Читать книгу Булгаков и «Маргарита», или История несчастной любви «Мастера» - Владимир Колганов - Страница 3

Из дневника Булгакова, декабрь 1924 года: «Около двух месяцев я уже живу в Обуховом переулке в двух шагах от квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го».

Кто такая эта загадочная К., булгаковеды до сей поры не разгадали. То ли сочли эту запись недостаточно важной для понимания личности писателя, то ли, попытавшись разобраться, что к чему, так и не уразумели, при чем тут К. и какое отношение может она иметь к Булгакову. Тем интереснее попытаться решить эту «неразрешимую» загадку.

Первое, что приходит в голову, – отыскать в ближайшей округе, поблизости от Обухова (ныне Чистого) переулка, какую-нибудь К., а отыскав, попробовать обнаружить в ее жизни то общее, что могло бы связывать ее с Михаилом Афанасьевичем. Искать, анализировать, по крупицам собирая факты биографии, и так до тех пор, пока не убедишься, что все совсем не то, или не найдешь более подходящую кандидатуру на роль этой таинственной незнакомки.

Однако что общего может быть у Булгакова с какой-то дамой, кроме любовных отношений, – это при том, что речь идет о воспоминаниях «прекрасных»? Если среди возможных К. искать даму привлекательную, мы зайдем в тупик, поскольку маловероятно, что их портреты где-то сохранились. Во всяком случае, право переворошить семейные архивы мне не дано, да и поиски подобного рода могут изрядно затянуться. Так что остается лишь одно – надеяться на подсказку самого Булгакова. И вот заново перечитаны его рассказы, а память услужливо предлагает наиболее интересные отрывки из «Мастера и Маргариты» и «Дней Турбиных».

В первую очередь обращает на себя внимание странное пристрастие, даже, если позволено сказать, нездоровое влечение Булгакова к вокалу. Странное прежде всего потому, что, как оказалось, певческого дара был он начисто лишен. Но примечательно, что это влечение возникло у Булгакова еще в студенческие годы, в 1909 – 1911 годах. Вот его мысли на сей счет в пересказе современника:

«Вообразив, что у меня голос, я решил поставить его по всем правилам вокального искусства. Сказано – сделано. Записался приходящим в консерваторию, толкаюсь по профессорам, извожу домашних бесконечными вокализами».

Честно скажу, не представляю, как можно этакое вообразить. Если нет голоса, значит, нет – тут никакие профессора и консерватории не помогут. Конечно, вызывает уважение настойчивость юного претендента на роль оперной звезды, однако должны же быть хоть какие-то основания для этого. Впрочем, Леонид Карум, муж Вари, сестры Булгакова, полагал, что «у него был недурной голос, бас». Однако это всего лишь мнение ближайшего родственника, лица как бы заинтересованного. Да Леонид Сергеевич своим шурином просто восторгался, видимо, белой завистью завидовал: «…высокого роста, широк в плечах, узок в талии. Фигура что надо, на ней прекрасно сидел бы фрак».

Но вот что после некоторых раздумий приходит в голову. А не было ли у Булгакова намерения использовать вокальное мастерство как способ покорить сердце любимой женщины? Читаем в заключительном акте «Дней Турбиных»:

«Шервинский. Слушаю-с! (Снимает пальто, шляпу, калоши, очки, остается в великолепном фрачном костюме.) Вот, поздравьте, только что с дебюта. Пел и принят.

Елена. Поздравляю вас…

Шервинский. Ну, пусть попробуют тронуть человека, у которого две полные октавы в голосе да еще две ноты наверху!.. Леночка? Можно объясниться?

Елена. Объяснитесь.

Шервинский. Лена! Вот все кончилось. Николка выздоравливает… Петлюру выгоняют… Я дебютировал… Теперь начинается новая жизнь. Больше томиться нам невозможно. Он не приедет. Его отрезали, Лена! Я не плохой, ей-богу!.. Я не плохой…

Елена. Ну хорошо! Скучно мне и одиноко. Тоскливо. Хорошо! Я согласна!

Шервинский. Ты победил, Галилеянин! Лена! (Поет.) И будешь ты царицей ми-и-и-ра…»

Увы, Булгакову, не имевшему в голосе даже полутора октав, такая удача и не снилась. Его удел – завидовать Шервинскому. Ну, разве что попытаться найти иные способы, чтобы покорять сердца прекрасных дам. Известно, что со временем ему это удалось – трудно представить такое количество поклонниц, которые появились у автора «закатного» романа. Ну а тогда, скажем, в конце 1917 года? Что оставалось бесталанному? Осталась лишь тоска, угадываемая в строках, адресованных сестре Надежде:

«В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, с чем приехал, с тем и уехал. И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных людей…»

«И вновь…» Нет, совершенно непонятно, откуда такая безнадежность, можно сказать, крик израненной души. Нелады с работой – это еще не повод, чтобы все проклинать и видеть окружающее в черном цвете. В конце концов, самое главное для настоящего врача – это избавлять пациентов от страданий. Сознание выполненного долга – вот главная основа для спокойствия души. Разве что мысли и чувства Булгакова в те дни были заняты чем-то куда более важным.

Тема вокала, ну, в крайнем случае хорового пения возникает в произведениях Булгакова не раз – вспомним хотя бы «глухой, смягченный потолками и коврами, хорал», так возмутивший профессора Преображенского. Но нас интересуют не способ выражения и не последствия привязанности писателя к вокалу, а скрытая причина этого явления.

А что, если предположить, что тема вокала в произведениях Булгакова связана с воспоминаниями о К.? Что, если неудавшаяся попытка покорить сердце любимой женщины со временем превратилась в навязчивое желание пережить иллюзию торжества в своем воображении? Тогда логично допустить и следующее – причиной душевных мук Булгакова в то время, когда работал он врачом на Смоленщине и в Вязьме, была вовсе не мысль о заточении в захолустье. Причина не в «ненавистной атмосфере» и не в физических страданиях, ради избавления от которых он якобы прибегнул к помощи наркотиков. Куда естественнее его обращение к морфию как средству заглушить боль, вызванную разлукой с К., но что еще более существенно – вновь и вновь в своих грезах встретиться с любимой!

Читаем рассказ «Морфий» из «Записок юного врача»:

«Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом, пожила год и ушла… Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим. Я – мужчина… Так что вот, – я вижу жутко освещенную рампу, из нее пышет разноцветная лента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет…

Анна (печально). – Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис – жена?

Я. – О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее – Морфий…»

«Вместо нее – Морфий». Теперь становится многое понятно, поскольку Булгаков объясняет это сам. От нас только требуется его «услышать», найти скрытый смысл в его словах, представив в образе Амнерис ту самую К. Влечение Булгакова к вокалу можно объяснить как попытку сблизиться таким образом с любимой, быть рядом с ней хотя бы в своем воображении, возможно, даже возродить то общее, что между ними было.

А вот отрывок из «Записок покойника»:

«Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:

– Но мне бог возвратит ли все?!

«Батюшки! «Фауст»! – подумал я. – Ну, уж это, действительно, вовремя. Однако подожду выхода Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не услышу».

Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал все громче:

– Проклинаю я жизнь, веру и все науки!

«Сейчас, сейчас, – думал я, – но как быстро он поет…»

Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.

Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из керосинки в потолок, я уронил револьвер.

Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый голос:

– Вот и я!»

Ну, здесь и комментировать нечего, коль скоро речь идет о самоубийстве. Вот если бы в дверь постучалась К. …

Итак, есть основания для того, чтобы искать в окрестностях Обухова переулка профессиональную певицу или хотя бы молодую женщину с нежным, волнующим сердце слушателя колоратурным или же лирическим сопрано.

И вот что я нашел.

В начале прошлого века в собственном доме под № 3 по Обуховому переулку, рядом с усадьбой супруги обер-кригс-комиссара Анастасии Офросимовой, много раз упоминавшейся в мемуарах начала XIX века, проживала Ольга Арсеньевна Корещенко, купчиха. Ее сын – Арсений Корещенко, получивший свое имя в честь деда, довольно известный русский композитор, пианист и музыкальный критик, ученик Сергея Танеева по классу «фортепьяно» и Антона Аренского по композиции. Любопытно, что первые уроки музыки давала ему мать, ученица знаменитого Дюбюка.

Глава семейства Николай Корещенко в середине XIX века владел на Кузнецком Мосту чайным магазином под вывеской «Китай». В 1867 году на Всемирной выставке в Париже был популярен его трактир – русская кухня всем понравилась. Чтобы привлечь посетителей в трактир, купец, следуя европейскому обычаю, использовал в обслуге попеременно двух красавиц – девицы были в сарафанах и кокошниках. Из них Авдотья считалась самой привлекательной, особенно среди французов. Впрочем, девицы в сарафанах тут совершенно ни при чем.

Кого же мог навещать Булгаков в Обуховом переулке в годы юности или позднее, в 1916 – 1917 годах? Отца семейства к тому времени не стало. Ольга Арсеньевна ввиду преклонного возраста вряд ли уже могла чем-то привлечь внимание молодого человека. Можно предположить, что у нее была дочь, да и той небось было лет тридцать – сорок. Возможно, подобно брату, она была неравнодушна к музыке, и вот волшебные звуки ее голоса настолько очаровали Михаила, что… Это всего лишь догадка, но кто знает?

Дальнейшие поиски показали следующее: Корещенко Арсений поступил в Московскую консерваторию в 1884 году по классам «композиция» и «фортепьяно». Причем учился он одновременно и в консерватории, и в гимназии. А вот на следующий год в консерваторию поступила Корещенко Мария. И числилась она по классу… да, да, речь снова о вокале. Казалось бы, все сходится. Вполне можно представить себе, как Маша с Мишей музицировали и пели романсы на два голоса. Его подруга была старше приблизительно на двадцать лет. Ну, скажем, ей было около сорока, ему – примерно восемнадцать. Тогда-то все случилось…

Догадки догадками, но справедливость версии нужно доказать. Была ли эта Мария на самом деле дочерью Ольги Арсеньевны Корещенко или на худой конец хотя бы ее дальней родственницей, жившей в 1916 – 1917 годах в том же доме? Увы, я вынужден признать, что дом на Обуховом был к тому времени снесен – семейство переехало в дом Павлова, что на Пречистенском бульваре. Однако поблизости от Обухова переулка жил второй сын Ольги Арсеньевны, врач, с женой Марией Васильевной. Ужель та самая Мария? Мария, Маргарита…

Смущает в этой версии одно – ко времени описываемых событий у Марии Васильевны была уже взрослая дочь, что никак не укладывается в рамки романтической истории знакомства с молодой дамой. Так, может быть, Михаил ухлестывал сразу за двумя? Сомнений нет, что будущий литератор был ходок, но… Но не до такой же степени!

Спешу вас успокоить – не все так плохо, как казалось, поскольку появилась новая, куда более занимательная версия знакомства Михаила Афанасьевича с К.

Итак, мы возвращаемся к загадочной записи из дневника Булгакова от 20 – 21 декабря 1924 года: «Около двух месяцев я уже живу в Обуховом переулке в двух шагах от квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го».

Автор капитального труда в серии ЖЗЛ известный писатель Алексей Варламов пишет по этому поводу так:

«С чем связана эта запись, кто скрывается за буквой К., мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем, но отношения с ней были очень недолгим просветом в судьбе молодого доктора, а потом снова наступала «тьма египетская»…»

А что, если прекрасные воспоминания связаны не с К., а с неизвестной нам квартирой, в которой то ли проживала, то ли проживал К.? Ведь можно и так толковать слова Булгакова – будто он жил «в двух шагах от квартиры… с которой связаны такие важные…», далее по тексту.

В то самое время в доме № 8 по Обуховому переулку квартировал некто Михаил Кутании, врач, ассистент психиатрической клиники Императорского Московского университета. Сын действительного статского советника и предводителя уездного дворянства, он дожил до преклонных лет, несмотря на кадровые чистки и репрессии. Но речь тут о другом. В 20-х годах Кутании увлекался эвропатологией, изучением генетических корней гениальности и ее связи с психопатологией, опубликовав по этой теме ряд статей: «Бред и творчество», «Гений, слава и безумие». Примерно ту же тему затрагивает и монография, написанная в послевоенные годы: «Синдром многописательства». Впрочем, анализ научных достижений основателя саратовской школы психиатрии – не наше дело. С другой стороны, эти понятия – гениальность, бред, слава и безумие – не они ли положены в основу истории Мастера в «закатном» романе Михаила Афанасьевича?

Однако мое внимание привлекла книга, изданная Кутаниным в далеком 1915 году: «Хронический кокаинизм. К вопросу о психозах отравления». Стоит припомнить, что Булгаков впервые принимал наркотик, тот самый кокаин, двумя годами ранее, в 1913 году. Как утверждала его жена, Татьяна Лаппа, она тоже пробовала, но ей не понравилось: «Я отвратительно себя чувствовала после этого. Не то чтобы возбуждение какое-то, а сонливость. И начиналась рвота. А он – прекрасно».

Вы спросите: при чем же здесь Кутании? А не был ли уже тогда его пациентом Михаил Булгаков? Или же совсем наоборот – прекрасные воспоминания были связаны с употреблением наркотика, а книга о хроническом кокаинизме была написана по результатам совместного научного исследования? Только представьте – один врач, точнее будущий врач, по имени Михаил, был чем-то вроде «подопытного кролика», участника научного эксперимента, другой же врач, тоже Михаил, внимательно наблюдал за тем, что с пациентом происходит. Типичный случай раздвоения личности с переходом заболевания в хроническую форму. А говорили, будто к морфию он пристрастился, чтобы избавиться от болей…

Впрочем, это не более чем домыслы, только и всего. С другой стороны, если верить мнению Варламова – что нам остается?

А между тем есть очень интересный вопрос, на который до сих пор не было дано четкого ответа. Кто мог подсказать Булгакову идею, положенную в основу повести «Собачье сердце»? Дядя-гинеколог, Николай Покровский, или другой дядя, педиатр, – да с какой, спрашивается, стати?! По мнению Татьяны Лаппа-Кисельгоф, Михаил Покровский и сам-то был немного не в себе. С таким же успехом это могла быть и «зубная врачиха, Зинушка», у которой Михаил Афанасьевич лечил зубы после переезда в Москву. Нет, все не так – подсказать мог только психиатр! Конечно, и сам Булгаков был врачом, но к психиатрии не имел никакого отношения. А между тем саратовское евгеническое общество, основанное в 1923 году, возглавлял тот самый Михаил Кутании.

Попробуем эту версию развить – если идею повести с евгеникой подсказал Булгакову психиатр Кутании, то не логично ли будет допустить, что он и стал прототипом профессора Преображенского? А вот это вряд ли. Однако предположение, будто Михаил Кутании был тем таинственным К., по-прежнему остается в силе – логика и совпадение ряда обстоятельств не позволяют его начисто отбросить. И все же есть ощущение, что от дневниковой записи, сделанной в декабре 1924 года, исходит аромат прекрасной дамы. Разве не так?

Но прежде чем перейти к следующей версии, хотелось бы обратить внимание вот на что – на присутствие слова «важный» в той фразе из булгаковского дневника. Если бы речь шла о романтическом любовном свидании, автор вряд ли бы так написал. Сравните со словами из «Мастера и Маргариты»:

« – За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Бездомный.

– За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак…»

Так что, если воспоминание связано не с чертом, а с прекрасной дамой, можно предположить, что она стала первой женщиной в жизни Михаила Афанасьевича. Причем первой исключительно в том смысле, что «очень важной». Если же незнакомка оказывается тут ни при чем, тогда возможен вариант и с психиатром. В конце концов, кому что нравится…

Известно, что среди знакомых Булгакова было несколько К. Конечно, Коморские и Крешковы, несмотря на присутствие в их инициалах буквы «к», тут явно ни при чем, поскольку жили они не на Пречистенке, а недалеко от Патриарших. Но вот приятель Булгакова художник Сергей Топленинов имел в виду совсем другую К., даже настойчиво прочил ее в Маргариты. Речь о его жене, Марии Кекушевой, дочери известного архитектора, перестроившего «Прагу» и вложившего немало сил в создание гостиницы «Метрополь» (вследствие того он закончил жизнь, как предполагают, в «желтом доме»). Какие были основания считать, что это и была та самая К. – да откуда же мне знать? Разве что адрес привлекает – до революции Кекушевы жили неподалеку от Обухова переулка, на Пречистенском бульваре.

Дом № 6 в Обуховом переулке

Была в жизни Булгакова и еще одна примечательная К. В доме Викентия Вересаева, где Михаил Афанасьевич нередко бывал, жила семья неких Дроздовских. Булгаков подружился с одной из дочерей главы семейства – звали ее Кира. Как мы увидим ниже, этот его выбор мог оказаться не случайным. Какое-то время они были неразлучны, вместе ходили по театрам. Булгакова даже прозвали «дневным мужем» Киры. А ведь зря! Думается, что употребление слова «муж» было бы в подобном случае совершенно неуместно. Впрочем, кто знает – быть может, несбывшееся желание быть рядом с К. Булгаков пытался реализовать с помощью юной Киры?

Итак, вашему вниманию предлагается третья моя догадка, самая главная. Речь пойдет о молодой даме, жившей «в двух шагах» от дома, где квартировал в 1924 году Михаил Булгаков, – на другой стороне Обухова переулка, чуть наискосок, в доходном доме под номером 6, построенном в 1913 году по заказу наследников Надежды Филаретовны фон Мекк. С этим именем, как известно, тоже связана история нежных отношений – читайте биографию Петра Чайковского.

