Читать книгу Разъезд Тюра-Там, или Испытания «Сатаны» - Владимир Ковтонюк - Страница 4

Выражение лица Анатолия Павловича Июдина, начальника отдела лётных испытаний, подошедшего к Ковалёву в середине рабочего дня, было таким, будто он вознамерился сделать своему сотруднику приятный подарок. Июдин, не меняя этого выражения, терпеливо ждал, пока остановится, закончив считать, громоздкая немецкая счетная машина «Рейнметаль», сотрясавшая стол движением массивной каретки и наполнявшая комнату стрекочущим звуком деталей, занятых вычислением параметров очередного испытанного на стенде двигателя.

– Так, Владимир, выписывай командировки себе и мне, завтра летим на полигон, – распорядился он довольный произведенным эффектом, так как уловил вспыхнувший в Ковалёве прилив чувств, что были сродни радости молодого телёнка, которого выпускают из-за изгороди на свободу луга. – Запиши номер телефона «королёвского» авиаотряда и позвони им, как оформишь командировки. Может быть, у них найдется ещё парочка мест для нас.

Июдин достал из внутреннего кармана кожаной куртки небольшую записную книжку в потёртой обложке и стал её перелистывать в поисках нужного телефона. Он стоял между Ковалёвым и окном, и его длинноватый с горбинкой нос, слегка скошенные лоб и подбородок делали профиль его головы похожим на птичий.

Июдин начал работать у Валентина Петровича Глушко ещё в Казани. В то время специальное конструкторское бюро НКВД, а, попросту говоря, «шарашка», работало над ракетными ускорителями для пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Анатолий Павлович входил в число тех немногих «могикан», которых Глушко забрал с собой при переезде в Химки.

Несколько странная фамилия Анатолия Павловича давала возможность таким же, как он, «старожилам», в силу положения, занимаемого ими на «фирме», подтрунивать над ним, не опасаясь отмщения или интриг с его стороны.

Наиболее успешно это проделывал главный бухгалтер предприятия Михаил Куприянович Топоров:

– Это какой отдел? – спросил он однажды, бесцеремонно порывисто распахнув входную дверь. – Шестьдесят третий?

Услышав громкое «да», хором произнесённое сотрудниками в ожидании непременной ядовитой выходки маленького, хромого на правую ногу, но подвижного и эксцентричного главбуха, Топоров проскрипел:

– А начальник отдела у вас Июдин? А почему И-юдин, а не просто Юдин? – делано удивился он. И, обрезая, резко взмахнул рукой: – А, всё равно еврей!

Июдин знал, что поездка на полигон была для Ковалёва долгожданным событием ещё с тех пор, как более года назад, в начале сентября, тридцать выпускников Московского авиационного института, стояли в сквере перед проходной «фирмы» Валентина Петровича Глушко в Химках. Руководитель преддипломной практики, делая перекличку, называл отделы, и каждый мог выбрать, в какой отдел пойти работать и делать дипломный проект.

Одни выбрали работу конструкторов в отделе агрегатов автоматики, другие пожелали заняться проектированием турбонасосных агрегатов. Ковалёв же, хорошо понимая, что начинающих конструкторов ожидает, скорее всего, простейшая работа вроде «проектирования гаек», попросился в отдел лётных испытаний. С надеждой, что работа в этом отделе даст возможность многое увидеть, изучить, познакомиться с интересными людьми и поучаствовать в испытаниях ракет, то-есть поработать на заключительном этапе, когда усилия, умение и разум многих тысяч людей уже воплощены в конечный продукт.

Все, кто пришел в отдел лётных испытаний из Московского авиационного института или Московского высшего технического училища имени Баумана одновременно с Ковалёвым, уже успели побывать на полигоне, кто по одному, а кто и по два раза.

Ковалёва же изначально включили во вновь созданную группу из нескольких опытных сотрудников отдела. Этой группе предстояло заниматься испытаниями новой межконтинентальной баллистической ракеты. Группа, знакомясь с тонкостями конструкции, отслеживала появление новых, более мощных, чем прежде, двигателей с первых линий на чертежах. Позже, когда чертежи материализовались в детали и сами двигатели, Ковалёва отправили в лабораторию огневых испытаний поработать на испытательном стенде.

Стенд представляет собой некое грандиозное сооружение на склоне оврага, образованного неказистым с виду ручьем, который, тем не менее, на картах Московской области обозначается как река, носящая привычное для уха русского человека название Химка.

Ручей вытекает из небольшого пруда, подпитываемого родниками и расположенного на территории предприятия у самой кромки леса. Пруд кишит карасями на редкость крупного калибра, но никто из сотрудников не решается посетить его с удочкой – двигатели, испытываемые на стенде, работают на жутко токсичных компонентах топлива.

До недавнего по историческим меркам времени чахлый с виду ручеёк расщеплял надвое реликтовый дубовый лес, в котором, судя по роману Алексея Толстого «Хождение по мукам», водились разбойники, и петлял через Тушино в сторону Москвы-реки. Петлял до тех пор, пока по его руслу не выкопали канал, названный именем столицы нашей родины.

Несмотря на свою невзрачность, Химка оказалась довольно-таки плодовитой на названия – дала имя городу и водохранилищу, вытекая из него рудиментарным отростком по краю бывшего Тушинского аэродрома.

Первые отечественные двигатели, прототипом которых были моторы немецкой ФАУ-2, работали на жидком кислороде и спирте, и долгожители предприятия по понятным причинам вспоминают те времена, как постоянный праздник. Позже спирт был заменен керосином. Знаменитые королевские «семерки», оснащенные химкинскими двигателями на компонентах жидкий кислород-керосин, вот уже более пятидесяти лет выводят на орбиту спутники и пилотируемые космические корабли.

Но применение жидкого кислорода для боевых ракет не обеспечивает постоянной готовности к пуску. Поэтому для них разрабатывались двигатели, работающие на более высококалорийном и высококипящем топливе: в качестве окислителя конструкторам приглянулись азотная кислота или азотный тетроксид, а в качестве горючего – гептил (несимметричный диметилгидразин).

Азотная кислота и азотный тетроксид в представлении не нуждаются – читатель в большинстве своем знаком с ними со школьной скамьи. Только на уроках химии он видел маленькие колбы, внушавшими уважение к себе одним лишь упоминанием об их агрессивном содержимом. Теперь же ему нужно только вообразить, что в стендовые емкости или баки ракеты заправлена не одна сотня тонн этого продукта, и станет понятно, насколько высокий профессионализм требуется как от создателей ракеты, так и от обслуживающего персонала.

