого Виталика. Этакая пьяночеширщина.

– Представляешь, снится сон, что у нас осталась бутылка! Я понимаю, что не должна. Но снится. Я утром в сумку! Нет. Ну, думаю, алкоголизм. А сейчас! Раз! И есть!

Ленка уже деловито скрипела шифоньером, доставая оттуда два граненых стакана и чашку. С отколотой ручкой и выцветшими омерзительно салатового цвета буквами «Береги честь смолоду».

– Тронулись? – ощерился Виталик. Я обреченно кивнул головой и поднял наполненную сладким вином чашку. А что прикажете делать? Постоянно думать, что я трехнулся?

«Ай, да ладно. И так страшно», – мысленно плюнул себе на голову, накатил вторую дозу.

Мы шли в лучах восходящего солнца. В лица, просветленные от утреннего вина, мягко дул ветер. Мы шли в поход за радостью. В магазин за портвейном. Коробейников переулок казался нам светлым и чистым, как предсвадебные трусы. По случаю воскресенья в пивной справа даже не толпился народ. Было непривычно тихо и поэтому более торжественно. Сам переулок казался мне желтой кирпичной дорогой из «Волшебника Изумрудного города». А мы сами – идущими за счастьем Страшилой, Элли и Железным Дровосеком. Причем, кого олицетворял я сам, понять не мог. Хотя и выбор небогат. Или-или. Наверное, все-таки Страшилу с отрубями вместо мозгов.

Встречные коты добро щурились и салютовали нам хвостами. Таракан-диссидент, обменявший сытую старость в подсобке продовольственного на волю и гибель на тротуаре, приветственно шевелил усами.

Мне даже показалось, что среди листьев двухсотлетней липы в садике перед инязом напротив магазина сидят а-ля «русалки на ветвях» четыре фигуры. Историка Сергея Соловьева, писателя Ивана Гончарова, революционера Фрица Платтена и, конечно, Ивана Сергеевича Тургенева. То есть граждан, мемориальные доски которым располагались на соседних домах. И эти фигурки в черных сюртуках радостно болтали ногами, отчего их белое шелковое исподнее временами выбивалось из-под штанов. Они улыбались. Тургенев даже достал платок и прослезился. От столь живописной картины я зажмурился и, открыв глаза через секунду, обнаружил, что дерево исчезло, остались одни фигурки, висящие в воздухе. Причем продолжающие мотать ногами и радоваться нам. Мы входили в магазин.

– Три «Кавказа», – гордо произнес Виталик. – Белых.

Продавщица кивнула. Мы загрузили бутылки в потоптанную сумку из грязной мешковины. Украшенную, а скорее, обезображенную фиолетовыми пятнами, которые символизировали лик Аллы Пугачевой. О чем свидетельствовала надпись латинскими буквами.

– На «Альбатрос»? – утвердительно спросила Ленка.

Виталик кивнул, потом посмотрел налево. На старинном доме с пухлыми полуколоннами и квадратиками орнамента висела тусклая вывеска «Парикмахерская».

– Забыл. Я сейчас. Идите, догоню.

Виталик отдал нам грязную Пугачеву и метнулся назад по улице. Мы с Ленкой свернули за клумбой налево, углубились в неразбериху старомосковских переулков. И вскоре вышли к какой-то стене, где лежало огромное поваленное дерево, облокотившись на смятую решетку из железных прутьев огромного забора.

– Располагайся, Сидор, – широким жестом спутница показала на бревно.

– А почему «Альбатрос»?

– Потому что через дорогу бассейн «Чайка»!

– Логика железная…

– А то!

– Куда это он рванул? – я уже наливал девушке «Кавказ» в снятый с дерева граненый стакан, ополоснутый тем же портвейном.

– Да за книжками. Он там девкам в парикмахерской книжки впаривает. Всякие. Дюма. Или «Женщину в белом» Коллинза. Хренотень разную.

Не прошло и полбутылки, как появился улыбающийся и запыхавшийся Виталик.

– Вот он я! «Женщину в белом» вкорячил. Семь рублей!

