Читать книгу Любовь? Пожалуйста! - Владимир Колотенко - Страница 9

Свадьба царевны

Оглавление

Я твоя глина. тела кувшин. женственно крУглы формы.

Мёдом наполни или вином – тело запомнит.

Пела в ладонях, горела в огне, стала ль прочнее?

Срочно мне силу ветров и стихий, слов панацею.

Срочно мне -в почту твоих голубей. почерк непрочный Строчек.

Мне обещает волшебный трофей армия одиночек.

Мне обещают – только примкни – славу, карьеру, звание.

Я выбираю сонный Берлин. кофе и утро раннее.

Я выбираю – не выбирать, если с тобой вместе.

Голуби Генуи. зимний Монмартр. Краков воскресный.

Мир разноцветный лохматым ковром под ноги брошен

– Welcome!

– Willkommen!

– Bienvenue!

– Так!

– Панов запрошам!


Наконец, свадьба.

Это трудно и требует напряжения. К Юле невозможно пробиться. От нее невозможно отвести глаза. Длинностебельные розы в высоких вазах, в длинношеих амфорах вина, вина, в широкогорлых кувшинах ключевая вода…

Гости, гости…

Я – жених.

Я стою и, счастливый, скучаю. Не царское это дело – свадьба…

Юленька в свадебном платье кажется ангелом. Легкий, как птичий пух, белый шелк, кружева, оборочки… Воздух пропитан ароматом счастья. Свадьба с размахом, тосты, смех… Я не только жених, я – и царь и, поскольку я царь, то и свадьба царская. В саду танцы, женщины в нарядных платьях, много детей, которые носятся, как угорелые из конца в конец, визжа и радуясь…

Я стою и, счастливый, скучаю.

На столах свечи, столы – завалены. Сладости, фрукты… Чего тут только нет! Заливные языки, жареные почки… Чего тут только нет!.. На стенах – факелы, которые горят днем и ночью, и днем, и потом снова ночью… Ножи сверкают, как летающие рыбки на солнце. Весь мир ест. У всех свечей не хватает света, чтобы высветить счастье нашей свадьбы. Рыжик тоже рад: хвост трубой, звонкий лай.

Я только что вручил Юле подарок – свадебный жемчуг, белую нитку нежных бусинок, которая теперь украшает ее точеную шею. Я не знаю, о чем говорить, только улыбаюсь. Я люблю Юлю с детства, люблю бесконечно. Так любить могут только сумасшедшие. Или святые. Мне кажется: я – сумасшедший. Иногда моя любовь меня пугает. Звон хрусталя, сверкание золотых кубков, в которых, пенясь, кипит густое вино. Весь мир пьет. Белая фата, о которой Юля так долго мечтала, как сотканная из снежинок корона, под которой светятся счастьем две черных, как само солнце (сколько в мире всего лучисто-черного! ужас!), звезды, глаза Юленьки. Они завораживают меня своим сиянием, эти глаза. Все слова, которыми можно выразить восхищение Юлией, уже сказаны, сказаны давно. А новых человечество еще не придумало. Я молод, здоров, пришло время жениться, и Юля мне в этом счастье не отказывает. Мы самая счастливая пара на свете. Мне все-таки удается пробиться к ней.

– Ты – умопомрачительная женщина, – шепчу я ей на ушко, – просто чудо.

– Я знаю.

– Ты как солнце – на тебя невозможно смотреть.

– Правда?

– Да. Я боюсь прикоснуться, превратиться в пепел.

– Вот видишь!

Мы танцуем.