Что же касается гептила, то необходимо подчеркнуть его чрезвычайно высокую токсичность – концентрация гептила в одну десятитысячную миллиграмма в одном литре воздуха – летальная доза для человека. К этому можно добавить всепроникающий и совершенно непереносимый запах тухлых яиц, который источается этим веществом. Кажется, будто запах сочится через стальные стенки абсолютно герметичных баков, стыков трубопроводов и уплотнений. Кстати, в баки ракеты «плеснули» при заправке тоже не одну сотню тонн гептила.

Наверное, будет справедливым отдать должное и тем людям, кто разработал и изготовил в промышленных масштабах материалы и сплавы для топливных баков, трубопроводов, уплотнений, работающих несколько десятилетий в агрессивной среде, создаваемой компонентами топлива. А также создателям поездов, обеспечивших безопасную перевозку ядовитых веществ по железным дорогам общего пользования на многие сотни и тысячи километров от заводов – производителей этих чрезвычайно опасных продуктов до стендов и стартовых позиций.

Всем тонкостям «общения» с «азоткой» и гептилом и следовало обучиться Ковалёву за время работы на стенде.

Стенды для огневых испытаний двигателей начали строить после войны с помощью немецких специалистов, работавших с Вернером фон Брауном над ракетой ФАУ-2. Американцам достался сам Вернер фон Браун, нам – непосредственные исполнители. И трудно сказать, кто выиграл больше. К тому же, можно признать, что мы оказались способными учениками.

Для немцев построили уютные коттеджи, называемые в то время финскими домиками, по правому берегу Химки неподалёку от стендов, ниже по течению, платили зарплату в два-три раза больше, чем советским рабочим и инженерам, безропотно жившим в бараках в абсолютной нищете.

Немцы внесли значительный вклад в создание советской школы ракетостроения – в конструкции двигателей и ракет, в культуру производства, в разработку уникальных материалов и средств измерений, создали методики расчетов и стендовых испытаний.

После того, как немцы уехали в свою Германию, стенды достраивались, перестраивались, сносились и строились вновь под новые компоненты топлива и более мощные двигатели.

К тому времени теоретическая база уже позволяла надежно спроектировать двигатель. С достаточной точностью выполнялся термодинамический расчет, определялось соотношение окислителя и горючего (стехиометрическое соотношение) взависимости от применяемых компонентов топлива, при котором обеспечивалось устойчивое горение в камере сгорания. Достоверно рассчитывались температуры пристеночного слоя и в центре камеры сгорания, давление, состав и парциальные давления газов, теплопередача и охлаждение камеры сгорания, потребные расходы компонентов через насосы и многое другое.

В принципе, вновь созданный таким образом двигатель выдавал параметры, заложенные в техническом задании на проектирование. Но при всём этом был одно «но»:

– Пока существуют ЖРД (жидкостные ракетные двигатели), будет существовать и высокая частота, – такой афоризм выдал однажды в «светской» беседе во время обеденного матча в домино талантливый расчетчик отдела лётных испытаний Коля Прядкин, опуская в копилку, как проигравший партию, свои кровные десять копеек.

Роль копилки исполнял раздвоенный стальной трубопровод, бесхитростно именуемый «штанами», по которому, в случае установки его на двигатель, один из компонентов топлива от насоса расходится к двум камерам сгорания.

После установки на обычный конторский стол в отделе лётных испытаний, трубопровод превратился в копилку, и «козлы» вместо того, чтобы на потеху остальным сотрудникам, бескорыстно блеять «по-козлиному» из-под стола, опускали монеты через щели в заваренных фланцах «штанов». По десять копеек с каждого проигравшего участника турнира.

Совершенно справедливо утверждается в детской песенке: «с голубого ручейка начинается река». Результатом же активной повседневной деятельности «козлистов» становились сто пятьдесят – двести рублей, страшно большие в те времена деньги, выгребаемые из «штанов» с периодичностью один раз в три-четыре месяца, перед праздниками, в те редкие моменты, когда из командировок возвращалось максимальное количество сотрудников отдела.

И отдел в полном составе, включая Заместителя главного конструктора по лётным испытаниям Виктора Сергеевича Радутного, демократично настроенного по случаю столь праздничного мероприятия, направлялся в парк Сокольники. В единственную московскую в меру заплёванную пивнушку, именуемую высокопарно «Пивным баром». Пивнушка имела радикальное отличие от других подобных заведений – в ней торговали чешским пивом «Пильзеньский праздрой».

Здесь не опускались до торговли «Жигулёвским» – пивом отечественного производства, стеклянная полулитровая кружка которого стоила в других забегаловках двадцать две копейки. Добавленные к этой цене три копейки гарантировали кружку высококачественного чешского пива.

По мере опустошения своего предшественника, за прилавок выкатывался очередной алюминиевый бочонок литров на пятьдесят, под страждущими взорами посетителей удалялась пломба, пробка вывинчивалась ловкими касательными ударами молотка по её расклёпанному краю. Вязкий отрывистый звук, сопровождавший этот процесс, удостоверял полную заправку бочонка к радости посетителей, истомившихся в предвкушении прохладной пенной горечи.

К первому занятому столу постепенно придвигались другие, освобождавшиеся от получивших удовлетворение посетителей. И вскоре передовая техническая мысль, запросто оперировавшая тройными интегралами и биквадратными уравнениями, с ощущением небывалой сплочённости всего коллектива единомышленников, в дружном порыве принималась наливаться, хмелея, заграничным напитком.

Заключались пари, и теперь молодой, подающий надежды, но засекреченный и потому не известный широкой общественности, ученый, словно в подтверждение старинной русской пословицы «на миру и смерть красна», мог запросто выпить четырнадцать кружек пива, увенчанных необыкновенно мелкой, густой и плотной пеной. А может и больше. Просто на этой цифре проигравшая сторона обычно сбивалась со счёта.

Понятно, что достаточно быстро такому количеству усвоенного пива требовался выход, с которым стандартные, реализованные в соответствии со строительными нормами и правилами, решения, имевшиеся в углу пивнушки, были не в состоянии справиться ввиду недостаточной пропускной способности.

– Наверное, тот тип, который проектировал эту «забегаловку» совсем не любит пиво, – комментировал складывающуюся ситуацию очередной созревший к выходу из-за стола.

Но первого же представителя прослойки между рабочим классом и трудовым крестьянством, то есть советского интеллигента, вынужденного прибегнуть к помощи кустов, густым кольцом окружавших пивнушку, поджидала опасность.

