Читать книгу Иван Дыховичный. Формула жизни - Владимир Колганов - Страница 2

Самый «древний» из известных мне предков Ивана Дыховичного – это Иона (Иойна) Велькович Дыховичный, в начале прошлого века проживавший в Киеве на Большой Васильковской (ныне Красноармейской) улице. Большая Васильковская – улица довольно длинная, но дом Ионы Дыховичного располагался в той ее части, где жили люди состоятельные. Один из сыновей, Яков Ионович, работал зубным врачом и жил какое-то время вместе с отцом, а затем перебрался на Фундуклеевскую улицу (ныне улица Богдана Хмельницкого). Надо признать, фамилия у Дыховичных довольно редкая – что уж тут говорить, если даже в Одессе Дыховичных не было. Поэтому стоит упомянуть и проживавшую в те годы в Киеве Марию Кондратьевну Дыховичную. Возможно, Мария Кондратьевна, владелица дома на Малой Владимирской (ныне улица Олеся Гончара), была супругой Ионы Дыховичного, в ее доме обитала вся семья, а в квартире на Большой Васильковской располагался зубоврачебный кабинет. Однако в своих поздних интервью герой этой книги утверждал: «Мои дедушка и бабушка из Нежина». Там же Иван Владимирович вспоминал, что бабушка училась в Смольном, а дед преподавал в Московском университете, чему подтверждений я так и не нашел. Как бы то ни было, но версия, будто Ивана назвали так в честь прадеда, Ионы, кажется мне довольно привлекательной. Впрочем, я не настаиваю – из Нежина так из Нежина, тем более что в этой книге вы встретите еще немало разных мнений и взаимоисключающих суждений.

Другой сын Ионы Дыховичного, Абрам, учился в Москве, стал инженером-строителем и незадолго до революции работал заведующим технической конторой строительного отдела торгового дома «Шпис и Прен», который занимался торгово-посредническими операциями. Его жена, Анна Моисеевна, была зубным врачом. Примерно до 1930 года Абрам Ионович жил на Остоженке, в 1-м Ильинском (ныне 1-м Обыденском) переулке, а позже перебрался в бывший доходный дом братьев Грибовых по адресу Машков переулок, дом 1. В 30-х годах ради пропитания семьи работал сразу в нескольких местах – в Горной академии, НТУ ВСНХ СССР и даже во Всесоюзном арктическом институте, если в расшифровке аббревиатуры ВАИ я не ошибся.

В 1911 году в семье Абрама Дыховичного родился сын Владимир, а позже еще двое детей. Нина и Юрий по примеру отца стали инженерами-строителями и достигли немалых успехов в этой области. Кстати, журналист Алексей Венедиктов, один из основателей радио «Эхо Москвы», – внук Нины Абрамовны. Но наибольшую известность в масштабах всей страны приобрел Владимир Абрамович – драматург, писатель-юморист и еще поэт. Творческий дуэт Владимира Дыховичного и Мориса Слободского был очень популярен вплоть до начала 60-х годов. Приведу фрагмент из воспоминаний драматурга Самуила Алешина:

«Даже в нашей школе старшеклассник Володя Дыховичный устраивал для нас концерт, изображая джаз. Он лихо танцевал, напевая при этом сущую абракадабру, которую я тем не менее умудрился запомнить. А именно:

Дзумбай квили милитоли коммунадзе.

Дзумбай кви, дзумбай ква!

Энекодема и шервер вумба,

И шервер, шервер, шервер, шервер, шервер ва!

И восторг всеобщий! Не помню, каковы были успехи Дыховичного в школе, но позднее на поприще эстрады и театра его популярность, совместно с Морисом Слободским, была несомненной».

Могу подтвердить, что фамилии эти были на слуху, причем именно в тандеме – Дыховичный и Слободской. Впечатлений об их творчестве память, увы, не сохранила, остались только эти словно бы неразделимые, навечно соединенные временем фамилии. Однако помню, что водевили «Воскресенье в понедельник», «Гурий Львович Синичкин», «Друзья остаются друзьями», «Факир на час» пользовались большим успехом у тогдашних зрителей. Мало того, оказалось, что весьма популярный до сих пор фильм Гайдая был создан в немалой степени благодаря отцу Ивана Дыховичного:

«Фильм «Бриллиантовая рука», авторами которого в титрах значатся Слободской и Костюковский, был фактически снят по сценарию отца. Я сам отдал этот сценарий на «Мосфильм» после его смерти. Конечно, сценарий был доработан, но фамилия автора в титры не попала».

А вот еще одна легенда, маленький штрих к портрету Владимира Абрамовича, который позволяет нам понять, что это был за человек, как относился к действующей власти:

«В день смерти Сталина демонстративно отправился кататься на лыжах. Жена, балерина Театра Станиславского Александра Иосифовна Дыховичная (Синани), выскочила за ним на лестницу с маленьким сыном на руках:

– Что ты делаешь? Ты нас погубишь!

Он обернулся и, чеканя каждое слово, ответил:

– Я его ненавидел, ненавижу и буду ненавидеть.

После чего за ним захлопнулась дверь подъезда».

Действительно, очень похоже на легенду, однако надо признать, что звучит вполне правдоподобно. Тут главное не конкретные обстоятельства, а смысл сказанного им. Ну, разумеется, в ненависти Владимира Дыховичного к «вождю народов» я ничуть не сомневаюсь.