«Да… – мелькнуло в голове. – В нашей деревне, в смысле в нашем времени, парикмахерши уже не читают Уилки Коллинза. Они вообще читать не умеют. А ведь мы тогда подсмеивались над бедными девочками, покупающими классику».

– Два портвейна и пиво, – меланхолично отозвалась Ленка. – Вот поражаюсь я, кто только эту дурь читает! Неужели нельзя покупать человеческие книжки?!

– Например? – заинтересовался я.

– Да того же Лондона или Эдгара По, если хотят иностранщину. А так читали бы Паустовского. Он же чудо как пишет! Ну или этого, за углом, – Ленка показала стаканом налево.

– В смысле?

– Иван Сергеича. Там же дом его. Тургенева. В смысле матери.

Я уважительно посмотрел на Ленку. Как она… Виталик поймал мой взгляд.

– Да. Она у нас такая. В Литературном училась, пока не вышибли.

– Я сама ушла, – встрепенулась девушка.

– Ну да, ну да…

– А вообще, наливай, Сидор, я люблю Северянина, – и нараспев добавила: – Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…

– Северянин пошл, – зажевал сырком Виталик. – Есенин был прав.

– Есенин хитрожопый халявщик! – отрезала Ленка.

– Да перестань. Вспомни «Черного человека»…

Мысли, уютно окунувшись в портвейн, бороздили просторы мозга.

«Почему я все время жру?! Можно подумать, ты у себя во времени трезвенник! У себя… Какая хрень. А что же здесь происходит-то. Сидят со мной на „Альбатросе“ алкаш и алкашка и трындят о Северянине и Есенине. Непостижимо. Но все-таки, может, не пить? Ну хотя бы так интенсивно. А как?! Страшно же. Ведь где-то же по вот таким же улицам брожу я! Молодой. А вот интересно, он и я – это одно и то же или разные люди?! Ну как тут не запить!»

– Виталик, дай двушку.

Приятель вытряхнул на ладонь табачные крошки и мелочь.

– Держи.

Я шел на угол, где всегда, я знал точно, стояли три телефонные будки. Я это запомнил навсегда. В бурной молодости однажды заснул в той, что посредине. Проснулся скрюченный, как Чебурашка.

Снял трубку. Сколько же лет я не слышал этого будочного гудка. Вечность, судя по развивающимся обстоятельствам. Он особый, вбивается в память намертво.

Надо позвонить же. Ну, смелее. Я осторожно набирал номер. 452-… Он же у меня не изменился. А в 79-м я уже жил там, где живу сейчас. Сейчас?! А где я живу сейчас? Ой, да ладно.

Длинные гудки заполняли ухо. Кто может быть дома? Да все. Мать, конечно. Отец живой еще. Ха, так он практически мой ровесник. Там. Или тут. Надо срочно выпить. Нет, подожду.

Наконец трубку сняли. Сердце съежилось в точку, вытянулось в царапину, готовое сию секунду взорваться и взорвать весь мир.

Старый шамкающий голос с еврейским выговором протянул:

– Вас слушают… Алё… Говорите громче… Вам кого?

Я на мгновение задумался и назвал свое имя.

– Здесь таких нет. И никогда не было. Вы ошиблись.

– Как это?! Вы кто? – опешил я.

– А вы кто? – вопросил старческий голос. – Я, между прочим, Мундельсон. Соломон Козьмич. Очень редкое отчество. Не Кузьмич, а именно Козьмич. Заслуженный работник культуры РСФСР. Диктую по буквам фамилию. Чтобы не было недоразумений. Микроскоп, улыбка, негр, декалитр, еврей…

Я бросил трубку. И прислонил голову к стеклу. Метростроевская была по-воскресному пустынна. Ровный солнечный свет наполнял улицу жизнью, хотя людей и не было видно. Я заметил, как налетевший вдруг ветерок погнал сломанную ветку липы через дорогу. Крупные свежие листья были так наполнены светом, что иногда казалось, будто они сами пускают зайчиков. Интересно, успеет ветка перемахнуть дорогу или попадет под машину. Я вдруг разволновался. Мне показалось, что это и есть самое-самое главное в жизни. Перемахнет – не перемахнет. Чет-нечет. Жизнь-смерть. Ветка уже находилась метрах в двух от спасительного тротуара, еще чуть, но по пустой мостовой наперерез ей мчался оранжевый жигуль… Я замер.

