Читать книгу Дайте мне имя, или Прикованные к тени - Владимир Колотенко - Страница 16

Спускаться с горы не легче, чем карабкаться на нее. Темные кустики травы, разбросанные по склону, кажутся клочьями шерсти. Иногда из-под ноги шмыгнет ящерица. Я то и дело спрашиваю себя: как можно питаться одной только саранчой? Как ее вообще можно есть? Правда, дикий сотовый мед – это непревзойденный источник здоровой жизни. Тут ничего не скажешь. Ему, как и мне, тоже под тридцать. А я знаю, что он еще и какой-то мой родственник. Теперь можно присесть, сделать два-три глотка воды, хотя не такая уж жара, чтобы пот градом катил по спине. Спасает ветерок, который заметно усилился, но не пугает. Песчаной бури не будет, я это знаю. Куда ни кинь взгляд – ни единого деревца, кустики чертополоха, кусты терновника, беспорядочно разбросанные по склонам белые камни… Что до его популярности, то о нем только и говорят. У него уже успели появиться завистники и даже враги. Чудак-человек, белая ворона! Ему, без сомнения, приходится труднее, чем остальным. Говорят, что этот пустынный звонарь сшит из лоскутиков горя, никого не чтит. По блеску его глаз я тут же узнаю, чем он дышит.

Когда идешь по безлюдной пустыне, совсем нагишом, в этом нет ничего предосудительного. Бредешь себе, насвистывая, наслаждаясь легкостью собственных ног и синью высокого неба. Хочется и сандалии и котомку со всеми моими пожитками зашвырнуть подальше. Желание поскорее добраться до заветного места вынуждает меня обедать на ходу. Правда, то, чем я набиваю время от времени рот, трудно назвать обедом. Зато вскоре то тут, то там я слышу голоса людей. Или мне это только кажется? Я набрасываю на себя хитон и надеваю сандалии. А спустя какое-то время, присоединяюсь к группе попутчиков, молча идущих под палящим солнцем. Бредут как овцы, думаю я, и примыкаю к ним. Никто не обращает на меня внимания. Иногда кто-то задаст вопрос в пустоту, который проглатывает предполуденная тишина, оставляя спрашивающего без ответа. Так, глядя себе под ноги, мы и идем до тех пор, пока не раздается возглас:

– А вот и река!

Подойдя к обрывистому краю, теперь можно видеть всю прелесть реки, которая извилистой лентой петляет по темной низине. Окаймленная с обеих сторон густыми зелеными зарослями разлапистых деревьев, она бурно устремляется на юг по тенистому коридору. Множество козьих троп, петляя и сплетаясь в сети, сбегает к воде, каменная крошка под ногами шуршит и подсмеивается над тобой: поспеши, поспеши… Нелегко удержаться на ногах. Только спустившись в долину, где река щедро поит прибрежную зелень, по-настоящему чувствуешь прохладу. Тропинка тянется теперь вдоль реки и, когда на пути встречается прибрежный валун, лежащий в воде, кто-то, не сдержавшись, прыгает на него с берега и, присев, умывает лицо. Хорошо бы пройтись на веслах, побеждая быстрое течение, думаю я, почувствовать силу рук, уже готовых ухватить вожжи святости. Хорошо бы…

Этот анахорет не дает мне покоя: что заставило его так обкрадывать себя, давать какие-то там обеты? Не возомнил ли он себя воскресшим Илиёй? Крестить народ ведь не каждый осмелится.

Вскоре отдельные голоса, раздававшиеся там и сям переходят в тихий гул, сливающийся с глухим рокотом реки. Так гудит растревоженный пчелиный рой, готовый уничтожить каждого, кто осмелится приблизиться к нему. Я приближаюсь. Иду дальше, решившись подойти поближе к святая святых этого роя. Становится тесно и приходится пускать в дело локти, протискиваясь вперед. Никто не возмущается, лишь искоса поглядывают с недовольством – я мешаю им слушать. Но на таком расстоянии вряд ли что услышишь. Полно, конечно, и фарисеев, и саддукеев, я их узнаю. Еще бы! Им-то, лицемерам и нечестивцам, что нужно от этого оголтелого аскета? Неужто хотят исповедоваться? Народу видимо-невидимо, и искать среди этого вавилонского столпотворения своих соратников вряд ли имеет смысл.

