Читать книгу Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы - Владимир Квитко - Страница 3

Эйхман в Иерусалиме

После написания фундаментального труда «Истоки тоталитаризма»[18], который принёс Ханне Арендт всемирную известность, история и случай, а может быть и Судьба, одарили её, как она, скорее всего, полагала, конкретным иллюстративным материалом. С его помощью можно было бы наглядно продемонстрировать правоту её подхода, утверждающего, что будущие убийцы и враги рода человеческого – вполне нормальные обычные граждане, которые в рамках выполнения своих обязанностей, исполнения долга будут с холодной решимостью убивать себе подобных. Понятно, насколько случай Эйхмана был ценен для Х. Арендт, поскольку в нём сошлись как её научные, так и личные интересы, о чём будет сказано ниже. Разумеется, случай пленения массового убийцы сыграл ей на руку, но она проявила и собственную инициативу, предложив себя в качестве репортёра еженедельника «The New Yorker» на судебном процессе над Адольфом Эйхманом в Иерусалиме. «Пребывание» на этом процессе, изучение доступных ей материалов и побудили Х. Арендт на основе своих репортажей написать книгу «Эйхман в Иерусалиме»[19], появление которой произвело ошеломляющий эффект. В своём труде Х. Арендт задела болевые точки еврейской темы, связанной с Холокостом: обвинила руководство европейских еврейских общин в сотрудничестве с нацистами, превратила массового убийцу в банального канцеляриста, бюрократа. Хотя после окончания войны на момент выхода в свет книги Х. Арендт прошло 17 лет, были ещё живы многие спасшиеся и спасённые в Катастрофе евреи из разных стран Европы, живые свидетели зверств нацизма, помнившие имя Эйхмана как палача еврейского народа. Поэтому книга получила резонанс не только в среде исследователей и историков, но и в обществе. Мнения по поводу труда и идей Х. Арендт были диаметрально противоположными. Понятно, что в отзывах, как положительных, так и отрицательных на «Эйхмана в Иерусалиме» рассматривались различные аспекты, связанные с темами Холокоста и окончательного решения, ролью еврейских организаций и уровнем их сотрудничества с нацистами.[20] Безусловно, имели место нападки и личного характера на автора книги. Один из крайне рассерженных рецензентов приводит даже такое обидное словосочетание: Ханна Эйхман.[21] К сожалению споры вокруг книги были зачастую скандальными.[22] Не остался в стороне от дискуссии, развернувшейся по обе стороны Атлантического океана, и государственный обвинитель на процессе Гидеон Хаузнер, который выступил в Нью-Йорке, «чтобы ответить на странную защиту Ханной Арендт Эйхмана».

По словам Ирвинга Хау, редактора демократического социалистического журнала «Dissent», то, «что поражает человека при чтении "Эйхмана в Иерусалиме" – словно удар, так это открытое презрение, с которым она [Х. Арендт] относилась почти ко всем и ко всему, что связано с судом, высоколобая уверенность интеллектуала, смотрящего на этих грубых израильтян».[23]

Убийственная критика книги содержалась в статье Гертруды Изорски[24], написанной непосредственно по следам вышедшей книги Х. Арендт, на которую та не удосужилась, а скорее всего, не отважилась ответить ввиду отсутствия сильных аргументов, опровергающих критику. Г. Изорски не располагала таким полным собранием материалов и свидетельств как Б. Штангнет, что не помешало ей ударить по болевым точкам[25] работы Х. Арендт. Отмечу только некоторые моменты, на которые указала Г. Изорски.

Первый касается утверждения Х. Арендт о том, что Эйхман, прочитав труд основоположника сионизма Теодора Герцля «Еврейское государство», проникся его идеями. В своих воспоминаниях он даже говорит о тождестве нацизма и сионизма, причём не видит между этими двумя расовыми теориями существенного различия до такой степени, что бросает вскользь: дескать, если бы он не был нацистом, то был бы сионистом. В этом утверждении содержится только часть правды. Если придерживаться понимания сионизма как стремления евреев жить на своей исторической Родине – в Палестине, то нет сомнений в том, что в начальный период своей деятельности в еврейском отделе гестапо Эйхман способствовал эмиграции евреев, в том числе и в Палестину. И даже в конце войны, по соглашению с Рудольфом Кастнером, он разрешил отправку туда молодых евреев.