Рассказывают и о том, сколь жесткий отпор Владимир Абрамович дал сыну вождя Василию Сталину, когда тот в ресторане попытался приударить за его женой. Что ж, хорошо и то, что обошлось без огорчительных последствий. Было бы обидно за такой вот пустячный инцидент получить немалый срок.

Был и еще один случай, о котором вспоминали современники. На Большой Бронной до 1937 года размещалась городская синагога. В послевоенные годы в этом здании располагался Московский дом художественной самодеятельности или что-то в этом роде – я мимо этого дома часто проходил, однако точного названия так и не запомнил. Возможно, потому, что к самодеятельности не испытывал особого почтения. Так вот, в конце 1958 года группе авторов юмористического альманаха «Смех дело серьезное» было предложено выступить с концертом в этом доме. Среди них были Яков Костюковский, Виктор Ардов, Александр Безыменский, Александр Галич, Виктор Драгунский, Владимир Дыховичный, Морис Слободской, Борис Ласкин. Однако, когда уважаемые юмористы узнали, что им предстоит выступать «на руинах синагоги», все в один голос отказались. Был скандал, была попытка обвинить их в сионистской пропаганде, но ход делу так и не был дан. Надо полагать, причина в том, что тогдашняя власть высоко ценила юмор – особенно такой, который существовал как бы сам по себе, ну разве что были кое-какие слабые намеки на сатиру. Недаром уже гораздо позже долгую жизнь на телеэкранах «Кабачка 13 стульев» объясняли симпатией к этой программе то ли самого генсека Брежнева, то ли его супруги.

Жена Владимира Абрамовича, Александра Иосифовна, была весьма привлекательной женщиной, она танцевала на сцене музыкального Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Вот что рассказывал о ней сын:

«У мамы не сложилась карьера в театре, потому что она отказалась сотрудничать с органами в те страшные годы. И ее уволили из театра, несмотря на то что она была замечательной солисткой».

Принадлежала Александра Иосифовна к роду крымских караимов Синани. Ее дед Исаак Иосифович Челеби-Синани учительствовал в школах Феодосии, Симферополя и Бахчисарая, а уже в конце жизни занялся написанием истории караимского народа. Брат Александры Иосифовны, Вениамин, в 1911 – 1912 годах издавал первый русскоязычный журнал «Караимская жизнь» – ежемесячник о жизни караимской общины в Москве. В советское время он работал в МГСПС, ведавшим делами московских профсоюзов.

Александра Иосифовна стала женой Владимира Абрамовича уже после войны. А первый ее муж был как-то связан с ансамблем Моисеева. В семье о нем остались, мягко говоря, не самые приятные воспоминания, связанные с 1941 годом, когда началась война:

«Вместе с Моисеевым… ансамбль уезжал в эвакуацию, и этот человек ее высаживал на какой-то станции недалеко от Москвы, потому что сказали, что только те, кто участвует в самом ансамбле, могут ехать дальше. Он свою жену ссадил с грудным ребенком, и мать осталась где-то там за 100 или 200 км от Москвы. После этого она, видимо, с ним и не жила».

Кто был этот жестокий человек, мне неизвестно – имя его в семье старались не упоминать.

Во время войны Владимир Абрамович служил в блокадном Ленинграде, работал во фронтовой концертной бригаде известного эстрадного актера Льва Мирова – было это на Северном флоте. Рассказывают, что хлопотал за репрессированную актрису, просил откомандировать ее во фронтовую бригаду. Его ли заслуга или нет, но освободить актрису удалось. Позже он был приглашен в качестве автора в Московский театр миниатюр, где стал писать репризы для Марии Мироновой и Александра Менакера. А после войны до самой смерти в 1963 году работал в соавторстве со Слободским.

Может сложиться впечатление, что у детей Владимира Абрамовича было безоблачное детство. Судя по частым упоминаниям в тогдашней прессе, он был «в фаворе» – и дача у семьи была, и, если верить некоторым сообщениям, даже свой автомобиль. Но вот что вспоминает сын Иван:

«В результате кампании по борьбе с космополитизмом отец, который писал пьесы, фельетоны и песни, остался без работы. Мы жили почти впроголодь и ждали, не случится ли чего-нибудь еще худшего. Все, что можно, сдали в ломбард. Я учился в вечерней школе и работал…»

Тут небольшая нестыковка по времени. Борьба с космополитизмом, как известно, велась в 1948 – 1953 годах, когда Ивану было не более семи лет. Отцу действительно досталось – шуточные песенки опасного содержания стали основанием для приговора. Уже гораздо позже за песни подобного рода пострадал и Александр Галич. Может быть, и не стоило этого Дыховичному писать, однако трудно удержаться, когда само время способствует превращению доброго юмора в злобную сатиру.

Освободился Владимир Дыховичный только после смерти Сталина благодаря содействию писателя Константина Симонова. А вот учение с работой его сын Иван совмещал немного позже. Однако трудиться начал уже в раннем возрасте:

«Еще в детстве, когда мне было шесть лет, отец практически отдал меня в подмастерья к рабочим, которые строили дачу в Пахре (квартиры у нас не было). Те меня гоняли, как поганого кота, кормили кашей из своего котелка, а если я ронял ее на пол, то получал подзатыльник. К ужасу мамы, я изрезал себе все руки. Зато научился обращаться с рубанком и стамеской».

