Читать книгу Укус - Владимир Кремин - Страница 2

Стоя на крыльце деревенского дома, Николай Калужный жадно вдыхал свежесть зимнего леса, вплотную подходившего к уютному, небольшому подворью. То и дело, с улыбкой, щурился на яркое и теплое мартовское солнце, радуясь скорому приходу долгожданной весны.

«Эх, хороша погодка! На охоту бы, а то бедняга Алтай совсем заскучает; застоялся… Завтра же и пойдем, давно уж мы с ним за перевал не хаживали; все рядом, недалече. Надо пройтись, последними морозами надышаться, да и собаке впору ноги размять, – размышлял хозяин, всматриваясь в многообещающую голубизну неба. – Да и дед Никифор, вон уж, давно советовал. Не зверя бить, а так, хоть ради пса… Что от белухи- зимы ждать-то; снега да и только, все десять месяцев к ряду. А тут и солнышко, после февральских буранов, так душу рвет, что не усидишь. Собака больно хорошая, жаль без дела держать, ее к охоте, к зверю поближе надо, а что я; ни в охоте, ни в другом каком деле не преуспел. В этих, заснеженных, забытых людьми местах только и учиться нелегкому таежному промыслу "– Николай потянулся, разводя в стороны сильные, размашистые руки, присел.

– Сегодня же загляну к Никифору, – твердо, высказавшись вслух, решил он.

– Алтай! – крикнул тут же, весело.

За домом что- то громко стукнуло и, в тот же миг, стремглав, как шквал, разбрасывая по сторонам клочья плотного снега, вывалился он…

– Стоять! – радостно улыбаясь и, шутливо насупив брови, дал команду своему питомцу Николай.

Алтай остановился, преданно уставившись на хозяина. Николай подозвал ближе. Собака подошла, кивнула, в знак преданности. Их взгляды встретились. Хозяин ласково потрепал собаку за ухом.

– Ну, что дружище, поохотимся? Скучаешь небось? Вот гляжу на тебя и на душе теплеет, понимаешь. Вот ты у меня какой…

Внимательно слушая хозяина, собака преданно глядела в его сощуренные от солнца глаза, добрые и нежные, не ведая и не помышляя об иной, возможной доле.

Алтай был на редкость крепким псом, хотя и не чистокровным. В его жилах наверняка текла кровь от собаки довольно крупной породы; может овчарки, может лайки. Их выносливость и красоту он непременно перенял, а вот злость от кого? Даже Николай иной раз задавал себе подобный вопрос. Этого просто не знал никто, да и не мог знать; одни предположения и догадки, которыми при встречах охотно делились местные мужики, а подкрепить их познания ни одна родословная была не в силах; ее вовсе не существовало.

Так уж вышло; собачьи судьбы, они как и людские – не всегда на виду. Еще в первые дни, когда Николай с Алтаем неожиданно появились в таежном поселке, местные охотники- промысловики, понимающе, но все же, то и дело, донимали простака хозяина на предмет продажи собаки. Иные не скупились; хорошие деньги сулили. Однако Николай, сразу же и твердо дал понять, что друзья не продаются, а Алтай ему дороже любых торгов, в чью бы пользу они не закончились. Понятливые охотники сразу же отступались, уважая и ценя его чувства, хотя в душе каждый завидовал приезжему мужику.

В первые же дни пребывания в поселке, Алтай успел наследить. Знакомства с местными собаками, как правило, длились не долго. Одной из первых была естественная встреча с двумя лохматыми псами, по всей видимости из числа тех, что по собачьи, верховодили среди местной братии. Они сдались после первой же трепки, позже их пути не пересекались. Алтая признали; силу всегда уважают, особенно там, где без нее не обойтись. Глядя на Алтая, все прояснялось само собой; бугры мышц под гладкой, светлой шерстью, впечатляли. Зло раскрытая пасть и горящие неестественной злостью глаза вселяли ужас. При встрече с ним, лучше было пройти мимо, тогда все становилось на свои места и текло спокойной, прежней жизнью, словно и не появлялся в поселке этот злюка. Людей Алтай не трогал и не лаял на них, даже будучи не в духе. Хотя и близко к себе не подпускал. Словом сжилось, стерпелось… И жизнь потекла, мало- помалу, как и у всех; в чем- то схожая, а в чем- то личная.