Как только он, пошатываясь и вдыхая запах, специфический до щекотки в ноздрях, прицеливался, чтобы пустить тугую, напористую струю точно под корень куста, на периферии его взгляда появлялся чей-то блестящий, слегка припорошенный пылью, сапог. Любитель пива, уличённый в нарушении общественного порядка, не имел сил прервать свою пронзительную радость, но и хозяин сапога понимающе дожидался окончания процесса, зная наперёд, что у клиента в кармане обязательно припасен казначейский билет достоинством в три рубля. В случае непредусмотрительности, клиент немедленно доставлялся в вытрезвитель, и на следующий день на предприятие уходила «телега» с образным описанием «подвигов», зачастую придуманных самими представителями власти или же действительно совершённых несчастным. Несчастным потому, что будь человек хоть семи пядей во лбу, поступление в отдел кадров предприятия документа о приводе в милицию означало если и не увольнение с работы, то уж точно закат карьеры.

Но в отделе лётных испытаний работали только предусмотрительные товарищи, поэтому на «разборе полётов», проводившемся на следующий день, потерь личного состава не отмечалось.

Справедливости ради надо сказать о том, что после «реанимации» никто из этих представителей передовой инженерной и теоретической мысли не верил, что всё, что происходило накануне в пивнушке и её ближайших окрестностях, происходило именно с ним.

Неформальное собрание, на котором в мельчайших деталях, подогревавших интерес женской составляющей отдела, по определению не принимавшей участия в «культурном походе», в атмосфере всеобщего веселья восстанавливалась картина вчерашнего мероприятия, постепенно переходило к рассмотрению производственных вопросов и заканчивалось спором на вполне научную тему – о природе «высокой частоты» и методах борьбы с ней.

Появление «высокой частоты» – высокочастотных колебаний давления при сгорании компонентов топлива в камере двигателя – штука совершенно непредсказуемая. «Высокая частота», входя в резонанс с собственными колебаниями отдельных элементов конструкции двигателя, почти мгновенно приводит их к разрушению или взрыву. Взрыв же ракетного двигателя, если он уже стоит на ракете, приводит к её неминуемой гибели, инициируя взрыв нескольких сотен тонн компонентов топлива в полёте или при падении машины на землю. Лучше в полёте. Обломки ракеты, по крайней мере, упадут в отведенный коридор, но стартовая позиция останется целой. А если взрыв, паче чаяния, произойдёт на старте, то будет уничтожены сложнейшие стартовые сооружения, иногда настолько грандиозные, что иной раз трудно поверить в то, что их создателем является человек.

На начальном этапе лётных испытаний так бывает со всеми ракетами. Но наибольший урон наносила в силу гигантских размеров ракета Н-1, предназначавшаяся для полётов на Луну. Взрыв более чем двух тысяч тонн компонентов топлива не только уничтожал всё, что было построено на старте, но, подобно миниатомному взрыву, в радиусе трёхсот – четырёхсот метров превращал песок в мелкодисперсную пыль.

Для того, чтобы достоверно определить, высокочастотные ли колебания становились причиной взрыва двигателя, испытатели должны «рыть землю», но найти кронштейны камер сгорания, с помощью которых камеры крепятся к раме двигателя. Если на кронштейнах есть следы «наклёпа», значит, двигатель навестила «высокая частота».

Но трудность создания ракетного двигателя заключается ещё и в том, что, добившись устойчивой работы камер сгорания в тех узких диапазонах, где удалось уйти от высокочастотных колебаний, необходимо ещё и обеспечить возможность регулирования давления в камерах, чтобы получить требуемые параметры полета ракеты.

Это намного усложняет процесс доводки двигателя. Для решения задачи приходится проводить сотни стендовых огневых испытаний – конструкторы опробируют головки камер сгорания с различным расположением форсунок, насыщением пристеночного слоя избытком того или иного компонента топлива, определяют зоны устойчивой работы по соотношению компонентов и давлению в камере.

Пока умные головы в отделах камер сгорания, турбонасосных агрегатов, агрегатов автоматики обдумывают очередные варианты конструкции, в лабораториях «проливают» водой дроссели, клапаны, насосы и пересчитывают результаты «проливок» на реальные компоненты топлива.

Отдел компоновки и увязки параметров двигателя координирует весь процесс доводки, выдает задание на изготовление следующего варианта того или иного опытного агрегета заводу, выпускавшему до войны самолеты ПС-84 («Дуглас DC – 3 Дакота»).

Одни детали и сборочные единицы двигателя можно сделать быстро, для изготовления других требуется значительное время. Для того, чтобы опытные двигатели выходили из сборочного цеха своевременно, такие трудоемкие элементы конструкции, как камеры сгорания или корпуса турбонасосных агрегатов начинают изготавливать заблаговременно, иногда за полгода до окончательной сборки двигателя.

Но пока завод делает детали, стендовые испытания идут полным ходом. По их результатам у конструкторов появляются всё новые и новые идеи, как добиться надежной работы мотора, и конструкторы должны вносить изменения в детали и сборочные единицы, находящиеся в данный момент в производстве, а иногда и на сборочном стапеле. Понятно, что требование конструкторов что-то поменять в почти готовом агрегате, вызывает страшное противодействие со стороны завода.

Вот и обязан начальник отдела компоновки Михаил Рувимович Гнесин не только анализировать результаты огневых испытаний или определять причину взрыва двигателя на стенде, но и особым чутьём предвидеть, составляя план заводу, какие элементы конструкции решат вдруг изменить конструкторские отделы.

Двигатель поступает на стенд, который был, как правило, частично разрушен предыдущим испытанием, особенно, если речь идет о начальном этапе огневых испытаний двигателя новой конструкции. К моменту поступления очередного двигателя стендовая бригада, работая круглосуточно и без выходных, обязана восстановить стенд. Через стендовые переходные устройства двигатель упирается в тензомессдозу – стальной цилиндр с наклеенными на него тензометрическими датчиками. Во время работы двигатель силой создаваемой им тяги сжимает этот цилиндр, а тензодатчики регистрируют едва уловимые деформации металла. Сигналы тензодатчиков после испытания расшифровываются, и испытатели определяют силу тяги, которую выдал мотор.

Топливные магистрали двигателя через сильфоны соединяются со стендовыми трубопроводами. Мотористы через технологические трубки подключают к многочисленным штуцерам двигателя датчики для измерения параметров, проверяют герметичность стыков.