«Я смотрю на замужество как на неизбежное зло, которого нельзя избежать, поэтому все, что остается, – это сделать удачный выбор».

Приведенная фраза из письма Надежды Филаретовны могла бы стать основой для интересного исследования. Однако наша цель в другом.

Начнем с того, что известно о молодой даме из дома на Обуховом более или менее достоверно.

Кира Алексеевна была дочерью действительного статского советника, камергера. Есть основания предполагать, что в пору своего знакомства с будущей женой, Еленой Карловной Герике, служил Алексей Сергеевич Блохин в звании поручика в Конно-гвардейском полку. Жили они в одном доме с тестем, там же вскоре родилась и Кира. В общем, все складывалось так же, как у других людей их круга.

Загадкой остается, каким образом никому не известный дворянин (правду сказать, из очень древнего рода), всего лишь штабс-ротмистр к сорока годам, через несколько лет получил звание камер-юнкера, а вслед за тем оказался в должности вице-губернатора. Пожалуй, объяснение состоит в том, что тесть Алексея Сергеевича, купец первой гильдии Карл Фридрихович Герике, был видным членом лютеранской общины Петербурга. Да и проживал он в доме, принадлежавшем лютеранской церкви, построенной в честь святых Павла и Петра. Там же размещалась и его контора. Если учесть влияние, которое имели немцы при дворе императрицы Александры Федоровны, да еще принять во внимание их засилье на высших государственных постах, стремительное продвижение по службе зятя влиятельного купца, немца по происхождению, не представляется столь уж невозможным.

Протекцию родственнику мог оказать и московский обер-полицмейстер Дмитрий Трепов, женатый на Софии, сестре Алексея Сергееевича Блохина. Устроил же он чиновником особых поручений в своем ведомстве другого ее брата, Николая. Однако залогом удачной карьеры будущего камергера несомненно стало положение в обществе его отца, богатого орловского помещика. А все началось с того, что на Сергея Владимировича Блохина свалилось счастье! Вот как это было.

Жил в Орловской гебернии Николай Васильевич Киреевский, отставной кавалергард, дальний родственник Василия Жуковского, Льва Толстого и Тургенева. Что-то он там не поделил с начальством, сгоряча вышел в отставку и уединился в своем имении, в Шаблыкине, в окружении многочисленных гостей предаваясь праздности и любимому занятию – охоте. Вот какую не слишком лестную характеристику дал ему Толстой:

«Он – ограниченный, честный, твердый человек, исключительно охотник. Из всех его рассказов три четверти принадлежат охоте…»

И вместе с тем в письме Фету Лев Николаевич весьма восторженно отзывался о хозяине:

«А жалко, что вы не были у Киреевского. Расскажу вам, что это за прелесть – он сам и весь этот мир, который уже перешел в предание, а там действительность».

Свою страсть Николай Васильевич выразил в книге «Сорок лет постоянной охоты», изданной в 1856 году. Кое-кто после этого даже стал называть его писателем. Однако более известны были младшие братья помещика: Иван, публицист, видный теоретик славянофильства, и Петр, знаток и собиратель произведений русского народного творчества, переводчик с испанского и английского языков, также во многом разделявший взгляды славянофилов.

А вот какое описание сохранилось о Шаблыкине:

«Село Шаблыкино и его приход расположены при большой Орлово-Трубчевской дороге, занимают ровную, немного прорезанную с востока и юго-запада оврагами, квадратную площадь, около 25 квадратных километров, орошаемую небольшою речкой Могом, тихо протекающей в илистых берегах. Климат и условия места очень благоприятны, местность сухая, в северо-восточной части покрыта лиственным лесом. Шаблыкинский приход получил свое название, как говорит предание, от фамилии помещика Шаблыкина, который лет 200 назад владел этой местностью, покрытой первобытными лесами».

Усадьбу Киреевского в Шаблыкине подробно описал известный краевед Михаил Пыляев:

«Лет тридцать тому назад в богатом орловском имении проживал по-царски богатый помещик Н. Киреевский, страсть которого к охоте, собакам и садовым беседкам доходила до смешного. Усадьба его издали представляла какой-то восточный заколдованный город, огромное его состояние позволяло ему вести широкую жизнь. Многие окрестные помещики составляли обычную свиту этого барина, сопровождая его на псовую охоту. Об обедах и подарках его говорили на целую губернию… Один из домов в его усадьбе был отделан как лучшая гостиница: здесь могли останавливаться более сотни приезжих, жить по неделям и даже не являться на глаза хозяина. Все желания, все прихоти гостей исполнялись в точности его дворецким. Барский дом был громадный. Главный корпус соединен был с каждой стороны длинными галереями с флигелями, отчего строение принимало огромные размеры. Большие залы в доме были в два света. По прихоти хозяина все украшения, как наружные, так и внутренние, представляли непривычному взгляду довольно странный вид. Начиная с решетки до флюгера на крыше дома все изображало одни принадлежности охоты. Из окон выглядывали медвежьи головы, в углу притаился пушной зверь, вместо ковров владелец набросал звериные шкуры. На стенах висели картины, изображавшие псовую охоту. Вся мебель была из оленьих и лосиных рогов, кабаньих голов, лошадиных ног и т. д. … Сад был прохладный, дремучий, разбитый на сорока десятинах; в нем были аллеи без клочка голубого неба – все зелень и тень. По главной аллее стояли статуи и памятники. В кущах дерев виднелись храмики с названиями, значение которых было приятно и понятно только одному владельцу. Они были построены во имя дружбы, истины, любви и терпения и т. д. Но особенно были великолепны беседки. Помещик имел к ним особенную слабость и не жалел десятки тысяч».

Это описание я привожу здесь не случайно, поскольку именно в Шаблыкине прошли юные годы Киры Алексеевны. Дело в том, что братья владельца имения умерли гораздо раньше его. Были у Киреевского дети или нет, мне точно неизвестно. Впрочем, проживали в соседнем, Малоархангельском уезде несколько Киреевских, по отчеству они были Николаевичи, но… Но с некоторых пор Николай Васильевич женщин на дух не выносил, даже въезд им в Шаблыкино был запрещен категорически. В чем тут дело? Возможно, ему не повезло с женой – матерью тех самых Николаевичей. Достоверно известно лишь одно – перед смертью он отписал имение дальнему родственнику, деду Киры Алексеевны, жителю той же Орловской губернии, весьма достойному человеку, отставному подполковнику и статскому советнику Сергею Владимировичу Блохину.

Родственные связи Блохиных и Киреевских мне проследить не удалось. Можно лишь отметить, что и те и другие были в прежние века в родстве с Толстыми. История учит, что раз породнившиеся дворянские роды рано или поздно снова испытывают тягу друг к другу – примеров этому в родословных отыщется немало. Однако не станем больше гадать. Обратим внимание на доставшееся Сергею Владимировичу наследство:

«В селе Шаблыкине в 1886 году было 114 дворов; число жителей: мужского пола – 685, женского – 730».

Толстой в имении больше не бывал, и все же можно было позавидовать новому хозяину. Правда, злые языки утверждают, что стараниями помещика со временем хозяйство стало приходить в упадок. Надо признать, ни он, ни его младшие братья никогда не отличались деловой хваткой. Один из братьев, мелкопоместный дворянин, знал толк в лошадях и позволял себе время от времени удовольствие служить стартером на бегах. Даже квартиру имел поблизости, там же, на Ходынке. Другой, наплодив незаконнорожденных детей от дочери дьячка, бросил все и сошелся с молоденькой крестьянкой – видимо, предвидя грядущие преобразования в отечестве, попытался раствориться в массах. И если бы не участие сестры, которая была замужем за богатым князем, жизнь братьев могла сложиться много хуже.

Сергею Владимировичу, в отличие от братьев, нежданно-негаданно повезло с наследством. Еще больше он выиграл, выдав замуж за будущего обер-полицмейстера свою красавицу дочь. Но, судя по всему, умения вести дела ему это не прибавило. По счастью, вскоре после женитьбы на подмогу отцу явился отставной штабс-ротмистр с супругой. Стал ли его приезд началом изменений к лучшему в хозяйстве, не смею утверждать. Ясно лишь то, что после смерти отца Алексей Сергеевич приобрел немалое влияние именно благодаря своему богатству. Отчасти именно этим можно объяснить его назначение на важный пост.

Увы, особого успеха на ниве вице-губернаторства Алексей Сергеевич не достиг – два года в одной губернии, затем год с небольшим в другой. То ли характер у него был трудный, то ли должность оказалась не по плечу. Но, перебравшись в Петербург, продолжил службу в Министерстве земледелия и землеустройства, став его представителем в Крестьянском поземельном банке. При том имел уже звание камергера и чин действительного статского советника.

Тесть будущего камергера был потомственным купцом, с конца 20-х годов XIX века торговал мануфактурой, владел торговыми банями, алебастровым заводом и, судя по всему, немало жертвовал на дела церкви, что надо признать весьма разумной тратой капитала. Имея двоих сыновей и столько же дочерей на выданье, станешь использовать любые возможности, лишь бы обеспечить благополучие любимым детям. Старшей, Елене, в итоге удалось подыскать более или менее достойного жениха, а вот младшая так и засиделась в девках. Младшенькую из дочерей купца звали… Маргарита.

Фрагмент карты Орловской губернии, 1890 г.

Вот странное дело – стоило предположить знакомство Михаила Афанасьевича с Кирой Алексеевной, как тут же возникает это имя. И снова припоминаем «Фауста», несчастную, всеми отвергнутую Маргариту… И не забыть бы про немецкие корни Киры Алексеевны. А еще это явное пристрастие Булгакова к аристократизму. Тут и монокль в глазу, и поиски жены-аристократки – на смену заботливой Татьяне Лаппа явилась Белозерская. А за Любовью Белозерской следует Елена Нюренберг – хотя и не дворянских кровей, зато немецкая фамилия, да еще и родила двоих сыновей от генерала!

Не слишком ли много совпадений? Аристократы, Маргарита, «немчура»…

На самом деле совпадений еще больше, чем вы думаете. Начнем с того, что село Шаблыкино располагалось на Орловщине, в Карачевском уезде. Не сомневаюсь, что знатокам биографии Булгакова известно – предки писателя из тех мест. Покровские, Булгаковы и Турбины жили там испокон веков. В конце XIX века и в Карачевском, и в соседнем, Ливенском уезде – что ни священник, то либо Покровский, либо же Булгаков. Ну, может быть, и не совсем так, но близко к этому. Встречались Булгаковы и среди купцов, и среди дворян. Турбиных тоже было там немало. Словом, Кира Алексеевна с Булгаковым были в некотором роде земляки, и это обстоятельство, независимо от желания, их связывало, и никуда от этого не деться. Вряд ли их знакомство началось с перечисления памятных мест, но вот когда в разговоре возникло слово «Карачев» или же «Шаблыкино» – потом им оставалось только удивляться. Жить, пусть даже совсем недолгое время, в одном московском переулке и иметь чуть ли не общее родовое гнездо где-то неподалеку от Орла – это, несомненно, был указующий перст судьбы. Уверен, что Булгакову, писателю «мистическому», так и показалось.

Но мы отвлеклись. В двадцать пять лет Кира Алексеевна выходит замуж за представителя известного аристократического семейства. Говорят, что этот княжеский род насчитывал более двадцати колен! Видимо, немало послужили они во славу своего отечества.

Несмотря на героическое прошлое своих предков, князь Юрий Михайлович Козловский, муж Киры Алексеевны, особыми талантами не блистал. Говорят, что разбирался будто бы в делах театра, допускаю, что волочился за актрисами, и больше ничего. Отец его был кавалерист, уволился со службы в чине капитана, как водится, «по семейным обстоятельствам» – классическая формулировка для тех, кому не удалась военная карьера. К слову сказать, из четырех братьев, служивших в лейб-гвардии Конном полку, дослужился до высокой должности лишь один, на исходе лет удостоившись чина генерал-майора и звания шталмейстера при Высочайшем Дворе. Отец же нашего князя женился на фрейлине из свиты государыни императрицы, дочери то ли литературоведа, то ли литератора. Основным занятием отставного кавалериста уже в более преклонные года стало членство в Обществе вспомоществования учащимся в средних учебных заведениях города Москвы. Числился он и членом Английского клуба, располагавшегося на Тверской. Словом, весьма достойное и образованное было семейство. С другой стороны, злые языки утверждают, что тот самый литератор, будучи либералом в юности, в зрелые года «ради чиновничьей карьеры» стал яростным врагом свободы прессы. Ему же приписывают авторство более чем непристойных стишков. Трудно представить, как все это в одном человеке сочеталось. Не исключено, что эта противоречивость отразилась на его потомках, в частности на муже Киры Алексеевны.

Усадьба Ивановское-Козловское в Клинском уезде

Впрочем, не без проблем протекала жизнь князей Козловских и в более ранние века, во времена Екатерины. Широкую известность получила троюродная прапрабабка Юрия Михайловича, княгиня Александра Владимировна Козловская, дочь генерал-поручика князя Долгорукова. Вот как описывал ее внешность современник в 1799 году:

«Она сорока лет от роду, громадных размеров по росту и тучности и похожа на одного из сфинксов, находимых среди гигантских памятников Египта».

Стоит ли удивляться, что ее муж, князь Яков Алексеевич, оказался в объятиях француженки-гувернантки и даже имел от нее четверых незаконнорожденных детей – они-то и стали основателями рода дворян Козловских, лишенных княжеского титула. А после этого становится вполне понятным происхождение длиннейшего перечня «гнусностей и неистовств», приписываемых отвергнутой супруге Якова Алексеевича. Вот только малая толика из них:

«Не раз видали, как она велит раздевать мужчин и сечь их при себе розгами… сама бьет истязуемого по самым чувствительным частям тела либо зажженною свечой опаливает волосы…»

Не подкачал и двоюродный прапрадед Юрия Михайловича – за жестокое отношение к солдатам был отставлен от службы по решению суда и предан церковному покаянию.

Дед Юрия Михайловича то и дело оказывался в долгах как в шелках – на родовое имение в Одоевском уезде не раз накладывалось «запрещение». Надо полагать, немалые средства понадобились для того, чтобы помочь встать на ноги сыновьям, выбравшим военную карьеру. Но вот к моменту свадьбы внука финансовые проблемы были решены, удалось даже прикупить бывшее имение Меншиковых в Клинском уезде неподалеку от Первопрестольной, известное ныне как Ивановское-Козловское.

Венчались молодые за два года до войны 1914 года. Осталось только выяснить, при каких обстоятельствах состоялось знакомство Киры Алексеевны с будущим супругом.

Есть версия, основанная на известной поговорке – нет худа без добра. В апреле 1911 года умер дядя Юрия Михайловича, тот самый, что занимал высокую должность шталмейстера при дворе Их Императорских Величеств. Как полагается, все семейство отправилось из Москвы на похороны в Петербург. Не исключено, что именно в апреле Кира Алексеевна и познакомилась с будущим супругом. Как это могло быть?

В середине марта того же года в петербургской светской хронике сообщалось о репетициях любительского спектакля в домашнем театре графини Шуваловой на Фонтанке. Играть собирались комическую пьесу Михаила Загоскина «Урок матушкам», впервые поставленную московским Малым театром еще в 1836 году. Наиболее вероятно, что премьера спектакля состоялась в следующем месяце, в апреле. Приехавший на похороны дяди князь Юрий Михайлович несомненно обязан был посетить это представление. Как можно отказаться, если среди исполнителей упоминались княжна Голицына, баронесса и барон Мейендорфы, княжна и князь Оболенские! Участвовала в этом спектакле и некая мадемуазель Блохина. А между тем замечу, что в то время в Петербурге проживал только один Блохин, причисленный к столичной знати, – действительный статский советник, камергер, отец Киры Алексеевны.

Кстати, успех спектаклю и массовый интерес у публики гарантировало участие в нем барона Николая Врангеля, сыгравшего роль предводителя дворянства в этой пьесе. Брат последнего командующего Белой армией, признанный авторитет в области искусствоведения, один из соучредителей и секретарь Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины. И в то же время – Кока Врангель, завсегдатай великосветских раутов, столичный денди. Вот как описывали его внешность современники: гладкие волосы с безукоризненным пробором, аккуратные усики, монокль в глазу… Не правда ли, напоминает известный портрет Булгакова с моноклем? «Как же о Коке Врангеле говорить без парадокса, когда он сам был парадокс?» – так писал о бароне князь Волконский. Пожалуй, и о Булгакове можно было так сказать.

Итак, Кира Алексеевна и Юрий Михайлович могли впервые встретиться в доме графини Шуваловой, после спектакля. В пользу этого предположения говорит то, что молодые поженились через год после этой поездки князя в Петербург. Впрочем, молодыми их было бы неловко называть – Кира немного засиделась в девках, ну а мужу и вовсе было тридцать два.

После того как я увидел фотографию, уже невозможно было сомневаться в том, что это и есть та самая, таинственная К. Удивительно красивое лицо, нежный взгляд и странная грусть в глазах. Впрочем, снимок сделан был, когда уже шла война. Если коротко – в такую женщину просто невозможно было не влюбиться. Наверное, и я бы стоял под ее окнами, как Михаил Афанасьевич когда-то…

Княгиня Кира Алексеевна Козловская с мужем, 1914 г.

