Читать книгу Возвращение к себе (сборник) - Владимир Киреев - Страница 4

На рубеже XIX и XX веков весь мир стал свидетелем чудес отваги и предприимчивости, которые были продемонстрированы русскими переселенцами в сибирские земли. День и ночь по транссибирской железнодорожной магистрали на восток шли поезда, набитые срединным российским людом, смело снявшимся с насиженных мест и пустившимся во все тяжкие. Словно пробудившись ото сна, сотни тысяч крестьян отправлялись осваивать неизведанные земли за Уральским хребтом. Причем ехали в основном молодые, крепкие, здоровые, полные энергии люди. Подобно строевому корабельному лесу, они стремились отвоевать себе место под солнцем, и в этом стремлении были сплоченными и напористыми; человеческая масса решительно заполняла те пустые земельные пространства, которые были пригодны для земледелия, рассредоточиваясь по всему бескрайнему материку. Подобно тому, как семь веков назад волны кочевников устремлялись на завоевание Великой Руси и Европы, теперь русаки, хохлы и белорусы надвигались на азиатские просторы, обживая таежные распадки, заселяя собой огромные площади земли, пуская надежные корни, производя на свет сынов и дочерей – сибиряков по рождению.

Ранней весной 1903 года ехали Кириенки в теплушке, плотно набитой переселенцами: одни добирались до Иркутска, другие до Читы. Некоторые даже горели желанием достичь оконечности земли и взглянуть на волны Тихого океана. Уже давно позади остались Екатеринбург и Омск, впереди – судя по карте, оказавшейся у одного из попутчиков – маячил город Новониколаевск. Паровоз с теплушками часто останавливался для заправки водой, дровами.

На дощатых нарах лежали тепло закутанные ребятишки, иногда раздавался надрывный плач проголодавшегося младенца. Рядом сидели взрослые, то задумываясь о своей судьбе, то коротая время в долгих беседах. Таких пространных разговоров им, не привыкшим сидеть без дела, не приходилось вести никогда; вспоминали прошлое, гадали, чем встретит их новая земля, балагурили и шутили, смотрели на проносящиеся мимо верстовые и телеграфные столбы, охотно делились со случайными попутчиками самым сокровенным. А иногда, когда тонкая нить разговора прерывалась, вдруг возникала задушевная песня, раздавались переборы взятой в дорогу гармошки:

За окнами вагона бирюзовые уральские вершины уже сменились бурой равниною, густо поросшей березняком вперемешку с кустами и чапыжником, потом пошли болота, среди которых лишь кое-где торчали чахлые, изможденные избытком влаги деревца. Но чем дальше двигался состав на восток, тем плотнее становился строй хвойных деревьев – ель, сосна, лиственница, кедр. Это уже была настоящая тайга, дремучая и первозданная, словно сказочный лес. По обеим сторонам «железки» тянулся строй вековых деревьев и не было ни конца, ни краю этому царству.

Изошел-то я, добрый молодец, С устья до вершинушки Всю сибирскую сторонушку Не нашел-то я, добрый молодец, Ни батюшки, ни матушки, Ни братцев-то, ясных соколов, Ни сестриц-то белых лебедушек…

Кто знает, откуда взялась эта песня! Может, сложили ее ссыльные, понуро бредущие по этапу на каторгу. Может, дошла она до наших дней со времен Ермака Тимофеевича и Ерофея Павловича Хабарова. А может привез ее в Сибирь лихой человек, босяк с Хитровки, который за кражу попал в места не столь отдаленные на пожизненное поселение. Сколько людей, столько и судеб, а в песне выразилась судьба народная.

На подходе к Мариинску Павел Кириенко начал прощаться с попутчиками.

– Ну, бывайте здоровы, не поминайте лихом, коль что не так, – говорил он, пожимая руки мужикам, которые ехали дальше.

– Христос с вами, – отвечал ему в тон рыжебородый гомельский крестьянин. – Помоги вам Господи земельку найти пожирнее, да чтоб соседи были добрые.

– С Богом, с Богом! – вторили другие пассажиры. За эти дни попутчики сблизились друг с другом, сдружились семьями, жалко было расставаться.

Поезд, пыхтя густыми клубами пара и надрываясь, словно из последних сил, подходил к станции, здесь ему предстояло надолго остановиться для очередной заправки. И хотя торопиться было некуда, семейство Кириенко было давно собрано: дорога все-таки утомила переселенцев, и они ждали с нетерпением, когда прибудут к месту назначения. Именно поэтому они быстро выгрузились из теплушки, на время ставшей родным домом, и, поеживаясь от холода, потянулись к зданию вокзала. В Мариинске из переселенцев, стекавшихся сюда из разных уголков Российской державы, составили партию; выдали специальные порционы, полагавшиеся от правительства: сухари, крупы, соль. На базаре, раскинувшемся неподалеку от станции, черниговские переселенцы купили себе пару лошадей, телеги. Хороши были в новой упряжи эти лошади – могучие, грудастые, задорные. Они нетерпеливо переступали с ноги на ногу по подмерзшей земле, как будто рвались вперед.

На ночевку Кириенки расположились на постоялом дворе. Мужчины суетились вокруг возов, старательно укладывая на них барахлишко; Афанас и Митрофан осмотрели окрестности и вскоре принесли брошенное кем-то или выдавшее из вагона старое, но целое железное ведро, моток веревки, куски рогож, валявшихся вдоль насыпи. Все эти трофеи старательно запихнули под воз, гордые своей находкой.