Насчет квартиры, которой не было, Иван не совсем прав, но об этом позже.

Итак, наша история начинается с того, что 16 октября 1947 года в семье Владимира Абрамовича и Александры Иосифовны родился сын Иван. Это событие сопровождала масса домыслов и сплетен, что характерно для артистической среды. Вот что находим в воспоминаниях соседки по дачному поселку, это разговор ее родителей:

– У Володи Дыховичного сын родился, – сообщал, например, папа.

– Да? И как назвали?

– Иван.

– Иван? Глупо!

– Почему?

– Ну, она же тоже «экс нострис»? Или она русская?

– Я ей в паспорт не заглядывал.

– Все равно глупо – Иван. Хотя, с другой стороны, она очень умно сделала, что родила. Дочка же не его!

– А чья же?

– Здрасте! Ты что, не знаешь? Да это же все знают! Дыховичный же ее подобрал с ребенком!..

В то время семья Дыховичных жила все в том же бывшем доходном доме Грибовых на улице Чаплыгина (бывший Машков переулок), где с 30-х годов проживал его дед. Район это был достаточно привилегированный, рядом Чистые пруды, недалеко и до Лубянки. Единственное неудобство представляло то, что квартира была переполнена. Квартирный вопрос в те времена стоял довольно остро, а потому все дети Абрама Ионовича вместе со своими семьями обосновались там.

«Я вырос в общей квартире, где с нами вместе обитало очень много родственников. Но они были настолько чужими, что мы ощущали себя как в коммуналке. Эта обстановка очень сильно повлияла на мой характер. С одной стороны, я с самого детства научился жить с людьми, быть с ними деликатным. А с другой стороны, все это было очень сложно. Потому что ты всегда на виду, нет никакой личной жизни».

Впрочем, какая личная жизнь может быть в раннем детстве, Иван не уточняет. Но к этому вопросу мы еще вернемся.

Между домом, где жил Иван, и бывшим особняком торговца железом и чугуном Л.В. Готье-Дюфайе, в котором располагалось посольство Латвии, был «очень уютный, закрытый со всех сторон дворик, где проходили все выяснения отношений с хулиганами». Признание в том, что «в детстве я очень много дрался», не должно нас удивлять – без драк у мальчишек не обходится. А если учесть такой раздражитель, как национальность, то не приходится удивляться и тому, что позже Иван увлекся боксом. Благо даже при небольшом росте был он мальчиком отнюдь не хилым.

«Однажды, когда мне было шесть лет, ко мне во дворе подошли люди, сказали, что я «жид», и ударили меня об стенку. Я пришел к отцу заплаканный и рассказал об этом. А он мне сказал: «Ну что, я каждый раз буду с тобой во двор ходить, гонять их? Ты реши как-то сам этот вопрос». Я пошел заниматься боксом. И у меня больше не было такой проблемы никогда в жизни».

Могу подтвердить, что антисемитизм на бытовом уровне в то время был распространен. О причинах не берусь судить, но многие из моих знакомых в юные годы от него так или иначе пострадали, кто-то вообще избегал прогулок во дворе – все только с мамой или с бабушкой по аллеям у Патриаршего пруда. А, скажем, один из моих приятелей, Леня Володарский – тот после очередного конфликта на национальной почве пошел по пути Ивана и стал «накачивать мышцу». Впрочем, не знаю, насколько это помогало.

Несмотря на непростые бытовые условия и время от времени возникавшие финансовые проблемы, случались в детстве Вани и радостные дни. Не каждому ребенку удается побывать на Черном море, да еще и пожить в доме для писателей. Скажем, мои путешествия в этом возрасте были ограничены ближайшим Подмосковьем, где каждый год родители снимали дачу. А вот Ивану куда больше повезло.

«Я попал в Коктебель в 1952 году… Единственное, что я запомнил, в воде меня отец подбросил в воздух вдвоем со Слободским, соавтором моего папы. Они меня как-то так подняли, раскачали и бросили в воздух. Я упал в воду, и вот так я запомнил этот кульбит. Папа не много со мной занимался в жизни, он был строгий, аскетичный человек, но достаточно теплый».

А с виду и не скажешь, что папа строгий! Нет, правда, довольно необычная характеристика для писателя юмористического жанра и автора «жизнеутверждающих», в духе времени, песен и стихов. Стоит припомнить и его друзей, людей остроумных, веселых и общительных, – помимо Мориса Слободского это Мария Миронова, Александр Менакер, Борис Ласкин, Никита Богословский, Василий Соловьев-Седой… Разве что Константин Симонов да Борис Пастернак из этого ряда немного выбивались – в том смысле, что литераторы были серьезные, не сатирикам чета.

Кое-что об этом времени сможем узнать из воспоминаний самого Ивана:

«Пастернака я помню смутно, могу лишь сказать, что при всей своей внешней непропорциональности Борис Леонидович производил впечатление удивительно элегантного человека, гармоничного во всех проявлениях. Из друзей отца, может быть, больше других я любил Константина Симонова. Он всегда выглядел идеально выбритым, исключительно промытым джентльменом, но не холеным, а слегка небрежным… Хотя время было непростое, я прекрасно помню красивых женщин, остроумных мужчин, шумные застолья, шутки, которые очень рано начинаешь ценить».