Перед войной у Киры Алексеевны родились две дочери. Но было это уже в Москве, поскольку сразу же после свадьбы она вместе с мужем поселилась поблизости от старого князя и княгини, в доме № 15 по Никитскому бульвару. Об этом адресе стоит рассказать подробнее.

Здесь долгое время проживала вдова статского советника, известного юриста Мария Павловна Дюгамель. Богатая помещица, образованная и глубоко религиозная женщина не скупилась жертвовать на дела православной церкви. Пришлось ей помогать и проповеднику ультрамонархических взглядов Иоанну Кронштадтскому, каковой в юности терпел немалую материальную нужду. Уже став настоятелем Андреевского собора в Кронштадте, Иоанн считал своим долгом в каждый свой приезд в Москву отобедать у Марии Павловны. Как утверждают современники, Иоанн придерживался рыбной диеты, особое предпочтение отдавая семге слабого посола. Из вин предпочитал херес, рекомендованный Елисеевым. В великопостные дни обед состоял исключительно из грибных блюд.

После смерти Марии Павловны земельным участком завладел известный архитектор Гребенщиков, а сам дом некоторое время пустовал – так было до тех пор, пока его не присмотрели для своей столовой вегетарианцы. В то время это увлечение только входило в моду, однако смысл объединения был гораздо глубже приверженности к овощной диете. Вот как восторженно приветствовал единомышленников один из новоявленных членов этого сообщества:

«Я обыватель, я всего один год вегетарианец. Я стал вегетарианцем, когда познакомился с этой столовой, которая была на Никитском бульваре. Я пошел сюда, нашел здесь свет, нашел здесь идею, нашел здесь веру и благородное отношение к себе самому».

Надо признать, что четырнадцать комнат, из которых четыре комнаты весьма просторные, были сверх всякой нужды – любителей овощной диеты в Москве не так уж много оказалось, да и удаленность от оживленных улиц, в частности от Тверской, несколько смущала. И все же, заплатив за аренду дома на следующие восемь месяцев, вновь образованное Общество пропагандистов вегетарианства поселилось здесь.

Однако правы были противники этого решения – Никитский бульвар не предназначен для любителей здоровой пищи. Здесь место для прогулок и для интересных бесед. Словом, место для отдохновения души, а вовсе не для наполнения желудка. И через год общество вместе со столовой вынуждено было перебраться в Газетный переулок. Еще одной причиной переезда стало намерение хозяина сломать дом и построить на его месте здание более современное и вместительное. Думается, Гребенщиков слегка лукавил – скорее всего, вегетарианцы пытались и его отвратить от мясной диеты. Любитель хорошо поесть такого насилия в итоге не стерпел.

И снова дом пустовал, поскольку скоро сказка сказывается, а получить разрешение на строительство и подготовить проект не так-то просто – на это требуется время. И тут к Гребенщикову обратился муж Киры Алексеевны, это было вскоре после свадьбы. Вывеску вегетарианской столовой к этому времени, конечно, сняли. Думаю, что даже подновили фасад.

В доме на Никитском Кира Алексеевна прожила вместе с князем около двух лет. Здесь же родилась одна из двух дочерей – Марина. Но вскоре намерение Гребенщикова построить новый дом приблизилось к завершающей фазе, и князю пришлось подыскивать новое жилье. К этому времени в Обуховом переулке как раз был построен удобный во всех отношениях доходный дом, и Кира Алексеевна вместе с мужем и дочерью перебралась туда.

Дом Гребенщикова на Никитском бульваре (№ 15, с колоннадой), 1912 г.

Догадывалась ли Кира Алексеевна, что дом на Никитском, то есть вновь отстроенный на этом месте дом, вскоре станет пристанищем «Зойкиной квартиры»? Конечно нет. А между тем именно здесь, на последнем этаже, к началу 20-х годов обосновался то ли салон интимных встреч, то ли явочная контора заговорщиков. Вот что писали об этом заведении в журнале «Огонек»:

«У Никитских ворот, в большом красного кирпича доме на седьмом этаже посещали квартиру небезызвестной по тому времени содержательницы популярного среди преступного мира, литературной богемы, спекулянтов, растратчиков, контрреволюционеров специального салона для интимных встреч Зои Шатовой. Квартиру Зои Петровны Шатовой мог посетить не всякий. Она не для всех была открыта и доступна. Свои попадали в Зойкину квартиру конспиративно, по рекомендации, паролям, условным знакам. Для пьяных оргий, недвусмысленных и преступных встреч Зойкина квартира у Никитских ворот была удобна: на самом верхнем этаже большого дома, на отдельной лестничной площадке, тремя стенами выходила во двор, так что шум был не слышен соседям. Враждебные советской власти элементы собирались сюда как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро».

Не сомневаюсь, что в Москве было немало подобного рода «малин». Но это заведение было особенным. А дело в том, что содержала его жена потомственного дворянина, сноха покойного работника губернского министерства юстиции, присяжного поверенного, губернского секретаря, гласного городской думы, а также члена Общества спасения на водах под покровительством государыни императрицы. Казалось бы, можно удивляться, как в добропорядочной семье появилась столь мерзкая особа. Но не спешите с выводами. А спешить не стоит, потому что у присяжного поверенного был еще один сын, имевший намерение отправиться по стопам отца. Весной 1917 года перед ним, к тому времени уже получившим звание присяжного поверенного, забрезжили заманчивые перспективы. Сначала он товарищ губернского комиссара Временного правительства, чуть позже – комиссар, затем – председатель городской думы, а с января 1918-го – председатель губернской земской управы. Потрясает усердие, с которым дипломированный юрист взялся за поддержание в Тамбовской губернии порядка, все силы отдавая защите частной собственности:

3 мая 1917. Предупреждение всем волостным и сельским комитетам о незаконном вмешательстве в жизнь кооперативов.

4 мая 1917. Предписание о незаконности действий волостных и сельских комитетов, запрещающих рубку леса частным владельцам.

7 мая 1917. Предписание о невзимании волостных сборов с частновладельческих земель.

8 мая 1917. Предписание о неправомочных действиях волисполкома.

19 мая 1917. Телеграмма о недопущении захвата земли помещицы Астаповой.

20 мая 1917. Телеграмма об отмене постановления волостного комитета, воспрещающего землевладельцам продавать скот и инвентарь без разрешения комитета.

А между тем крестьяне недоумевали – как же так? За что, спрашивается, боролись? То есть зачем же совершали революцию, если каждый теперь остался при своем? И, не дождавшись декрета о земле, стали самовольно захватывать помещичьи угодья.

Казалось бы, действия губкомиссара были вполне логичны, поскольку юрист Шатов точно так же, как и юрист Керенский, хотел, чтобы все было по закону. И не вина эсеров, что Временное правительство закон о земле так и не сподобилось принять. Увы, солдаты, недавние крестьяне, ждать больше не хотели. Сначала был Октябрь, а летом следующего года все закончилось и для нашего юриста. Причина до банальности проста – с 1907 года деверь Зои Петровны состоял в партии эсеров, более того, примыкал к ее правому крылу.

Тут-то и содержится разгадка. Скорее всего, после начавшихся арестов деверь от греха подальше перебрался в Москву, туда, где его не знали и где можно было рассчитывать на поддержку родственников. Не подлежит сомнению, что поклонник Керенского и противник большевизма продолжал борьбу. «Интимный» же салон его невестки Зои был удобной ширмой для конспиративной квартиры, где встречались заговорщики.

А вот и строки из пьесы Булгакова «Зойкина квартира»:

«Аметистов. …Фу, черт тебя возьми! Отхлопать с Курского вокзала четыре версты с чемоданом – это тоже номер, я вам доложу… Позвольте представиться: кузен Зои Денисовны…

Зоя. …Тебя же расстреляли в Баку, я читала!

Аметистов. Пардон-пардон. Так что из этого? Если меня расстреляли в Баку, я, значит, уж и в Москву не могу приехать?..»

Итак, деверь «закамуфлирован» в пьесе под кузена, а в остальном все точно так же, как и было: поездом из губернского Тамбова на Курский вокзал и далее – Никитский бульвар, знакомая квартира. Но в 1921 году салон прикрыла ВЧК. Впрочем, спешу успокоить поклонников «Зойкиной квартиры» – для Зои Петровны все более или менее удачно завершилось. Во всяком случае, до середины 20-х годов жила она в своей квартире, по тому же адресу.

Есть мнение, что все эти рассуждения об эсерах и о семье потомственных юристов ни к чему, поскольку при создании пьесы «Зойкина квартира» Булгаков имел в виду вовсе не этот дом и, уж наверное, не сноху дворянина Зою Шатову. Но я по-прежнему остаюсь при своем мнении и верю в то, что это не последнее в нашем деле совпадение. И нет сомнений, что Булгаков в этом доме побывал, дабы реально оценить мизансцену пьесы. Опять что-то вроде «скрещения судеб», пусть не во времени, но точно по указанному адресу, у Никитского бульвара.

О том, что было дальше, после переезда Киры Алексеевны в Обухов переулок, мы можем лишь догадываться. Единственное, что известно достоверно, – у Козловских родилась вторая дочь, Ирина. А с началом империалистической войны князь Юрий Михайлович записался вольноопределяющимся, решив пойти на фронт, защищать от бусурманов царя и любимое отечество. Но прежде чем перейти к описанию военных лет и неизбежно воцарившегося вслед за этим смутного и трагического времени, обратим внимание на занятия князя Юрия Михайловича.

Как и положено отпрыску древнейшего княжеского рода, Юрий Михайлович окончил Императорский лицей, тот, что был основан в Москве в память цесаревича Николая, старшего сына Александра П. Дети из знатных семей, окончившие это привилегированное учебное заведение, получали те же права, что и выпускники университета: при поступлении на государственную службу им присваивались чины 14 – 12-го классов – от коллежского регистратора до коллежского секретаря. Конечно, в Императорском Александровском лицее привилегий было больше – лицеисты с высокими баллами оканчивали лицей с чином 9-го класса, то есть надворными советниками. Однако и Александровский лицей, и Императорское училище правоведения, и Пажеский Его Величества корпус располагались вдалеке от дома, в Петербурге. Князь отрываться от семьи не захотел. Тем более что для представителя княжеского рода счастье вовсе не в чинах. Однако причина отказа юного князя от поступления в Александровский лицей, скорее всего, была в другом. В этом лицее с давних пор существовал обычай – при встрече лицеисты обменивались поцелуем, причем независимо от года выпуска эта обязанность оставалась с ними на всю жизнь. Сдается мне, что Юрий Михайлович рассудил так – лобызаться с кем попало ему, сиятельному князю, не пристало.

После окончания лицея князь числился на службе в дирекции Императорских театров, имея скромный чин коллежского регистратора, и в ранге чиновника для особых поручений не слишком обременял себя обязанностями по службе. Вот как описывает его участие в театральных делах тогдашний директор Императорских театров Владимир Теляковский – речь о последствиях скандала, учиненного Федором Шаляпиным, в результате чего пострадал главный хормейстер и один из капельмейстеров Большого театра Ульрих Авранек:

«Когда я приехал 9 октября в Москву, мне сообщили, что капельмейстер Авранек так потрясен происшедшим с Шаляпиным инцидентом, что опасно заболел нервным расстройством. Я немедленно распорядился послать моего чиновника особых поручений князя Козловского узнать о состоянии здоровья Авранека, выразив ему мое самое горячее соболезнование по случаю постигшего его недуга. Авранек был выдающимся хормейстером (много лучшим, чем капельмейстер), и потому я его очень ценил и хотел это подчеркнуть. Козловский вернулся вскоре и сообщил мне, что, по-видимому, всякая опасность болезни Авранека миновала. Застал он его не в кровати, как мне говорили, а в кабинете. Он был очень тронут проявленным вниманием и просил меня сердечно благодарить».

Итак, в течение нескольких лет, вплоть до отъезда Владимира Теляковского в Петербург и назначения нового директора Московской конторы Императорских театров, князь там и служил. Но основной доход семье, видимо, приносили земельные владения в Клинском и в Одоевском уездах. На мой взгляд, этого для приличного существования должно было хватить. И вдруг, к немалому своему удивлению, выясняю, что сиятельный князь сотрудничал с торговым домом инженера Щапова, сыном текстильного магната и племянником известного библиофила Павла Щапова.

Конечно, для главы семейства на первом месте всегда забота о семье. Но есть, на мой взгляд, явное несоответствие между высоким титулом и занятием торговлей – потомственный аристократ как-то не сочетается с купчишкой. С другой стороны, не так все странно, если разобраться, – этот торговый дом занимался поставкой сельскохозяйственных машин. А связи депутата дворянских собраний двух уездов, с учетом влияния отца Киры Алексеевны на Орловщине, могли оказаться исключительно полезны для торговли. И вот, добывая деньги на прокорм семьи, наш дворянин взял на себя роль усердного посредника. Маловероятно, что в этом деле преуспел, но… Но всякий труд вызывает уважение. Впрочем, случилось это накануне войны и в любом случае очень недолго продолжалось.

А что вы скажете, если время для той таинственной записи в дневнике Булгакова выбрано было вовсе не случайно? В ночь с 20 на 21 декабря Михаил Булгаков сделал запись в дневнике, а накануне вечером милая К., Кира Алексеевна, сидя за праздничным столом в своей парижской квартире, отмечала день рождения. Не исключено, впрочем, что было это вовсе не во Франции, а в Бельгии, но суть этого события в другом – тут важно время, а не место.

Можете говорить мне что угодно, но никогда я не поверю, будто это всего лишь стечение обстоятельств, простое совпадение. И неужели найдется человек, который станет утверждать, будто случайному знакомому сообщают дату своего рождения? Нет, что-то между ними было – что-то такое, о чем не забывают или хотя бы очень долгое время никак не удается… да просто невозможно, немыслимо забыть!

Итак, в доме № 6 по Обуховому переулку жила Кира Алексеевна. В соседнем доме в те же годы жил врач-психиатр Михаил Кутании, возможное участие которого в судьбе Булгакова мы выше обсуждали. А напротив, в крохотной комнатушке полуразвалившегося двухэтажного дома, в 1924 году ютился будущий создатель «закатного» романа и, сидя ночью над рукописью «Роковых яиц», заново переживал события конца 1916 года, когда чудесный случай свел его с княгиней. Как раз в конце 1916 года и чуть позже Булгаков ездил в Москву, пытаясь добиться освобождения от военной службы и тяжкой обязанности служить сельским врачом в уездном захолустье. Как же это было? Если учесть, что в том же Обуховом переулке на углу с Пречистенкой жили его дядья, врачи Николай и Михаил Покровские, и что именно у них он останавливался, приезжая иногда в Москву, то следует признать, что встреча с Кирой Алексеевной была вполне возможна. Тем более что в то время осталась она практически совсем одна – малые дети не в счет, муж на войне, свекор помер, а со свекровью они никогда не ладили. Очевидно, что молодая женщина отчаянно нуждалась в поддержке, в нежном друге, с которым можно было бы поговорить о наболевшем, посетовать на трудности военного времени да просто скоротать время – не вечно же заниматься хозяйством и детьми. И встреча с симпатичным молодым человеком, к тому же бойким на язык и способным хотя бы развлечь смешными рассказами милую женщину, – это было очень кстати. А если учесть, что ее муж, судя по всему, был не из тех, в кого можно до беспамятства влюбиться, то… Впрочем, о том, что между ними было, не берусь судить. Просто пока фактов слишком мало.

Но вот что странно – в дневнике сестры Михаила Афанасьевича есть запись о том, что в сентябре он вместе с женой приезжал по делам в Москву. А Варламов, перечисляя основные даты жизни Булгакова, пишет еще и это – «1916, декабрь – поездка в Москву». Опять декабрь. Ошибка или совпадение?

Шел 1914 год. Князь Юрий Михайлович отправился добровольцем на войну. Судя по всему, в лейб-гвардии Конной артиллерии воевал неплохо, поскольку удостоился чина подпоручика. Не думаю, что его фамилия на это повлияла. Скорее, можно допустить, что даже пролил кровь на полях сражений, попал в госпиталь. Ведь именно летом 1916 года случился знаменитый Брусиловский прорыв, в начале которого особая роль принадлежала артиллерии – артподготовка длилась шесть часов! Однако какое наступление бывает без потерь? Только ранеными армия потеряла около четырехсот тысяч солдат и офицеров. И кстати, там, в прифронтовом госпитале в районе Каменец-Подольского или Черновцов, примерно в это время могла состояться случайная встреча доктора Булгакова с раненным на поле битвы князем. А тот, узнав, что врач собирается в Москву и даже жить будет на Пречистенке, передает с этой оказией письмо для своей жены. Вполне возможный вариант знакомства Булгакова с княгиней.

Тем временем Кира Алексеевна нянчила своих детей. Да кабы знать, что впереди война, потом революция и вновь война – так, может быть, и не рожала бы. Теперь же все, что оставалось, – это ждать весточки от мужа и молить Бога, чтобы невзгоды миновали и мужа, и детей. И вновь приходим к выводу, что своими переживаниями княгиня просто должна была с кем-то поделиться.

Увы, с соседями ей не повезло. Известный фабрикант дамского белья. Некий граф, вроде бы родом из Эстляндии. Наследник «железнодорожных королей», все занятия которого сводились к лазанию по горам и летом, и зимой. Кстати, еще до переезда Киры Алексеевны в этот дом наследник отличился – следуя на автомобиле, «сшиб с ног неизвестную женщину, переходившую через мостовую, и, выехав на тротуар, придавил мужчину, стоявшего у заграждения магазинного окна». Знай об этом Кира Алексеевна, вряд ли бы поселилась здесь. Однако, судя по всему, наследника простили – подобное не редкость и сейчас.