В стекло сзади постучали. Я автоматически обернулся. Там стоял Виталик.

– Дозвонился? – широко радовался жизни он.

– Нет, – ответил я и вспомнил про звонок.

– Сейчас, еще одну возьму, Ленка крутанулась. Иди к ней, – приятель потопал в сторону магазина.

Я кивнул головой.

– Это как-то слишком. Мундельсон. Надо срочно выпить. Я просто не туда попал! Ну бывает же такое.

Я шел обратно на «Альбатрос», повторяя про себя: микроскоп, улыбка, негр, декалитр, еврей…

Через пару шагов вспомнил о ветке. Обернулся. На дороге уже ничего не было. А вот на тротуаре их валялись целые охапки. И определить, какая из них моя, какая не моя, донес ее ветер до спасения или завертел в недрах «Жигулей», было невозможно.

Потом мы еще что-то пили. Потом было принято коллегиальное решение ползти в «Маринку». Зачем? А там работа Виталика рядом. В случае чего можно, мол, занять еще денег. В каком случае, было понятно, поэтому все согласились.

Потом Ленку пытались у нас отобрать какие-то парни из иняза, непонятно почему шляющиеся в воскресный день рядом со своим институтом. Один из них даже соблазнял ее югославским вишневым ликером Bosca. Но Ленка устояла, и мы продолжили колобродить втроем.

Через кинотеатр «Фитиль», где мы, заплатив за один билет тридцать копеек, послали девушку купить благородного «Московского» пива, в темненьких бутылочках по ноль тридцать три. Это был жуткий дефицит. И его продавали только в культурных местах типа театров, цирков и панорамы «Бородинская битва». Ленка вернулась из «Фитиля», обвешанная как елка юркими маленькими бутылочками. И мы с наслаждением глотали на набережной чуть горьковатую пену. Вскоре, часа через три, мы доползли до Хамовнического вала, где и располагалась наша цель. Конечная или промежуточная, это уж как пойдет.

Кафе «Маринка» было обычной забегаловкой того времени. С квадратными потертыми столами на тонких ножках. Оно выделялось из вереницы таких же бездарных заведений, во-первых, названием. Не у всяких подобных лавочек были имена собственные. Причем «Маринка» – было ее официальное имя, а не кличка, как это обычно бывает. Что придавало некую условную солидность.

А во-вторых, и это было главным, по вечерам тут была дискотека. Со светомузыкой! Посему на эти мероприятия даже продавали входные билеты. Которые представляли собой позапрошлогодние новогодние открытки с зайчиками и елочками, разрезанные пополам. От обычного мусора их отличала только размытая сизая печать не пойми какого учреждения. То ли треста столовых Фрунзенского района, то ли райкома ВЛКСМ. Стоило это убожество 2 рубля 50 копеек. Приличная сумма.

Бывал я в этой «Маринке», не часто, но бывал. В те годы. В смысле в эти годы. Мы вваливались в зал. Билеты нам никто пока не втюхивал, было рано. Дискотека-то с восьми. Несмотря на день-деньской, кафешка была заполнена народом. Надо отметить, жрали все. Так что своим взъерошенным видом мы не сильно пугали окружающих. Только чуть охнули официанты, услышав звон бутылок в «Алле Пугачевой». Виталика здесь знали как родного, поэтому ментов могли вызвать в любую секунду.

Мы бухнулись за столик. Подошел официант. В сияющей от жира бабочке.

– Славик, привет. Нам три салатика «Столичных». Ну ты знаешь. И три стакана, соответственно. Ну ты понимаешь.

– Деньги-то хоть есть? А то в прошлый раз…

– Это было в прошлый раз. Случайно. – Виталик гордо показал две смятые пятерки.

– Ладно, – лениво кивнул халдей.