Но, конечно, называть Эйхмана сионистом абсолютно нелепо не только потому, что он не был евреем, а главным образом потому, что эмиграция, которой он содействовал, являлась насильственной, зачастую под угрозой отправки в концентрационный лагерь, что было равносильно смерти. Г. Изорски высмеяла утверждение Х. Арендт о том, что Эйхман обратился в сионизм, цитируя отрывок из доклада, подписанного им, о необходимости избежать создания независимого еврейского государства в Палестине:

Поскольку …программа о 50 000 евреев ежегодно [отправляемых в Палестину], главным образом, укрепит еврейство в Палестине, об этом плане не может быть и речи, чтобы избежать создания независимого еврейского государства в Палестине.[26]

Разумеется, абсурдно считать сионистом того, кто возражает против воссоздания еврейской государственности в Палестине.

Второй момент касается подвергаемого сомнению Х. Арендт антисемитизма Эйхмана, поскольку, по её мнению, «он, совершенно очевидно, не испытывал безумной ненависти к евреям, как и не был фанатичным антисемитом или приверженцем какой-то доктрины»[27]. Её утверждение основывается только на высказывании Эйхмана на суде перед теми, кто его обвинял и кого он хотел уничтожить. Вся биография Эйхмана говорит о том, что он был антисемитом: вступил в антисемитскую партию, карьеру посвятил окончательному решению. Мог ли он служить не один год в еврейском отделе гестапо с момента его создания, если бы не разделял известную линию партии, в которой состоял, по еврейскому вопросу? В конце войны Эйхман прощался с сотрудниками своего берлинского офиса такими словами: «…я с радостью сойду в свою могилу с сознанием того, что пять миллионов врагов рейха уже погибли как животные». «Враги рейха», а не «евреи», – сказал Эйхман. Этот текст он сопроводил таким замечанием: «Я произнес эти слова резко и с ударением. Фактически это дало мне необычайное чувство восторга, когда я думал, что таким образом ухожу со сцены».[28]

Г. Изорски в противовес Х. Арендт утверждала, что Эйхман являл собой пример «не банальности, а коварства зла». Эйхман был причастен, например, к такой иезуитской акции в ходе депортации евреев. Понятно, что единовременно из одного конкретного места невозможно было отправить в Освенцим всех евреев. И для того, чтобы избежать волнений, вызванных возможными слухами о судьбе депортированных в Освенцим, евреям по прибытии в концлагерь предлагали написать письма, открытки своим родственникам и друзьям. А затем, когда авторы этих почтовых сообщений были уже убиты, через некоторое время письма рассылались адресатам, создавая впечатление, что их близкие живы.

Большинство обвинений в адрес Х. Арендт касалось искажения фактов, неверной оценки роли еврейских организаций и их руководителей и даже сочувственного отношения к Эйхману. Серьёзнейшую работу по исследованию на обширном документальном материале из прошлого Эйхмана в досудебный период дала Б. Штангнет[29], которая фактически опровергла основные положения, заявленные Х. Арендт.

Третий момент связан с обвинением, выдвинутым Х. Арендт в адрес еврейских функционеров и руководителей общин на территориях, находящихся под властью нацистов. Х. Арендт обвиняла их не только в вынужденной кооперации, но и в добровольном сотрудничестве. Причём, как бы странно это ни звучало – она полагала это сотрудничество существенным фактором для окончательного решения. Существует огромное количество фактов, говорящих о героическом сопротивлении евреев в гетто, в концентрационных лагерях, в рядах бойцов партизанских отрядах. Там, где была хоть какая-то возможность сопротивляться нацистам, евреи демонстрировали свою решимость. Есть немало примеров того, как евреи сражались даже в безвыходных ситуациях – это и восстание в Варшавском гетто, и восстание и побег заключённых из лагеря смерти Собибор, и семейный партизанский отряд братьев Бельских, и сопротивление гетто Белостока и Вильнюса и т. д. – перечень может быть продолжен.