Не большое, запорошенное снегом таежное селение, куда перебрался Николай, едва насчитывало несколько десятков дворов. Мужских рук в поселке мало; лишь старики-охотники, каких еще ноги носили и бабы, да несколько инвалидов, что недавно с отгремевшей войны без рук возвратились. С бабами оно полегче; вдовы там, молодки подросшие, какие и любить еще не любили, попросту не знали как, а только слышали, да в книжках читали, что хорошее это дело любовь, особо когда с душой. Сообразно этому и блюли себя девки. Верно как и матери их, не в пору овдовевшие, остались верны своей памяти; тому и детей учили.

Война иногда тревожила память ветерана по ночам; во снах, при бессоннице, изрыгая из огненной, драконьей пасти, все те ужасы, что пришлось пережить Николаю. Сибирь не была его Родиной, да и с прежними местами, под Брянском, где детство и юность прошли, теперь его уже ничто не связывало; все родные погибли. Подчистую вырубила война его корни, а ведь сколько их было… Так уж судьба распорядилась; жена и две белокурые дочки, синеглазые малышки, мать со стариком отцом и из родственников, кого знал и с кем общался; все безвестно канули там… От того и уехал Николай. Жизнь стала в тягость, ведь даже и могил не осталось; будто и не жили вовсе. Понимал, что ни одного его война против шерсти причесала, души вывернула, но уж больно любил их всех, оставшихся там; за чертой жизни- в прошлом.

Алтай был единственным дорогим живым существом, которое связывало его с родными просторами, с Брянщиной. Николай нашел худого и голодного щенка, на развалинах разрушенного бомбежкой дома. Приютил, отогрев трясущегося малыша в шинели, за пазухой. Плакал он; скулил вместе с ним щенок, ничего не знавший об ужасной войне, хотя и его она наверняка не обошла стороной. Оба были бездомными, сиротливо глядя друг другу в глаза; вместе мокли под осенним, сырым дождем, спали и грелись, свернувшись калачиком в холодные, безрадостные вечера, спасаясь от одиночества, ища приют и тепло. Даже вкусные кусочки черного хлеба, что приносил хозяин, поедали вместе; с одной ладони.

Здесь, в красивом, горном, таежном крае, куда после долгих скитаний они приехали, назвал Николай своего окрепшего любимца- Алтай. Полюбилась ему здешняя природа, да и собака чувствовала себя, на удивление и радость, привольно. От хозяина Алтай не отходил; ворчал на каждого, кто неловко, без учета его ревнивого мнения, пытался дружелюбно расположить себя. Гладить с опаской, лишь с позволения хозяина, не то беда… Николай предупреждал любопытных; кто слушал, обходилось, а кто ненароком рисковал, тому доставалось… Себя трогать Алтай не позволял. Он с терпением и любовью переносил лишь теплые, ласковые ладони хозяина, заменившие ему когда-то материнскую нежность и заботу. Любил эти руки; кормящие его самыми лакомыми кусочками. Их просто хотелось покусывать, слегка играя с ними, а не кусать, обливаясь неприязнью и злостью, как все остальные, раздражавшие его. Руки хозяина имели совсем иной запах, его он знал и помнил, храня в своем собачьем сердце. Алтай не знал слов, какими общались люди. Догадываясь, он попросту чувствовал и понимал, все, что ему говорили. При встречах с охотниками или случайными людьми, все непременно спешили высказать Николаю свое восхищение собакой. Однако до самого Алтая их восторги не доходили, он проявлял к ним полное, псиное равнодушие. Хозяин гордился своим питомцем; жил с собакой в душе и, волею судьбы, не мог себе представить жизни без Алтая. Это было бы уже слишком…