Поутру чиновник переселенческого управления, ответственный за размещение, устроил перекличку прибывших в Мариинск, и караван тронулся.

За пределами городка, небольшой обоз сразу оказался среди вековой тайги. Недавно проложенная дорога, извиваясь, вела к югу от Мариинска, Змитрок припоминал как двигался по той дороге в прошлый раз. Воздух был прозрачен и свеж, но во всем чувствовалось все же весеннее пробуждение природы. Весело и приветливо белели березы, под корой уже начинали движение жизнетворные соки, раскидистые сосны источали еле уловимый, но стойкий смолистый аромат; кустарник, обступавший лесную дорогу, казался почетным караулом, приветствующим гостей с Черниговщины.

На проталинах уже зеленела первая трава, расцветали синие и серебристо-сиреневые подснежники. Вдоль неширокой реки буйствовали заросли ивняка, склоняющиеся к только что вскрывшейся из-подо льда и мутноватой от талого снега воде. Реку Баимчик – ее название Павел узнал от сопровождавшего их чиновника – без труда перешли вброд; судя по всему, зима в этот год была малоснежная, и половодье почти не подняло уровня рек. Кони отфыркивались, трясли гривами, но терпеливо шли вперед. Во время коротких привалов переселенцы разбредались вокруг стоянки, вдыхали незнакомые таежные запахи, рассматривали ветви кустарничков, гадая, какими ягодами можно разжиться здесь летом.

Только к вечеру прибыли в поселок, носивший название Верхчебула.

Заночевали снова на постоялом дворе. Не мед, конечно, но зато в тепле и не трясет, как на рельсовых стыках – в Сибири принято стелить мягко. Опять же клопы, но куда от них денешься! Утром сопровождавший их чиновник сдал переселенцев другому. Тому было поручено свезти партию новоиспеченных сибиряков в деревню Алексеевку.

Так же бродом переправились они через небольшую реку, прозываемую по имени поселка – Чебула, поднялись на высокий берег и по наезженной дороге двинулись дальше вглубь тайги. Колеса глубоко увязали в колеях, но все же довольно благополучно преодолели болотину. На передней телеге ехал Павел со своим небольшим семейством и Афанас. Младшему из братьев Кириенко все было в диковинку – никогда в жизни не доводилось ему путешествовать, тем более – на край света! Тайга обступала их со всех сторон, временами казалось, что еще немного и вон за тем поворотом бесконечный лесной массив навсегда поглотит небольшую кучку людей вместе с их снаряжением. И хотя Афанас не подавал виду, на душе у него кошки скребли. Под каждым кустом мерещились ему хищные звери. Жутковато было.

Митрофан, восседавший на одном возу со Змитроком, Полиной и маленьким Шуриком, гордо держал в руках вожжи, уверенно правил лошадью и душа его пела. Хотелось закричать во все горло, но только сознание того, что он уже не маленький, мешало такому искреннему проявлению чувств. В дороге все было ему по душе, открывающиеся горизонты, равнины, поля, дремучие чащи – все вызывало в молодой душе желание изведать, испытать, узнать.

На подъезде к Новотроицку увидели землянку, в ней обосновался уже выходец из черноземья. Он жил отдельным хутором, хотя не казался человеком нелюдимым. «Вот ведь до чего доводит людей нехватка земли – каждый старается обособиться на просторе!» – подумалось Павлу. Разговорившись с переселенцем, выяснил, сколько народу проследовало мимо его становища. И конные, и пешие текли потоком. С прошлого лета начали валить лес неподалеку, корчевать пни, разрабатывать угодья под пахоту. Более двадцати семей остановились в этой местности, так что землянка переселенца уже в ближайшем будущем могла оказаться на краю новой деревушки. Словоохотливый малый указал, как лучше проехать к Алексеевке.

Деревня Алексеевка представляла собой ряд землянок, среди которых кое-где попадались бревенчатые избы тех, кто был особо скор на плотницкую работу. Обоз остановился у дома старосты.

Гаврила Чесноков, высокий, плотно сбитый мужик, три года назад прибыл сюда из Морозовки. Одним из первых решился он перебраться в Сибирь, работы не боялся, был мастером на все руки. Два года расчищал отведенную ему землю и распахивал пашню, а на третий год подвел под высокий конек крепкий, рубленный в лапу дом. Старания его были замечены начальством в Чебулах: Гаврилу назначили деревенским старостой.

Гаврила от души обрадовался приезду своих морозовских земляков. Он наскоро переговорил с сопровождающим чиновником, мельком взглянул на бумаги – он и так знал каждого из рода Кириенко, не считая самых малых, – и повел их на край деревни, где землемеры заранее отметили землю новым ходокам. Показав Змитроку и Павлу их делянки, Гаврила напутственно провозгласил:

– Ну вот, с Богом! Чтоб вам на новой землице работалось и жилось не хуже, чем на батьковщине… – на глаза навернулись непрошенные слезы, воспоминания подступили к горлу и давили. – С почином вас, братки, ежели что – завсегда приходите запросто, по-свойски…

Гаврила протянул братанам свою заскорузлую, огрубевшую на здешних морозах пятерню, а Павел, подмигнув, ответил:

– Ты это, вечерком подваливай, вспомним про нашенских…

Гаврила кивнул и, не торопясь, твердой хозяйской походкой отправился к себе по улице деревни, которая пока лишь приблизительно угадывалась в неровных рядах землянок и хат.