Своеобразна и поучительна история рода того самого графа, Баранова Александра Павловича. В середине XVI века один из его новгородских предков участвовал в войне с Ливонским орденом и после взятия города Дерпта (Юрьева-Ливонского, нынешнего Тарту) был пожалован государем поместьями в его окрестностях. Увы, через двадцать лет шведы захватили город, а вместе с ним и земли, принадлежавшие Баранову. Помещику ничего не оставалось, как стать шведским подданным, дабы не потерять обширные угодья. Но к 1710 году русским войскам вновь удалось завоевать и Эстляндию, и Лифляндию. Пришлось Барановым, теперь уже фон Баранговым, снова присягать на верность русскому царю. Возможно, это стало бы не последним изменением гражданства, но в 1918 году жизнь графа и его сыновей трагически оборвалась.

Еще жил в этом доме архивист, составитель родословных для сиятельных особ и собиратель «смехотворных» басен. Были там судейский, доктор медицины – этих даже два. И вот один из них заслуживает того, чтобы о нем рассказать более подробно. При этом Кира Алексеевна должна возблагодарить судьбу, что избежала близкого знакомства с ним, и даже более того – предчувствие возможной встречи могло подтолкнуть семейство к скорому отъезду из Москвы в Европу.

Предмет нашего пристального изучения – некий приват-доцент Императорского Московского университета, статский советник, врач. Время тогда было трудное, поэтому пришлось подрабатывать – в Московской Синодальной типографии, в Иверском обществе сестер милосердия. Естественно, не наборщиком или медицинским братом, а врачом. Но как-то обошлось – в отличие от Булгакова, на фронт приват-доцента почему-то не послали.

Перенесемся на десять лет вперед. «Приват-доцент» к этому времени уже профессор, даже удостоился чести быть лечащим врачом такого светила медицины, как директор Института мозга Бехтерев. После внезапной смерти академика именно он назвал причину – «желудочное заболевание». Случилось это вскоре после того, как на вопрос о возможной болезни великого вождя Бехтерев будто бы имел неосторожность произнести страшное слово – «паранойя».

В 1929 году, в период «обострения классовой борьбы», возникло мнение о необходимости искоренения чуждого элемента в среде врачей. Чистка началась и в Московском университете. Характерна судьба известного терапевта Дмитрия Плетнева, лечившего Ленина и Крупскую. До революции он не скрывал, что родом из потомственных дворян. Но в середине 20-х годов ему пришлось подкорректировать свое происхождение. Увы, не помогло. Причина в том, что в 1925 году ректором 1-го Московского университета назначили Андрея Януарьевича Вышинского. И он, и Плетнев в прежние времена состояли в партии меньшевиков, при этом разделяя взгляды конституционных демократов. Однако в отличие от Вышинского, напялившего одеяние ортодоксального большевика, Плетнев не старался демонстрировать лояльность новому режиму. Более того, фактически самоустранился от участия в чистке, в результате чего был снят с должности заведующего клиникой при университете. На его место заступил – кто бы вы думали? – наш «приват-доцент».

А летом 1937 года в газете «Правда» появилась статья без подписи под заголовком «Профессор – насильник и садист». Речь в ней шла о том, что во время осмотра некой пациентки профессор Плетнев укусил ее за грудь, после чего несчастная дама «лишилась трудоспособности, став инвалидом в результате раны и тяжкого душевного потрясения». Позже в многотиражке Московского областного клинического института появилась заметка, в которой ставился вопрос: «Знаете ли вы учреждение в Москве, где нет и никогда не было портретов вождей?» И тут же был дан ответ: «Это 9-й корпус МОКИ профессора Плетнева». А уже через год Плетнев предстал перед судом. На этот раз Вышинский обвинял бывшего товарища по партии как соучастника убийства видных деятелей государства путем использования «вредительских методов лечения». Как вы, наверное, догадались, среди экспертов, подтвердивших виновность подсудимого, был и «приват-доцент». Речь на процессе шла, в частности, об «умерщвлении» Горького, Менжинского и Куйбышева, лечение которых, по мнению экспертов, «велось неправильно и преступно». Вот несколько отрывков из стенограммы заседания бухаринско-троцкистского процесса 9 марта 1938 года. Вопросы задает председательствующий на процессе, а отвечает на них профессор Бурмин, то есть наш «приват-доцент»:

«1. По умерщвлению A.M. Горького…

Вопрос. Допустимо ли вообще длительное, одновременное применение больших доз сердечных средств внутривенно, подкожно и внутрь, именно дигиталиса, дигалена (препараты наперстянки), строфантина и строфанта, а в частности, у тяжелобольного A.M. Горького, 68 лет, страдавшего вышеуказанным поражением внутренних органов?

Ответ. Абсолютно недопустимо.

Вопрос. Каковы могли быть последствия такого лечения у A.M. Горького при его последнем заболевании?

Ответ. Такой метод лечения вообще должен был привести к истощению сердечной мышцы, а в данном случае – мог обусловить смертельный исход.

Вопрос. Возможно ли допустить, чтобы врачи достаточной квалификации могли применить такой неправильный метод лечения без злого умысла?

Ответ. Этого допустить нельзя.

Вопрос. Можно ли на основании совокупности этих данных считать установленным, что метод лечения A.M. Горького был заведомо вредительским, направленным к ускорению его смерти, с использованием для достижения этой преступной цели специальных познаний, которыми располагали обвиняемые Левин и Плетнев?

Ответ. Да, безусловно можно считать установленным.

2. По умерщвлению В.В. Куйбышева.

Вопрос. Допустимо ли было назначение больному В.В. Куйбышеву, страдавшему приступами грудной жабы и распространенным артериосклерозом, длительных приемов больших доз дигиталиса (наперстянки)?

Ответ. Нет, недопустимо…

Вопрос. Можно ли на основании совокупности этих данных считать установленным, что метод лечения В.В. Куйбышева был заведомо вредительским, направленным к ускорению его смерти, с использованием для этого как специальных познаний, которыми располагали обвиняемые, так и метода умышленного оставления В.В. Куйбышева без медицинской помощи при очередном припадке грудной жабы?

Ответ. Да, безусловно можно считать установленным».

Трудно удержаться от несколько неожиданного вывода. Наверное, многим тут подумалось – вот какой жестокий и коварный был у нас режим. Но ведь режим сам по себе – ничто. В основе его – люди. Те самые, что в царское время не сумели сделать карьеру и потому записались в демократы, а изменилась обстановка – стали сводить счеты с бывшими коллегами и упорно лезли вверх и вверх. До тех пор, пока в кровь не расшибали голову. Но некоторым, вроде нашего «приват-доцента», повезло. А кто же надоумил его скрыть то, что отец был депутатом губернского дворянского собрания, брат – офицером царской армии? Осмелюсь предположить, что многие поступки в своей жизни «приват-доцент» совершал, следуя советам жены, многоопытной и мудрой Софьи Львовны. По счастью для Бурмина, до XX съезда КПСС он не дожил – вождь всех народов опередил его лишь на год.

Возблагодарим же Бога за то, что не пришлось Кире Алексеевне дождаться того времени, когда в отечестве взяли верх бывшие юристы-неудачники и алчные приват-доценты. Отметим и предусмотрительность князя Юрия Михайловича, благодаря чему семейство перебралось в Европу.

Но мы опять изрядно отвлеклись. С другой стороны, надо же представлять, что могло случиться с Кирой Алексеевной, если бы она осталась. Тут в общем-то нет вопросов. Но вот что остается непонятным, это каким образом «прекрасные и важные» юношеские воспоминания Булгакова могли быть связаны с К. Ведь до 1913 года, если верить свидетельствам его родных, он выезжал из Киева лишь в Саратов, где жила его будущая первая жена. Тогда следует предположить, что впервые Булгаков встретился с Кирой Алексеевной в Киеве и было это до ее замужества. Кто знает, не нашлось ли у будущей княгини повода или причины, чтобы съездить в Киев в 1908 – 1909 годах. Возможно, и в те годы были в моде экскурсии «по памятным местам». Только при чем тут Киев? А дело в том, что на алебастровом заводе ее дяди использовалось сырье, добываемое на Украине. Хозяин завода мог время от времени наведываться на Украину, чтобы договориться о поставках. Вполне возможно, что в одну из таких поездок взял он с собой одну из дочерей, рассчитывая подобрать ей надежную пару среди обрусевших немцев, обосновавшихся в Киеве и связанных с производством стройматериалов, – нет более надежных гарантий в бизнесе, чем родственные связи! Не исключено, что вместе с ними поехала и Кира – хотя бы для того, чтобы посмотреть мать русских городов. Тогда-то и могла произойти ее встреча с юным Михаилом. Что ж, очень может быть, что так. Оставим это предположение на тот случай, если не найдем более приемлемого варианта.

А впрочем, что далеко ходить? Ведь предки Михаила Афанасьевича жили в Карачевском уезде, то есть там, где располагалось имение Блохиных. Известно, что вопрос о своем происхождении был для Николая и Михаила Булгаковых далеко не праздным, если не сказать – являлся исключительно болезненным. Особенно если учесть, что на Орловщине в 1870-х годах жил землевладелец, дворянин Михаил Михайлович Булгаков. Ну как тут удержаться от догадок – а вдруг? На этот счет ими проводились соответствующие изыскания. Логично предположить, что братья сочли необходимым посетить свою родину с тем, чтобы поставить точки над «i». Судя по всему, толком им узнать ничего не удалось, однако позитивным моментом этого вояжа могла стать встреча Михаила с Кирой там, в Карачевском уезде. Почему бы нет?

Честно скажу, я бы не возражал, чтобы такая встреча состоялась, но вот что вызывает некоторое сомнение. Варламов в своей книге, цитируя фразу из дневника Булгакова, пишет: «…прекрасные воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го». В изданных же в 2004 году дневниках Булгакова и Елены Сергеевны после слова «юности» вдруг обнаруживаю двоеточие. Но это же меняет смысл! Если так, то знакомство Михаила с Кирой Алексеевной однозначно связано с 1916 годом, и нечего фантазировать по поводу их возможной встречи в 1908 – 1909 годах. И все же остаюсь в недоумении: либо Варламов недоглядел, либо двоеточие в «Дневнике Мастера и Маргариты» возникло по вине уж очень грамотного редактора, либо даже в возрасте двадцати пяти лет Булгаков чувствовал себя не просто молодым, но юным! Ясно лишь, что разгадку в оригинале дневника Булгакова мы не найдем – сделанные ночью, часто второпях записи далеко не всегда соответствуют правилам стандартной пунктуации.

Есть в этом деле еще один неясный момент, пожалуй более существенный, нежели тот, что связан с местом первой встречи Булгакова с Кирой Алексеевной. Чуть выше речь об этом шла, но здесь объясним чуть подробнее. Благодаря откровениям Татьяны Лаппа-Кисельгоф и подвижничеству Леонида Паршина, самолично расшифровавшего тридцать часов разговоров с первой женой Михаила Афанасьевича, среди булгаковедов утвердилось мнение, будто увлечение морфием было вызвано у Булгакова лишь пребыванием в провинциальной глуши, где не было привычной жизни, где не с кем было пообщаться. «Очень, знаете, тоскливо было» – именно так выразилась Татьяна Лаппа. На мой взгляд, такое объяснение не выдерживает критики. Ну вот представьте себе – идет война, страна отдает все силы ради победы над германцем. Допустим, что Булгакову было на Россию наплевать и что заботило его лишь собственное благополучие. Пусть так. Но ведь в том сельском захолустье, где работал зауряд-врач Михаил Булгаков, была в то время тишь да гладь. А рядом – любящая, заботливая женщина. Что еще требуется для счастья? Работы много? Так на то и война. Нет, никаких серьезных причин, чтобы самолично «сесть на иглу», у него не было. Не было… если не считать разлуку с Кирой Алексеевной.

И все же следует признать, что столь привлекательная версия, призванная дать объяснение загадочной записи в дневнике, может рухнуть, если не найдется доказательств встречи Михаила с Кирой в 1908 – 1909 годах. Так, может быть, стоит возвратиться назад и вновь попробовать уверить и себя, и вас, будто таинственное К. расшифровывается как «Кутании»? А в самом деле, не мог ли этот московский специалист по наркомании снабжать Булгакова кокаином? Вроде бы явная нелепость, но вот что странно: Татьяна Лаппа-Кисельгоф вскользь говорит о том, что в феврале 1917 года они поехали в отпуск через Москву – «с вокзала на вокзал». И будто бы даже не смогли навестить дядю, Николая Покровского. Ну а про то, что в марте возвращались тоже через Москву, Лаппа-Кисельгоф не упоминает вовсе. Однако та загадочная запись в дневнике однозначно указывает на то, что был Булгаков в Москве в конце 1916 и в начале 1917 года и заезжал не на минутку. Видимо, первой жене было что скрывать…

Итак, следует признать, что версия, связанная с психиатром, кое-что все же объясняет. Но вот что читаем в рассказе «Морфий» у Булгакова:

«Власа отправили к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий».

Случайно ли в том рассказе возникло такое отчество спасительницы – Кирилловна? Все-таки есть что-то общее с незабвенной Кирой! А что, если К. имеет тройной смысл – Кира, Кутании, кокаин? Если же еще припомнить и ее фамилию да не забыть, что она была княгиней… Нет, поиски подобных совпадений ясности нам не прибавят.

А вот фрагмент из откровений Татьяны Лаппа-Кисельгоф (Т. К.), записанных Леонидом Паршиным (Л. П.) – о том, как чувствовал себя Булгаков после дозы морфия:

«Т. К. Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже пробовал писать в этом состоянии.

Л. П. Вы не читали?

Т. К. Нет, он мне не давал. Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не понимаю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там… Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там женщина что-то по канату ходила…»

«Женщина и змея какая-то там…» Не Киру ли имел в виду Булгаков – ту, что была так далеко от него, так недоступна, так желанна? Ту, что стала главной причиной его пагубного пристрастия к морфию и, возможно, кокаину. Поэтому и «змея»…

Еще один фрагмент из рассказов первой жены:

«Л. П. Ездили куда-нибудь из Вязьмы?

Т. К. …Только вот в Москву насчет демобилизации ездил… [из примечания Л. Паршина: в декабре]. У него там бумажник украли.

Л. П. Много денег пропало?

Т. К. Четыреста рублей. Он зарплату получил. Приехал без копейки денег…»

«Насчет демобилизации ездил». Почему именно в декабре? А что, если пытался увидеться с Кирой Алексеевной и сделать ей подарок в день рождения – 20 декабря? Даже не просто в день рождения, а к юбилею, круглой дате! Вот потому-то и потратиться пришлось.

И кстати, какая может быть «демобилизация» в декабре 1917 года, если прежней власти нет, а новая еще никого мобилизовать так и не успела? Да, похоже, что Лаппа знала или догадывалась о существования К. Но какая женщина на ее месте в этом бы призналась?

А дальше – хорошо известные всем строки из рассказа «Морфий»:

«Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы заключены на необитаемый остров».

Да, да! Именно остров! Там, в наркотических грезах были только он и она. На смену ненавистной яви приходила иллюзия сбывшейся мечты.

Однако обманывать себя бесконечно невозможно. Рано или поздно приходит понимание того, что прошлое уж не вернуть. И даже морфий не поможет. По счастью, Булгакову удалось избавиться от морфинизма, но воспоминания о К. продолжали терзать душу, следуя за ним неотступно, словно какой-то рок, словно наказание за совершенную ошибку. Ведь можно было сделать все иначе, но…

И в завершение – еще несколько строк из этого рассказа:

«Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где работала. Амнерис – первая жена Полякова – за границей. И не вернется».

В сущности, сам Булгаков предлагает нам выстроить этот ряд – К., Анна К., Анна Кирилловна и Кира Алексеевна. Стоит обратить внимание и на совпадение инициалов, если переставить «А» и «К». Да, видимо, еще сохранялась слабая надежда – вдруг прочитает и поймет.

Пожалуй, из приведенных выше строк следует сделать и такой вывод. К 1922 году воспоминания о Кире Алексеевне уже перестали тревожить Михаила Афанасьевича. Во всяком случае, он уже не так болезненно переживал разлуку. О том, что княгиня уехала в Европу, я уже писал. Вероятно, только в 1922 году Булгаков обнаружил, что ее уж нет, что для него она, по сути, умерла. Неоспоримо лишь то, что Кира Алексеевна в Россию никогда не возвращалась.