Искрящееся, рыхлое и пушистое, как беличий хвост, утро, встретило Николая сияющим солнцем и свежевыпавшим снегом, похрустывающим под его ногами. Из-за синеющих, далеких гор, медным диском выкатило рыжее светило. Оно сразу преобразило округу: стылая, седая долина, глухая и спящая, вдруг проснулась, освещенная его холодным зимним светом; ни чуть не обогревшим тайных обитателей таежных просторов, упрятавших себя от стужи. Здесь, пока, зима правит бал и все в ее власти. И лишь с весной, теплые лучи солнца, приведут в движение соки оттаявшей земли, питая травы и деревья, разольют живительный аромат проклюнувшей, молодой листвы. Задышит и запоет лес…

Накинув на плечи, приготовленный с вечера, походный мешок со всем необходимым и, прихватив стоявшие в сенях, старые лыжи, Николай вышел во двор. Обшитые мехом ондатры, лыжи, ему подарил дед Никифор; сторожил здешних мест: «Бери, – говорит, – я на них свое отходил. Сам делал, застоялись у меня, пусть тебе с пользой послужат. По надобности и починить могу; ты только заглядывай к старику-то… Охота, наука хитрая; тут без разговору никак». Косясь прищуренным глазом на собаку, добавлял: «Вижу я как ты Алтая любишь; хороший пес – верный. Не погуби его только; молодой он еще, горячий и со зверьем как надо обходиться не обучен. Тут глаз, да догляд нужен. Поднаберется опыта и ты много пользы от него получишь. Тебе, Николай, охотиться нужно учиться. Без этого дела ты в лесу, что сова без мыши; все выведаешь, обойдешь, а вот сыт да весел не будешь. Оно, вон, и от людей в стороне сутулиться не гоже. Охотник охотнику в тайге помощник… Ремесло это дюже не легкое; ты не здешний, многому учиться надо. Вот и заходи на чай… Вспоминать будем, что не забылось». – Охотничьих историй дед накопил много, самое время рассказами молодых тешить.

С тех пор, Николай стал часто, тоскливыми зимними вечерами, засиживаться у Никифора. Многое переговорили; что-то он старался запомнить, чему-то дивился, а больше потешался над рассказами старого охотника, растворяясь в удивительном, чарующем мире дедовых былей. Бывало, далеко за полночь, возвращались они домой с Алтаем. Все нравилось Николаю в поучительных и веселых историях, но хотелось иного; пережитого и прочувствованного самим, иметь хоть малый, но свой опыт.

И, все больше влекла тайга, все дальше забредал Николай в ее загадочную, дремлющую глубь, все сильнее чувствовал, как узнает и привязывается к ней Алтай, как вместе с ним и он постигает ее премудрости. Тайга манила его своей непознанной тайной, уводя блудливыми тропами в неведомую, суровую глушь, увлекая радостью приключений и риска. Часто, сидя у ночного костра, он думал о том, как верно и ярко рассказывал о тайге Никифор, старый и мудрый человек. Какую удивительную жизнь прожил он… Только сейчас, Николай начинал понимать, что именно здесь; у подножья вековых сосновых кряжей, под их сенью, в тишине сравнимой с молчанием, с глазу на глаз с нетронутой, самобытной природой и может человек по настоящему разобраться в самом себе, понять неколебимую тайну жизни, ее глубокий смысл какой она таит, каким одарила людей вечность.

В тайге человек умнеет… Лишь в единстве с природой он счастлив и поверить в тайгу, в ее тайное могущество – значит поверить в себя.