Особого контроля требует установка трубок к датчикам на камере сгорания. Дело в том, что температура газов в камере достигает 3500 градусов по Цельсию, и понятно, что даже кратковременный проток по измерительной трубке газов с такой высокой температурой приведет к прогоранию штуцера на камере сгорания и взрыву двигателя..

Чтобы этого не случилось, мотористы в соответствии со стендовой инструкцией перед установкой измерительных трубок на двигатель должны заполнить трубки спиртом.

Но это – если бы работали немецкие мотористы. Те всё сделали бы точно по инструкции на проведение огневых стендовых испытаний.

Наши же доморощенные умельцы построили график замерзания спиртоводной смеси взависимости от температуры окружающей среды и успешно им пользуются, не давая напрасно пропадать такой стратегически важной жидкости, как спирт.

Мотористы, работающие на стенде, в основном бывшие матросы – подводники Северного флота, то есть те люди, у которых пофигизм уничтожен на корню трудной долей подводника и принципом «все за одного, один за всех». Дисциплинированность и чувство ответственности у таких ребят въелись в кровь.

Вот и ведёт пальцем по графику, в который раз, чтоб не ошибиться, Валерий Вахтин, вот и доливает он бережно, по капле, бесцветную, заменяющую валюту, жидкость со знакомым, веселящим запахом из одной мензурки в другую. И уж тут можно быть уверенным, все будет сделано точно по графику, лишь бы по непредвиденной причине не перенесли испытание на вечер, когда мороз станет забирать всё круче и круче.

Огневые испытания в те времена проводились сразу же, по готовности двигателя и стенда. Единственным аргументом в пользу задержки пуска было направление ветра в сторону Москвы. В этом случае, даже если двигатель стоял на стенде, с подключением трубок к датчикам можно было подождать.

Если направление ветра не менялось в течение суток, то испытание все равно проводили. Тогда грохот работающего двигателя был слышен даже на Соколе. Струя раскалённых газов, под наклоном вылетающая из сопел двигателя, ударялась в железобетонный отражатель на дне оврага, рядом с Химкой, и взлетала ввысь уже невидимая глазом, может быть, на километр.

И только через несколько минут на близлежащий прекрасный дубовый лес с шуршанием начинал осыпаться дождь черных крупинок прореагировавших компонентов.

Пуск двигателя, наблюдение за его работой и останов осуществляются из пультовой – бетонного сооружения со стенами такой прочности, что не под силу никакому взрыву.

Пожалуй, только взрыв атомной бомбы только мог бы перевернуть его, да и то, если бы эпицентр располагался в непосредственной близости.

Пусками руководил Марк Маркович Рудный. На этом человеке, ставшем начальником стенда всего через пару лет после окончания института, лежала вся ответственность за испытание.

Техническим заданием на огневое стендовое испытание задавалось время работы двигателя и диапазоны изменения давления в камере сгорания. Как правило, время работы устанавливалось от ста до двухсот секунд, это в том случае, если двигатель работал нормально. Если же в процессе работы появлялась «высокая частота», Рудный должен интуитивно, в доли секунды, по одному ему ведомым признакам, нажатием кнопки попытаться выключить двигатель до взрыва и таким образом спасти его.

Выключать же двигатель беспричинно раньше заданного времени недопустимо, в этом случае задание на испытание считалось невыполненным.

На каждом испытании Марк Рудный, находясь в состоянии невероятного напряжения, наблюдал через бронестекло за работой двигателя. И уж если он нажал аварийную кнопку, то можно быть уверенным -необходимость выключения двигателя обязательно подтверждалась впоследствии записью параметров на осциллограммах.*

По мере достижения успехов в доводке двигателей, их производство и испытания перекочёвывали в Днепропетровск на Южный машиностроительный завод.

И тут ЖРД вновь показали свой неуёмный характер: двигатели, прекрасно, без замечаний, работавшие в Химках, на стендах в Днепропетровске вновь начинали взрываться.

Те же материалы, такие же высокоточные детали, точно такие же двигатели – в Химках работали, а в Днепропетровске взрывались.

Южмаш делал двигатель за двигателем, специалисты из Химок, находясь в командировках безвылазно, месяцами работали от зари до зари, на стенде перебывало руководство самого высокого ранга, а двигатели всё равно взрывались.

Наконец, в Министерстве общего машиностроения, образованном вновь после снятия Хрущева, не выдержали, и на Южмаш прилетел Сергей Александрович Афанасьев, человек могучего телосложения и двухметрового роста, с искривлённым, и, может быть, перебитым носом, отчего его лицо выглядело свирепым и бескомпромиссным. Он собрал в кабинете Главного конструктора ракеты Михаила Кузьмича Янгеля совещание. На совещание был вызван и Главный конструктор двигателей академик Валентин Петрович Глушко.

Афанасьев незадолго до командировки в Днепропетровск прошёл процедуру утверждения в должности министра на Политбюро ЦК КПСС:

– Если допустишь отставание от Америки, я тебе голову оторву! – по-товарищески, как коммунист коммунисту, пообещал Леонид Ильич Брежнев на заседании Политбюро Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, утверждавшего Афанасьева на должность Министра общего машиностроения. – Или поставлю к стенке!

Фраза, произнесённая Генеральным секретарём, отнюдь не была шуткой, упакованной в устрашающую форму. Несколько лет тому назад Афанасьев уже имел возможность прочувствовать на собственной шкуре, как выглядит «отрывание головы» на практике.

Дело в том, что в стране существовал порядок, соблюдаемый всеми неукоснительно, в соответствии с которым кандидаты на должности начальников отделов и цехов обязательно утверждались парткомами предприятий; назначить подходящего человека на должность главного специалиста директор завода имел право только заручившись согласием министерства, а получив согласие всё равно кандидатуру утверждал партком предприятия. Чем выше была должность, на которую назначался человек, тем более высокой партийной инстанцией утверждалась его кандидатура.

Как видим, кандидата на должность министра утверждало Политбюро.

Непременное условие назначения на руководящую должность – кандидат должен быть членом Коммунистической партии. Если же специалист в силу убеждения или иных причин был беспартийным, то будь он хоть «семи пядей во лбу», стать руководителем ему было не суждено. Он так и «пахал» всю жизнь рядовым сотрудником.

Процессом утверждения в должности, отработанным в течение многих лет, партия демонстрировала своё доверие тому или иному человеку, поручала ему надлежащим образом исполнять производственные обязанности, осуществляла и укрепляла свою руководящую роль в советском обществе.

Надо сказать, эта отработанная система подбора кадров, несмотря уравниловку по заработной плате и полое отсутствие материальной заинтересованности работников в результатах своего труда, всё же давала положительные результаты. На ведущих должностях оказывались целеустремлённые и высококлассные специалисты.