Ее платье в танце – как белая грива. Мы впервые танцуем на виду… Вообще впервые. На собственной свадьбе, на глазах у всех, кто любуется нашим счастьем. Вообще, все, что с нами происходит, происходит впервые. Мы, действительно, нежная пара, донельзя нежная и не стыдимся показать это гостям. Жених и невеста, жених и невеста… Сказочные слова. Я не только жених, я еще и царь. Потому-то так весело искрится вино и курится фимиам. И народ мой весел – я хороший царь. Много музыки, смеха, слез… Слез умиления. Я, правда, искренне огорчен, что не явился наш юный друг, который без ума от Юли. Его любовь к ней чиста и безмерна, но я не в силах ему помочь: Юля – моя. Моя невеста и теперь жена. Царица. Это признает каждый, кто может видеть. Даже немые обретают дар речи, глядя на нее. Мы танцуем, все еще длится ночь, мы танцуем… Сколько прошло времени с начала этого пира, я не знаю. Когда Юля рядом, время останавливается. Или слишком быстро бежит? Не пойму! По-разному!.. Наверное, бешено мчится! Мне не жалко времени, которое я трачу на Юлю: я ведь не трачу его – я люблю! К утру, конечно, мы выбиваемся из сил, и с первыми лучами солнца я уношу ее в наши покои. На руках. Царицу. Под восторженные крики гостей. Даже первосвященник, хлопая в ладоши, завидует мне. Я вижу, как зависть сочится из его мудрых прищуренных черных глаз тихим светом воспоминаний. А кто не завидует? Таких не сыщешь, призвав на помощь даже солнце, которое вот уже пятый день подряд, засыпая, провожает нас в ночь любви. Пятый? Или шестой? Наш дворец гремит гостями, кубками, смехом… Даже пес устал веселиться.

Итак, свадьба! Она остается за дверями, которые слуги плотно прикрывают, как только мы с Юлей (она у меня на руках), проскальзываем в наши покои. Одна дверь, другая, третья… Я только подмигиваю слугам, улыбаясь, и они подмигивают мне в ответ, прыская игривым смешком. И, пока дверь еще не прикрыта, провожают нас завистливыми, я знаю, добродушными взглядами. Я чувствую это кожей спины, а Юля, вручив мне славную легкую тяжесть своего тела, обвив причудливой лозой своих ласковых рук мою шею, тянется к моим губам с поцелуем. Я целую ее, целую, целую и, целуя, укладываю на наше брачное ложе, целуя и целуя. И теперь только мы на всем свете, только мы, двое, одни, царь с царицей, супруги, любовники…

– Ах, мое ожерелье…

– Я подарю тебе новое…

Больше ничего не слышно. Слышно только, как неторопливо распускаются лилии… Уединившись в глубине покоев, в тайне за закрытыми дверями, сбежав от собственного народа и позолоты всеобщего торжества, мы любим друг друга, ликуя и паря над миром, любовники божьей милостью… Потом я ладонью смахиваю все жемчужины на пол и они, прыгая и звеня, и смеясь, рассыпаются по полу.

– Что это? – засыпая, спрашивает Юля.

– Рассыпались звезды…

– Правда?..

– Спи…

Проходит неделя. Я вижу это по улыбающемуся рогу луны, который бесцеремонно заглядывает в наши покои, чтобы напомнить, что время не остановилось. А что нужно куда-то спешить? Еще чего! Свадьба на то и свадьба, чтобы сделать передышку в марше по жизни, думаю я, приподнявшись на локте и целуя атласное плечико. Ах, эти плечи царицы! Сколько свели они в гроб красивых мужчин?! Господи, как же она прекрасна! Золотой рог это тоже понимает и прячется в облачко, чтобы не будить нашу тайну. Юленька еще спит, что ей снится? Мне тоже не хочется ее будить, но люди уже встревожены. Я слышу, как за окном не поют песен, как не льется в кружки вино, не бьется посуда. Нет музыки! И это на царской свадьбе?! Юленька, пора, моя дорогая, показаться народу. Уж если ты стала царицей… Где же твоя фата?

– Почему ты не спишь?

Даже звуки флейты не могут сравниться с ее голосом.

– Родная моя, – произношу я, – здравствуй!

А она вдруг вскакивает, как крик, резко сдергивает с меня тень простынного шелка и, разрушив мои мысли о народе, набрасывается на меня, как львица, нежная кошечка, чтобы снова и снова терзать мою отдохнувшую плоть.