Душевное состояние Булгакова в 1916 – 1917 годах и несколько позже, как мы убедились, объяснимо. Можно понять и его наивное желание стать певцом, появившееся в 1909 году, – использовать вокальное мастерство как способ покорить сердце любимой женщины. А что же Кира Алексеевна? Что было с ней в 1908 – 1909 годах? На этот вопрос ответить могли бы ее письма – те, что писала она своей подруге, смею думать, в то время самой близкой из всех, княжне Анжелике Михайловне Гирей. Увы, о том, что было в письмах Киры Алексеевны, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но вот что написала ей княжна в ответ:

«Милая моя Кира! Твое письмо меня очень и очень огорчило. Даже испугало. Таким унынием, отчаянием веет от него, что просто холодно на душе… Друг мой милый, не падай духом, возьми себя в руки и мужественно борись с горем, если таковое тебя гнетет. Жизнь мало к кому обращалась хорошей и светлой стороной, и поверь мне, у каждого есть свое горе, важно только не опускать крыльев. Тяжелее всего жить без надежды в будущее, а у тебя есть вера в то, что горе минует, значит, временные горести можно и должно перенести бодро. Малодушие и уныние есть грех, с которым нельзя не бороться, а в твои года, когда жизнь с ее горестями только начинается, негоже складывать оружие, хотя бы ради того, что в этом падении воли и духа очень меняется душа и все радости жизни пройдут мимо тебя и лучшие твои годы будут прожиты бесполезно, т. к. ни душа, ни ум, ни сердце не могут развиваться в том подавленном состоянии, в котором ты находишься…»

Можно представить себе, каким отчаянием и болью было проникнуто письмо Киры, если, прочитав его, подруга испугалась. Но как видим, даже она не знает, даже представить себе не может, в чем причина этого горя, этого страшного отчаяния. Если бы все было связано только с тем, что происходило в семье, не было бы никакого смысла скрывать. Нет, видимо, тут было что-то личное, сокровенное, о чем Кира не решалась рассказать даже самой близкой своей подруге, которая понимала ее, как никто другой:

«Они все не знают твоей души…»

Так пишет Анжелика. Но вот следует неожиданный вопрос:

«Почему ты надумала ехать в Москву? И будет ли тебе это приятно?»

А следом княжна приводит слова Алексея Сергеевича Блохина, обращенные к ней:

«Интересно было бы прочесть письма Киры к Вам, очевидно, она с Вами откровеннее и Вы ближе к правде».

А нам-то как было бы интересно! Прочесть для того только, чтобы понять. Увы, даже княжна не знает правды и только делает вывод, что «отец твой не особенно верит в то, что ты в Петербург последуешь».

Не в Петербург… А может быть, и не в Москву?

Вполне возможно, что угнетенное состояние Киры Алексеевны связано и с тем, что ей пришлось ухаживать за рано постаревшими родителями. Особенно плоха была ее мать, судя по всему страдавшая нервным расстройством. Об этом пишет брат Георгий:

«Поверь, хоть ты и сожалеешь о неисполнении твоих желаний, что ты тогда своими поступками внесла слишком большую тревогу в любящих тебя людей и то неподдельное огорчение нашего папы не имело бы границ, если бы ты ушла из семьи, т. к. я вижу и глубоко чувствую, что по временам папа выбивается из сил, дабы удовлетворить желания больной мамы… Понимая тебя всей душой, я все же должен признать нужным, что для нас (!) известные компромиссы со своими желаниями необходимы для устоя той же семьи и спокойствия окружающих, которое иногда бывает нужнее собственного… Я собственным опытом знаю, что все те жизненные вопросы и весь ход самостоятельного существования, которого ты так хотела, по временам становится так противен и тяжел, что и мужская сила не выдерживает…»

Брат лезет вон из кожи, пытаясь удержать Киру в семье, убедить в том, что нужно забыть о самой себе, ради блага семьи распроститься с надеждами на личное счастье. Каково было весьма привлекательной девушке в цветущем возрасте – ей шел двадцать второй год – сознавать, что радости бытия не для нее, что вынуждена она запереть себя в четырех стенах, ухаживая за родителями, а в это время жизнь в окружающем мире бьет ключом.

Но что же это были за «поступки»? Куда или к кому Кира собиралась уходить? Известно лишь, что в начале 1909 года она на некоторое время все же покинула дом. Причину узнаем из письма подруги Анжелики:

«Твой отец был у нас и говорил мне, что ты поступила на курсы Боб.-П., очень рада, думаю, что тебе это даст удовлетворение, да и с практической стороны это хорошо, дает тебе права, которыми, Бог знает, может быть тебе и придется когда-нибудь воспользоваться. Вчера у нас был Федоров [местный помещик] и говорил, что видел тебя, что ты побледнела и похудела, что это значит?»

Речь тут идет о женских курсах новых языков, открытых М.М. Бобрищевой-Пушкиной в 1889 году в Санкт-Петербурге. Там же преподавалась и история западноевропейской литературы, а также «изящные рукоделия», в частности выжигание по дереву и рисование по фарфору. Пожалуй, с этим увлечением Киры Алексеевны все ясно. Наверняка знание «новых языков» пригодилось Кире Алексеевне в эмиграции, в Париже. А вот история литературы… Возможно, она тоже пыталась писать.

Но вот отчего Кира «похудела и побледнела»? Не исключено, что сказалось переутомление от учебы. Так ли это? Ответа в письмах мы не найдем, остается лишь высказывать догадки.

Итак, вполне логично допустить, что первая встреча Булгакова с Кирой Алексеевной состоялась в 1908 году. Однако продолжить знакомство было им не суждено. Сын священника и дочь камергера – да это даже обсуждать не стоит. Если же представить, что Кира Алексеевна рассказала о своей симпатии матери, достаточно просто догадаться о реакции – последовал нервный срыв. Увы, при тех обстоятельствах, когда общество жестко делилось на сословия, Булгакову было не на что надеяться. Ну, пусть не родовит, но был бы хоть богат! Надо совсем не любить свою дочь, чтобы разрешить ей встречаться с каким-то студентишкой с туманными жизненными перспективами. Примерно та же ситуация возникла позже, когда Булгаков ухаживал за Татьяной Лаппа. Но в этом случае он сумел добиться своего. Любовные неудачи не проходят даром.

Кира тяжело переживала вынужденный разрыв, однако в конце концов смирилась. Тяжкие душевные испытания выпали и на долю Михаила, но в отличие от своей любимой отказаться от нее он уже не смог. Возможно, что после той, последней встречи в 1917 году Булгаков всю оставшуюся жизнь искал именно Киру Алексеевну. Лишенный возможности быть вместе с ней, искал ее в других встреченных им женщинах. Поэтому и от Лаппа ушел к аристократке Белозерской – а что, может быть, и в самом деле из князей? Потом Нюренберг-Шиловская своими изысканными манерами напомнила ему Киру Алексеевну. Однако речь дальше пойдет совсем не о перемене жен.

Надо признать, что характер той Маргариты, которую Мастер встретил в переулке неподалеку от Тверской, не имеет ничего общего с Еленой Сергеевной Нюренберг-Шиловской. Тоска, печаль, ощущение одиночества были совершенно несвойственны этой энергичной даме, пережившей всех своих мужей. Да и познакомилась она с Булгаковым в развеселой компании, то ли на празднование Пасхи, то ли на маскараде в квартире командарма Уборевича, который жил в том же доме, что и семья Евгения Шиловского. Дочь Уборевича в своих воспоминаниях пишет о Елене Сергеевне так:

«Один эпизод я запомнила, так как он говорил о ее незаурядном характере уже в детстве. Олю учили музыке. Когда подошло время учить музыке Елену, родители привели к ней в комнату учительницу. Елена Сергеевна выпрыгнула в окно, и тогда родители оставили ее в покое».

Думается, что, создавая образ Маргариты, той, что шла по улице с букетиком желтых цветов, Булгаков видел перед собой совсем другую женщину – ту, которую он встретил однажды на Пречистенке, в Обуховом переулке.

«Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

Да, именно это ощущение возникает, когда глядишь на фотографию Киры Алексеевны, сделанную осенью 1914 года. Муж собирался уходить на войну, а она оставалась совсем одна в этом незнакомом городе, так и не ставшем для нее родным за прошедшие два года. Именно такой ее Булгаков и увидел.

«Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…

И, вообразите, внезапно заговорила она:

– Нравятся ли вам мои цветы?

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

– Нет.

Она поглядела на меня удивленно…

– Вы вообще не любите цветов?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.

– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.

– А какие?

– Я розы люблю.

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом…

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя…

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой».

Пожалуй, эти прекрасные строки не стоит разбирать, выискивая в них новые доказательства моей версии. Но удержаться очень трудно. Ну, скажем, вот такая фраза:

«Мы шли по кривому, скучному переулку».

А между тем Обухов переулок имеет незначительный излом, впрочем, как и многие другие арбатские переулки. И еще фрагмент описания их первой встречи:

«Эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены».

Ничто так не подходит под это определение, как длинная желтая стена здания, в котором размещалась Пречистенская полицейская часть. Этот дом стоит там и поныне, по правую сторону при входе в Обухов переулок со стороны Пречистенки. При взгляде на него и впрямь возникает ощущение скуки и уныния.

Что еще обращает на себя внимание в этом отрывке, так это встреча на Москве-реке. По Пречистенке до храма Христа Спасителя рукой подать, а там совсем рядом и Москва-река. А вот еще одна немаловажная деталь: «Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок».

Думаю, никто не решится опровергнуть утверждение, что трамвайная линия на Пречистенке в те времена была. Это ведь не то что запутанная история с тем трамваем, что то ли ходил, то ли не ходил по Малой Бронной.

Еще один фрагмент из «закатного» романа: «Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве позавидовали бы десятки тысяч людей, в полном ее распоряжении».

А все-таки жаль, что Маргарита с мужем не жили в отдельном особняке. Особняк – это именно то, что отличает аристократию, богатых купцов да тех заводчиков и видных членов госноменклатуры, что понастроили себе особняков в начале прошлого да и нынешнего века. В советское же время роскошные особняки редко предоставлялись даже семьям высших чинов. «Ответработников» по большей части расселяли в так называемые Дома Советов – в гостиницы «Националь», «Метрополь» и «Петергоф», в бывшие дома графа Шереметева и князя Куракина, в доходные дома на Знаменке, на Неглинной и на Пречистенском бульваре. Под это дело выделили и около двадцати зданий на территории Кремля.

Исключения были единичны – особняк предоставили Горькому, когда он возвратился в Москву, и Алексею Толстому. А вот работники Управления РККА, в том числе и прежний муж Елены Нюренберг-Булгаковой, Евгений Шиловский, обитали в выделенном для них доме в Большом Ржевском переулке. Так что проживание мужа Маргариты в отдельном особняке, да еще и с готическими окнами – это бы явно противоречило действительности. Тому подтверждением служит и место обитания незабвенного Андрея Бабичева, «великого колбасника, кондитера и повара», героя повести Юрия Олеши – в его распоряжении была всего лишь отдельная квартира на третьем этаже. Однако особняк – это однозначно соответствует нашим представлениям о том, где и как должна жить знать, та самая аристократия, ставшая недостижимой для Булгакова.

Но чем Булгакову не приглянулся стиль модерн, столь популярный в Москве начала прошлого века? Вот ведь и на Спиридоновке вполне можно было подыскать подходящее жилище – все ближе к Патриаршим прудам. Тут, видимо, следует учесть, что готический стиль в архитектуре зародился на севере Франции, а вслед за тем распространился на соседнюю Германию. Как тут не вспомнить о немецких корнях Киры Алексеевны?

Итак, Маргарите с мужем принадлежала лишь квартира в многоквартирном доме. А толпы страждущих все ищут некий «особняк». Да вот же он – дом № 6 по Обуховому переулку, чем вам не особняк? Роскошное четырехэтажное здание, разве что готических окон с фонарями не хватает. Нужны непременно фонари – так они есть в соседнем доме. Для человека, ютившегося по углам, снимавшего комнату то в коммуналке, то во флигеле, доходный дом в Обуховом – это и вправду особняк.

Создается впечатление, что стоило нам допустить, будто К. – это и есть Кира Алексеевна, как многие, ранее казавшиеся противоречивыми факты и фрагменты из «закатного» романа стали постепенно находить логическое объяснение. И даже то, что муж уехал на войну, и не на три дня, а на три года – это тоже нам известно: «Муж уехал в командировку на целых три дня. В течение трех суток она предоставлена самой себе, никто не помешает ей думать о чем угодно, мечтать о том, что ей нравится».

Мечты, несбыточные мечты о романтическом свидании… А может, все-таки сбылось?

Читаем дальше. И вот, наконец, находим те слова, которые вновь указывают на ту, которая была прообразом несравненной Маргариты:

«Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения. Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену».

Итак, Маргарите было тридцать. А в 1929 году, когда Булгаков познакомился с Нюренберг-Шиловской, ей было тридцать шесть. Я думаю, вы согласитесь – существенная разница! Хотя, с другой стороны, это ни о чем не говорит – женщина и в сорок шесть может быть прекрасна. Но дело в том, что в декабре 1917 года, когда Булгаков предпринял неожиданный вояж в Москву, Кире Алексеевне исполнилось ровно тридцать лет, не больше и не меньше. А ведь именно тогда должно было состояться их последнее свидание.

Что ж, если уж начали столь удачно толковать фразы из романа, продолжим:

«Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится… Она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами?»

Ну, ведьма, это понятно – потому что приворожила, завлекла. Но при чем здесь чуть косящий глаз? Встречалось мнение, будто писатель хочет подчеркнуть, что для него важен не внешний облик героини, а жизнь ее души. Странное дело, но на единственном известном мне портрете Кира Алексеевна сфотографирована почти что в профиль, скажем так – в три четверти. И еще – позднее замужество, когда ей было уже двадцать пять, при столь редкой красоте и обаянии. Впрочем, это остается моим личным мнением. А вот единственное достоинство ее избранника было только в том, что – князь. И ничего более заслуживающего упоминания. Так что, возможно, какой-то дефект зрения у будущей княгини все-таки имелся… Да нет, вру! Конечно, ничего такого не могло быть.

А вот почему косящая на один глаз Маргарита, выйдя замуж в девятнадцать, за последующий десяток лет даже не пробовала взять на воспитание ребенка – это остается для меня загадкой. Возможно, и Булгаков этого не знал. Кстати, любопытно было бы узнать, а не косила ли на один глаз тетка Киры Алексеевны, так и оставшаяся незамужней Маргарита.

Читаем дальше:

«…ей нужен был он, Мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад».

Ну конечно же Кира должна была выбрать именно его, Мастера!

«Да, да, да, такая же самая ошибка! – говорила Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в огонь. – Зачем я тогда ночью ушла от него? Зачем? Ведь это же безумие! Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было уже поздно».

Все было именно так – разрыв между ними, окончательный разрыв, произошел зимой 1917 года, в декабре, 20-го или чуть позже. А дальше было лишь отчаяние. И тоска. И эту свою тоску Булгаков вкладывает в уста своей героини, Маргариты. Уж очень ему хотелось, чтобы Кира Алексеевна так подумала! И эта ее «та же самая ошибка», то есть совершенная по меньшей мере во второй раз. А прежде она то ли отвергла его, то ли предложила, наконец, расстаться – и было это либо в конце 1916-го, либо в начале следующего года, когда Булгаков побывал в Москве.

«Я верую! – шептала Маргарита торжественно. – Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука? Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила тайной жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно».

Нет, не случилось – не случилось для Булгакова. Ведь все когда-нибудь заканчивается, как должен закончиться написанный роман. Но если в жизни не сбылось, там, на его страницах, все «случится непременно». И сбудется надежда, и Мастер обретет покой.

Увы, Булгаков ясно представлял себе, что потерял. Красивую, обаятельную женщину? Не только. О том, что Кира Алексеевна была человеком редкой доброты, лучше всего расскажут письма тех, кому она оказывала помощь. Вот пишет ей сестра Елена:

«Милая моя Кирочка! …Что ты нас опять так балуешь, ведь 150 рублей не пустячки и они тебе наверное были бы нужнее…»

А это брат Георгий:

«Дорогая Киру! Не знаю, как тебя благодарить за твою доброту и заботливость обо мне…»

Разумеется, забота о родных, о самых близких людях – это так естественно! Тут вроде бы и нечего обсуждать. Надо полагать, другие на ее месте точно так же поступали. Но вот несколько неожиданное послание, обнаруженное мной, как и другие письма, в фондах Пушкинского Дома. Привожу из него отдельные отрывки, поскольку многие строки очень трудно разобрать:

«Глубокоуважаемая княгиня! …К Николаю Алексеевичу приехала помощница, женщина-врач … [Рассматривает фотокарточку] Вот сейчас передо мною Мина кушает за маленьким столом, угрюмая, держит задумчиво ложку. Виден кусок дома и аллея. И я уже там у вас. Мысленно заглядываю всюду. К княгине, в столовую, в Вашу спальню – мою любимую комнату! Может быть, она теперь уже стала детской. Но я ее вижу аккуратно прибранную, тускло освещенною лампадой, горящей в печурке перед образом. Так любила я там разговаривать с Вами и отдыхать одна. Вот вхожу на пальчиках в детскую. Темно, тикает будильник, и мирно дышат Мина и Ириночка; подошла, посмотрела, перекрестила, не поцеловала: боюсь разбудить. Постояла, вздохнула и вышла. Спускаюсь в столовую, мимоходом заглянув в свою комнату… в столовой горит лампада. И почему-то она мне помнится так, как в тот вечер, когда приезжал князь Голицын. Вы с работой в руках, тихо разговариваете с ним, Елена Карловна шила оборочками пан-ны [панталоны], я шила Минины рубашечки, а Георгий Алексеевич дивно играл Листа. Больше никого не было. Этого вечера я не забуду, так мне было хорошо тогда… Любящая вас и благодарная Поля».

Чувствуется, что это не чужой для Киры Алексеевны человек. Ее дочь, Марину, Поля называет по-домашнему, так, как это принято в семье. И все-то ей знакомо в этом доме – убранство комнат, даже мелкие детали… По описанию можно предположить, что это усадьба Блохиных в Шаблыкине. Смотрим на обратный адрес письма – Мацеста. Вот вам и разгадка. Судя по всему, Полина, нянчившая детей Киры Алексеевны, заболела, а добрая княгиня за свой счет отправляет ее в частную лечебницу, на Кавказ.