Под ясным куполом высокого неба расстилался таежный простор, вдали синели очертания Арчекасского кряжа. Деревня располагалась на южном склоне, на припеке, который давал надежду на неплохой урожай овощей. Тайга в этом месте как бы отступала от пригорка, давая людям возможность зацепиться за этот уголок земли, сделать его обитаемым. В густо поросшей лесом котловине можно было рассмотреть стройные пихты, раскидистые сосны, могучие кедры. Чуть выше, над самыми вершинами деревьев стелилась голубоватая дымка, как будто тайга дышала. В лощине едва проглядывала поверхность реки Алексеевки, которая глухо шумела в темных распадках среди белеющих стволов березняка и зарослей рябины и черемухи.

– Грамотно они разместили улицу, – заметил Змитрок, который сызмальства имел цепкий взгляд. – Целый день солнце будет заглядывать в окна, да и мы будем на реку смотреть-любоваться.

– Да, – отозвался Павел, – только будет ли время любоваться…

«Ну, здравствуй, Сибирь-матушка, принимай гостей…» – и каждый в эту минуту думал о той непостижимой воле судьбы, которая привела их сюда.

– Ладно, давай-ка будем ужин готовить, – первой опомнилась Полина.

Пока хозяйки готовили, мужики выбрали место для землянки, вбили колышки с таким расчетом, чтобы рядом разместился со временем добротный дом, о каком они мечтали еще у себя в Морозовке.

Афанас развел костер, пламя взметнулось вверх, с хрустом пережевывая сухие ломкие веточки лиственницы. Митрофан занимался лошадьми: распряг их. От усталости кони тяжело кивали, изредка пофыркивая и принюхиваясь к новым запахам. Митрофан сходил к реке и принес ведро холодной мутноватой воды. Ведро подвесили над костром. На жарком пламени вода быстро закипела, густой пар поднимался над костром, перемешиваясь с горьковатым смолистым дымом. Над головами в верхушках сосен еле слышно шумел ветерок. В скором времени предстояло очистить площадку.

Костер приветливо потрескивал, иногда выстреливая угольками в собиравшихся возле него поселенцев. Похлебка кипела в ведре, выплескиваясь через край, и, вскоре, сняв пробу, Полина скомандовала:

– Мужики, можно снимать, готово.

Когда все уселись кружком вокруг костерка, Павел достал бутыль отцовского первача, плеснул в глиняные кружки и, поднявшись, со значением сказал:

– Будем здоровеньки на новом месте!

– А места тут славные! – отозвался Змитрок. Павел приобнял зябко кутающуюся в шаль жену, неотрывно глядевшую на огненные сполохи костерка, и шепнул:

– Ты выпей – все теплее будет.

Она отхлебнула из кружки, от крепкого самогона перехватило дыхание, но тут же тепло стало растекаться по всему ее телу, измученному дорогой и неизвестностью.

– Павлюк, а здесь поди и ведьмеди есть? – обратился к старшему Афанас.

– А как же! – раздался из темноты голос Гаврилы Чеснокова. – Только что по улицам не бегают.

Он подсел к честной компании, принял из рук хозяев кружку, со вкусом разломил краюху хлеба, вздохнул: «Черниговский помол».

Потекла неторопливая беседа про тех, кто остался на родине, про то, что надо учесть, обосновываясь в здешних краях.

Афанас, которому не давала покоя мысль об охоте, снова не удержался от вопроса:

– Братка, а мы на ведьмедя пойдем?

– Непременно.

– Ой, а может, лучше на куропаток?

– Куропаток здесь нету, – пояснил Змитрок. – А вот рябчиков по ельникам много.

– Не робей, земеля, – ободрил Афанаса Гаврила. – Сходишь и на рябчиков, и на медведя, лишь бы хата была добрая, да борщ в чугунке.

Остро пахло дымом гаснущего костра и свежей древесной трухой – излюбленной заваркой в семье Кириенко. Обжигаясь, глотали горячий взвар, гуторили. Потом стали устраиваться на ночлег, выбирая себе места среди скарба на подводах. Скоро у костра были слышны голоса старших братьев и Гаврилы. Да и те беседовали недолго: завтра с раннего утра предстояло приниматься за работу.

Перво-наперво требовалось соорудить землянки. Потом – земля. Надо раскорчевать и обработать ее, чтобы уже этой весной посеять все, что необходимо для зимовки: рожь, пшеницу, гречиху, просо, лен. Посадить картошку. Коли поленишься или промедлишь – на следующую зиму и сам с голодухи ноги протянешь, и детишек заморишь. Змитрок и Афанас пилили сосны, шкурили их для стояков и наката в землянку. Павел с Митрофаном рыли котлованы для временного обиталища. Бабенки убирали с участка срубленные сучья и ветви, расчищали место для пашни.

С землянками работа продвигалась медленно. Земля на глубине оказалась промерзшей и приходилось отогревать кострами, рыть слой за слоем, по мере оттаивания. Решили на скорую руку сложить два шалаша. Тут пригодились и срубленные сучки, и сосновый лапник. Погода явно благоволила к переселенцам: было тепло, сухо, солнечно, и все в полном составе трудились с утра до вечера. Через две недели была готова и землянка. Столбы и перекрытия ее, сработанные из смолистой сосны, источали таежный сладковатый запах. Радости не было предела и новоселье решили отметить всей семьей, для чего Змитрок выудил из своих запасов бутылку горилки.

– Наливай, Павлюк! – радостно кричал Митрофан, нарезая ржаной каравай ломтями величиною с лапоть.