– Слушай, Юленька, – пытаюсь я утихомирить ее порыв, – там люди…

Ей нет дела до людей. Новый поцелуй запечатывает мне рот, и слышны только ее стоны и шумное горячее дыхание, иногда скрип жемчужных зубов и тревожный шепот испуганных простыней…

Это – чудесно! Как сотворение мира!

Потом – тишина.

Синий бархат неба усеян звездами, мир спокоен и тих, но ароматом тревоги уже повеяло с улицы. Видимо, нравы моего дома смущают народ. Нужно вставать и идти. Это – царское дело. Выглянуть в окно? Я набрасываю на себя что-то из своих золотистых одежд, подхожу к окну и машу рукой. И этого приветственного знака достаточно, чтобы снова грохнула музыка. Посходили с ума барабаны, снопы синих искр растерзали мрак сумерек. Свадьба, свадьба! Снова пир горой, продолжается счастье…

– Что случилось, – всполошилась Юленька, подойдя к окну, – что там?

Там – жизнь.

– Так много людей!

– Вся страна…

– Ладно, – произносит она, – идем к ним. Где мои сандалии?

Она ищет, я жду, она ищет. Кажется, что проходит вечность. Но на то я и царь, чтобы ждать сколько требуется. И вот мы снова идем сквозь строй своего народа. Господи, сколько же их тут! Порядком уставшие, но счастливые, они встречают нас ликованием. Горы еды, реки вина, море песен и смеха, шуток и слез. Никто, конечно, не подает вида, но на этом веселом полотне счастья, как и в сиянии солнца, есть черные тени. Слепые!.. Я узнаю их по неуверенным движениям рук, напряженным позам, по тому, как они, ориентируясь только на звук, запаздывают с поворотом головы в нашу сторону, когда мы с царицей проходим мимо, сияя улыбками и разбрасывая по сторонам золотые монеты. Они понимают, что им не угнаться за звоном золота и остается только пристыженно улыбаться, будто бы в этом они виноваты. Их глаза – как ночное небо, забранное облаками: ни луны, ни звезд, ни единого светлячка. Слепо верят они только коже, только кожа их поводырь. А когда они слушают песни, мне кажется, у них вырастают уши. Так они тянутся к радости и веселью. Запах заливных язычков соловьиных их тоже волнует, как и запах вина и мирры, но все это не стоит и ломаного гроша, когда вокруг них царит непроглядная ночь.

– Юю, – спрашиваю я, – ты счастлива?

Она только крепче сжимает мне руку.

– Ты сегодня выглядишь так, словно у тебя что-то случилось.

– Ты забыл поцеловать мне плечо…

Я целую. Это одна из лучших минут моей жизни.

До царского трона, куда мы направляемся, еще несколько шагов. Не успеет растаять под сводами дворца эхо последнего удара барабана, – и мы упадем в кресла. Последний удар уже грохнул, и эхо его еще живо. Его еще слышит каждое ухо, способное слышать. Можно, конечно, замедлить шаг, и эхо умрет без царского на то повеления. Оно всегда замирало с поднятием моей руки. Это традиция, которой я управляю. Мы восседаем на трон, и я поднимаю руку, и умирает эхо, и теперь – тишина. Кажется, даже факелы перестали дышать, их пламя безвольно застыло, как слитки червонного золота, мраморный пол, кажется, распорот и все звуки ринулись в бездну ада. Ни одна грудь не вздымается вдохом. Мир замер в ожидании, мухи – и те вымерли. Все взгляды сверлят мою руку. Требуется одно-единственное движение, шевеление мизинца, – и мир оживет. Тишина длится дольше, чем этого требует традиция, и я даю себе в этом отчет. Я умышленно нарушаю традицию ради светлого мига слепых. Мне нужны доли секунды, чтобы свет озарил их души, а глаза прозрели. Всю свою волю я собираю в кулак. Поэтому левая рука так крепко сжимает кисть Юли. Но она не вскрикнет, не выдаст боли. Я об этом даже не думаю, а тихонечко, чтобы ни один зоркий глаз не уловил этого движения (что привело бы ко всеобщему взрыву), направляю раскрытую ладонь правой руки в сторону слепого. Эта царская ладонь источает свет, целительный свет, которого не видит никто. Кроме слепого. Этим светом я всегда переполнен и дарю его тем, кто глух или слеп. Или слабодушен. Лишь на секунду мне нужно закрыть глаза, а когда я их открываю, – вижу ночь, у которой поблекли звезды: его глаза еще не прозрели, но рассвет уже побеждает мрак. Время, кажется, остановилось, да и я выжидаю. В успехе я не сомневаюсь. Просто жду, как ждут рождения ребенка и, когда уже уверен в успехе, когда синь его глаз обласкала меня осмысленным взглядом, я роняю ладонь. Разрубаю воздух. Крик слепого (Я вижу, вижу!) тонет в гаме и шуме толпы. Но я-то слышу этот святой вопль радости. В это чудо невозможно поверить, в него верит только слепой.