Кстати, а вот интересно, о чем Кира Алексеевна могла говорить с Голицыным – о том, как непросто сиятельному князю жить с простой крестьянкой? Попробуем найти ответ в воспоминаниях внука князя:

«Дедушка кн. Владимир Владимирович Голицын, младший сын Московского городского головы князя Владимира Михайловича Голицына, был женат на крестьянке из деревни Луги Апушкины Татьяне Семеновне Говоровой… Наше Ливенское имение составляло более 4000 десятин, а в конце XIX века было куплено у Лидии Владимировне Буколовой еще небольшое имение, чуть более 200 десятин – это Луги Апушкины, которые почти сразу были переданы моему деду, где он и жил, куда привел свою жену, где родились мой отец и тетушки Елена и Ольга. Дедушка до революции (до июля 1918 года) жил с семьей в Лугах (летом) и занимался общественной работой – был вице-предводителем дворянства Ливенского уезда, работал в Земской управе, а с 1912 по 1918 год был ее председателем».

Думается все же, что потомок князя выдает желаемое за действительное – в наше время престижно не только подчеркнуть свое аристократическое происхождение, но и похвастать демократическими нравами в семье. Тем более что даже отчество «крестьянина» Семена Говорова никем из сторонников этой гипотезы не упоминается. Скорее всего, это лишь красивое семейное предание. Более вероятно, что тестем князя был купец Семен Иванович Говоров, проживавший в Ливнах. Знакомство их должно было неизбежно состояться, поскольку оба были избраны гласными уездного земства: один от первого избирательного собрания (дворяне), другой же – от второго. А уж если дочь у купца была красавицей, тогда тут нечего гадать. Вот и дворянин Сергей Алексеевич Блохин женился на купеческой дочери Елене Карловне. Что поделаешь, сердцу не прикажешь!

Итак, Полине пришлось поехать на Кавказ, а вот Юрия Михайловича судьба закинула на север. Только не подумайте, что он за полярным кругом воевал, да и что там делать подпоручику Конной артиллерии. Сразу признаюсь, что высказанное ранее предположение, будто он пробыл на фронтах три года, судя по всему, не соответствует действительности. Хотя не исключен и отпуск по ранению. Но вот его письмо Кире Алексеевне, написанное летом 1916 года:

«Радость, мне, должно быть, окончательно везет. Сегодня у Брюса натолкнулись на Ясинского, который согласился со мною ехать в Гельсингфорс. Понимаешь ли ты, как это важно. Он такой милый и добрый».

Здесь, во избежание двусмысленности, следует пояснить, что Андрей Николаевич Ясинский – это известный московский нотариус, контора которого располагалась на Театральной площади, в здании Императорского Нового театра. И согласился он ехать вовсе не по доброте души. Читаем дальше:

«Бог даст, все пойдет по-хорошему и наша взаимная любовь еще больше утвердится».

Вот про любовь к Кире Алексеевне князь лучше бы уж не писал. По этой части Булгакову он и в подметки не годится. Писал бы уж о делах. Он и пишет:

«Надо было быть Кнааном [или Киваном? Фамилия некоего англичанина написана очень неразборчиво] и мной, чтобы с закрытыми глазами поехать в неведомые края… на автомобиле по невозможной дороге, оказавшейся вместо шоссе. Ехали мы не ложась спать полтора суток. Туда и срочно же обратно, останавливаясь по два раза часа на полтора-два для еды… Много раз приходилось вытаскивать из песков машину и носить воду, которая закипала в радиаторе».

Как-то сами собой всплывают из памяти герои Джека Лондона, бесстрашные покорители просторов Заполярья. Да так оно и есть! В то время как русская армия отбивалась от германца где-то там, на юго-западе, князь совершает стремительный бросок на север с единственной целью – застолбить участок на золотоносной реке. Для этого и повез с собой нотариуса. А вы-то что подумали?

Компанию князю составил его знакомый по дирекции Императорских театров камергер Александр Крупенский. В качестве полноправного партнера Юрий Михайлович предложил участвовать в деле и своему шурину Владимиру, сыну покойного шталмейстера, но тот предпочел не рисковать. Автомобиль и инженера-англичанина предоставил британский посол Бьюкенен – надо полагать, князь был с ним коротко знаком.

«Содержание золота необыкновенное и мошенничества не может быть, т. к. мы с нашим англичанином сами брали в ковши песок и промывали. Это человек, работавший по золоту всегда и за свою 30-летнюю работу не видевший такого громадного % золота нигде в мире. То, что пишу, не увлечение, а факт. Как хорошо, что решились на поездку!»

Вполне допускаю, что за год-полтора князю удалось намыть золота в реке, чтобы хватило для безбедной жизни на первых порах в грядущей эмиграции. Кстати, всякий может убедиться в существовании той речки. Пусть обратится ко мне, я укажу дорогу – возможно, и золота там еще навалом. Тем более что все известные месторождения в Финляндии находятся за полярным кругом, а это – значительно южнее, там, где никто золота прежде не искал.

И все же именно «доступность» – князь доехал до реки на автомобиле – вызывает у меня сомнения. Так что, пожалуй, не спешите подавать заявки. Известно, что российские мошенники в деле «облапошивания» и в те далекие времена давали немалую фору иностранцам. В частности, на лохов был рассчитан хорошо отработанный прием, известный как «стреляние» и заключавшийся в подбрасывании золотого песка на заведомо бедный золотом участок. Увы, мошенничество выяснялось только после начала разработки, когда уже невозможно было отыграть назад. Подобным образом оказался одурачен прусскоподданный Георг Рюхардт – было это за полтора десятка лет до описываемого случая, в Сибири. Впрочем, судя по всему, бюджет семьи не очень пострадал – супруга, Фанни Карловна, владела недвижимостью в Москве, доходы даже позволяли Рюхардтам наведываться в Баден-Баден. Там-то эту «милую парочку» и встретил отец Киры Алексеевны, о чем не преминул отписать домой. Однако вряд ли Фанни Карловна поделилась с Блохиным грустным опытом своего золотоискательства. Выглядеть дурой в глазах почтенной публики – кому ж это понравится? Да уж, знал бы Юрий Михайлович о злоключениях семейства Рюхардт, поостерегся бы гнать по бездорожью «в никуда».

Но если до октября 1917-го князь золота все-таки сумел намыть, тогда и в самом деле ему «свезло». Даже несмотря на то, что остался без наград за ратную службу в артиллерии. А вот с нотариусом случилась неприятная история. До Франции он в конце концов добрался, но… Лет эдак тридцать тому назад на окраине Обнинска рыли котлован. И вот нежданно-негаданно наткнулись на богатый клад. Чего там только не было! А на одном из украшений выгравирована надпись – «А.Н. Ясинский. 14 октября 1895 г.».

А вот и еще одна косвенная, надо сказать, очень зыбкая связь между Булгаковым и семьей Козловских. В своих воспоминаниях о жизни в эмиграции, в Константинополе, Любовь Белозерская, будущая жена Булгакова, пишет:

«Мы должны были танцевать с ним «Голубой вальс», в то время необыкновенно популярный французский вальс. Постановку Фокина я вывезла из Петрограда. Фреди был миниатюрен, подозрительно покачивал бедрами и, боюсь, подрисовывал себе около рта женственную родинку. Я тоже была не на высоте. Лучшая танцевальная пара – Таня Хирчик, по сцене Хирье (тоже, как и я, из частной петроградской балетной школы). Ее партнером был негр – Володя Крупенский. Когда-то русский дипломат вывез и усыновил негритянского мальчика».

Этот дипломат – то ли Василий Крупенский, то ли Анатолий, его брат, – принадлежал к тому же роду бессарабских богачей, что и бывший «управляющий балетом» камергер Крупенский, близко знакомый с князем Юрием Михайловичем.

Но возвратимся к Кире Алексеевне и Булгакову. Полагаю, и вы тоже согласитесь – что-то между ними было. Была первая встреча. Возможно, было одно или несколько романтических свиданий. Однако все остальное было им придумано. Именно поэтому сцены близости Мастера и Маргариты совсем не впечатляют. А может быть, Булгаков писать об этом просто не умел?

Может быть, и способен был Булгаков описывать сцены любви, но откровенничать по этому поводу не счел для себя возможным. Нас же откровения, только иного рода, преследуют с самого начала поисков загадочной К. И вот вам еще одно.

Перед самой империалистической войной жил в Москве на Поварской улице некто присяжный поверенный Булгаков. «Да мало ли в Москве Булгаковых!» – скажете вы. Оно, конечно, так. Вот только жену его звали… Маргарита.

Не странно ли такое совпадение? Еще более непонятно, как обыкновенному юристу удалось пробраться в высший свет, то есть оказаться в роскошно изданном списке князей и прочих графов, который я имел удовольствие прочитать. Неужто демократия буйным цветом расцвела в России в эти годы? А заодно и недоступная нам свобода слова – если что хочешь о себе сказать, нужно лишь заявить о своем желании, и даже денег не возьмут. Читаем:

«Милостивые государи! Редакция покорнейше просит Вас не отказать в любезности доставлять с 1 сентября каждого года сведения о переменах, произошедших в Вашем служебном положении, а также о перемене Вашего адреса и проч.».

Особенно впечатляет здесь таинственное «проч.».

Перечислениям достоинств сиятельных вельмож из упомянутого списка предшествует реклама гигиенических корсетов от мадам Пере. Но тут веление времени – даст бог, переживем и это:

«Зная хорошо анатомию и следя постоянно за всякими новостями в медицинской литературе я вполне достигла успеха усовершенствовать покрой моих корсетов чтобы они были безвредны и гигиеничны».

Поверим на слово не шибко грамотной мадам и возблагодарим за попечительство о лошадях услужливого «мусью» Жозепа. В своей рекламе тот хвастается тем, что отпускает экипажи с лошадьми помесячно, даже поденно. И более того – берет лошадей и на комиссию, и на прокорм. Похвальная забота о братьях наших меньших!

Ну а там, где кони с экипажами, там обязательно должны быть седоки – все как положено: далее следует длиннющий список (полсотни строк или чуть больше) членов императорской семьи со всеми их величествами, высочествами, великими князьями – как принято говорить, со всеми чадами их и домочадцами. Это же сколько и каких средств требуется, чтобы обуть, одеть и прокормить эту ненасытную ораву! Но не волнуйтесь – для этого есть Министерство Императорского двора, а в нем Главное управление императорских уделов. А в том управлении всяческих хозяйств с поместьями – не счесть!

И вот сдается мне, что в тех случаях, когда речь идет о знати, демократия и равноправие оказываются совершенно ни при чем. И дело даже не в цене великосветского издания – два пятьдесят за штуку! Причина появившихся сомнений в том, что, не в пример Михаилу Афанасьевичу, этот мной обнаруженный Булгаков совсем некстати оказался дворянин. И не какой-нибудь там завалященький потомок обедневшего, всеми презираемого рода, а сын действительного статского советника. И квартировал он не в коммуналке на Большой Садовой, а в бывшей княжеской усадьбе на Поварской, где что ни дом – то нынешняя или бывшая, но знаменитость. Да и фамилия его жены писалась с обязательной приставкой «фон». Вот только так и не иначе!

А может статься, и Михаилу Афанасьевичу попался на глаза тот список. Уж как он опечалился, должно быть, обнаружив в нем своего однофамильца. Скорее всего, счел все это за издевку. Кстати, в этом списке присутствует и фамилия мужа Киры Алексеевны.

Любовь Белозерская в своих воспоминаниях указывает еще на один текст, содержащий фамилию Булгакова и ставший, по ее мнению, толчком для написания романа о Сатане:

«Когда мы познакомились с Н.Н. Ляминым и его женой художницей Н.А. Ушаковой, она подарила М. А. книжку, к которой сделала обложку, фронтисписную иллюстрацию «Черную карету» – и концовку. Это «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником X, иллюстрированная фитопатологом Y. Москва, V год Республики»… Автор, нигде не открывшийся, – профессор Александр Васильевич Чаянов. Н. Ушакова, иллюстрируя книгу, была поражена, что герой, от имени которого ведется рассказ, носит фамилию Булгаков. Не меньше был поражен этим совпадением и Михаил Афанасьевич».

Думаю, что Булгаков был поражен не столько присутствием своей фамилии в тексте, посвященном «проделкам» Сатаны в Москве, но гораздо более тем обстоятельством, что фамилия героини повести Чаянова была обозначена буквой К., а книжку ему подарили через несколько дней после того, как появилась декабрьская запись в дневнике о Кире Алексеевне.

И снова на дворе декабрь, снова дневник и автор дневника, фамилия которого опять на букву «б» – на сей раз доктор Борменталь из повести «Собачье сердце». Еще одна ипостась Булгакова вдобавок к Берлиозу, Бегемоту и Бездомному?

Вот что написано в дневнике:

«22 декабря 1924 г. Понедельник. История болезни… 23 декабря. В 8.30 часов вечера произведена первая в Европе операция по проф. Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яичники Шарика и вместо них пересажены мужские яичники с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа, 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшимися в стерилизованной физиологической жидкости по проф. Преображенскому».

Не знаю, как у вас, но у меня сложилось впечатление, что насилие над бездомным псом в сознании Булгакова отождествляется с насилием над его личностью, совершенным в 20-х числах декабря 1917 года, с насилием над его любовью, отвергнутой так жестоко, так безжалостно.

А вот отрывок из «Театрального романа»:

«Просматривая отдел «Театральные новости», я нет-нет да и натыкался на известия о моих знакомых. Так, пятнадцатого декабря прочитал… Двадцать второго было напечатано: «Драматург Клинкер в беседе с нашим сотрудником поделился сообщением о пьесе, которую он намерен предоставить Независимому Театру. Альберт Альбертович сообщил, что пьеса его представляет собою широко развернутое полотно гражданской войны под Касимовым. Пьеса называется условно «Приступ».

Ну конечно, приступ! Приступ боли и страшного отчаяния. Заранее слышу упреки в том, что делаю глубокомысленные выводы «из ничего». Однако заметьте – здесь все то же 22 декабря. Возможно, Булгаков сам не сознавал, что пишет, и эта дата в обстоятельствах, прямо или косвенно связанных с болезнью, возникала из-под его пера помимо воли.

И снова тот же день, на этот раз в «Белой гвардии»:

«Турбин стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня рождества».

Что тут еще добавить? Итак, судя по всему, окончательный разрыв с Кирой Алексеевной случился накануне 22 декабря. Разрыв для Булгакова почти трагический, поскольку мог он привести и к смертельному исходу, если бы не удалось избавиться от пристрастия к наркотику. Но как известно, Алексей Турбин, вопреки прогнозам докторов, выжил в 1918 году. В том же году выжил и Булгаков.

Коль скоро речь зашла о числах, тут самое время припомнить фразу из воспоминаний Левшина, соседа Михаила Булгакова по квартире в доме, по общему признанию послужившем прототипом для знаменитого 302-бис из «закатного» романа. Если не сделать этого сейчас, боюсь, что после будет поздно. Что ж, читаем:

«Ну а нет ли где-нибудь двойников у номера 302-бис? Полистаем Булгакова… Так и есть! В бюрократической фантасмагории «Дьяволиада» под номером 302 значится некая совершенно неуловимая комната, где помещается Бюро претензий. В «Театральном романе» число 302 превращается в номер страницы, на которой издатель Рудольфи предлагает Максудову вычеркнуть слово «дьявол»… Вот оно что! Стало быть, это число обладает в глазах автора совершенно определенной «дьявольской» образностью, и не случайно он пометил им дом, где поселил Воланда».

Итак, поклонник Булгакова и обитатель дома на Большой Садовой нашел в номере 302 некую «дьявольскую образность». Многие исследователи пытались разгадать тайну этих цифр, но безуспешно. Что ж, еще одна загадка? Оказывается, нет, не еще одна – все та же. А дело в том, что загадочные цифры напрямую связаны с темой нашего повествования – загадкой К.

И все же для порядка попытаемся отыскать дом с этим номером на многочисленных Садовых в дореволюционной Москве – в советское время сквозная нумерация Садового кольца была отменена. Увы, ни на Большой Садовой, ни на одной из прочих, вплоть до Садовой-Черногрязской, дом с таким номером я не нашел. Осталось только воздеть руки к небу и возопить: «Да куда ж он подевался?!» К счастью, дом вскоре обнаружился. Однако не на Садовой, а на той части Садового кольца, которая называется Большой Сухаревской площадью, и расположился он как раз напротив Института Склифосовского, бывшего Странноприимного дома графа Шереметева.

Чем же Булгакову могло приглянуться это место? Сам дом, явно не имевший никакого отношения к роману, в царские времена принадлежал братьям Минаевым, торговавшим сюртуками. Может быть, Булгакова, врача по образованию, чем-то привлекла больница? Однако Мастер и Иван Бездомный лечились в другом месте, а Маргарита вроде бы к врачам не обращалась. Так что вполне логичен следующий вывод – найденный дом ничего не объясняет. Что же тогда нам остается? Где искать смысл этого «дьявольского» сочетания трех цифр?

Разгадка оказалась удивительно проста, стоило посмотреть на номер телефона квартиры Киры Алексеевны в Обуховом переулке: 32-07. Три цифры в память о несчастной любви. Все, что ему осталось…

А вот интересно – что там, за дверью комнаты № 302 из «Дьяволиады»? Читаем надпись на двери – «Отдел претензий». На что же Булгаков мог или хотел претендовать?