Выпили за новое жилище. Мужики принялись черпать из ведра суп Полины. Афанасу, которому впервые довелось отведать «огненной воды», стало жарко.

– При таком питье да при таких харчах, – раскрасневшись, кричал он, – и жить охота, братки!

Павел обнаружил на опушке дикий смородиновый куст и сломал несколько веточек. Когда же он бросил их в кипящую воду, показалось, что крутой ягодный запах пошел по всей деревне. Отхлебнув из кружки, Змитрок мечтательно заметил:

– Летом пахнет…

– Да оно и не за горами! – засмеялся Павел.

Пока женщины убирали и мыли посуду, мужики засмолили по цигарке. От огня струилось тепло. Яркие искры роями поднимались в темное небо, когда Афанас ворошил костер, чтобы в нем не оставалось непрогоревших головешек. Из таежной чащи веяло терпким, сырым ароматом весенних первоцветов.

– Павлюк, что дальше робить будем? – спрашивал Змитрок, глубоко затягиваясь самосадом. Он добровольно отдавал инициативу своему брату, зная, что тот более решителен, смел и настойчив.

– Теперь пахать треба, скоро черемуха зацветает – пора сеять. Медлить не след: лето тут жаркое, но короткое.

– С утра начнем! Как думаешь, братка, успем? – Змитрок запустил пальцы в кудри Афанаса. – В деревне никто еще к севу не приступил.

Утром Змитрок запряг лошадь, вывел ее к меже и встал за плуг. Афанас взялся за уздцы, и они медленно двинулись вперед по целине, ровно прокладывая первую борозду. Женщины с детьми на руках и братья шли следом: такой торжественный момент нельзя пропускать – начальная борозда, она как праздник. Черная, блестевшая на солнце земля, вывернутая лемехом, казалось, с нетерпением ждала семени. После нескольких концов Павел с Митрофаном сменили пахарей, аккуратно прокладывая борозду к борозде. Лошадь тяжело дышала, вздрагивала и как бы косилась: целину поднимать – не пашенку пахать.

– Да-а, – озабоченно сказал Павел, утирая пот со лба, – дать бы ей овса мешочка два…

– И мучки не помешало бы, – согласился Змитрок. Кобылка и впрямь устала после первых же часов работы, сказывала весенняя бескормица. Тогда братья впрягли жеребца, но вскоре и он выбился из сил. Так, меняя лошадей, им удалось вспахать изрядный клин. Устали и люди, и скотина, но если после ночного отдыха мужики восстановили свои силы, то на лошадей было больно смотреть: выглядели измочаленными и квелыми, грустно смотрели на хозяев и пытались щипать едва пробившуюся весеннюю травку.

– Да, хлопцы, – Павел, поглядывал на изнуренных лошадей, – нынче вы не работники, пахать не будем.

Он только сводил жеребца наскоро сбороновать вспаханную накануне землю, а потом, стреножив коней, отпустил их пастись. Занялись огородами, устроили гряды под морковь, редьку, свеклу. Павел насыпал в большую рогожную суму семенной ржи и повесил на плечо, пошел по пахоте, разбрасывая пригоршнями зерно.

На другой день сделали еще одну попытку пахать, но к вечеру еще более замучили лошадей. Пришлось снова браться за раскорчевку, жгли выдернутые из земли пни. Затем засадили небольшое картофельное поле, семенные клубни кончились. За ними нужно было ехать в Чебулы, да и с кормом для лошадей надо было что-то придумать.

Смазав телегу, Павел запряг жеребца, сунул за пазуху оставшиеся от переезда деньги, скомандовал Афанасу, чтобы тот со своей котомкой усаживался в телегу. На всякий случай прихватили с собой берданку – дорога-то через лес.

К обеду прибыли в Чебулу. Базаришко тут был небольшой, но все необходимое было. Купили картошки, муки, соли.

– Дивись, Павлюк, телочку продают! – громко крикнул Афанас, дернув брата за рукав. Тот внимательно посмотрел на полнотелую, как вареник, хохлушку:

– Сколь просишь, красотуля?

– Просила шестьдесят, да ладно, сговоримся с таким кавалером – за пятьдесят уступлю.

– Тогда возьмем! – Павел отсчитал деньги. Телушку привязали к телеге и пока Афанас сторожил ее, Павел успел прикупить петуха с большим ярким гребешком и красно-синим переливчатым оперением и двух курочек. Птицам связали ноги, и они лежали на возу, испуганно косясь на новых хозяев.

Павлюк еще прошелся по рядам, и вскоре у подводы Кириенко визжали в мешке два поросенка. Остановившись возле молодухи-сибирячки, Павел спросил:

– А ты чем торгуешь?

– Как – чем? Колбой! – улыбнувшись во весь рот, блеснувший крепкими зубами, она протянула ему увесистый пучок с зелеными стеблями. Видя его недоумение, спросила:

– А ты отколь будешь?

– С Алексеевки мы, переселенцы. Две недели как приехали. Вот картошку не досадили, пришлось к вам сюда ткнуться. Да что же это за диковина?

– А ты попробуй.

Павел вытянул стебелек, сунул в рот, старательно разжевал. На языке и деснах почувствовал привкус, напоминающий чеснок:

– Вкуснота!

– В вашей Алексеевке эту колбу косой косить можно, так что не покупайте, сами наберете.

– Понял, дорогуша, спасибочки за науку, жив буду – отблагодарю.

К полудню отправились в обратный путь. Было тепло, припекало солнце, им повезло и с погодой, и с землей. С верой и надеждой смотрел в будущее Павел Кириенко, сидя на возу и глядя в широко распахнутое небо.