В давнее довоенное время ещё «докипали» остатки революционных процессов, понятия «диктатура пролетариата» и «военный коммунизм» постоянно освежались многочисленными судебными процессами над врагами народа, саботажниками и шпионами, которыми объявлялись зачастую совершенно невиновные люди, а многие из тех, кто занимал руководящие должности, почитали за честь заявлять с гордостью:

– Мы академиев не кончали!

Иными словами, гордились тем, что добились высокого положения, несмотря на отсутствие образования.

Безусловно, эти люди были умными и талантливыми самородками. Одних революция заставила в мальчишеском возрасте командовать полками с тем, чтобы в уже юном возрасте сделать их комбригами. Других, обладавших ораторским талантом, она научила играть с трибун на чувствах народных масс, завлекая их в сторонники коммунистической идеи, и некоторые из этих товарищей, так удачно заманивших народ в царство свободы, равенства и братства, позже стали крупными государственными руководителями. Многих, может быть, самых талантливых агитаторов, расстреляли, чтобы не составляли конкуренции тем, кто добрался до самых вершин верховной власти.

Но время шло, ожидание грядущих потрясений буквально витало в воздухе страны, разорённой революцией и гражданской войной. Спешно строились многочисленные заводы, фабрики, металлургические комбинаты, электростанции, железные дороги.

Стало очевидным, что без высокообразованных специалистов стране не выжить.

Для людей, взлетевших на высокие должности на гребне революционной волны, чтобы они не выглядели смешными в глазах нового образованного поколения, неизбежно идущего им на смену, спешно создавали всевозможные «высшие» ускоренные курсы. А для того, чтобы быстрее вручить таким руководителям дипломы о высшем образовании, с ними индивидуально работали специально назначенные преподаватели.

Сергей Александрович Афанасьев принадлежал к послереволюционному поколению молодых людей, познавшему в полной мере голод, лишения и тяготы, присущие жизни того времени, но движимому невероятной тягой к знаниям. Он окончил с отличием Московское Высшее техническое училище им. Баумана и попал по распределению на артиллерийский завод в Подлипках.

В Великую Отечественную войну завод эвакуировали в город Молотов, которому позже вернули историческое название Пермь, и Афанасьев проработал всю войну вначале мастером на сталеплавильных печах, а позже, по мере приобретения опыта, технологом, конструктором, начальником цеха и заместителем главного механика завода. Там, на Мотовилихе, и впитал в себя Афанасьев все качества, присущие советскому руководителю – производственный и жизненный опыт, целеустремлённость при решении сложных задач, чувство ответственности перед заводом и страной, некоторую грубоватость в отношениях с подчинёнными и ещё многое из того, что выделяло его из многих тысяч молодых специалистов.

Всё-таки ещё раз надо воздать должное тому, как находящаяся у власти Коммунистическая партия умела находить и отбирать кадры.

Командно-административная система работала в условиях постоянного дефицита времени, при низких, жёстко установленных, расценках, незаинтересованности работников в достижении максимальной производительности труда, и поэтому основывалась на страхе.

– Когда дашь? – к этому вопросу в адрес исполнителя сводилось, в конечном счёте, всё искусство управления. Этот вопрос задавался министром директору завода, а тот переадресовывал его начальникам своих цехов и отделов.

Исполнителями назывались сроки, а руководитель, опираясь на свои знания, жизненный и производственный опыт, оценивал реальность выполнения работы в эти сроки и утверждал их. Сам он при этом находился, что называется, между молотом и наковальней – с одной стороны, объективно существующие на предприятии возможности, а с другой стороны – требования министра, с которого, в свою очередь, жёстко спрашивают руководители страны.

После войны Афанасьев приказом Наркома вооружения был переведен в Москву в Главное техническое управление Наркомата, переименованного позже в Министерство вооружений.

Там-то министр Дмитрий Фёдорович Устинов и назначил молодого заместителя начальника главного технического управления ответственным за запуск в серийное производство ракеты на заводе в Днепропетровске.

Двигатель ракеты, близкий конструктивно мотору ракеты ФАУ-2, как на стенде в Химках, так и на лётных испытаниях ракеты, работал без замечаний, но взрывался на контрольно-технологических испытаниях в Днепропетровске.

По программе серийного производства Днепропетровский завод сделал даже несколько ракет, но оснастить их моторами не было никакой возможности. Начать серийное производство изделий, как в целях секретности придумали называть ракеты, никак не удавалось. А слово «изделие» так прижилось в лексиконе, что очень скоро стало синонимом слова «ракета», полностью сводя на нет все усилия по засекречиванию.

В Днепропетровске собирали двигатели даже из деталей и узлов, сделанных в Химках. Но моторы упорно не желали работать.

Афанасьев сидел в своём маленьком кабинете в глубоком раздумье над тем, что ещё следует предпринять для доводки двигателя. Он только что вернулся из Химок с бывшего авиационного завода N84, который в июле 1946 года был передан Валентину Петровичу Глушко под опытное производство ЖРД. Напряжение было столь велико, что мысли постоянно переключались с чисто технических проблем к возникшему некоторое время назад и постоянно нараставшему ощущению опасности.

Афанасьев вдруг непроизвольно вспомнил, что перед принятием этого решения, Сталина спросили:

– Будем возвращать в Химки авиазавод из Ташкента?

– Нет, – ответил Иосиф Виссарионович. – Пусть остаётся в Ташкенте, поднимает культуру местного населения.

В Химках Афанасьев встретился с главным конструктором Валентином Петровичем Глушко:

– Валентин Петрович, что будем делать с двигателем? В Днепропетровске двигатель не работает.

Глушко по возрасту был старше Афанасьева, как один из основоположников ракетного двигателестроения в Советском Союзе пользовался непререкаемым авторитетом и уважением конструкторов-ракетчиков. Поэтому Афанасьев вынужден был вести беседу с ним на почтительных тонах, не прибегая к резким выражениям и оборотам речи, которым он быстро научился, поработав в министерстве, и которые он допускал в общении со многими директорами заводов.

Афанасьев знал, что перед войной Глушко арестовали, как врага народа. Но не расстреляли и не сослали на Колыму копать золото, как это проделали с тысячами людей. В НКВД уже придумали, как рационально использовать интеллект таких заключённых, а не пускать их в распыл.