«Коротков вошел и очутился перед семью женщинами за машинками. Поколебавшись немного, он подошел к крайней – смуглой и матовой, поклонился и хотел что-то сказать, но брюнетка вдруг перебила его. Взоры всех женщин устремились на Короткова.

– Выйдем в коридор, – резко сказала матовая и судорожно поправила прическу.

«Боже мой, опять, опять что-то…» – тоскливо мелькнуло в голове Короткова. Тяжело вздохнув, он повиновался. Шесть оставшихся взволнованно зашушукали вслед.

Брюнетка вывела Короткова и в полутьме пустого коридора сказала:

– Вы ужасны… Из-за вас я не спала всю ночь и решилась. Будь по-вашему. Я отдамся вам.

Коротков посмотрел на смуглое с огромными глазами лицо, от которого пахло ландышем, издал какой-то гортанный звук и ничего не сказал. Брюнетка закинула голову, страдальчески оскалила зубы, схватила руки Короткова, притянула его к себе и зашептала:

– Что ж ты молчишь, соблазнитель? Ты покорил меня своею храбростью, мой змий. Целуй же меня, целуй скорее…»

Понятно, что и здесь Булгаков выдает желаемое за действительное. «Ты покорил меня, мой змий!» Припомните, что в «Морфии» он называл ее змеею. Брюнетка, смуглое лицо с огромными глазами, от которого пахнет ландышем… Смею утверждать, что это описание Киры Алексеевны. Вот что смущает – это страдальческий оскал зубов. Ведьма! Ведьма, перевоплотившаяся в Маргариту…

Тут возникает и еще один вопрос: а при чем тут ландыш? Пожалуй, было бы наивным выяснять причину появления столь незначительной детали. И все же позволю себе чуть-чуть пофантазировать. Возможно, впервые они встретились весной, в мае, когда расцветает ландыш. Однако не стоит забывать и о духах – в 1910 году в России появились магазины известного парфюмера Франсуа Коти, и в тот же год им разработан новый аромат духов. Духи получили название Muguet, что в переводе с французского означает «ландыш».

В причинах появления матовой брюнетки в «Дьяволиаде» вроде бы разобрались. Но может возникнуть вот какой вопрос: почему Булгаков не дал дому или комнате более понятный номер 320? Отвечаю: понятный для кого? Если инициалы Булгаков переставил, К.А. превратив в А.К., – вспомним Анну Кирилловну, – значит, не хотел делать слишком явного намека. А между тем есть в рассказе «Звездная сыпь» и «Авдотья Карповна, 30 лет», в «Багровом острове» некий персонаж по имени Кири и еще неизвестный нам Кирюшка из «Мастера и Маргариты», на которого ссылалась дама в ванной, пытаясь остановить настырного Бездомного… Но не будем увлекаться. Итак, если бы Булгаков захотел, наверняка бы дал дому номер 320/7. Однако страшно подумать, что могло случиться, если бы князь Юрий Михайлович прочитал роман и на страницах его обнаружил номер собственного телефона в дореволюционной Москве. Нет, этого Булгаков допустить не мог. Несмотря на некие странности в характере и особенности психологии, в своих отношениях с чужими женами Булгаков был джентльмен.

Но вот еще одно откровение. Снова, уже в который раз, сочетание тех же самых цифр, на этот раз в телефонном номере Булгакова в то время, когда он жил на Пироговке, – 2-03-27. Неужели случайное совпадение? Опять скрещение судеб, но только не во времени и месте, а в телефонном номере? Нет, этого не может быть. Даже я не могу в это поверить – наверняка здесь не мистическая, а вполне реальная основа. Скорее всего, на волне своей популярности после постановки «Турбиных» Булгаков добился, чтобы ему дали телефон именно с таким номером, во всяком случае содержащим требуемые цифры. Но вот зачем? Что это – вера в магию цифр или столь необычным образом выраженная тоска по прошлому? Зачем терзать воспоминаниями душу? Ведь ничего уже не будет.

Смотрю на эти цифры, даже повторяю их вслух, пытаясь разобраться: «Тройка, семерка…» Где я это слышал? Господи, ну конечно же – «Пиковая дама». Тройка, семерка… дама! То, что Булгаков был игрок, верящий в магию символов и цифр, не вызывает у меня сомнений. Но князь Козловский? Впервые эти цифры – 0, 2, 3, 7 – появились в телефонном номере, когда квартировал он на Никитском бульваре, а переехав в Обухов переулок, оставил номер за собой. Неужто князь был карточный игрок? Или поклонник Чайковского и Пушкина, заядлый театрал? Не стоит забывать, что князь служил в дирекции Императорских театров.

Тройка, семерка… и княгиня. Можно ли утверждать, что сочетание цифр принесло Юрию Михайловичу удачу? Видимо, так… если бы только не Октябрь. Но тут уж никакие цифры не помогут. А вот Булгакову выпала другая стезя – писать, писать без особой надежды на успех и изводить себя тоской по столь желанной, недоступной Кире.

Что ж, благодаря княгине Кире Алексеевне удалось разъяснить еще один загадочный штрих, «дьявольскую образность» в творчестве писателя. И кстати, вот еще что – в «Белой гвардии» один из персонажей, генерал, чем-то напоминает дядю Киры Алексеевны, генерала Николая Сергеевича Блохина. Ну, может быть, и не напоминает, но имеет ту же знакомую нам теперь фамилию и то же звание. Случайность?

Думаю, что дело не в случайности. Просто так тесен мир – по крайней мере, мир Булгакова. В книге «Дом Маргариты» была доказана связь бала Сатаны из «закатного» романа с личностью и трагической судьбой Михаила Тухачевского. Так вот оказывается, что брат его прадеда служил в Кавалергардском полку вместе с тогдашним владельцем имения Шаблыкино, уже знакомым нам Киреевским, а позже, выйдя в отставку, поселился в деревеньке соседнего с Карачевским уезда, купив ее у бывшего однополчанина. Еще более интересно, что бабушка будущего маршала была дочерью помещика Карачевского уезда, так что не исключено ее знакомство с дедом Киры Алексеевны, Сергеем Владимировичем Блохиным. Конечно, Михаил Булгаков, корни которого также на Орловщине, вряд ли догадывался о карачевских корнях своего тезки. Однако, если в жизни так все переплелось – имеется в виду не только время, но и место, – стоит ли удивляться, что то же происходит и в романе. И Маргарита, образ которой навеян знакомством с Кирой Алексеевной, и Майгель-Тухачевский, да и сам Булгаков, отдавший по частице своего «я» и Мастеру, и Берлиозу, – все оказались на страницах одного романа, словно бы так было предназначено судьбой.

Итак, многое в судьбе писателя прояснилось, но остаются без ответа два вопроса: как вылечился Булгаков от морфинизма и почему вдруг занялся литературным творчеством? Вот мнение писателя Николая Никонова, о нем упоминает в своей книге Алексей Варламов:

«То, что произошло с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, было именно посвящением в литературу, совершившимся по всем правилам мистерий и инициаций… Совершилась трагическая мистерия рождения нового русского Фауста, жреца литературы, в горниле оккультного наркотического опыта. Морфий убил Булгакова-врача и родил Булгакова-писателя».

Напротив, сам Алексей Варламов пытается объяснить тягу Булгакова к творчеству в значительной мере политическими мотивами:

«Скорее знаковый смысл соединения морфиниста и писателя заключается, с одной стороны, в той душевной и телесной лихорадке, в той чудовищной встряске, которую пережил Булгаков в 1917 году, а с другой – в том кошмаре, что был пережит его огромной страной».

Позволю себе ни с тем ни с другим не согласиться – нет в этом деле ни мистики, ни оккультизма, и политической подоплеки тоже нет. «Кошмар 1917-го» и «наркотический опыт» здесь явно ни при чем. И нечего писателю приписывать достоинства, которых в то далекое время не могло быть у него – в политике Булгаков разбирался слабо. Всему причиной были лишь тоска и боль. Всему виной была разлука с Кирой Алексеевной.

Но как же вылечился?

В одном из интервью Татьяна Лаппа спасителем Булгакова называет доктора Воскресенского, который будто бы рекомендовал подменить морфий в ампулах дистиллированной водой. Впрочем, позже в разговоре с Леонидом Паршиным этот случай она уже не упоминает, так что биографам остается лишь гадать, в чем истинная причина избавления от страшного недуга. Варламов имеет на сей счет собственное мнение:

«Глубокое убеждение автора этой книги заключается в том, что дело было не только в медицине и даже не только в огромной воле Булгакова и великом терпении и самоотверженности его первой жены. Жизнь этого человека, как никакая другая жизнь русского писателя XX века, была подчинена судьбе и не допускала уклонений: ему надлежало в свой черед стать зависимым от морфия и в свой черед от этой зависимости исцелиться…»

Да нет же! Все гораздо проще, и судьба тут совершенно ни при чем. Морфий, увы, не избавил Булгакова от страданий. Избавлением для него стало творчество – всю свою боль, душевные страдания писатель переносит на своих героев, при этом сам постепенно избавляется от мук. Истинное искусство рождается только так, а все остальное – принадлежность ремесла, а то и вовсе от лукавого.

Это исследование наверняка не будет полным, не попытайся мы проследить судьбу Киры Алексеевны после отъезда из России. При этом не избежать рассказа о судьбах русской эмиграции первой волны. Но прежде чем отправиться вслед за княгиней в Европу, напоследок не помешало бы пройтись по старым московским и петербургским адресам, хотя бы по тем из них, где жили ее родственники. А для начала попробуем отыскать квартиру свекра и свекрови. По счастью, привязанность их сиятельств к Арбату существенно облегчает поиски.

Итак, некоторое время жили они на углу Сивцева Вражка и Староконюшенного, в доме отставного гвардейского штабс-ротмистра Бориса Силина. Есть основания предполагать, что его сын пошел по стопам своего отца – дослужился до чина штабс-ротмистра лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, а в годы Второй мировой войны служил в Русском охранном корпусе. Печальна и поучительна судьба примкнувших к нему русских эмигрантов.

Приказ о формировании Русского корпуса был подписан 12 сентября 1941 года. В своем обращении к эмиграции начальник Русского Бюро в Сербии генерал Скородумов писал:

«Дайте героев! Дайте мучеников! Дайте патриотов! Я верю в силу духа Русского народа и верю, что Русские люди, с помощью Вождя Рейха и доблестной Германской армии, смогут свергнуть и навсегда уничтожить двадцать с лишним лет издевавшуюся над Русским народом интернациональную сталинскую банду… Боже, помоги нам спасти Россию!»

Одно из условий формирования корпуса, поставленных перед властями рейха, было следующее:

«Когда Корпус закончит формирование и коммунистическое движение в Сербии будет подавлено, немецкое командование обязуется Корпус перебросить на Восточный фронт».

К счастью для корпусников, до переброски на Восточный фронт дело так и не дошло. Не сбылось и пожелание сохранить русскую военную форму и воинский устав. Особым распоряжением германского командования Русская охранная группа была включена в состав вермахта с переименованием в Русский охранный корпус. Командование корпусом было передано генералу с немецкой фамилией Штейфону. В официальных обращениях к солдатам и офицерам корпуса отныне следовало употреблять немецкий чин. Был введен немецкий строевой устав.

Поначалу главная задача корпуса состояла в охране военно-хозяйственных объектов. Но вскоре все кардинально изменилось – части корпуса вынуждены были сдерживать наступление отрядов Тито почти на всем протяжении границы между Хорватией и Сербией, а позже вместе с германскими частями отражали наступление советских войск. После капитуляции Германии остатки корпуса смогли разрозненными группами просочиться в Австрию, а там уже сдались британским войскам.

Учитывая выбор сына, вставшего в годы будущей войны в ряды нацистских палачей, логично предположить, что лозунг Силина-отца после поражения первой русской революции был предельно прост: «Расстреливать и вешать!» Яблоко от яблони, как известно, недалеко падает. Уверен, что Козловские придерживались не столь откровенно кровожадной точки зрения. Различия во взглядах могли привести к конфликту с отставным штабс-ротмистром, владельцем дома.

Так или иначе, но что-то у них там не срослось, и вскоре будущие свекор и свекровь Киры Алексеевны переехали в дом рядом с церковью Федора Студита, что у Никитских ворот, – там было поспокойнее. В начале века дом принадлежал Наталье Мошкиной, семейство ее занималось оптовой торговлей. Торговый дом братьев Мошкиных в ту пору предлагал покупателям качественную юфть, по-теперешнему – кожу. Наибольшим авторитетом среди братьев обладал Афанасий Мошкин. Помимо того что занимал почетный пост старосты Покровского собора на Красной площади, он хорошо разбирался в скотоводстве и ведении бухгалтерского учета. По этой теме им была опубликована работа под названием «Счетоводство сельскохозяйственной промышленности», довольно высоко оцененная специалистами. Судите сами, будучи сторонником немецкой системы счетоводства, Мошкин предлагал рабочий скот оценивать по стоимости приобретения с ежемесячным начислением амортизации, скот молочного стада – по цене приобретения с начислением амортизации с той части стоимости, которая образуется в виде разницы между первоначальной стоимостью животного и стоимостью его при продаже на убой. Редкое для обыкновенного торговца знание предмета!

После смерти матери наследники продали дом коллежскому секретарю Станкевичу. Алексей Иванович хоть и не жил сам в этом доме, однако заслуживает более подробного рассказа.

Получивший в начале XX века известность как историк, библиограф, библиофил и коллекционер, Станкевич поначалу работал в архиве Министерства иностранных дел. Усердие архивиста не пропало даром, и вскоре он был приглашен в Московский Исторический музей имени императора Александра III, где состоял библиотекарем, а затем заведовал отделом – вплоть до 1917 года. Его трудами была создана музейная библиотека, известная в научных кругах. Станкевич был причастен еще к одному доброму делу. В начале октября 1890 года общество, «собирающее с Высочайшего соизволения пожертвования на сооружение памятника Гоголю и собравшее в данный момент капитал в 52 000 рублей и имеющее обещание г. Демидова пожертвовать бронзу в необходимом для памятника количестве», постановило образовать комитет по сооружению памятника знаменитому русскому писателю, горячим поклонником которого, кстати, был Михаил Булгаков. От Общества любителей словесности в состав комитета вошел в качестве секретаря Александр Иванович Станкевич. Памятник был торжественно открыт 26 апреля 1909 года на Арбатской площади.

Следует упомянуть и дядю Алексея Станкевича. Николай Владимирович тоже был известен, но несколько ранее, в 1830-х годах, и в ином качестве – как глава знаменитого в истории новейшей русской литературы «кружка Станкевича», среди участников которого были Аксаков, Белинский и Бакунин. Основным занятием кружковцев было изучение трудов наиболее ярких представителей немецкой философии, Шеллинга и Гегеля. Однако после того, как основатель кружка уехал за границу, все закончилось. А жаль!

Выше я уже писал о том, что Кира Алексеевна некоторое время жила по соседству со свекром и свекровью, на Никитском бульваре. Но вскоре настала очередь Большой Молчановки – туда, в дом № 18, переехали свекор и свекровь. Честно говоря, страсть к переездам их сиятельств просто поражает! В этом большом доходном доме доживал последние дни отец Юрия Михайловича. К тому времени Кира Алексеевна с мужем и детьми уже квартировала в Обуховом переулке, на Пречистенке.

Дом под номером 18 по Большой Молчановке принадлежал Дмитрию Тихомирову. Сын деревенского священника известен как организатор первой вечерней школы для рабочих, автор и издатель букварей, учебников и других книг для народных школ. Его убеждения полностью разделяла жена, принадлежавшая к обедневшей ветви рода Оболенских и приходившаяся внучатой племянницей тому самому князю Оболенскому, что на Дворцовой площади решился нанести рану Милорадовичу.

Забота об образовании рабочих оказалась делом выгодным. Помимо доходного дома на Молчановке в Москве, было у Тихомирова имение «Красная горка» в Крыму, откуда он получал молодое белое вино. А в самом доме регулярно собиралась «культурная прослойка». Вот как об этих встречах, где выпивалось немало того самого вина, вспоминал знаток московских нравов Гиляровский:

«Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя в молчании «брады свои» в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу, стоя с бокалами в руках, разливались В.А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял:

– Мы – народ! Мы – служители народного просвещения!..

Кончались речи и неожиданными сюрпризами. Был случай, когда тишайший Н.Н. Златовратский вцепился в бородку благовоспитанного В.А. Гольцева, вцепившегося в свою очередь в широкую бороду Н.Н. Златовратского, так что их пришлось растаскивать соседям. Они ярко выразили свое несходство в убеждениях: В.А. Гольцев был западник, а Н.Н. Златовратский – народник».

Хозяин дома пережил своего сиятельного квартиранта всего лишь на полгода. А вот скучнейшие речи завзятых либералов продолжались. Их отголоски мы слышим до сих пор.

Что-то я все о Москве да о Москве, тогда как мать Киры Алексеевны родом с берегов Финского залива, да и сама Кира не один год прожила в Северной столице. Пришла пора пройтись по петербургским адресам.

По моим сведениям, на Гороховой улице, в доме № 19, отец Киры Алексеевны имел служебную квартиру – дом был во владении ведомства по управлению имуществом императрицы Марии. На этой квартире в основном он и работал, если была надобность. А вот квартира в доме № 16 по Бассейной предназначалась для семьи.