Возле речки остановились, напоили животных, сами сняли рубахи, умылись. А потом тронулись дальше по знакомой, наезженной колее. Удивительное дело! где бы ни оказался человек, уже через несколько дней он воспринимает место, где обосновался, как свой дом и возвращение туда наполняет его душу радостью и спокойствием.

И вдруг Афанас увидел на макушке высоченной лиственницы большую птицу. Глухарь сидел на дереве, вытянув черную, поблескивающую в лучах солнца шею. Афанас толкнул брата, а тот передал вожжи Афанасу, вытащил берданку. Наблюдая за глухарем, ждал, когда телега подъедет на выстрел.

– Отсюда не достать – далеко, – шепнул Афанас, притормаживая ход жеребца.

– Да вижу. Т-с-с! Спугнешь.

Телега остановилась метрах в сорока от дерева, Павел соскочил и стал всматриваться между сучьями. С этой точки не было видно, улетела птица или все еще здесь. Павел наконец рассмотрел его среди ветвей, прицелился и выстрелил. Глухарь дернулся и, цепляясь крыльями за сучья, тяжело упал наземь.

– Ай да молодец, братка! – торжествующе закричал Афанас, подбирая добычу. Уже затемно подъехали они к землянке, где все давно и с нетерпением ждали возвращения мужчин, оказавшихся к тому же и удачливыми охотниками.

С удовольствием все разглядывали пеструю телушку, будущую кормилицу семьи и согласились с предложением Павла назвать ее Майкой. Митрофан притащил для нее свежей воды. Змитрок по-быстрому соорудил из бревен небольшой загон для поросят, а то не ровен час – разбегутся, лови их по всей деревне. Арина с Полиной освободили кур и выпустили их на ночь в землянку. Сняв с воза остальные покупки, Павел убрал семена в надежное место, а гостинцы отдал хозяйкам. Сам же с важным видом отправился щипать дичь.

Часа через два в ведре над очагом кипела густая, наваристая похлебка, в которой плавали шматы глухариного мяса.

– Не знаю, как у вас, а у нас с Павлюком с утра крошки маковой во рту не было, – нетерпеливо приговаривал Афанас, но тут же с серьезным видом отворачивался – ему страсть как хотелось казаться совсем взрослым.

И закипел пир горой с разговорами и песнями допоздна.

После того, как с посадкой картошки было покончено, решили заняться баней. Баня для студеных зим – первое дело. За день в тайге наломаешься на раскорчевке да на лесоповале, а в баньке попаришься и всю усталость как рукой снимет. Да и ребятишек требовалось содержать в чистоте – не дай Бог завшивеют.

Место для будущей бани выбрали ближе к речке среди зарослей калины и черемухи. Выкопали неглубокий котлован, в нем установили сруб из кругляка, пробили его мхом, чтобы тепло из баньки не уходило, подвели под крышу и покрыли драньем. Внутри настелили пол из свежих осиновых досок, сколотили полог и лавки. Порядком повозиться пришлось с печкой.

– Негоже, Павлюк, на новом месте делать каменку по-черному, – подтаскивая камни и глину, заявил Змитрок.

– Оно, конечно, Змитрок, – согласился Павел. – И топить баню по-белому лучше, и мыться приятнее. Только где взять время на кладку хорошей печки?

– Ничего. Лучше сразу сделать хорошо, чем потом переделывать.

– И то верно, братка. Сделаем чин-чином, как у добрых хозяев.

На том и порешили.

Братья тщательно подбирали камень-плитняк друг к дружке, обмазывали глиняным раствором, стараясь, чтобы новая печка не дымила и не растрескалась. Для нагревания воды в печь замуровали большой чугунный котел. В конце вывели через крышу высокую трубу на загляденье соседям.

Для похода в новую баньку был заведен строгий порядок очередности: сперва Змитрок с Павлом, затем Митрофан с Афанасом и после всех – женщины с малышней, которым было не вынести натопленной парной, и они мылись с приоткрытой дверью. Мужики же парились долго, обстоятельно, часто выходили отдыхать в тесный предбанник. Отдышавшись, снова заходили в жаркую избенку, поддавали ковш кипятку на раскаленные камни и от души охаживали себя березовыми и пихтовыми вениками, мастером ломать которые оказался Афанас.

После бани, довольные и распаренные, на ватных ногах шли в землянку, где их ждал крепко заваренный чай из все той же древесной трухи и нескончаемые беседы о том, что и как предстоит предпринять по хозяйству.

Скучать было некогда.

И потекли дни за днями, недели за неделями. К середине лета переселенцы довольно прочно обосновались на новом месте. На обработанных землях буйствовали всходы ржи, ячменя и льна. Вскоре – на радость лошадкам – начали наливаться колосья овса. Благоденствие это давалось беспрестанным трудом, пролитым крестьянским потом, который земля принимала как должное, собираясь отблагодарить своих новых хозяев по осени.

Построив вторую землянку, братья принялись возводить амбар для сбережения будущего урожая. Но не успели они положить первые венцы оклада, как работу пришлось приостановить. Настала пора сенокоса, а корма для лошадей, коровы и прочей скотины нужно было заготовить на долгую сибирскую зиму.

С покосами, слава Богу, трудностей не возникло: вокруг деревни широко раскидывались заливные луга, немало ароматной таежной травы можно было найти и по опушкам леса. Быстро накосили – в четыре косы-литовки – потребное количество, с сушкой и уборкой также никаких помех не было: лето стояло просто на заглядение. Крупное, сладко пахнущее солнцем, сено собрали и сложили в два больших зарода на лесной поляне недалече от Алексеевки.