Были созданы «шарашки», и после ареста Глушко работал в той из них, что называлась «Конструкторская группа четвёртого Спецотдела НКВД при Тушинском авиамоторостроительном заводе». К нему приставили часового с винтовкой. По удивительному единодушию работники «шарашек», даже если эти «шарашки» были в самых удалённых друг от друга местах страны и не имели никакой связи между собой, прозвали такого часового «свечкой».

В 1940 году Валентина Петровича перевели в Казань на должность главного конструктора четвёртого Спецотдела НКВД. В августе сорок четвёртого его освободили, переодели в форму полковника и направили в Германию, где к тому времени наступающие части Красной Армии захватили образцы немецкой ракетной техники.

Долго, можно сказать, всю оставшуюся жизнь, инженеры, работавшие с Глушко в послевоенной Германии, вспоминали, какое потрясающее впечатление произвели на них успехи немцев в создании ФАУ-2 и то, как далеко ушли немецкие инженеры в этих разработках.

Несмотря на очевидные успехи в проектировании отечественных ракетных двигателей на базе немецких разработок, Глушко до сих пор не был реабилитирован. Это могло означать только одно – он по-прежнему находится под пристальным наблюдением всесильного ведомства Лаврентия Павловича Берии. А раз так, то Валентин Петрович прекрасно понимает, что может последовать, если затянется запуск двигателя в серию. Поэтому и «агитировать» его не было никакой необходимости.

Валентин Петрович Глушко

– А что с ним делать? Двигатель доведен и прекрасно работает. И у нас на стенде, и на ракете – спокойно ответил Глушко.

– Оттого, что двигатель взрывается на контрольных испытаниях, мы никак не можем запустить его в серию, – возразил Афанасьев. – Может быть, немцы что-нибудь порекомендуют? Атмосфера накаляется. И если мы не найдём причин в ближайшее время, за нами снова могут прийти ночью. И это может случиться очень скоро.

Глушко понимал, чего опасается Афанасьев.

– Немцы тоже в недоумении разводят руками. Говорят, что они сделали мотор, и не понимают, почему он там взрывается, – ответил Глушко.

– Но вы же не можете самоотстраниться от решения проблемы, мотор-то ваш.

Глушко, помолчав, предложил: – Хорошо, давайте пошлём на серийный завод бригаду наших специалистов. Пусть поищут причину совместно с заводскими товарищами.

«Завтра они сколотят бригаду, выпишут командировочные удостоверения, в лучшем случае, бригада уедет послезавтра, – думал Афанасьев. – А после этого, ещё через день, или в лучшем случае, только послезавтра ближе к вечеру, они приступят к работе.

А время не ждёт. Дмитрий Фёдорович вызывает на доклад по этому вопросу каждый день. И ежедневно он докладывает об этом наверх. У самого «хозяина» на контроле сроки запуска ракеты в серию. A Сталин не терпит пустых обещаний. Того и гляди нагрянут ребята от Лаврентия Павловича, – Афанасьев поднял глаза на висевший на стене портрет Берии. Бывший Нарком внутренних дел был изображён в форме маршала. – Подбородок плоский, как у ящерицы или змеи, – мелькнуло в голове Афанасьева. – И пенсне. Ни дать, ни взять – рафинированный интеллигент. Все изуверы почему-то обожают очки. Удивительно, но и Гиммлер носил очки или пенсне. Родство душ. И хотя он теперь он член Политбюро, который курирует все отрасли оборонной промышленности, его влияние на органы чрезвычайно велико. Один его звонок бывшим соратникам, и они будут здесь!»

Афанасьев тут же, словно испугавшись, что Берия пристальным взглядом с портрета прочтёт крамолу, поспешил прогнать эти мысли.

Но помимо его воли мозг продолжал рисовать одну мрачную картину за другой:

– «Пришьют» саботаж, поставят к стенке или на край ямы и поднимут стрельбу. А там, говорят, такие специалисты, что на спор между собой одним выстрелом из нагана не только убивают человека, но и укладывают тело в нужное положение. Нет, не дай Бог, – усилием воли Афанасьев пытался заставить себя перестать думать в этом направлении. – Я же знаю, что мысль материальна».

Но воображение никак не удавалось укротить:

«И тогда за дверью послышится необычный шум.

– Секретарша кого-то не пускает, – решит Афанасьев. – Но уж совсем бесцеремонно кто-то себя ведёт.

Дверь в кабинет распахнулась, резко усилив голос секретарши:

– К нему нельзя! Он очень занят!

– Ничего, нам можно, – уверенно произнёс первый вошедший в кабинет.

– Нам можно везде и в любое время! – поддержал его второй. Он даже не стал прикрывать за собою дверь.

– Афанасьев? Сергей Александрович? Мы за Вами! Вася, – распорядился тот, кто вошёл первым, обращаясь к своему спутнику. – Прикрой дверь и проверь всё, что есть в столе, в сейфе, изыми записные книжки, тетради и листки с пометками и записями. Не забудь забрать настольный календарь. Там тоже может быть кое-что нужное нам.

Потом, словно вспомнив, зачем пришёл, он вновь спросил:

– Так вы, что ли Афанасьев? – И, увидев утвердительный кивок, перешёл на «ты»: – Тебе придётся проехать с нами. Тебя вызывает сам Лаврентий Павлович!

«Ничего не поделаешь, мысль действительно материальна» – промелькнёт в голове Афанасьева.

Афанасьев увидит секретаршу, застывшую с выражением ужаса на лице, и неожиданно для самого себя скажет ей:

– До свидания!

На что негромко спокойным голосом, но так твёрдо, что не допускалось никаких возражений, тот, кто первым вошёл в кабинет, скомандует:

– А ну-ка руки за спину! Прекратить разговоры! Предупреждаю, чтобы без провокаций! Шаг влево, шаг вправо, а также прыжок вверх считаю попытками побега! Буду стрелять без предупреждения.

И с оттенком искреннего удивления покачает головой:

– Надо же! До свидания! Неужели думаешь вернуться сюда? Ха-ха-ха, – усмехнётся чекист, – таким огромным вымахал, а до сих пор не знает, что от нас не возвращаются. Учат вашего брата, учат, да так и не научили ничему.

Афанасьев, пригнув голову, пойдёт по коридору, и встречные сослуживцы, молча провожая его взглядами, как можно плотнее будут вжиматься спинами в стену.

– Ты не знаешь, Серёга, как мы справимся с таким амбалом? – спросит тот, который шёл позади.

«Ага, значит, один из них Василий, а тот, что впереди, мой тёзка», – понял Афанасьев.

