Читать книгу Олигархи тоже платят - Владимир Кулеба - Страница 3

Все, что случилось в эту ночь, вспомнилось Федору ирреальным иностранным фильмом, пущенным в два раза быстрее обычного и почему-то большей частью без звука. Сначала они бесконечно долго ехали к ней на Харьковский массив, где Федор никогда в жизни не был. Вокруг нависали огромные кучугуры песка, подсвечиваемые в ночи желтым светом мерцавших в темноте окон, вмонтированных в огромные башни-дома, последнее достижение киевской архитектуры. Если бы не эти вертикальные коробки, можно запросто потерять ориентацию в пространстве и принять этот кусок дороги за какой-нибудь Египет или Эмираты.

Впрочем, нет, за Эмираты вряд ли, – там трассы широкие, восьмирядные, покруче, чем в Германии, круглосуточно освещены неестественно ярким светом, светло, как днем. С Киевом никак не спутаешь, здесь уже в полшестого вечера жизнь сворачивается, совсем не так, как в Киеве, и все напоминает город, приготовившийся к бомбежке времен первой мировой войны. В Эмиратах принято салютовать на набережных больших городов едва ли не каждый день. Прогуливаться вдвойне приятно, наблюдая, как разноцветные огненные факела снопами искр ниспадают с верхушки неба в чуть подсвеченное море.

Под настроение он рассказал, как, впервые попав в Эмираты, окунулся в атмосферу бурлящего праздника, они, было, подумали, что только закончился рамодан, и люди на радостях возвращаются к жизни после долгого и тяжелого поста. Да и что они могли еще вообразить – тогдашние украинские челноки, шныряющие в поисках видиков и электротоваров, арабы поглядывали на них с сожалением: мол, что за дикари такие? Чувствовалось, что люди гуляют от всей души, справляют именины сердца. По всем автобанам, а они здесь в струночку – стакан с водой на капот ставишь – ни капли не прольется – двигались автомобили в восемь рядов, приветственно сигналя клаксонами и с включенными на радостях фарами, хотя было так светло, ни за что не подумаешь, что это ночь. Праздник – это когда чисто и светло. Вокруг лежала сверкающая пустыня, в которой арабы давно построили то, что мы когда-то называли коммунизмом. По пустыне, сколько можно было охватить взглядом, в одном направлении двигались люди, в основном молодежь, большинство пешком, но встречались и на велосипедах.

Радовались и веселились так, будто каждый нашел в песках по лимону долларов. Впрочем, что им миллион – они здесь все миллионеры, государство, по их законодательству, каждому новорожденному сразу же открывало счет размером не много не мало – сто тысяч баксов. Для начала. Все же льготы и сумма помощи, которые выплачивались в обязательном порядке гражданину Эмиратов в течении жизни, зашкаливала далеко за миллион. Оказалось, что карнавал, свидетелем которого они стали, родился стихийно, сам собой, как реакция граждан на чудо, дарованное аллахом. После долгой и продолжительной болезни, воскрес их самый главный эмир и президент страны! По этому случаю одних только лампочек электрических изготовлено тридцать миллиардов, вот именно – не миллионов, а миллиардов. Представляете, сколько усилий потребовалось, чтобы их установить, а как сверкало все, – глазам больно!

– Очень жаль, – что вы не смогли видеть все это, уже столько лет прошло, а до сих пор тепло становится, как вспомнишь.

– Э, да вы, оказывается, романтик, вот уж никогда бы не подумала! А слабо у нас такой праздник в честь выздоровления президента, а? Да многие, не выдержав удара судьбы, застрелились бы от несправедливости, впрочем, вряд ли, духу бы не хватило, наши политики ни на что не способны…

– Как жаль, что вы не были ни разу в Эмиратах, вам бы точно понравилось.

– Так в чем дело, в следующий раз будете ехать, возьмите с собой. Хотя вы, наверное, теперь туда ни ногой, покруче куда-нибудь… А вообще, скажу вам, я не против с вами хоть куда, даже в Пущу-Водицу.

Вот это ее «я не против», как потом думал Федор, и явилось тем сигналом, понятным обоим знаком, паролем и отзывом, короче, стало ясно: она – не против. И все дальнейшее, что случилось с ними, было бы невозможно без этого сигнала. Так, по крайней мере, думал и считал Федор. Потом, когда обессиленные лежали на ее раскладном диване, который чуть не сломался от непривычной нагрузки, Лена попыталась завести речь о работе, о том, для чего якобы они и приехали сюда, но он пригрозил пальцем – о работе ни слова, сегодня наш день, завтра будем разбираться. В десять или одиннадцать вечера, уже довольно поздно было, ужасно захотелось пить, но ничего в холодильнике не оказалось, она сварила кофе и принесла бутылку шампанского – вместо воды. И Федор, не нюхавший спиртного четыре года, с удовольствием хлобыстнул фужер, а ведь даже на Новый год воздерживался, не позволял себе, держал в узде.