Старой, слегка укрытой снегом, лыжней, которой Николай всегда пользовался, идти было легче, но на подступах к перевалу пришлось пробивать свежую тропу. По лесу ход стал трудней и тише, вынудил спуститься в низину. Болотистую пойму, заросшую травой, и с весны изобилующую лягушками, в зиму, напрочь переметало снегом.

«Забурьянило пойму, – сказал бы дед Никифор, – жечь траву надо. Это что жертву земле не предать; забелеет костьми скелет – тоску нагонит. Птица бурьяны стороной облетит, а по весне и песни ее не услышишь».

Снег в пойме надувало, образуя наст. Он был тверже и идти становилось много легче. Долина уводила влево, к увалам. Хрустящий снег искрил в глазах, сверкая и дразня мерцающими бликами. По псиному, счастливый Алтай, бегал по сторонам, прыгал, зарываясь, то и дело, в рыхлый снег по самые уши, тянул чернотой носа в сторону стылого леса. Выбирался, мотал головой, стряхивая снег и, вновь бросался вперед, ища развлечений и собачьего, вольного разнообразия.

Было тихо и светло; как на душе, так и повсюду. Солнце уже стояло над вершинами сосен, когда показались первые приметы гористого перевала, где и любил Николай оттачивать свое охотничье мастерство, строго придерживаясь мудрых и полезных советов Никифора. Здесь, у перевала, можно было встретить красавца оленя, осторожного марала и часто лося, любителя луговых перелесков. Версты через три; ближе к увалам, обитал соболь, немногим дальше, в ельнике – белка. Охота на них требует особых навыков. Белка, та шуму не любит, а соболь; махнет, махнет и… с собакой не всегда догонишь. Тихий, не тронутый край – их стихия.

Отроги Алтайских гор – холмистые, а порой и равнинные, переходящие в затяжные, изобилующие многоцветием трав, луга. Густые заросли непролазной тайги сменяются перелесками и, березовыми колками, любимыми грибниками. Прелесть живописных пейзажей фантастически уводит взгляд все выше и выше к вершинам, окутанным дымкой синего, далекого тумана. Глубь предгорий поражала контрастами; здесь и прозрачные, горные ручьи, и бурные стремнины неугомонных рек, и водопады, с их грациозностью и силой. Провалы межгорий, неповторимые и, по своему, завораживающе зовущие в тень мрака и прохлады. А обрывы, захватывающие дух, разве можно не говорить и не вспоминать о них; кто хоть однажды вступит на их каменистые осыпи, уже не способен не сорваться мечтой в полет, не ощутить себя орлом, парящим над волнующим простором голубой тайги, и белыми валунами предгорий. В распадках и низинах, у подножья, обилие самой разнообразной растительности; великаны кедры, норовящие захватить красотой, всякого путника, увлекая за собою в высь, могучие сосны и пышные ели устремившие вершины к небу, пихты – зеленые и густые, множество кустарников, колких и не приветливых. Разнотравье, – пахучее, яркое и цветное, которому нет предела… И порой даже обоняние перестает различать медвяный вкус калейдоскопа цветов и запахов.

На речных, прозрачных перекатах – рыба, живая и холодная, как сами горные ручьи. В пору прихода тепла и весны реки переполняет белая, несущаяся в долину вода. Обилие птицы на непролазных, топких болотах и, дикие, нетронутые, самобытные, таежные просторы. Все это неповторимая природа Алтайского края; в этом ее сила и величие.

Глазам открылась свободная от леса, заснеженная равнина, плавно уходящая к низу, но словно повинуясь общей воле, резко взметавшая массив в верх, к перевалу. Просматривался разноликий покров, уводящий взгляд к вершинам занесенных снегом гор, на которых гулял ветер.

Выйдя на открытое пространство, Николай остановился, обратив внимание на синеющие вдали гольцы.