– А чего такого особенного? – откликнется Серёга лениво. На его правом боку, прижимаясь к ягодице, слегка оттягивая ремень, висит кобура из яркой жёлто-оранжевой кожи, заполненная наганом. От рукоятки нагана свисает узкий страховочный ремешок, который огибая кобуру снизу, крепится к поясному ремню чекиста.

– Как так чего? В нём же метра два росту, не меньше, – продолжит Вася, поглядывая на Афанасьева. – Да и силищи в ём, видать, не меряно! Я к тому, что придётся повозиться.

Вася привычно остановит взгляд на той точке затылка арестованного, в которую обычно вкатывает пулю:

«Если не промахнуться, то кровь почти не брызнет. Хоть в парадной форме исполняй. Правда, у Серёги это лучше получается. Но это пока. Пока я руку не набил», – подумает Вася.

– Перед девятью граммами все равны. И крепкие, и плюгавые, – философски заметит Серёга и, пнув сапогом маленький камешек, лежавший на тротуаре, потянет за ручку, распахивая правую заднюю дверцу «Победы».

– Слушай, Серёга, по-моему, я его когда-то встречал, – неуверенно скажет Вася после того, как разместится на заднем сидении «Победы» рядом с Афанасьевым, перекрыв собою выход через правую дверь. Выход через левую дверь заблокирован тем, что с её внутренней стороны заблаговременно сняли все ручки. Даже стекло невозможно опустить.

– Да ну! – не поверил Серёга. – Где ты его мог встречать? Он птица вон какого высокого полёта! Почти что замминистра! А ты кто? Считай, что хрен собачий! Всего лишь рядовой исполнитель.

– Ну и что? – обидится Василий. – Перед тем, как отправиться на тот свет, мне сапоги лизали и не такие шишки! Академики, мать ихнюю, глядя в бездонную дырку нагана, обоссывались от страха, как дети малые!

Афанасьева, молча слушавшего развязную профессиональную болтовню чекистов, от отвращения к обсуждаемой теме невольно начнёт бить мелкая дрожь, и он брезгливо отодвинется к двери так, чтобы бедро его правой ноги не соприкасалось с ногой Васи.

– Во! – воскликнул Вася. – И этот уже готов! Быстро же ты пересрал, – удивится Вася. – Мы ещё не начинали с тобой беседовать по настоящему, а ты уже и готов! А-а-а, вспомнил! А ты, случаем, не клинский парень? Не там ли мы встречались? – и толкнёт Афанасьева локтем в бок.

Афанасьеву не хочется разговаривать с хвастливым Васей, и он только согласно кивнёт.

– Да ты, оказывается, мой земеля! Я тоже, считай, клинский. Только из деревни Белавино, рядом с Клином. Недалеко от аэродрома. Прямо над моей хатой самолёты на посадку идут. На том аэродроме даже сын самого Сталина летал! – скажет Вася таким тоном, будто в том, что на Клинском аэродроме летал Василий Сталин, есть и его заслуга. – А ты в какой школе учился?

Афанасьев назвал школу.

– Так и я в ней учился, – искренне, даже как-то по-детски, обрадуется Вася. – Но я, наверное, после тебя учился. Ты в каком году окончил? Я тогда в третьем классе учился, – скажет задумчиво Вася после того, как Афанасьев назвал год, когда окончил школу. – Вот тогда я тебя и встречал. Только помню смутно. Ты, видать, хорошо учился, раз достиг такой большой должности в твои-то годы. Сколько тебе сейчас? Лет тридцать?

Афанасьев, соглашаясь, кивнёт.

– А я хреново учился. Потому, что жрать всё время хотелось. Отец с матерью в колхозе, сам понимаешь, шиши зарабатывали. Не до учёбы было. Да и то, что особо надрываться учёбой совсем ни к чему, я сразу понял. Не то, что ты. Я правильный путь выбрал. Пошёл на службу в органы, таких, как ты, отлавливать. И даже более великих. Вредителей. И в моих руках ваши судьбы. Хоть вы все и учёные, – убеждённо скажет Вася.

И Афанасьеву покажется, что Вася гордится своей службой.

Река автомобилей поднималась на вершину холма, там, на площади Дзержинского, раздваивалась. Одна часть потока уходила резко вправо, другая, включавшая в себя «Победу» с Афанасьевым, шла на разворот, а потом вновь раздваивалась. И теперь «Победа» держалась в той части потока, который устремлялся в сторону улицы Кузнецкий мост. Конвоиры теперь безмолвно и неподвижно сидели на своих местах, словно внутренне готовились к чему-то очень важному.

Здесь, свернув за угол самого известного в стране здания, машина доедет до ворот и едва остановится перед ними, как ворота медленно раздвинутся, словно подчёркивая, что в этом ведомстве никуда не спешат, и взору откроется замкнутый внутренний двор.

– Вот и всё! – решит Афанасьев и вдруг почувствует себя виноватым. – Но разве я смог бы обвинить кого-нибудь с Днепропетровского завода в том, что движок не желает работать у них на стенде? Нет, не смог бы, – ответит он сам себе. – Требовать иногда даже невозможного, угрожать, наказывать, лишать премий – это всё я допускал. Но обвинить кого-либо – никогда! И всё же есть моя недоработка, раз мотор взрывается. Значит, я не все возможности использовал, не все умственные ресурсы специалистов подключил к разгадке причин, не всё сумел предусмотреть, и в этом я виноват!

Они подойдут к часовому:

– У себя. Велено доставить, как только подъедете, – ответил часовой на вопрос того, кого звали Сергеем».

Но к удивлению Афанасьева «Победа» не поехала в сторону улицы Кузнецкий Мост, а двигалась в потоке, что на площади Дзержинского резко поворачивал направо, и сопровождали его два человека, не проронившие за всю дорогу ни одного слова и чем-то неуловимо похожие друг на друга, словно появились из одного инкубатора. Да и одеты они не в военную форму, а в обычные гражданские костюмы фабрики «Большевичка».

– У себя. Велено доставить, как только подъедете, – сказал часовой сопровождавшему Афанасьева человеку в штатском.

– Сейчас доложу. Вы пока присядьте, – предложил секретарь и тщательно прикрыл за собой массивную дверь. Табличка на двери свидетельствовала о том, что за дверью находится кабинет Члена Политбюро Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) Лаврентия Павловича Берии.

«Один звонок Члена Политбюро может запросто решить судьбу любого человека, – мелькнуло в голове Афанасьева. – Тем более звонок самого Берии. Да и сопровождающие меня люди хоть и не в форме, наверняка сотрудники госбезопасности. Дмитрий Фёдорович, – Афанасьев имел в виду своего шефа, Министра вооружений Устинова, – наверняка знает, что меня забрали и, видимо, не захотел или побоялся поговорить с Берией. И всё же, я ни в чём не виновен, – убеждал себя Афанасьев, – и мне придётся приложить максимум усилий, чтобы самому отстоять свою правоту!»

