Читать книгу Хромосома Христа, или Эликсир Бессмертия - Владимир Колотенко - Страница 18

Немалых хлопот досталось и от Эхнатона. В поисках его биополя и ДНК прошлым летом мы с Жорой исколесили весь Египет, всю территорию пирамидального яйца. Как известно, большинство пирамид Египта расположены по периметру приплюснутого круга, напоминающего куриное яйцо.

Этот Аменхотеп-Эхнатон перенес столицу своего царства из Фив в Ахетатон. Сегодня это небольшое селеньице Тель-Амарна, где до сих пор витает дух его создателя. По периметру яйца мы ездили и бродили из чистого любопытства. Будучи в Египте, мы не могли не утолить жажду собственного интереса: правда ли, что?.. Не являются ли?.. Как можно представить себе?..

Многобожие египтян рознило людей и не способствовало духовному единению нации.

– Это похоже на множество партий во многих странах нынешнего мира, – сказал тогда Жора. – Сотни партий – это и сотни лидеров, и, хотя программы партий схожи, как клювы у пеликанов (ничего нового они придумать не в состоянии), их вожди мнят из себя эдаких удельных князьков, большинство из которых выползли из обычной человеческой грязи. Отсюда – усобицы и разруха, ведь верно?

Эхнатон первый в истории человечества утвердил единобожие. Бесспорно это был прорыв, это было проявление силы ума, его просветление. Фараон нанес сокрушительный удар разжиревшему жречеству, склонному к неповиновению и этим ущемлявшему его царскую самодержавную власть. Он упразднил культ всех прочих богов, отобрав таким образом власть у жрецов и сделал себя единовластным правителем, наместником бога на земле. Пусть этим богом был солнечный диск – Атон, но он сцементировал народ в единую нацию, ставшей мощной силой, противостоявшей не только врагам, но и стихиям. Такой фараон нам подходил, и мы с Жорой не могли не броситься на поиски его генома. Мы знали, что с фараонами шутки плохи. Ходили слухи о мести фараонов тем, кто пытается из праздного любопытства или прикрываясь научным поиском нарушить их многовековый покой.

Мы рисковали и наш риск вскоре оправдался.

– Вы и Тиной там интересовались? – спрашивает Лена.

– У нас тогда ещё не было в ней потребы. Хотя Жора, как я потом выяснил, тайно от меня и предпринимал какие-то попытки – исчезал вдруг куда-то по ночам…

– Шлялся, – предполагает Лена, – по бабам…

– А как-то пропал дней на пять. Я даже заявил в полицию, и он тотчас позвонил:

– Ты сдурел?! Зачем ты их посвящаешь в наши дела?

– Но ты же… Мог бы позвонить…

– Обойдешься, – отрезал Жора, – жди!

Я и ждал. И он явился! Не запылился… Счастливый такой…

– Я же говорю: шлялся по бабам! – говорит Лена.

– Да нет! Ни одна женщина не могла воспламенить в нём столько…

– А Тина? А ваша Тина? – спрашивает Лена.

– Разве что Тина! Но я же её тогда совсем не знал…

И я ждал…

– Слушай, – говорит Лена, – я вот слушаю тебя…

– И правильно делаешь, – говорю я, – кого же тебе ещё слушать? И я бесконечно благодарен тебе…

Лена своей славной ладошкой останавливает поток моих благодарностей:

– Стоп, – говорит она, – это я знаю. Ты скажи мне… Скажи…

Она умолкает и в наступившей тишине, я слышу, как смертельно стремительно сочится песчинками в песочных часах наше время. Я вижу, как тает песок, отведенный нам на земле… И я жду… И чтобы наше время не кончилось, я переворачиваю часы. Чтобы у Лены хватило времени задать свой вопрос.

Она медлит, затем:

– Рест, скажи мне вот ещё что…

Я знаю наверное, о чём она спросит! Я знаю её уже много лет! И было бы малодушием с моей стороны уйти от ответа.

О моём умопомешательстве!

Её давно беспокоит моё здоровье, мои видения, галлюцинации, мои иллюзорно-виртуальные сны и яви, собственно, мои надежды на…

На что?!

Я вижу, как старательно она ищет слова, чтобы не обидеть меня! Я вижу – это ведь написано на её лице, а взгляд её серых глаз просто криком кричит: «Рест, ты сжигаешь себя!», – я же вижу…

– Тебе не кажется, – говорит она, доверительно взяв мою руку и заглядывая в глаза, – что, полагаясь на свои собственные представления о построении…

– Лен…

Я сжимаю её шёлковые прохладные пальцы.