– Видишь, – шепчу я Юле, – того слепого?

Она, улыбаясь, кому-то кивает.

– Теперь и он видит, – говорю я.

Она кивает. О чем она думает, когда не слышит меня?

Радость, осветившая было мое лицо, снова сменяется скукой, которая уже тревожит распорядителя, видимо, поэтому и выходит танцовщица. Эту Аспазию я вижу впервые, я не помню ее лица, и змеиное ее тело меня вовсе не поражает. Ее танец – чистое совершенство – восхищает всех. Это и в самом деле истинная гармония движения и звука. Кажется, музыка исходит из этого дерзкого тела, каждое движение которого рождают сладкие звуки флейты, и даже гулкий удар барабана пропитан нежностью, как весенний гром, пробуждающий землю к жизни. Я вижу взгляд того слепого, устремленный на танцовщицу. Для него это потрясение. Глаза его полны света и радости, и удивления. Только восхищаться они не могут. Это глаза блаженного, которые ничего не выражают, ничем не восхищаются, а только удивлены. Так дети впервые смотрят на угли горна, пытаясь потрогать их руками.

– Юленька, – шепчу я снова, – тебе нравится?..

Но она поглощена волшебством танца. Это, конечно, чудо, еще одно чудо: так божественны звуки флейты, так приникли к ним линии тела! И, что греха таить, я тоже восхищен этим чудом. Хотя вид у меня и скучающий, я приветствую юную фею улыбкой с царского трона и чувствую, как пальчики Юли сжимают мою руку. Потому, что танцовщица приближается к трону? Бесконечно воздушная, призывно реющая при каждом движении легкая накидка (из дыма?) и какие-то там бусинки, и жемчужный набедренный пояс не способны скрыть красоты ее юного тела, живой трепетной кожи. А пожар ее сладких губ, так жадно ждущих моего поцелуя, пылает как утренняя заря на восточном небе. Разве эти губы ждут моего поцелуя? Конечно. Царского! Блестки глаз умирают с хлопками ресниц и с их помощью воскресают.

Я только улыбаюсь.

Краем глаза я вижу первосвященника, взгляд которого полон молодого задора. Фарисеи, саддукеи и книжники, рыбаки, кузнецы и плотники, и мытари, и швецы только сглатывают слюну. Я вижу, как движутся их кадыки.

Этот танец – подарок царю. И, конечно, царице тоже. Видимо, поэтому ноготки ее пальчиков так впились в мою кожу, рука кажется в пекле ада. Юленька, ты ревнуешь? Царский трон – высокое место, но как легко эта юная плоть берет высоту, покорить которую не всякий бы взялся. Ее пальчики вьются у моих колен и ресницы мигают, как маленький веер. В трепетной оправе алых губ сверкают полоски острых жемчужин. У самого моего лица. Я просто жду, улыбаясь, ни единым движением, ни взглядом не выдавая поражения царского величия.

Но разве оно побеждено? Господи, Боже мой, как мне удержаться от поцелуя этих прекрасных губ, пропитанных зовом страсти? Я, стало быть, только улыбаюсь, наблюдая за происходящим со скучающим видом. Стало быть, традиция не нарушена. Ритуал должен быть исполнен. Я даже не чувствую боли, которую причиняют мне впившиеся в кожу ноготки Юлиных пальчиков. И не отдергиваю руку.