– Проходите, – сказал секретарь, жестом приглашая войти в кабинет.

– А, Афанасьев! – произнёс Берия радостно-удивлённым тоном, будто случайно встретил старого друга, с которым давно не виделся. – А ну-ка иди сюда! – и, вытянув правую руку, поманил Афанасьева указательным пальцем. Афанасьев живо представил себе удава с гипнотизирующим взглядом, в открытую пасть которого, упираясь и отчаянно вереща от ужаса неминуемой смерти, ползёт кролик.

– А вы подождите в приёмной, – сказал Берия тем двоим, которые сопровождали Афанасьева. – До особого распоряжения.

Последняя фраза Берии могла означать только то, что он ещё не принял решения о судьбе доставленного человека, и это зародило в душе Афанасьева хоть и слабую, но всё-таки надежду.

– Ты что, саботажник? – спросил Берия.

Афанасьев удивлённо вскинул на него глаза.

– Саботажник! – теперь утвердительно повторил Берия. – Раз у тебя мотор взрывается. У Глушко в Химках не взрывается, а у тебя взрывается. Это чудеса какие-то, – удивился Берия. И прежде, чем Афанасьев ответил, продолжил: – Все вы сразу кричите «нет, мы не вредители»! И ты не исключение! Я наперёд знаю, что ты ответишь!

– Чтобы разобраться в причинах, почему в Днепропетровске мотор взрывается, я подключил всех возможных специалистов, – вставил Афанасьев.

– Значит, и спецы такие же саботажники, как и ты! Ракетный мотор это тебе что, ткацкий станок, что ли? Это в ткацком станке тысячи движущихся деталей. А в моторе?

– В камере сгорания ракетного мотора нет движущихся деталей, но процесс сгорания компонентов топлива протекает с высокими температурами и давлениями, и мы ещё толком не знаем, что и каким образом влияет на возникновение и развитие высокочастотных колебаний. Может быть, какая-то неравномерность подачи топлива, или какие-то колебания давления в результате работы насосов, – Афанасьев чувствовал, как тает надежда выйти отсюда на свободу.

– Почему-то в Химках процесс сгорания протекает нормально, а в Днепропетровске точно в таком же двигателе никак не может протечь, – с издёвкой прервал Берия. – Сколько можно обманывать страну? Мне уже сам товарищ Сталин задаёт этот вопрос, – Берия желая подчеркнуть внимание, с которым «хозяин» относится к состоянию дел по оснащению вооружённых сил ракетной техникой, даже полуобернулся в сторону портрета вождя, висевшему за его спиной.

– Возможно, мы ещё чего-то не знаем, ведь конструкция работает в напряжённых, почти критических условиях, высоких температур и давлений – сказал Афанасьев.

Берия нажал кнопку.

– Скажи этим двум, чтоб вошли, – распорядился он. – И соедини меня с Кругловым.

«Всё кончено, – решил Афанасьев. Он знал, что Круглов – Министр внутренних дел. – Сейчас Лаврентий Павлович отправит к мастерам заплечных дел, а там уж точно сделают виноватым во всех грехах, даже если ты и не грешил совсем».

Чекисты, сопровождавшие Афанасьева, вошли и в ожидании указаний остановились у входной двери.

И тут в душе Афанасьева поднялось невероятное желание доказать свою справедливость, и он как можно убедительнее произнёс:

– Хорошо. Вы меня отправите сейчас в тюрьму, хотя прекрасно знаете, что я не виновен. А ведь мотор всё равно надо доводить до ума.

И тут Афанасьев увидел, что в глазах Берии появился интерес к тому, что Афанасьев начал говорить.

– Назначите на моё место нового человека, и ему придётся несколько месяцев входить в курс дела. И ещё не факт, что он справится с поставленной задачей. Только время потеряете. В этих условиях целесообразнее дать мне возможность завершить работу по доводке мотора.

– Подождите! – Берия подал знак рукой тем двоим. – Не держите его. И, обращаясь к Афанасьеву, спросил: – Сколько тебе надо времени, двух недель хватит?

– Хватит! – согласился Афанасьев.

– Хорошо, иди, работай! – Берия поднял взгляд на вошедшего секретаря.

– Круглов на связи, товарищ Берия, – сказал секретарь.

– Хорошо, – ещё раз сказал Берия и взял телефонную трубку. – Выпиши ему пропуск, – сказал он секретарю и кивнул в сторону Афанасьева. – Товарищ Круглов? Пока отпала необходимость. Подождём пару неделек, – услышал Афанасьев, покидая кабинет Члена Политбюро.

«Сложилась точно такая же ситуация, как лет пятнадцать назад. Тогда я чудом выскользнул из лап Берии. Неужели Глушко забыл об этом? – думал Афанасьев. – Наверняка забыл, ведь его эта история никак не коснулась. Тогда только меня поставили на край. А причина взрывов двигателей оказалась достаточно простой – кто-то из стендовиков высказал мысль сравнить стыковку стендовых трубопроводов в Днепропетровске и Химках. Об этом Глушко забыл, раз его сотрудники сейчас не исследовали влияние стенда на работу двигателя, как это сделали в то строгое время».

Для доклада Афанасьеву подготовили необходимые графики, таблицы, схемы и руководитель выездной бригады специалистов из Химок Игорь Клепиков рассказал о результатах работы Глушко, а Валентин Петрович, в свою очередь, на совещании – министру.

Чувство обиды захлестнуло душу министра. И он, может быть, для самоутверждения, а, может, раздраженный тем, что сорваны все сроки, установленные Центральным комитетом и Комиссией по военно-промышленным вопросам, а двигателя все нет, рассматривая график устойчивой работы двигателя по давлению в камере сгорания и соотношению компонентов топлива, принародно, в том числе, в присутствии сотрудников, подчинённых Главным конструкторам, сказал в адрес Глушко довольно-таки грубым тоном:

– Для того, чтобы изобразить такой график, можно и не быть академиком!

Так, листом бумаги-миллиметровки с парой кривых линий, проведенных через россыпь точек, отмечавших результаты испытаний, выглядела черная кошка, пробежавшая между двумя высокопоставленными людьми, игравшими ключевые роли в отечественном ракетостроении. И след, оставленный ею, сохранял злопамятную свежесть до самой смерти одного из них.