Потом снова взяли в руки топоры, шкурили лес, рубили амбар. За строевым лесом приходилось ездить все дальше и дальше: постепенно тайга отступала от деревни, освобождала пространство для человека, который настойчиво укоренялся в необжитых прежде местах. Только за речкой строй вековых деревьев стоял все тою же плотной стеной и, поднимаясь увалами и уступами, уходил к горизонту, к далеким синим горам.

Женщинам также скучать не приходилось. В конце июля в тайге поспели голубица, лесная малина, налилась сладким соком дикая смородина. Хозяйки с ребятишками под присмотром гордого Афанаса надолго уходили в лесные хоромы собирать ягоду. Вечерами собранное рассыпали тонким слоем для просушки. Ближе к осени в тайге становилось все больше грибов, для соленья которых срочно понадобилось изготовить кадушку. И хотя Павлу со Змитроком прежде не приходилось бондарничать, повозившись, они смастерили все же довольно сносную емкость из лиственичных дощечек.

Подберезовики, маслята и подосиновики жарили на большой чугунной сковородке, а грузди и рыжики шли на засол.

В один из августовских дней Павел вышел в поле и, внимательно осмотрев свои владения, понял: пора приступать к жатве. На следующее утро вместе со Змитроком и Митрофаном они стали жать овес острыми серпами. Арина с Полиной вязали снопы, стаскивали их к полевому стану. Потом пришел черед ржи, в огороде поспели лук и морковка, в целинной почве налились и крупные картофельные клубни.

Потом пришло время молотить снопы увесистыми цепами на небольшом утоптанном току. Зерно веяли на ветерке, очищая его от мякины и остья. Работа у Кириенок спорилась, ибо каждый день приносил радостное сознание того, что амбар и погреб наполнились чуть не доверху. И хотя крестьяне не любят переоценивать свои запасы и в открытую гордиться результатом своего труда, все же для Павла и его семейства было понятно, что надежды их оправдались полностью, и они смогут благополучно перезимовать эту первую свою сибирскую зимушку-зиму.

– Да, Змитрок, будь весной семян вволю, справились бы мы и с большим клином земли, – с сожалением говорил он старшему брату.

– Ничто, Павлюк, на следующий год так и зробим, – соглашался тот.

– Правда и корчевать больше придется…

– Управимся.

Однако до весны требовалось еще дожить, а жить дальним загадом для переселенца – слишком большая роскошь. Было жаркое лето – будет студеная зима, как предупреждали старожилы и сейчас прежде всего нужно было позаботиться о том, куда пристроить скотинку, чтобы не померзла и часом не околела в зимние холода.

А тут пошли затяжные дожди, дни становились все короче, а ночи длиннее, темнее и глуше. В такие дни даже мужики сидели в землянках и ждали хоть небольшого просвета в хмуром осеннем небе, чтобы урвать часок для работы на своем подворье.

Арина с Павлом забрали кур в теплушку в свое подземное жилище: в тесноте, мол, да не в обиде. Глядя на новую обитательницу землянки, маленькая Иринка то и дело подбегала к Майке и гладила ее по лбу своей ручонкой.

Что ты, дочка! – в шутку предостерегала ее мать, – Не гладь коровку по лобику, а не то у нее рожки вырастут и она начнет бодаться.

Но непогода длилась недолго. Снова установились солнечные дни – то ли бабье лето, то ли – золотая осень. Так или иначе, но этой поры хватило, чтобы расквитаться с последними неотложными заботами в поле и во дворе. И когда наступило время первых заморозков, покрывших серебристым инеем траву и ветки деревьев, семья Кириенко была готова к зимовке, если не считать незаконченного сарая. Дорубить его стены и подвести сруб под крышу они никак не успевали, и срочно требовалось что-то придумать. Павел долго думал, как можно выйти из положения, и, наконец, его словно осенило:

– Ребя, берем лошадей и – айда за сеном.

– Чего это ты удумал? – насторожился Змитрок.

– Установим жерди шалашом и на них сверху и с боков уложим наше сенцо. Тогда и скотине будет тепло, и нам за кормом не придется к лесу мотаться.

– Ура! – завопили Митрофан и Афанас, которые засиделись на своем подворье и радовались возможности съездить в тайгу.

Сенной зарод, как и предлагал Павлюк, перевезли к сараю и обложили его со всех сторон плотным слоем природного утеплителя. Получился большой ворох-стог с небольшим входом во временную теплую конюшню, которая укроет скотину от ветров и вьюг. Принюхиваясь к ароматам разнотравья, навевавшим воспоминания о летнем разогретом луге, Афанас мечтательно предположил:

– В таком дворце и самим жить неплохо.

– Да уж, не хуже наших землянок, – согласился Павел.

– Но чем больше сена они съедят, тем холоднее им будет, – трезво заметил Митрофан. – Я бы на их месте свой аппетит-то поумерил.

– Хватит балагурить, – докурил цигарку Змитрок. – Пошли скотину переводить в ваши хоромы.

И сам первый отправился в свою землянку за поросятами, уже подросшими и раздобревшими.

Вскоре вся скотина была собрана в этом сенном общежитии. Лошади и коровка стояли каждая в своем стойле, для шебутных и назойливых поросят выгородили отдельный закут, а под потолком на шесте сидели нахохлившиеся куры. «Ноев ковчег, да и только!» – подумал Павел, любуясь этой прозаической картиной сельской жизни.