Это весьма существенный момент. Иван вырос среди людей не просто остроумных, но даже, в некотором роде, специалистов по части юмора и застольных шуток. А потому не стоит удивляться его исключительным способностям, которые проявились в жанре театральной клоунады. Я уж не говорю о виртуозном исполнении не совсем приличных анекдотов.

Однако шутки кончились, когда пришла пора учиться в школе. Думаю, что для большинства детей первый урок в школе – испытание, некий переломный момент в их судьбе. И не каждому это испытание придется по душе, не каждому удается приспособиться к новым порядкам, которых дома не было. Мне эта перемена далась нелегко, но как-то посчастливилось избежать страданий, которые выпали на долю Вани:

«Учителя, которые мне попадались, были садистами. А в школах царила казарменная система и все строилось на подчинении. Лучшие воспоминания у меня от школы рабочей молодежи. Туда я пошел, чтобы получить стаж для поступления в вуз».

Тут наконец-то выяснилось, когда и зачем Иван пошел учиться в вечернюю школу. В то время для поступления в некоторые высшие учебные заведения требовалось отработать не менее двух лет. Меня горькая чаша сия почему-то миновала – видимо, потому, что я поступал в Физтех. А вот в гуманитарные вузы не брали без такого трудового стажа. Скажем, для того, чтобы получить право освоить актерское мастерство и попытаться сыграть роль Гамлета из одноименной трагедии Шекспира, следовало пару лет постоять у токарно-шлифовального станка.

Но прежде, чем настала юность, Ивану предстояла борьба, в которой многие из нас в те годы потерпели унизительное поражение.

«В первом классе меня хотели остричь наголо. Каждый день директриса – страшная женщина с прозрачными, водяными, как у дога, глазами – стояла на первых ступеньках лестницы, начинавшейся за гардеробом, запускала руку в волосы мальчиков, зажимала их в кулак и, если они были длиннее, чем нужно, била детишек головой о стену. Естественно, ребятам это быстро надоедало, и они шли стричься как надо… Но я не поддался, и вот так примерно год она меня и била, пока не смирилась с моей прической. А я так и не постригся, потому что не хотел унижаться. В этой жизни все тебя хотят прогнуть».

Предполагаю, что здесь Иван немного добавил себе доблести, поскольку удары головой об стену в течение целого года, вообще-то говоря, чреваты… Однако ничего такого я за ним не замечал. Разве что нос, может быть, самую малость пострадал – но это, скорее всего, после бокса.

Уже в двенадцать лет Иван освоил рок-н-ролл. Могу ему в этом только позавидовать. А дело в том, что у Ивана был талантливый учитель – Андрей Миронов, которому в ту пору было восемнадцать. Талант у Миронова был несомненный – достаточно вспомнить его танец в «Бриллиантовой руке». Правда, для меня главным авторитетом в этом жанре остается Константин Райкин, но это дело вкуса.

Дружбе между Андреем и Иваном способствовало не только то, что оба жили в одном дачном поселке, но еще и увлечение Андрея сестрой своего товарища, Галиной, дочерью Александры Иосифовны от первого брака. Как можно понять из воспоминаний Галины, Андрей ей тоже был не безразличен.

«Наши родители очень дружили, мы вместе жили на даче в поселке писателей на Пахре. А в Москве мы учились, можно сказать, через забор – я в женской школе на улице Москвина, а Андрей в мужской на этой же улице».

Увы, как это часто бывает, юношеское увлечение со временем сошло на нет. Все кончилось, когда Андрей поступил в театральное училище. Только представьте, недавний школьник оказывается среди привлекательных девиц, которые горят желанием выступать на сцене. Понятно, что скромность и строгий нрав не очень-то сочетаются с профессией комедиантки. Здесь нет никаких намеков, просто неоспоримый факт. Хотя, возможно, в чем-то я и ошибаюсь. Однако рискну предположить, что соблазнов определенного рода у привлекательного парня в окружении будущих актерок очень много. Вот и Галина так считает:

«Мы поссорились, так как он… Ну, загулял, что ли. Теперь я думаю, что, наверное, причина была в том, что в училище девчонки были более раскованные, чем я. Более доступные, что ли. У нас же близости не было, хотя доходило почти что до… но я была девушкой, может быть, излишне строгих правил».

Ну что за семья! «Строгий, аскетичный» отец, а тут вот девушка «излишне строгих правил». Как мог ужиться в этом обществе Иван? Веселый, озорной и временами довольно легкомысленный в отношениях с подругами… Ума не приложу! Ну просто никак себе не представляю!

Возможно, в юные годы был Иван совсем другой – робкий, застенчивый ребенок. Голубоглазый мальчик из интеллигентной семьи, воспитанный в строгом послушании родителям. И снова обратимся к воспоминаниям соседки Дыховичных по дачному поселку:

«Галя Дыховичная, очень красивая девочка, часто присутствовала на наших «балдениях». В смысле красоты Галя была, конечно, вне конкуренции, но по части юмора явно не тянула. В то время как остальные катались от смеха, она только удивленно поднимала красивые брови. Вот ее младший брат Ваня, которого она часто приводила с собой, кудрявый и губастый мальчик, похожий на Пушкина-лицеиста с гравюры Гейтмана, – тот от души веселился…»

Что ж, это полностью опровергает мою версию, и слава богу.