Дом этот принадлежал Александру Евгеньевичу Бурцеву, выходцу из зажиточного крестьянского семейства. Перебравшись из Вологодской губернии вслед за старшим братом в Петербург, Бурцев пристроился в его меняльной лавке. Дело это было прибыльным – знай, рубли на фунты, тугрики да марки обменивай, а прибыль клади себе в карман. Это вам не землю пахать или уголь добывать в сыром забое. Приходилось торговать и процентными бумагами на петербургской бирже. Вскоре переехал в столицу младший брат – стал служить во вновь учрежденной фирме «Братья Бурцевы». Словом, предприятие было основательно поставлено и стало приносить значительный доход. Достаточно сказать, что накануне империалистической войны старший брат имел во владении одиннадцать домов – на Литейном, на Знаменке, на Провиантской и Церковной. Александр Бурцев тоже преуспел – ему принадлежали четыре дома на Бассейной. Однако легкие деньги не давали покоя нашему купцу. Перед войной он отошел от дела и посвятил себя занятиям более благородным, увлекшись историей и искусством. Даже подумывал устроить Музей русского искусства и литературы в одном из своих домовладений. Но помешала война.

Рискну предположить, что тяга к собирательству была характерна для вологодских Бурцевых. Жил в той же губернии Евлампий Бурцев, археограф и богослов, любитель русской истории, служил преподавателем в духовной семинарии. Но основным его занятием стало описание свитков, находящихся в Вологодском епархиальном древлехранилище, да еще собирание предметов старины. Вот и наш Бурцев стал покупать древние книги, предметы быта у крестьян, записывать песни и легенды, приобретать картины и церковную утварь. Пожалуй, со временем это могло бы стать самым надежным вложением капитала. Если бы не Октябрь…

Пока же суд да дело, а до революции оставалось полтора десятка лет, Бурцев занялся изданием раритетов – нечего им без дела лежать, пора бы послужить хозяину. Впрочем, не стану утверждать, что от издательства была какая-либо прибыль.

Известно, что на счету Бурцева издание около двухсот описаний редких книг, рукописей, старинных документов, собраний акварелей и гравюр. И все же многие из собранных им рукописей смогли достойно оценить только потомки. Чего стоит вот этот, сохранившийся благодаря ему автограф Ильи Репина:

«1909.

23 июля. Куоккала.

Модные эстетики полагают, что в живописи главное – краски, что краски составляют душу живописи. Это не верно. Душа живописи – идея. Форма – ее тело. Краски – кровь. Рисунок – нервы. Гармония-поэзия дают жизнь искусству – его бессмертную душу.

Илья Репин».

Думаю, что это изречение стоило бы вызубрить назубок каждому современному мазиле, претендующему на звание художника. Да и нынешним очеркистам-повествователям, лауреатам всяких премий, оно бы тоже пригодилось.

В общем, семье Блохиных с домовладельцем повезло, чего не скажешь о самом хозяине – в 1938 году его настиг карающий меч НКВД. Ну, что поделаешь, если пролетариат на дух не выносил менял, ростовщиков и прочих «мироедов».

Упоминавшаяся выше Гороховая улица в Петербурге пересекает несколько речек и каналов. Как раз на участке между Красным и Каменным мостом стоит и поныне дом № 19, в котором жил Алексей Блохин. А по соседству, в доме № 17, когда-то размещался Английский клуб – закрытое элитное заведение для мужчин, особенно нервно реагирующих на появление в их обществе сограждан низкого происхождения и прочих самозванцев. Девиз клуба – Concordia et Laetitia («Согласие и веселие») – говорил сам за себя, предполагая приятное времяпрепровождение в компании людей одного круга. В клуб приходили обсудить новости, почитать газеты, сыграть партию в бридж или в бильярд, выпить пару бокалов мозельвейна. Членство в Английском клубе рассматривалось как гарантия аристократизма духа и соответствующего положения в обществе, а потому желающих попасть в него было в те времена не счесть. Следуя известному принципу «лучше меньше, да лучше», число членов клуба ограничили количеством в триста человек. Старшинами клуба выбирались не последние люди в городе: князь Кутузов, граф Аракчеев. Был членом клуба и Алексей Блохин.

Английский клуб в конце XVIII века образовали и в Москве. Но почему-то его члены никак не могли успокоиться на одном каком-то месте: свои посиделки они устраивали то на Страстном бульваре в доме Бенкендорфа, то на Большой Никитской, то на Большой Дмитровке в доме Муравьева. Наконец, в 1831 году блуждание клуба по Москве закончилось в доме графов Разумовских. А через сорок лет и дом, и большой участок в Палашах отошли тайному советнику Шаблыкину. Уж не из тех ли он Шаблыкиных, что некогда владели имением в Карачевском уезде?

Да, были времена, когда дворец этот стоял в тенистом парке, между Козихой и Тверской. Поодаль были три пруда, память о которых теперь сохранилась лишь в названии одного из переулков. Говорят, здесь, в клубе, происходили тайные заседания первого московского кружка масонов. А между тем у некоторых представителей аристократии вошел в моду вот какой девиз, по-видимому определявший цель их жизни:

«Рождение, производство в первый офицерский чин, женитьба и поступление в члены клуба».

«Храм праздности» – так называл это место Лев Толстой. Праздность праздностью, но правила здесь строго соблюдались:

– с собой можно было привести лишь одного-единственного гостя;

– член клуба имел излюбленное кресло, которое в его присутствии никто не должен занимать;

– слабый пол не допускался в клуб ни под каким предлогом, будь то жена, любовница или прислуга;

– просрочившим членский взнос был жесточайшим образом закрыт вход в клуб впредь до уплаты долга.

А вот что писал об Английском клубе в середине XIX века Михаил Загоскин в книге «Москва и москвичи»:

«Попасть в члены Английского клуба довольно трудно; число членов, ограниченное уставом, почти впятеро менее числа кандидатов, из которых многие… ждут лет по пятнадцати своей очереди. Не подумайте, однако ж, чтоб эта трудность побеждалась одним терпением. О нет! Дождавшийся своей очереди кандидат баллотируется и если не будет избран, то должен навсегда отказаться от чести быть членом Английского клуба, потому что вторичная баллотировка воспрещается уставом».

Помимо Льва Толстого, в Английский клуб был вхож и Лев Голицын, знаменитый российский винодел. Чуть дальше по Тверской, рядом с домом генерал-губернатора, располагался магазинчик виноградных вин, где продавалось в розницу натуральное вино из голицынского имения «Новый Свет» в Крыму. Приходилось и мне пробовать это вино, и даже новосветское шампанское, но то было уже гораздо позже. Теперь от прежнего вкуса не осталось ничего.

Странное дело, Английский клуб и в Петербурге, и в Москве обнаружил несовместимость с именем графа Бенкендорфа. В Москве они не смогли ужиться на Страстном, а в Петербурге клуб переехал в другой дом, поскольку здание на Гороховой облюбовало Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, главой которого царь назначил племянника того самого графа, чей дом находился на Страстном бульваре. Однако охранное отделение на Гороховой не прижилось и через несколько лет переместилось на набережную Фонтанки. Говорят, причина была в том, что по ночам в старом здании бродили тени убиенных и замученных.

Напротив дома на Гороховой располагалось Училище глухонемых, а рядом – здание Александровской женской гимназии и детского приюта. Чуть дальше – Попечительство императрицы Марии Федоровны организовало Бюро для наведения справок о семейном и материальном положении глухонемых. Словом, тихое, располагающее к покою место. Разве что вечерами было шумно, поскольку на углу Гороховой и набережной Мойки находился ресторан «Контан», названный так по фамилии хозяина. Славное было заведение с отменной кухней и зажигательным оркестром из бессарабских то ли румын, то ли цыган.

Стишки, конечно, так себе, но сделаем снисхождение поэту, написавшему их, сидя за столом в «Контане».

А на Большой Конюшенной в той же Казанской части Петербурга проживала до своего замужества мать Киры Алексеевны. Отец ее хоть и был зажиточным купцом, однако в Английский клуб его бы вряд ли пригласили. Да это было ни к чему – неподалеку располагались шикарный ресторан «Медведь», владельцем которого был хозяин «Яра», известного на всю Москву. Тут же рядом было и кафе «Доминик», а также несколько церквей, на выбор – финская, шведская, голландская и немецкая, не считая Казанского собора.

Среди иноверцев Петербурга немецкая община считалась наиболее влиятельной, что и немудрено, если учесть привязанности Петра I и Екатерины, пригласивших для обустройства Петербурга немалое число специалистов из Германии. Важную роль в жизни общины играла Петрикирхе – так называлась церковь Святых апостолов Павла и Петра. Первоначально лютеране собирались для молитвы в доме вице-адмирала Крюйса, а позже на территории его усадьбы была построена лютеранская кирха в виде креста из бревен. Церковь имела увенчанную шпилем башенку, однако колокольни не было, поэтому вместо привычного звона колоколов сигналом для прихожан служил подъем адмиральского штандарта на шпиле церкви.

Казалось бы, посетив напоследок памятные места Москвы и Петербуга начала прошлого, XX века, мы можем обратить свое внимание на более поздние года. Но дело в том, что судьба потомков Киры Алексеевны заставляет возвратиться назад. При этом не хотелось бы вас утомлять подробностями из родословных, так что придется верить на слово.

Петрикирхе, 1910-е гг.

Один из внуков княгини Киры Алексеевны женат был на Марии Дмитриевне из рода Левшиных. А сын ее тетки, Надежды Дмитриевны, в 1935 году женился на баронессе Анне Николаевне Мейендорф, дочери художника-иконописца. Впрочем, все это не важно, поскольку художником Николай Богданович, бывший полковник лейб-гвардии Конной артиллерии Его Величества, стал только в эмиграции – то ли по необходимости, то ли по велению души. В начале 1900-х годов он вместе со своими братьями посещал школу Карла Мая – кстати, там же учились и Николай Рерих с Александром Бенуа. И вот полученные навыки в живописи пригодились в годы грустного изгнания, на чужбине, когда пришлось ему в компании с другими выходцами из России расписывать православные храмы в Югославии. А в годы Второй мировой войны Николай Богданович вдруг оказался… Где же, как вы думаете? Увы, в печально знаменитом Русском корпусе, где защищал от нападения сербских партизан военные объекты и отражал атаки советских войск, наступавших на Балканы. Но это было уже в 1944 году. Замысловата судьба российского эмигранта – нередко от молитвы до выстрела оказывается один шаг.

Известно, что события, даже разнесенные во времени, бывают связаны между собой. Попробуем отыскать причины превращений бывшего полковника лейб-гвардии в том, что случилось на полвека раньше, – перелистаем записи, сделанные императорской рукой. И вот находим место в монаршем дневнике, где упомянут отец Николая Богдановича – барон Мейендорф, генерал-адъютант, состоявший при особе императора. Читаем записи за 1895 год:

«4-го января. Среда. Завтракали: Ксения, Сандро, д. Миша и Мейндорф (деж.)».

«16-го января. Понедельник. Завтракал Мейндорф (деж.)».

«30-го января. Понедельник. Завтракали Саша Козен и Мейндорф (деж.)».

Конечно, записи потрясают «содержательностью». Однако обращает на себя внимание не то, что царь ленится писать еще одну букву «е» в фамилии барона. Нет, дело тут в другом. По моему мнению, генерал на то и генерал, чтобы предвидеть ход событий в государстве. Так почему же не соизволил государю подсказать – за завтраком или на прогулке? Ведь завтракал-то не один раз! Глядишь, и не пришлось бы потомкам генерала бедствовать на чужбине и проливать напрасно кровь. Странные люди эти придворные сановники – воспитанные французом гувернером, окончившие привилегированный лицей или университет, увешанные регалиями и удостоенные высоких званий, – зачем учились они, если не смогли предвидеть? Предвидеть поражения, предугадать время, когда их сметут.

Анна Федоровна Мейендорф была племянницей Николая Богдановича, того самого полковника. Оба они происходили из знатной остзейской семьи, но вот какие странности судьбы бывают связаны с происхождением. Сочетание высокого титула и невыразительной внешности нередко пагубно сказывается на женщине, вызывая необратимые изменения в душевном складе, в психологии. Так уж случилось, что Анна Федоровна осталась незамужней и потому все силы свои стала отдавать заботе о болящих и нуждающихся. В 1899 году вместе с отрядом Касперовской общины Красного Креста она едет в Самарскую губернию помогать страдающим от голода и эпидемии цинги. А с началом Русско-японской войны вместе с отрядом петербургской общины сестер милосердия отправляется на Дальний Восток. «Я иду на войну умирать» – эти слова многое определяют в ее поступках: принесение в жертву собственной жизни ради того, чтобы другие, возможно, обрели то счастье, которого сама она оказалась лишена. С началом империалистической войны в составе санитарного поезда Анна Федоровна отправляется на фронт, но слабеющее здоровье уже не позволяет с полной отдачей выполнять работу. Возвратившись в Петроград, она просит назначить ее на одно из госпитальных судов, стоявших на рейде близ Одессы. А в марте 1916 года газеты сообщили трагическую весть: в результате атаки немецкой подводной лодки U-33 в Черном море близ города Офа затонуло русско-французское госпитальное судно «Портюгаль». Из двадцати шести сестер милосердия удалось спасти только одиннадцать. Так погибла Анна Федоровна.

Госпитальное судно «Портюгаль»

Не менее страшная судьба ожидала двоих ее братьев. Через три года после гибели сестры они были замучены махновцами.

А вот у двоюродного брата Анны Федоровны все складывалось иначе. Сын дипломата, юрист, Александр Мейендорф был причастен к основанию «Союза 17 октября», при этом видел основной своей задачей объединение немецкоязычных подданных империи – для этого даже была образована так называемая Немецкая группа «Союза 17 октября», существовавшая до 1914 года. Во время Первой мировой войны, когда многие русские люди погибали на германском фронте, барон счел своим долгом осудить кампанию против прибалтийских немцев, развернувшуюся в прессе. Цель этой кампании он рассматривал как попытку окончательно решить «остзейский вопрос», а именно – ликвидировать органы дворянского самоуправления в Остзейском крае. Для крупного землевладельца, имевшего более двух тысяч десятин земли, доходные дома в столице и фамильный замок, такое поведение было логичным и естественным. Увы, спасти имущество не удалось, и в 1919 году бывший землевладелец оказался в эмиграции. Все, что ему осталось, – это место преподавателя в британском университете.

Брат Александра, Петр, сначала камер-юнкер, позже удостоенный высокого звания камергера, служил хранителем Императорского Эрмитажа. Чтобы в дальнейшем вам не путаться, сразу поясню, что в нашем Отечестве до Октябрьской революции обер-маршал приравнивался к дворецкому, обер-камергер к постельничему, действительный камергер к стряпчему, обер-шталмейстер к ясельничему, обер-егермейстер к ловчему, обер-шенк к кравчему, обер-мундшенк к чашнику, мундшенк к чарочнику, а камер-юнкер к комнатному дворянину. Теперь, надеюсь, все понятно? Да, чуть было не забыл – 30 августа 1856 года в связи с коронацией Александра II был учрежден придворный чин обер-форшнейдера, в обязанности которого входило разрезание кушаний для императорской четы во время праздничных обедов. Прежде эта высокая честь, то есть честь разрезать, предоставлялась старшему дежурному камергеру.

Но возвращаемся к хранителю. В политике Петр Мейендорф разделял взгляды октябристов – входил в ту же самую Немецкую группу, что и брат Александр. Судьба его после 1917 года остается неизвестной. Похоже, большевики решили, что знатный хранитель непременно разворует ценности. И о семейном его положении тоже нечего сказать – жил в том же доме, где с конца XIX века обосновались его дядя с женой. Там же обитала дочь хозяина со своим возлюбленным супругом.

Интересна история этого дома. В середине XVIII века на участке между Миллионной улицей и набережной Мойки находился дом некоего Эмса, фельдшера Семеновского полка. В середине следующего столетия домом завладел Андрей Штакеншнейдер, придворный архитектор, разбогатевший на строительстве дворцов для императорской семьи. Построил он и дворец Алфераки в Таганроге для одного из предков Анны Бетулинской-Смирновой, речь о которой впереди. Трудно было удержаться и не перестроить дом на Миллионной в соответствии со своим вкусом и потребностями семьи, что и было сделано. В поперечном двухэтажном флигеле расположилась мастерская архитектора, там же были и жилые комнаты. На Мойку был обращен сад, на красную линию набережной Мойки выходил одноэтажный флигель. Со временем дом стал знаменит литературно-художественным салоном. Посетителями его были художники, писатели и даже будущие революционеры-демократы.

К несчастью, увлекшись трудами праведными, глава семейства своих сил не рассчитал, заболел и вскоре умер. Дом на набережной Мойки пришлось продать. А в конце XIX века в нем поселилась семья во главе с бароном Федором Мейендорфом, генерал-лейтенантом и командиром Его Императорского Величества конвоя.

И что это за повальное стремление бежать от большевиков под крылышко недавних врагов, на Украину, оккупированную немцами! Не только братьев Анны Федоровны это подвело – шурина вышеупомянутого Петра Богдановича тоже махновцы расстреляли. А ведь был Яков Анатольевич Куломзин совсем не глупый человек – председатель земского собрания, предводитель уездного дворянства. И вот надо же, бежав из Петрограда на юг вместе с семьей, погиб в том же 1919 году от рук все того же батьки. Счастье, что семье через Польшу и Чехословакию удалось добраться до Канады. На наш взгляд, бегство это было и морально, и логически оправдано – недопустимо бросать малых детей на произвол судьбы ради безнадежной попытки восстановить утраченные привилегии.