Ну и жара!

Если спрятаться в тени деревьев, жара не так ощущается, но попробуй найти место в тени. Вот и приходится топтаться на солнцепёке. Ну, да это не беда. Я прислушиваюсь.

– Покайтесь, приготовьте путь…

Это первые слова, которые я от него слышу. Порыв ветра обрывает фразу, но я-то знаю, для кого следует приготовить путь.

Не взирая на косые взгляды, я протискиваюсь вперед еще на несколько шагов. Затем, повременив, еще. И еще. Теперь я слышу его зычный баритон. Глас вопиющего. Надрывно-звенящий голос, иногда срывающися на фальцет еще без сипотцы, но и без усталости провозглашает:

– …а у кого две одежды, тот дай неимущему; и у кого есть пища, делай то же…

Этот сухой, желтый язык пустыни струится раскаленным песком по коже, по нервам, скрипит на зубах… Таким языком говорят пророки. Видимо, суровая затворническая жизнь дала повод людям сплетничать о фанатике, в которого вселился дух сатаны. Никому не ведомо, что он сам думает о своей миссии, но всякий может сказать, что каждое его слово дышит убеждением в том, что пришло время свершиться долгожданным надеждам целого народа. Конечно же, такое утверждение не могло не возбудить всеобщего внимания. Глас вопиющего пришел, как могущественный клич скорого освобожденя. Когда пророк умолкает, слышится трель жаворонка. Я бы охотнее пошептался с Рией, скажем, о тайне звезд, чем дышать этим спертым воздухом ожидания счастья. Я-то знаю, как долог путь к нему. Но раз уж ты принял решение… Не в моих правилах отказываться от задуманного.

Влившись в многолюдный человеческий ручей, я попадаю в неторопливое его течение и, нежно ютясь в нем, ощупывая подошвами каждую пядь земли, как слепой, стекаю по склону. Можно закрыть глаза и только слушать.

– …прямыми сделайте стези…

Ветер обрывает фразы, но мне не нужно слышать их окончания – я знаю. Я знаю все, что он скажет, и для меня не важны слова, в которые он облекает свои мысли. Я хочу видеть его лицо в тот момент, когда он посмотрит на меня. Я хочу видеть его глаза. Господи, а народу, народу-то сколько! История не знала такого столпотворения. Но не знала и такого стремления к добродетели. Кому-то не терпится двигаться быстрее и он наступает мне на пятки, а кулаками обрабатывает бока. Надо же! Отыскался в мареве пустыни какой-то обуреваемый жаждой добра и истины глашатай святости, который, бичуя порок и предрассудки невежд, не щадя гордецов и лицемеров, царит над своей эпохой. Люди тянутся к нему, как к воде в полуденный зной. Теперь я ясно слышу его суровое красноречие:

– Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?!

Кого это он так чехвостит? Ах, фарисеев с саддукеями! Этих прохвостов, лопающихся от скептицизма и эпикурейской распущенности, пропитанных ядом лжеучений о святости и справедливости. Поделом им! Я бы тоже задал им трепки. И задам еще! Я устрою им выволочку! Я открываю глаза, но вижу только затылок впередиидущего поводыря, в левый бок которого с каждым движением тычется мой посох. Зато как теперь звучит голос пустыни:

– Он стоит среди вас… Я не достоин развязать ремешки…

Все что он говорит – чистая правда. Правда, от него и не требуется заниматься ремешками моих сандалий. Ничего не требуется. Пусть все идет своим чередом. Но ради этих вот его слов, ради этой самой длинной в моей жизни минуты я и жарюсь под этим палящим солнцем, связанный по рукам и ногам трепетом ожидания. Этой минуты я ждал всю свою жизнь. Если бы Рия…

– Я так люблю тебя, – слышу я ее голос, – не покладая рук, я старалась…

Родная моя, если бы ты могла меня понять…