В отличие от сестры, роман которой с Андреем Мироновым пришелся на время учебы в старших классах, любовные увлечения Ивана начались гораздо раньше:

«Первой любовью была Таня Жданова… Она была отличница, а папа ее был испытатель парашютов. Влюблены в нее были все. Естественно, на меня она внимания не обращала, потому что я был самым младшим в классе и к тому же плохо учился. Я написал Тане первую в жизни любовную записку: «Я тебя лублю». И она мне ее вернула с исправлениями».

Так вот в чем причина сожалений Ивана по поводу того, что в переполненной родственниками квартире «нет личной жизни»! Видимо, под влиянием переживаний юного отпрыска отец решил покинуть перенаселенную квартиру в центре Москвы, близ Чистопрудного бульвара, и перебраться в Подмосковье, построив семье дачу в писательском поселке «Красная Пахра». Мне тоже в это время повезло, поскольку перед моим поступлением в первый класс семья из коммуналки перебралась в отдельную квартиру. Будь у Ивана отец главным инженером довольно крупного московского завода, он тоже мог бы рассчитывать на получение квартиры. Однако тут ситуация была иная. Серьезных писателей и просто юмористов в то время было много, правда, гораздо меньше, чем сейчас, а ведомственных квартир, как ни удивительно, – в обрез. Зато приличные гонорары позволили реализовать вполне престижный вариант, я имею в виду дачу. Но остается вопрос – где юный Иван учился, в какой школе? Ведь добираться каждый день из Пахры в Москву – занятие совсем не легкое, даже при наличии автомобиля. Скорее всего, дача дачей, а жил Иван в основном в Москве, на улице Чаплыгина.

Следующее известное мне увлечение Ивана случилось в девять лет.

«Я влюбился в девочку Софу из балетного училища. Она пригласила меня на день рождения. Дело было зимой, в лютый мороз, а у меня из обуви были только ужасные школьные ботинки и очень красивые сандалии, которые мне родители привезли из Швеции. И я пошел на день рождения в сандалиях. Околел, конечно. Софа потом не стала балериной, пополнела и стала женой Петросяна».

Возможно, Ивану повезло, хотя как знать – худоба далеко не самое важное, даже не обязательное качество супруги. Однако могу подтвердить, что он предпочитал изящных, грациозных женщин.

По собственному признанию, в юности Иван был «жуткий пижон». Кстати, в определенной степени он им оставался в течение всей жизни, любил красиво одеваться, ездить на дорогих автомобилях. Но чтобы достать модную одежду, а тем более купить престижный автомобиль, нужны были деньги, очень много денег. Со временем денежный вопрос Иван в какой-то степени решил – зарабатывал и выступая на концертах, и в роли ведущего на телевидении, да и за фильмы кое-что перепадало. Но где взять деньги в юном возрасте? К счастью, благодаря строгому воспитанию в семье Иван избежал множества соблазнов, связанных с «легкими деньгами», и оставался тружеником до последних дней.

«Мне было лет одиннадцать, когда моя сестра наняла меня мыть посуду. Я очень хотел ботинки, мокасины, и ради этого мне пришлось продаться в рабство аж на месяц. Заработал я 100 рублей, а приличные ботинки тогда стоили 200. Тем не менее я нашел, правда, эти мокасины были на размер меньше и оранжевого цвета. Меня от такого окраса мутило, но я их все равно купил».

Помню такие мокасины, кажется, их поставляли нам из Индии. Я тоже их купил, правда, они были черные, однако впечатления от обуви остались какие-то неопределенные – по-видимому, я недолго их носил.

Приведу еще одно признание нашего героя, в какой-то мере позволяющее понять его «душевное устройство». Забегая вперед, скажу, что вывод из этого признания следует один: Иван был по натуре лириком, иначе ни в актерской профессии, ни позже, когда стал кинорежиссером, ничего бы не достиг.

«Я убегал на бульвары, где в одиночестве на какой-нибудь скамейке переживал неудачи, обиды, неразделенную любовь».

Люди, далекие от гуманитарных, творческих профессий, решают проблему выхода из депрессии, душевного кризиса несколько иным путем. Занятия спортом, дальние походы на байдарках и ежедневные пробежки по утрам очень в этом деле помогают. Впрочем, сам не пробовал, а потому категорически не стану утверждать. Могу лишь припомнить, что однажды пытался преодолеть тоску, шагая по Садовому кольцу, – правда, не могу сказать, прошел ли все кольцо и сколько мне потребовалось времени. Кажется, что-то около трех часов. Судя по всему, Иван на такое не решился – в то время он был благоразумный юноша и потому предпочитал недальние прогулки по бульварам, если нужно было успокоиться после обид или неудач.

Впрочем, неприятности иногда случались и по его вине, из-за желания во что бы то ни стало понравиться девице. Все дело в том, что робость в нем сочеталась с озорством, лирическая же натура отнюдь не противоречила характеру решительному и даже в чем-то беспощадному к себе. А как иначе можно было поступить, если предметом юношеского увлечения была дочь известной на весь Советский Союз актрисы Зои Федоровой?

«Я тогда ухаживал за Викой Федоровой, нам было по 16 лет. Во время одной из прогулок она спросила: «А слабо тебе прыгнуть в воду?» Мы находились в самом центре, между Киевским вокзалом и Белым домом, к тому же дело было в 60-х годах. Но все-таки я прыгнул. Оттолкнувшись от берега, перемахнул через метровую полоску мазута, протянувшуюся вдоль берега. На сушу я вылез черным как негр, и в таком виде меня отвезли в отделение милиции. От этого ужасного мазута я потом отмывался почти неделю».