Итак, я, царь, только наблюдаю, пронизывая стеклянным взором пространство.

Если еще хоть раз увижу эти коралловые губки, думаю я, я могу и не сдержаться, и тогда мое царское величие рухнет, как храм, выстроенный на песке. Поэтому-то я и напускаю на себя скуку, жуткую сонную скуку, от одного вида которой может стошнить. И взгляд застилаю дымом тлеющей трубки, о которой совсем позабыл. Ее глаза – как спелые маслины. А трепетные пальчики с розовыми ноготками летают мотыльками над кожей, щекотно теребя ее волоски, едва прикасаются к волосам головы, гладят бороду и усы, барабанят по открытым плечам, по рукам. Я слышу, как она часто дышит, время от времени задерживая дыхание, вижу, как туманятся ее очи-маслины и чувствую, что сейчас она упадет мне на руки. И вот я уже на крючке. Но в том-то и штука, что царская воля моя – в кулаке, скованная и обузданная.

Кулак мой растет и крепнет, так что Юлины ноготки чувствуют себя в моей коже уже неуютно. Решимость моего кулака чувствуют и спелые маслины, с которых слетает туман сладострастия и они обретают живой блеск счастья. Еще бы! Когда еще ей выпадет случай так приблизиться к царю?

Настороженная тишина длится еще какое-то время. Вдруг дробь барабанов. Это как град по жестяной крыше. Она настигает каждого вдруг, и теперь все головы провалились в плечи. Этого мало – пропал тут же свет. Как порывом ветра задуты факелы. Ни лучинки, ни искры. Ни зги – темнота. И в этом мраке пречерной ночи как росток травы, расколовший камень – нежный солнечный луч. Темнота распорота как мечом.

Я встревожен:

– Что это?

Юля тоже в испуге. Но мне нечем ее утешить, это полная неожиданность и для меня. Этот солнечный луч (на дворе ведь ночь), эта тьма, этот грохот. Что все это значит?! Я хочу было встать, выпрыгнуть из трона…

– Не тревожься, царь, подожди чуточку.

Я от шепота цепенею. Я готов растерзать каждого, кто осмелился…

– Ты увидишь…

Я узнаю голос распорядителя и беру себя в руки. Чуточку я могу и подождать. Но что же все-таки происходит в моем дворце, без моего соизволения? Сияющий белизной круг белого мрамора, вырванный из темноты лучом света, просто слепит глаза.

Секунды кажутся вечностью.

Но на то я и царь, чтобы ждать сколько требуется.

Неожиданность вползает медленно, как тень горя, которого давно ждут. Я вижу, как сияющий солнечный круг бесшумно прикрывается крылом грифа. Медленно, чересчур медленно, так, что хочется подтолкнуть. И вдруг – прыг! Как кот. Словно бес упал. В черных крыльях..

Этим меня не удивишь, и Юленька тоже облегченно вздыхает: еще один свадебный сюрприз? Черный черт в ярком конусе света. Зачем мне на свадьбе черт? Новая попытка встать опять наталкивается на руку распорядителя. Нацепив на себя дежурную услужливую улыбку, он произносит:

– Все в порядке, царь, не волнуйся.

Какой же это порядок! Я встаю. Рыжик тоже настороже.

– Смотри, царь…

Его рука, крепкая рука полководца, удерживает меня за плечо. Это злит меня еще больше, и я резким движением сбрасываю ее с плеча. Но он продолжает улыбаться.

– Вот смотри…

Теперь я слышу небесную музыку, с первыми звуками которой шевельнулись черные крылья черта. Кроткими движениями, робкими волнами эти крылья, дрожа от напряжения, пытаются приподнять над белым мрамором пола, хоть на миг оторвать тело черта с золотыми прядями длинных волнистых волос. Я вижу, как, змеясь, ниспадают они на его плечи, укрывают грудь, закрывая лицо золотыми слитками. Еще одна заморская танцовщица? Золотые волосы, белоснежная кожа и небесно-нежный цвет женских глаз – все это, конечно, здорово придумано. Они знают мою слабость.