– Пожалуйста, не перебивай меня. Ты же видишь, как мне не просто.

Я обнимаю её.

– Рест, – она легким, едва уловим движением так любимых и обожаемых мною плеч, высвобождает себя из моих объятий, – ты, пожалуйста, выслушай меня, я ведь на полном серьёзе…

Её пальцы по-прежнему остаются прохладными, и это верный признак того, что ей с трудом удается контролировать свои эмоции.

Я люблю её!

Я же люблю её! И, сказать по правде, не имею никакого права принуждать её своим поведением сомневаться в своих подозрениях насчёт…

– Опять, – улыбнувшись, говорю я, – опять наше с тобой вечное «To be or not to be?».

Чтобы разрядить обстановку.

Лена облегчённо вздыхает и вдруг потеплешими пальцами сжимает мою ладонь.

– Да, – произносит она, чуть не плача, – опять.

И целует меня в щёку в знак, так сказать, примирения.

Но мы и не думали ссориться!

Теперь она полна уверенности и задора, и я рад, что нет в мире тем, способных разрушить наш, надеюсь, прочный и, если хотите, вечный союз.

Мы усаживаемся в кресла.

– Выпьем? – предлагаю я.

– Да, – соглашается она, – конечно… Но сперва…

– Да, ладно тебе, – призываю я располагающе громко, – давай выкладывай! Что там у тебя?!

– Тина, – теперь твёрдо говорит Лена, – твоя Тина… Ты только не обижайся.

– Обижаться, – говорю я, – ты же сама сказала – удел горничных.

Лена кивает: да.

– Все твои рассказы о Тине, знаешь… Фантомы какие-то…

– Лен, – я пытаюсь было оборвать эту тему.

Лена продолжает:

– Рест, согласись, что все твои мысли вокруг этой милой подружки – порождение больного ума…

– Лен…

Лена встает.

– Нет-нет, ты дослушай!

Я, смеясь, демонстративно затыкаю уши указательными пальцами.

Лена ждёт. Лицо у неё очень серьёзно, и глаза её тоже ждут. Я знаю эти её глаза, наполненные ожиданием!

– … ты рисуешь её, – слышу теперь я, – какой-то сосной, на которой вместо шишек развешаны груши… Рест, так не бывает…

Я слушаю…

– … мир не знает случая, чтобы…

Я слушаю.

– … и все твои доводы в пользу…

Я не перебиваю.

– … и ты не имеешь права…

Я это знаю и без тебя.

– …и эти твои фантомные завязи…

Вызреют, вызреют!..

– … и тебя просто засмеют… и затопчут… Тебя просто выбросят на помойку…

Я слышу уже скрип собственных зубов.

– ииии ты – ы-ы-ы…

И я уже не могу это слышать!

– А теперь, – говорю я, – слушай меня!

Лена присаживается на край дивана, чтобы…

Чтобы не сорваться на крик, я беру грушу и откусываю ровно столько, сколько требуется, чтобы не… не сорваться на крик.

Тон, я признаю это, – непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.

Раз уж зашла речь о Тине!

Никто не может диктовать мне…

Никто! Даже Лена!

Раз уж о Ли!

– Груши, – говорю я, прожевав, – да, груши!..

Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.

– … и не только груши, – говорю я примирительно, – и не только на сосне… Леночка моя дорогая!..

Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.

– … так вот я хочу тебя просветить, – говорю я, – Тина – это… Это… И сосна, и ливанский кедр, и лиственница… И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет… Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея… Ну, ты помнишь, ты помнишь… Я рассказывал… Секвойя… И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины… Ты пойми, на ней…

Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.

– … и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её… без неё… Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!

Наконец, Лена кивает: да.

– Да, – говорит она, – понимаю.

Понимание – это как… Это свет…

– Вот такие груши тебе, – говорю я, – на соснах и елях, вот такие апельсины… Среди вечнозелёных иголок, – говорю я, – вот такие пироги…

– Да, – соглашается Лена, – пироги… с апельсинами…

А как вы хотели!

А то!

Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного… ни одной… Правда, Макс?

– Понимаешь меня?!

– Уав!

– Конечно, – говорит Лена, теперь-то – конечно!

А сам-то ты себя понимаешь? – думаю я.

– Ладно, – говорю я, теребя холку Макса, – собирайся!

Ха! Он всегда готов! Какие тут сборы?!