– Красавцы! – глубоко вдыхая морозный воздух, произнес Николай. Окутанные легкой, голубоватой дымкой, в песцовом вороте снегов, с горделивой надменностью, они походили на бояр; заносчивых и важных. Часто бывая здесь, он подолгу смотрел на горы, мысленно уносясь в синеющую даль сказочных кряжей. Ведь сколько можно рассказать о них, будучи там…

«Лишь блуждая один, – вспоминал Николай слова Никифора, – человек способен полнокровно ощутить всю близость к природе, тягу в ее таинственный и удивительный мир.» И он был прав; стоя лицом к лицу, чувствуя ее дыхание, ты становишься сильнее и благороднее, вливаешься в нее, живешь, радуешься и переживаешь вместе.

От нахлынувшего ощущения сопричастности ко всему, что видел и чувствовал Николай, стоя среди белого, окруженного тайгой распадка, ему захотелось раствориться, исчезнуть; ощутить себя снегом, оборотиться лесом, птицей: стать всем, что окружало его, что он сильно полюбил здесь и чему, по собачьи, был так рад его неугомонный пес.

Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что- то встревожило… Николая насторожило поведение пса, и некая таинственность окутавшая долину.

Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись в неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.

Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.

«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, – говорит, – в самый раз тебе, осечки не дает – это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут.»

Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.

Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой …? Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться – спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто…?» – путался Николай в догадках.

Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».

Вот и думалось мало сведущему охотнику:

«Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? – побаивался по неопытности таежник. – Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… – успокаивал себя Николай, – это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди…?».

Он, осторожно, прикладом, стал разгребать взгорок. Свою собаку Николай считал крупной, но сравниться размерами с тем волком, которого он только что раскопал, Алтай не мог. Он явно уступал дикому зверю. Израненный, окровавленный, но еще живой, хищник лежал под снегом, не в силах двигаться от потери крови. Волк, по всей видимости, пребывал не в сознании того, что с ним происходило. Верная гибель неминуемо ждала это дикое, едва дышавшее существо в ближайшие часы. По видимому, жесточайшая схватка, с неведомым, грозным врагом, совершенно лишила его сил и лишь редкими, сиплыми вздохами, израненное тело, вздрагивая, напоминало о своей сверх живучести.

Николай, в глубинах души, неожиданно почувствовал жалость к погибающему зверю. Парадокс: однако, как ни странно, но и охотникам присуще это не свойственное, на первый взгляд, чувство. Одно дело, убить зверя, сражаясь с ним в поединке или долго и трудно выслеживая добычу; другое дело – сострадание. Он ощутил его боль так же явно, как совсем недавно, вдыхал и чувствовал свежесть, и красоту синеющих дальних гольцов. Да, именно он, а не кто-то иной может сейчас, спасти эту жизнь; по крайней мере, попытаться…

Словно сама природа испытывала его, дав столь редкую возможность; вернуть к жизни ее хрупкую частицу, а он, случайно забредший на чью-то гибель, лишь исполнитель ее воли. Она, мать природа, и учит, и проверяет нас. Человек не хозяин ее – он ее часть, такая же, как и этот страдающий, гибнущий волк, со своей, чуждой людям, суровой правдой жизни.

Волк, с перехваченной бичевой пастью, лежал неподвижно на широкой, свежесрубленной Николаем, разлапистой, еловой ветви, притянутый не сильно, но надежно, двумя тонкими жгутами, выделанными Никифором из эластичной и упругой кожи марала, чтобы не сползти на горках и спусках. Саму ветвь Николай тянул за старую, тонкую веревку, удобно устроив ее за широкой, крепкой спиной. Пришлось сразу же возвращаться; времени достаточно чтобы засветло добраться до поселка. Волокуша была не из легких, она, то и дело, вынуждала охотника устраивать не продолжительные привалы. Николай осматривал ремни, распрямлял уставшую спину и, сделав несколько глотков горячего, травяного чая, двигался дальше, к цели; к теплу, которое сейчас было так необходимо, неожиданно вошедшему в его жизнь и судьбу, зверю.