Наполнившись ветром, крылья плавно взмывают вверх, унося в пустоту черной ночи эту белую бестию. Унося? Это только кажется. Только крылья исчезают в мареве мрака, а прекрасное яркое белое тело, от которого нельзя оторвать глаза, застыло, как воск. Только волосы, застилающие лицо, кажутся живыми. Ведьма, бестия, белокурая бестия… И вот она уже движется в нашу сторону. Наползает, как грех, покоряя пространство чересчур медленно…

Теперь я понимаю, что это не луч солнца проник сквозь крышу моего дворца, чтобы приветствовать нашу свадьбу. Это сотни зеркал полированной меди, отражая множество свечей, создают солнечный конус, который, мягко крадучись, перемещается по белой глади мрамора поворотом маленького рычажка. Мои книжники и звездочеты, и астрономы давно хотели… Я знаю эти их штучки.

– Я, конечно, тебя хвалю, – говорю я распорядителю, – но как ты…

– Потом, – не обращая внимания на мои слова, говорит он, – смотри.

Мое добродушие плохо влияет на моих подопечных. Они пренебрегают должной дистанцией и тогда приходится брать в руки плеть. Все это нужно круто менять, решаю я и вижу, как эта бестия, упав на колени перед троном, замирает. Волосы по-прежнему застилают лицо, руки закинуты за голову, как крылья. Накидка из белого шелка еще скрывает ее тело, и впечатление такое будто большая белая лилия взошла перед троном.

– Тебе нравится? – спрашиваю я Юленьку.

Она вся дрожит!

И вот лилия расцветает. Накидка из белого шелка еще скрывает ее юное тело, которое медленно поднимается с колен, расправляя руки, пальцы держат белое облако шелка. Лепестки набираются сил, крепнут и вдруг, как пружина, бутон распускается: шелк распахивается, обнажая бронзовый крепкий торс, а ливень волос резким движением головы откидывается назад, освобождая дивной красоты мужское чело. Господи, это не бестия – черт! Сатана! Но как он прекрасен! Теперь я любуюсь этим Аполлоном, наполненным мышцами и достоинством. Среди своих воинов я не помню такого белокурого красавца. Обращая на меня внимания не более, чем на тень луны, он устремляет свой взор на Юлию. Как горит синева его глаз, как высок его лоб, как прекрасны плечи. Он так высок, что ему не нужно взбираться на ступеньки. Их взгляды, я вижу, встречаются. Я чувствую это кожей руки, в которую снова впиваются Юлины ноготки. Он так ловок, что в долю секунды оказывается у ее ног и, упав на колени, склоняет голову. Снова переливы золотого света сверкают в его волосах. Я по-прежнему улыбаюсь, а Юля? Я не слышу даже ее дыхания.

Тишину нарушает нежный звук флейты, на стенах замерцали факелы, только луч неподвижен, ярок и смел. И вот эти нежные звуки и смелый луч начинают его обнажать. Облачко шелка сползает вдоль торса и, кажется, зацепившись за бедра, зависает в смятении. Взгляд его змеиных немигающих глаз пожирает Юленьку. Ее руки дрожат, кажется, еще мгновение и она вскинет их, чтобы защититься от этого взгляда. И я уже думаю о том, что этот синеглазый белокудрый наглец чересчур рискует. Ведь достаточно одного моего движения пальцем… Что еще он придумал? Я вижу, как пальцы его левой руки, взяв краешек шелковой накидки, увлекают ее к пальчикам Юли, все еще вцепившимся в мою руку. С самым спокойным и рассудительным видом я все еще улыбаюсь, хотя, чтобы сохранять невозмутимость, мне требуется небольшое усилие. До сих пор я держался-таки безупречно. Во всяком случае, никто из присутствующих (а ведь все взгляды устремлены теперь только на меня, хотя в этой кромешной темноте трудно различить на моем лице признаки волнения), никто, я уверен, не смог бы упрекнуть меня в излишнем любопытстве к этому распоясавшемуся снежно-белому лотосу. Когда он в безвольную руку Юлии сует край накидки и какое-то время держит, как в тисках, ее кулачок, сжавший трепетный шелк, я по-прежнему улыбаюсь, а Юленька, всегда такая непринужденная, становится, как натянутая тетива лука. Уж не задумал ли этот златокудрый бутон на глазах у всех моих гостей выкрасть мою невесту? Я еще раз хочу напомнить себе, что до сих пор вел себя безупречно. Между тем, я успел рассмотреть и его лицо, синие, как озера, глаза, пышные чувственные губы… Юля сидит, завороженная. Непредсказуемость его следующего шага – вот что меня злит. А ведь мне достаточно движения глаз в сторону распорядителя, чтобы прекратить эту безжалостную схватку нервов.