В голове зашумело, Лена закурила какую-то длинную и тонкую сигарету из сигарного табака. Дым так призывно пахнул медом и еще чем-то балдежно легким, воздушно-фруктовым, возбуждающим, как ее новые французские духи, которые он ей подарил, всегда носил в кейсе на всякий случай, мало ли кому за день презент придется вручить. Ну здесь особый случай, духи ей так понравились, последний писк! «Как ты пахнешь», – только и выдохнул он, – тот же ее запах вперемежку с медовым дымком, дурманит голову так, что он даже докурить ей не дал. Сигарета догорела в пепельнице до самого фильтра, и когда уже почувствовался запах ваты, она, не отрываясь, рукой, на ощупь, смяла ее в пепельнице.

Потом они часто вспоминали этот вечер, каждую деталь смаковали, выяснилось, что каждый видел происходящее по-другому, по-своему, но все равно приятно. Она всегда, например, удивлялась, что он не помнил запахов, улыбался несерьезно, когда она ему рассказывала. Да подумаешь, запахи, говорил он. Что тут такого? Да пойми ты, не соглашалась Лена, – вся любовь – это биохимия! Посмотри, как собаки друг дружку обнюхивают, прежде, чем приступить к любви? К запаху привыкают, так и люди… И правда, Федор часто вспоминал, как купал маленького Костика и, вытирая, тайком, прячась в полотенце, вдыхал свежесть его тела.

Лена больше всего запомнила, как у нее оказался пустой холодильник, даже воды не было, проклятая работа задолбала совсем, домой возвращаешься поздно и без задних ног, как раз сегодня она собиралась в «Биллу», что неподалеку от ее дома, за продуктами. Хорошо, шампанское выручило. Да ладно, смеялся он, как ты можешь расстраиваться из-за такой ерунды! – «Для меня это как раз не ерунда!». Но оба сходились на одном: долго диван не выдержит. Надо менять, развалится, да и у соседей штукатурка, должно быть сыплется, когда он ходуном под ними ходит. И не мудрено – Федор килограммов за сто, давно, правда, не взвешивался, ну и Лена сложена классно, без грамма лишнего, но такая секс-бомба, что кажется, будто дама в теле, в самом соку. А грудь – вообще с ума сойти можно, вроде бы и небольшая, как раз по размеру его ладони, когда он ласкает ее. И до чего же упругая, как два налитых соком яблока, в его руках становится еще больше. Да и не в весе дело, конечно же. Когда они набрасывались друг на друга, ни один диван не выдержал бы. Здесь не то что голову потеряешь – живым хорошо бы остаться. Как выключатель какой-то щелкнул, мгновенно и ослепил, и оглушил, и память отшибло. Такая вот любовь началась. И не любовь вовсе, а как говорила Лена – патология.

Федор, как ни странно, не был избалован женщинами. Можно сказать, ему с ними не везло с самого детства. Он-то и попробовал первый раз в двадцать лет – никто и не поверит, – окончил десять классов, а женщину не узнал. А когда? Днем в футбол играли до вечера, потом с друзьями слонялись по Чоколовке, другие интересы, не до баб. Да и не тянуло особенно. Потом уже, в институте, разгулялся. Да и то сказать – как-то второпях, несерьезно все, не по-взрослому, а отсюда и не в кайф. Федор боялся их, с напрягом переносил все ласки, только и думал, как слинять поскорее. Барышни, кстати, это чувствовали прекрасно, и особо не навязывались, ни на что такое серьезное не рассчитывали, называли между собой горем луковым. В смысле, что столько усилий на него потратишь, пока в постель затащишь, а удовольствия того, что представлялось – с гулькин нос. Ну и валяй себе, дальше носом крути, пусть другие тебя добиваются, может им больше обломится.

В шестом классе Федор, правда, серьезно влюбился в пионерлагере, до сих пор помнит имя: Лена Быстрякова, балерина, танцевала на всех концертах в тапочках белых, пуантах и пачке, когда на цыпочки становилась, у Федора дыхание перехватывало, точь-в-точь как сейчас. И надо же: тоже Лена! Но сегодня Федор – богатый буратино, известный всему Киеву мужик, а тогда был с теткой Оксаной, на манной каше и селедке с картошкой сидели. И когда Лена Быстрякова, уже в Киеве, ему позвонила и пригласила на день рождения, он не пошел. Во-первых, потому что струсил, а во-вторых, – не в чем было, нечего одеть, в школу зимой в одной рубашке бегал под пальто, но всегда в выстиранной и наглаженной, что отмечали все учителя. Первый костюм тетка справила ему, когда десятый класс оканчивал, на выпускной, и то перелицованный с дядькиного, сколько в шкафу висел – неизвестно. «Как оборванец», – сказала как-то про него девушка, с которой он целовался в ее парадном на Подоле, на Жданова, нынешней Сагайдачного. Когда только познакомились, и он повел ее в кафе «Снежинка», на Красноармейскую, угощать мороженным, в кармане все перебирал мелочь, боялся – не хватит, ведь продавали по весу, продавщица за стойкой ложкой своей накладывала, раз – так, другой – больше, как получится, словом. Хватило, еще и копеек пятнадцать – двадцать оставалось. Та девушка, когда он принес удивилась: а коктейль? Совести нет, на один только и хватило. «А себе?» – «Горло что-то болит, не хочется». – «Не хватило, наверное» – догадалась она и рассмеялась.