Нет никаких сомнений, что настоящая любовь стоит того, чтобы потратиться на бензин или уайт-спирит, даже если купание не принесло успеха, – иначе от мазута не отмыться. Уточню лишь, что в то время Белый дом только еще проектировался, но это несущественная оговорка – другого удобного ориентира просто не было. В перспективе еще оставались и проекты по очистке Москвы-реки, так что Ивану можно посочувствовать, а уж как переживала за него очаровательная Вика! Не думаю, что посмеялась – это было не в ее характере, насколько могу себе представить.

И вот еще одна причина этого безрассудного прыжка:

«Я очень старался избавиться от навешанного на меня ярлыка «мальчик из интеллигентной семьи». Не учил язык, принципиально не играл в шахматы, занимался не теннисом, а боксом и так далее».

Ну, почему Иван занялся боксом – в этом мы уже разобрались. Теннис игнорировал – это была его ошибка, исправлять которую пришлось уже гораздо позже. А вот шахматы для лирика – предмет совсем не обязательный. Все потому, что заумь для будущего актера – это творческая смерть. Мне приходилось встречать актеров, которые прекрасно начинали, а потом воображали из себя этаких титанов интеллекта, забывая, что по профессии они комедианты. Это, конечно, не исключает определенной зрелости ума, но лично я в актере ценю способность в одной роли, если надо, быть и трагиком, и шутом, и легкомысленным, и умным.

Ну вот и наш Иван в то время не очень-то перегружал себя интеллектуальными занятиями. Заумь – это было не в его характере. Но вот еще одно признание, которое не очень-то соответствует моему представлению об Иване, сложившемуся позже, когда ему было уже двадцать лет:

«Никогда не получалось преодолеть чувство робости, и познакомиться на улице мог только на спор».

Позвольте, но робость студента театрального училища – это же погибель для него! Неужто не пошли впрок шумные домашние застолья, когда жив был еще отец? Неужели напрасны оказались уроки мастерства талантливых профессоров и педагогов? Или же Иван немножечко лукавит? Все, что нам остается, – только поверить ему на слово. Впрочем, нет у меня сомнений в том, что Иван мог запросто познакомиться, к примеру, если «на спор». Этому способствовало и увлечение спортом – по крайней мере, в юности у Ивана была весьма спортивная фигура. Узкие бедра, широкие плечи, ну и все, что полагается, – речь о мускулатуре. Правда, до Жан-Поля Бельмондо ему было, пожалуй, далеко.

«Боксом я увлекался всю молодость свою, потом горные лыжи – я с детства занимаюсь – еще до того, как президент начал кататься, я уже на них первый разряд взял…»

Ну, президент тут пока что ни при чем. А чтобы закончить со спортивной темой, приведу слова Ивана о прочих увлечениях. Правда, он тут забыл упомянуть о водных лыжах, но об этом речь пойдет потом.

«В молодости увлекался мотогонками, а в 1992 году, когда это можно было сделать за копейки, осуществил свою детскую мечту – научился водить самолет. Освоил взлет и посадку, научился управлять самолетом в воздухе, понял, что могу, и больше никогда не летал, потому что нет необходимости».

1963 год в значительной степени стал переломным для Ивана. Пятнадцать лет – это возраст, когда из отрока человек постепенно превращается в мужчину. В этот период лирическая натура особенно чувствительна к душевным потрясениям. И если случилось вот такое, крайне важно эти потрясения стойко, с достоинством перенести. Этому времени посвящен следующий фрагмент из воспоминаний:

«Когда мне было пятнадцать, умер отец. В шестнадцать лет я стал совершенно самостоятельным».

Время действительно было трудное. Даже дачу продали Твардовскому, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Но продолжу цитату из воспоминаний:

«Про меня всегда ходил миф, что я как сыр в масле катаюсь, и я его рьяно поддерживал, но никогда у меня не было и до сих пор нет сберкнижки, позволяющей хоть несколько месяцев провести не работая. Тогда зарабатывал всякими разными способами, включая разгрузку вагонов. Сначала картошка, капуста, потом переходили на бананы. Компанию составлял Саша Кайдановский. Мы с ним ночевали в мастерской у художника Лавинского, где он спал на антресолях, а я на какой-то лавочке, потом снимали одну комнату на Арбате. Ходили в кафе «Буратино», молодежь употребляла портвейн, я всегда водку пил, воспитанный папой в правильном духе. Но с Кайдановским мы Шиллера вместе читали. У нас были большие интересы, чем сделать себе карьеру или заработать деньги».

Александр Кайдановский приехал в Москву в 1965 году, чтобы поступить в Школу-студию МХАТ. Именно там они с Дыховичным познакомились. Как раз к этому времени относятся воспоминания о картошке и бананах. И, забегая вперед, скажу: вот удивительное дело, ну кто бы мог подумать? Ведь годом позже и я с ним познакомился, но никаких жалоб на трудную жизнь от Ивана никогда не слышал. Мне он поначалу казался избалованным парнем из обеспеченной семьи, и только теперь узнал, что все было не так, то есть совсем иначе. Честно говоря, в голове совершенно не укладывается – это же надо быть до такой степени скрытным человеком! Могу предположить, что Иван не переносил жалости, сочувствия, а потому всеми силами пытался сохранить и облик, и настроение баловня судьбы, сына известного писателя и юмориста. Подтверждаю, что это ему в полной мере удавалось.