В зимнее время нескончаемая круговерть крестьянских дел и забот немного затихает, посреди неотложных трудов появляются небольшие просветы для отдыха.

По первому снегу, как только припорошило всю поверхность земли тонким слоем нетронутого, словно коленкорового, полотна, Павел и Афанас решили отправиться на охоту, хотелось побродить по заснеженной тайге, подышать морозным чистым воздухом. Надев теплые зипуны и шапки, они вышли со двора, перебрались через речку, схваченную еще тонким, но уже прочным, слегка прогибающимся под тяжестью человеческого тела ледком.

За рекой начинались обширные таежные угодья, и хотя за лето довелось не раз побывать в лесу, в основном, это были пока места заповедные, неизвестные, новые. Вот и теперь Павел и Афанас неожиданно забрели в такой густой, непролазный ельник, что даже жутковато стало. Вековые деревья стояли такой плотной стеной, а раскидистые лапы так опускались до самой земли, что охотники с трудом могли продираться через эту чащобу. Цепкие ветви хватали за одежду, сухая колючая хвоя сыпалась за шиворот. Потихоньку поругиваясь и кряхтя, братья пробирались сквозь таежные дебри и уже готовы были повернуть назад, как вдруг заслышали тихий, но отчетливый свист. Рябчики! Тогда они пошли по направлению к этому свисту, который становился все ближе. И вот зоркий Афанас заметил дерево, на котором сидела целая стая рябчиков.

Чтобы птицы их не заметили, требовалось обойти их сбоку, под прикрытием кустов. Стали подкрадываться, боясь вспугнуть неосторожным движением или треском переломанной сухой ветки. Однако когда они подкрались к дереву с другой стороны, птицы как будто сквозь землю провалились – не было видно ни единого рябчика. «Что за притча! – в сердцах подумал Павел. – Неужто улетели?» А Афанас схватил увесистый сук и бросил его в куст, туда, где прежде сидели рябчики. Два рябчика испуганно сорвались с ветки и перелетели на другое дерево и сели так, что можно было достать их выстрелом. «Стреляй же!» – шепнул Афанас брату, тот прицелился. Лес огласился звучным грохотом, а рябчик упал к подножию ели.

– Ловко это у тебя получается, братка! – сказал Афанас и хотел было кинуться за добычей, но Павел ухватил его за плечо: постой, мол. Он обратил внимание, что второй рябчик не улетел прочь, а, съежившись, сидел на другой ветке, ближе к стволу.

Павел вскинул ружье, долго наводил мушку на цель и, наконец, выстрелил. Второй рябчик так же, как и первый, упал на землю. Когда они подошли ближе и увидели птиц, лежащих рядышком на снегу, на ум Павлу пришла мысль:

«Вот так вместе жили, вместе летали, жизни радовались, кормились, вместе и умерли».

Подобрав дичь, охотники выбрались из густого ельника и побрели вверх по течению речки Алексеевки. Следов кругом было много, и Павел, когда мог их узнать, объяснял младшему брату где пробежала лисица, где мышиные цепочки, а где прошел, глубоко вдавливая грунт, сохатый. Но вблизи зверья не попадалось.

И вдруг они заметили свежие заячьи следы. По всему было видно, что косой только что прошмыгнул здесь и не мог далеко уйти от этого места. Братья молча прошли вперед, чуть пригибаясь к земле и пристально всматриваясь в белесые холмы и низинки. Вскоре они настигли беглеца. Афанас снова первым приметил зайца. Его спинка едва виднелась из-за низкого куста и немного вздрагивала, но когда они подошли еще ближе, заяц выскочил на открытое пространство и кинулся было наутек. Но Павел оказался наготове: вскинув берданку, он подождал, когда заяц выскочит на ровное место и нажал на курок. Тот в последний раз скакнул, в полете перекувырнувшись через себя, и замертво свалился на снег, окропив его своей теплой кровью.

С такими трофеями не стыдно было возвращаться домой, и братья двинулись к своим землянкам. По дороге домой Афанас сперва гордо посматривал на брата, а потом спросил:

– Как ты думаешь, братка, наверное, батька остался бы доволен нашей стрельбой? Вот бы его переманить к нам в Алексеевку!

– Погоди, Афоня, переманим старика, надо только обустроиться получше. Не годится, чтобы он в землянке жил. Это нам не страшно, а его старые косточки сразу заболят на земляном полу. Вот сладим избы – Змитроку, мне, Митрофану, тебе, там и видно будет.

– Когда еще это будет! – нетерпеливо вздохнул Афанас.

– Ничего, тише едешь – дальше будешь, а поспешишь – людей насмешишь.

Возразить было нечего, и Афанас бодро зашагал в сторону дома.

Наконец установилась и настоящая сибирская зима с лютыми морозами. Казалось, вся жизнь замирала в такие дни – что же говорить о ночах, когда становилось еще холоднее. В такие дни редко увидишь на улице человека, повсюду – безмолвие, и только над избами и землянками поднимался к холодному ясному небу дым печей.