А наш пес уже готов впиться своими острыми клыками в горло этого смельчака.

Точно почуяв неладное, он отпускает руку Юлии, но ее рука не отпускает шелковый уголок его накидки, ее пальчики цепко, словно в судороге, держат этот уголок и, когда Аполлон, подняв руки вверх и выпятив грудь колесом, начинает медленно вращаться вокруг собственной оси, удаляясь от Юлии, создается впечатление, что она его обнажает. Выхлестывает из накидки. Еще секунда и эта прекрасная гора мускулов вырвется из шелкового плена и засияет в золотистом свете луча своими достоинствами. Если это произойдет, я даю себе слово, что прикажу отрубить ему голову. Тут же!

– Ааах!

Только этот вздох облегчения наполняет зал, когда накидка, сорвавшись с его плеч и выпав из Юлиной руки, безвольно, словно обессилев от напряжения, пушинкой оседает на холодный мрамор. И я лишаюсь возможности сдержать свое слово: жилистая груда застывает в двух шагах от Юленьки, склонив перед ней голову так, что золотой ливень волос снова прикрывает лицо, а то самое место, к которому обращены взгляды моего народа, прикрыто плотной набедренной повязкой.

Вот и все. Под занавес нашей свадьбы этот белобрысый красавчик заставил меня поволноваться. Теперь я спокоен и могу с гордостью и достоинством… Что еще? Резким движением головы он отбрасывает волосы назад и, вытянув вперед руки навстречу Юлии, делает свой шаг. Роковой, я думаю, шаг. Приблизившись к ней вплотную, он берет в свои ладони обе ее руки, руки моей невесты, и ладонями прижимает к своим ягодицам так, что его набедренная повязка оказывается у самых Юлиных глаз. На это уходят мгновения, которые на годы укорачивают мою жизнь. Я вижу, как на глазах зреет в его паху бутон пышных роз! В нос ударяет дурман пряных трав! Я могу подошвой сандалии дотянуться до его прекрасного лица. Мышцы ноги уже сведены судорогой. Бедная Юленька в растерянности. У нее перехватило дыхание, на лицо наползла маска испуга и беззащитности. Нужно спешить ей на помощь. Я не считаю себя изувером, поэтому не делаю резких движений ногой, а подзываю к себе какого-то полководца, достаю из его ножен острый короткий меч и без всякого промедления отсекаю мерзавцу голову. Нечего глазеть на царскую невесту!


Все это я могу себе только представить.

Так, значит, все это мне только привиделось?! И то, что я царь, и Юля – царица, и наша свадьба с белой фатой (Господи, как она Юле к лицу!), и танцовщица со своим белокурым другом, и горящие факелы на стенах… Надо же! Лишь на долю секунды я прикрыл глаза – и такое причудилось. Оказывается, и свадьба не наша, и фата на невесте съехала на бок. И невеста – не Юля…


Просыпаюсь – по-прежнему идет дождь… На дворе сентябрь, август от нас сбежал…

О нашей свадьбе с Юлей я…


Надо бежать спасать от дождя сырые поленья…

И каждый день их рубить и колоть, и пилить, и жечь в камине…

Искушение свадьбой – что может быть более жестоким?

Любовь? Пожалуйста!

Подняться наверх