Встречи в студии скульптора Никиты Антоновича Лавинского очень помогли Ивану, как принято говорить, в становлении его мировоззрения. Не сочтите, что я как-то примазываюсь, пытаюсь проводить некую параллель между Иваном и собой, однако своим рассказом хочу лишь подчеркнуть важность таких знакомств и встреч для любого человека. А дело в том, что и мне в этом возрасте так же повезло – повезло в становлении моих вкусов и взглядов на жизнь. Семья семьей, но очень важно, в какой среде оказываешься вне дома. Учился я в школе № 112, что недалеко от Патриарших, и начиная с шестнадцати лет последние три года своей учебы провел в очень интересном классе. Достаточно сказать, что двое из моих одноклассников позже стали журналистами, трое – физиками. Но самое главное, что было несколько будущих гуманитариев. Один из них – сын Марка Живова, который сотрудничал с Самуилом Маршаком, помогая с переводами. Другой стал довольно известным в своей среде востоковедом – единственным на весь Советский Союз специалистом по малайзийскому фольклору. А наибольшую известность получил Вадим Борисов, Дима – любимец всех девчонок. Позже он стал историком, увлекся религиозной философией, а в 80-х годах был представителем Александра Солженицына в России, получив права на издание его трудов. Обязанностью Вадима с началом перестройки стало продвижение книг изгнанника в народ. С этим сотрудничеством связана довольно темная история, закончившаяся для Вадима трагически. Но речь тут не о нем. Еще раз хочу подчеркнуть, как важно именно в том возрасте оказаться в окружении думающих, начитанных людей. Именно благодаря им я ближе познакомился с поэзией, вместе ходили на «Маяк», так называли тогда площадь Маяковского, где выступали тогдашние диссиденты – не слишком радикальных взглядов, но это и к лучшему. А иногда даже возникает мысль: не будь этого общения, я вряд ли сумел бы написать свои книги.

Однако продолжим о Лавинском.

«Он заставлял нас соображать. Определяться, чего мы, собственно, хотим и зачем все это делаем. К нашей актерской судьбе он, как мудрый человек, относился с большим пониманием и некоторой иронией. Он уже тогда считал, что это – так, на время. И оказался прав».

О правоте этих предсказаний поговорим чуть позже, когда речь зайдет о Кайдановском. Здесь же следует отметить, что авторитетное мнение Лавинского не могло не оказать влияния на их судьбу. Кстати, вот еще что вспоминал Иван о своем учителе: «Все знали, что он сын Маяковского, копия отца».

К Лавинскому захаживало много интересных людей. Заходили модные тогда поэты Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский… Нередко бывала там и Лиля Брик, что вполне понятно, если Лавинский был сыном знаменитого поэта. Возможно, воспоминания о встрече с ней привели Ивана к идее создания фильма о Маяковском. Увы, так и не сбылось. Так вот о Лиле Брик и о тогдашней их компании:

«Они терпеть не могли никаких советских авторитетов. Для них абсолютными авторитетами было то, что висело на стенах. Репродукции Леонардо да Винчи, Рафаэля, Кранаха. Там выпивали, но культурно, не до беспамятства. И споры, которые возникали там между людьми разных поколений, были одним из самых интересных занятий в нашей жизни».

Могу предположить, что ни Иван, ни Кайдановский не были активными участниками этих споров – они по большей части слушали. То же могу сказать и о себе – примерно в таком же не вполне солидном возрасте, оказавшись в компании Григория Горина и Аркадия Арканова, я тоже в основном молчал, если заходила речь о серьезных темах. Немного позже, когда встретился с Петром Фоменко, был уже достаточно начитан, в искусстве спора слегка поднаторел и потому мог с мэтром не то что на равных говорить, но уже не только слушать. Вероятно, благодаря подобным встречам уже в те годы сформировалась основа мировосприятия Ивана, его вкусы, его понимание того, что и как он должен в жизни делать.

«Если можешь, не нагибайся, ищи свое и красивое – дом, дерево, улицу, женщину, что угодно».

Эти слова стали девизом Ивана, по сути, руководством в жизни, хотя, возможно, в юности он и не пытался так строго и определенно это формулировать. Гораздо чаще мы следуем каким-то принципам неосознанно и только в зрелые годы пытаемся в меру сил понять самих себя, понять, ну почему вот именно так все с нами было. Немного забегая вперед, замечу, что можно только пожалеть, что в более поздние времена не оказалось в окружении Ивана людей столь же высокого уровня интеллекта и культуры – я имею в виду гостей мастерской Лавинского.

Если духовное развитие Ивана Дыховичного происходило без проблем, то неувязки с действительностью возникали постоянно. В очередной раз его отчислили из Школы-студии МХАТ за «извращение и патологию в танцах» – так это было сформулировано в приказе. А дело было в том, что он вместе со своей компанией устроил танцы во время отдыха в пансионате на каникулах и что самое ужасное – после отбоя, перебудив и отдыхающих, и персонал! Возможно, организатором был вовсе не Иван, однако милиция не стала разбираться. Зачем, если магнитола принадлежала именно ему! По тем временам шикарная вещь, надо признать. Мне приходилось ее слушать, пока совсем не доломали – отличный японский аппарат фирмы National. Видимо, тоже на разгрузке вагонов заработал, а я-то думал, подарила мама…

Всякому озорству должен быть предел, и в конце концов терпение начальства школы-студии иссякло. Ивана вызвал ректор Вениамин Захарович Радомысленский, печально посмотрел на «нерадивого» и так сказал:

«Голубчик мой, я даю вам правую свою руку на отсечение, что актером вы не будете никогда».