Но скоро мороз ослабил свой напор. Стало теплее. Днем солнце светило весело, словно весна не за горами. А может, переселенцы просто привыкали к здешней погоде. Тогда мужики стали выбираться из своих землянок, заниматься всевозможными хозяйственными делами. Прежде всего принялись за постройку капитальных рубленых домов. Зимние холода надо было использовать для заготовки лесоматериалов для плотницкой работы: пока лед на реке крепкий, можно было возить из тайги любые толстенные бревна. Волочь эту тяжесть по снегу для лошадей было легче, чем летом, вот и упирались. К тому же тяжелый, требующий большой физической силы труд помогал легче переносить холода и людям, и скотине. Доставленные ко двору бревна уже на месте пилили, ошкуривали, строгали, рубили будущие венцы первых пятистенков. Места кругом было много, а потому избы сразу ставили там, где для них выбрано было место, и подогнанные друг к дружке бревна тут же укладывались на мох.

Словом, погода не слишком мешала семейству Кириенко обосновываться на новом месте. К весне два просторных сруба были полностью готовы, оставалось только накрыть их крышами, вставить рамы и двери, настелить полы с потолками. Отделочные работы только кажутся второстепенными, а на деле требуют и большего мастерства, и большего времени. Поэтому-то братья так торопились: весной некогда будет.

Но какой мягкой ни была первая их зима, она была серьезным испытанием для людей, привыкших к более теплому климату. Постепенно таяли запасы продовольствия в амбарах. Все тоньше становился слой сена и соломы, покрывавших конюшню. Каждый день солнце вставало все раньше, но мороз отступать не собирался, не зря ведь говорят в народе: солнце – на лето, зима – на мороз.

Чувствовали это не только люди и скот, но и сами таежные обитатели, ближе и ближе подбиравшиеся к человеческому становищу. Им тоже становилось все голоднее и голоднее, и они рассчитывали поживиться чем-нибудь возле человеческого жилья.

В конце февраля в окрестностях Алексеевки появились волки. Сперва рассказы о том, что их видели в тайге, воспринимались как выдумка. Над теми, кто об этом говорил, посмеивались, подтрунивали. Но когда их ночной вой стал слышен в самой деревне, смешки сразу прекратились. И даже когда ты сидишь в теплой землянке, куда никакому хищнику не пробраться, волосы встают дыбом при звуке волчьего протяжного завывания. Жутко представить себе, что в темноте, под призрачным лунным светом эти голодные хищные звери как хозяева разгуливают по дворам, заглядывают в срубы, рыскают вокруг амбаров и конюшен. Старшие, понятно, более всего опасались за скотину: не будешь ведь ночи напролет дежурить около сараев, где содержится скот. Дети же боялись волков как таинственную, страшную опасность, которая в темноте приходит из лесной чащи, чтобы утром бесследно раствориться, улетучиться.

Несколько раз волки пытались пролезть в сарай, где находились лошади и прочая живность семьи Кириенко. Пока это не удавалось: стены из сена были достаточно толстыми и слежавшимися. И все-таки, разглядывая их следы вокруг жилища, Павел испытывал жгучее желание отомстить непрошеным гостям, которые при случае не пощадили бы ни его, ни домочадцев, ни скотину. Когда же утром он увидел, что волки пытались лапами разгрести солому, заслонявшую вход в конюшню, терпение его лопнуло: сколько можно ждать опасности – не лучше ли пойти ей навстречу. Зарядив берданку и одевшись потеплее, он спрятался в сарае вместе с лошадьми и курами, рассчитывая подстеречь кровожадных хищников.

Когда все в землянках угомонились и наступила полная тишина, Павел стал чутко вслушиваться в ночные звуки. Сначала он не слышал вообще ничего. Пришлось прокопать в стене две дыры, чтобы все-таки рассмотреть, что же происходит там, на улице. Однако и глаза отказывались видеть что-либо в кромешной тьме. Казалось, все заснуло в мире, ни звука, ни проблеска. И только один из коней, Серко, вроде бы проявлял беспокойство, мотал головой, напряженно озираясь по сторонам. Павел продолжал всматриваться в ночь, вслушиваться в безмолвие. Но все было тихо, спокойно; Павел разомлел в тепле, которое шло от дыхания скотины: он то приникал к своим бойницам, то откидывался в угол, на мягкую солому. В конце концов сон сморил дозорного, глаза сами собой закрылись, и в сновидении предстали картины его юности, малоросская природа, вечерние гуляния парубков и дивчин под крупными августовскими звездами.

Он очнулся от жесткого, испуганного лошадиного храпа. Оба коня беспокойно переставляли ноги, уши настороженно стояли, они фыркали и вздрагивали всем телом. По всему чувствовалось, что там, за сенными стенами сарая, творится неладное. Павел поднялся, взял берданку и глянул в дыру…

Прямо перед собой – не более чем в полуметре – он увидел волчью морду! Зловещий оскал, горящие глаза. Несколько секунд, показавшихся вечностью. Павел оторопел – так близко волка он не видел никогда в жизни, да и волк, видимо, никак не думал встретить в конюшне человека. Волчий вой раздавался отовсюду, словно они окружали сарай и готовы к штурму. Павел решительно высунул из дыры дуло своей берданки и выстрелил прямо в волчью морду.

Вой сразу же прекратился. Торопливым шелестом по снежному насту стелились прыжки испуганных лесных разбойников. Павел высунулся наружу и заметил, как в призрачном свете луны стая волков быстро удаляется прочь от человеческого жилья. Он откинулся на спину, перевел дух. Только теперь ощутил на лбу горячую, жгучую испарину и почувствовал как бьется в груди возбужденное опасностью сердце. Кони мотали мордами, словно благодарили своего защитника: опасность на сей раз миновала.

Павел подгреб под себя охапку сена, уткнулся лицом в пахучие стебли жесткой высохшей травы и уснул – больше в ту ночь его ничто не беспокоило.