Здесь мнение ректора представлено слишком уж обтекаемо, без какой-либо аргументации. Нарушение правил общежития, даже из хулиганских побуждений, не имеет ни малейшей связи с актерским мастерством. В тот раз Иван так и не решился пояснить суть неприязни Радомысленского. В другом интервью он выразился более конкретно:

«Мне всыпали антисемитизмом в институте, где прямо сказали, что моей еврейской физиономии на русской сцене делать нечего, именно так мне обрисовал ситуацию ректор сего почтенного учебного заведения».

Через десяток с лишним лет, когда Иван прославился в роли Коровьева в незабываемом спектакле «Мастер и Маргарита» по Булгакову, он отомстил. Притом весьма жестоко, поскольку выбрал тот момент, когда актеры играли сцену в варьете, где незабвенному Бенгальскому отрывают голову:

«Я в трусах выбегаю в зал и вижу, Радомысленский сидит в шестом ряду. Гасится свет в этот момент, я должен убегать обратно. Тут я схватил его за руку и сказал: «Отдай руку, сука!» Он испугался так, и решил, что я ее сейчас правда оторву. Он поверил, он так задергался. Вот я дожил до этого момента».

Мне так и не пришлось видеть Ивана на сцене в неглиже. Видимо, такую вольность со временем решили запретить, заставив «бывшего регента» напялить узенькие брючки, жилетку или клетчатый пиджак. Увы, тут мне не повезло! Но это детали малосущественные в формате этой книги.

После того как пришлось расстаться со Школой-студией МХАТ, Иван поступил вольным слушателем в Училище имени Щукина и был зачислен в скором времени студентом. На том же курсе учились Леонид Филатов, Николай Бурляев, Наталья Варлей, Наталья Гундарева и Владимир Качан. Возможно, на решение Ивана повлияло то, что Александр Кайдановский к тому времени тоже учился там. И это правильно – с такими друзьями, как Кайдановский, не надо расставаться.

«В Щукинском училище наша судьба не очень складывалась. Мы играли совершенно не то, что надо было играть. Не то, что нам рекомендовали. Выбирали стихотворения не те – читали Бунина, Мандельштама, Тарковского, отрывки играли из Булгакова – и этим очень раздражали. Это сейчас, скажем, Платонов – величина, а тогда это просто никуда не годилось. Ни в какие ворота. Наши преподаватели спрашивали, кто это такой, ругали его за «провинциальный и устаревший язык» и т. д.»

Думаю, что заводилой в этом увлечении «не той» литературой был Кайдановский. Подтверждение этому мы найдем чуть позже. Кстати, и я в то время открыл для себя Андрея Платонова, Юрия Олешу, Михаила Булгакова, многих иностранных авторов, которых тогда печатали в журнале «Иностранная литература». Да, это было время литературных открытий, последствия хрущевской оттепели 60-х годов.

А вот интересное признание Ивана, объясняющее нам, зачем же он пошел в актеры:

«В какой-то степени в то время актерам дозволялось чуть больше, чем всем другим. Естественно, только на сцене. И нам оставалось только стать артистами в этой странной стране. В этом сумасшедшем театре».

Эти его слова мне, как, может быть, никому другому, понятны и близки. В юности я подумывал о том, чтобы стать художником. Одна из причин того, почему в итоге остался лишь любителем, состоит в том, что понимал – не смог бы стать идейно выдержанным, работать на заказ, под бдительным надзором партийных органов. В итоге выбрал профессию, где можно было обойтись без ссылок на решения очередного съезда КПСС. Да что значит можно? Попробуй я такое написать, мне бы со стопроцентной гарантией накидали черных шаров на защите диссертации.

На выпускном спектакле Щукинского училища присутствовал сам Аркадий Райкин. Ну как же, надо посмотреть, каков на сцене его сын. Впрочем, Константин был только на втором курсе, однако мог порекомендовать отцу кого-то из выпускников. Как оказалось, Райкину приглянулся больше остальных именно Дыховичный. Понятно, что востребован был только его комедийный дар. Мэтр пригласил Ивана в свой театр:

«После «Щуки» поехал к Райкину в Ленинград, жил в гостинице «Киевская» и отдавал за нее почти всю зарплату. Жил впроголодь, совсем впроголодь, так тяжело не было даже в Москве».

Впоследствии Ивана упрекали в том, что будто бы погнался он за длинным рублем, польстившись на щедрые обещания Райкина. Мне думается, что не этом дело. Иван искал свой путь в искусстве и совершенно логично решил использовать наиболее очевидное свое достоинство – дар шута и комедианта. Но оказалось, что реализовать этот дар совсем непросто. И немудрено, поскольку такова уж участь манекена:

«У него была такая мизансцена: когда открывался занавес, на сцене была витрина с манекенами, где я и стоял в канотье».

Но прежде, чем поведать о злоключениях Ивана в театре Райкина, расскажу о том, как мы познакомились.