Но в то же время следует признать, что толика правды есть и в словах Х. Арендт. Прежде всего это касается связей еврейских руководителей гетто с нацистами. Главы юденратов гетто были пленниками, которым на каждом шагу грозила смерть, многие из них претерпевали сильные душевные муки, и, в конце концов, малое число из них выжили. Несомненно, были и такие члены еврейского самоуправления в гетто, которые сотрудничали с палачами, полагая, что те пощадят их. Но коллаборационистов было ничтожно мало. До некоторой степени Х. Арендт может быть права, например, в отношении контактов Рудольфа Кастнера с Эйхманом на заключительном этапе войны в Венгрии, а также с Куртом Бехером, представителем Гиммлера. Ещё одно возражение против тезиса о сотрудничестве с нацистами заключается в том, что немцы убивали евреев и без помощи еврейских функционеров. На оккупированной немцами территории Советского Союза до их вторжения не существовало еврейских общинных организаций, а те, которые достались в наследство от оккупированной советской властью Восточной Польши (1939), были уничтожены, а их лидеры убиты или репрессированы в ходе советской оккупации. В первые месяцы войны в «душегубках»[30] было убито полмиллиона евреев без всякого участия еврейских руководителей. По подсчётам Эйхмана, вне зоны его влияния были убиты зондеркомандами и полицейскими силами из местных жителей два миллиона евреев без всякого «сотрудничества» с оккупантами.

Сразу после выхода в свет книги Х. Арендт против неё выступил один из известных юристов, который участвовал в Нюрнбергском процессе и других процессах против нацистских преступников, – Майкл Анджело Мусманно [Michael Musmanno]. В своей статье в «New York Times Book Review» он писал: «Несоответствие между тем, что утверждает мисс Арендт, и тем, какие факты установлены, происходит с такой тревожной частотой в её книге, что вряд ли её можно принять в качестве авторитетного исторического труда». В последовавшей за этим полемике Мусманно выступил против причисления Эйхмана к сионистам:

… она говорит, что Эйхман был сионистом и помогал евреям попасть в Палестину. Факты, изложенные в решении, вынесенном районным судом Иерусалима, полностью противоположны. Ещё в ноябре 1937 года после шпионской поездки на Ближний Восток он сообщил, что о плане эмиграции евреев в Палестину не могло быть и речи, – это «политика рейха, направленная на то, чтобы избежать создания независимого еврейского государства в Палестине».[31]

Разумеется, были и положительные отзывы, в которых авторы восхищались Х. Арендт и именовали её книгу «шедевром исторической журналистики», в которой она проявила «героическое стремление к истине». Однако многие из комплиментарных рецензий грешат отсутствием конкретного разбора справедливых в своём большинстве претензий к автору нашумевшей книги, пренебрежением к оппонентам. В частности, один из таких отзывов о русском переводе книги был опубликован относительно недавно в журнале «Иностранная литература»[32]. Печально, что, по существу, этот лестный текст дезориентирует русскоязычного читателя, который не знаком с противоположными мнениями, имеющими под собой солидную доказательную базу. Важно отметить, что сторонники позиции Х. Арендт солидаризируются с ней во взгляде на личность Эйхмана. Другими словами, не столько нацисты виноваты, не столько Эйхман повинен в уничтожении миллионов евреев, сколько руководство еврейских общин. Возложение вины за случившуюся Катастрофу на самих жертв расценивается – и справедливо – как проявление еврейской самоненависти. Так что, если вглядеться в стройные и не очень ряды антисемитов зачастую можно разглядеть среди них… евреев!..

К сожалению, в море эмоций иногда терялся смысл дискуссий. Но если говорить о конструктивных моментах, направленных на выяснение истины, то в этом отношении следует отметить одно упущение, а именно малое число работ, посвящённых анализу личности Эйхмана – иными словами, научно обоснованному представлению о личности злодея. По-видимому, важно было бы отыскать такие личностные черты и свойства, психические комплексы, которые говорили бы о закономерностях проявления такого человеческого типа, например, как Эйхман. Неслучайный характер возникновения личности злодея мог бы помочь распознаванию потенциальных эйхманов на ранних этапах их развития, что, безусловно, имеет практический смысл. Своевременное выявление носителей «убийственной ментальности» могло бы позволить переориентировать их на те виды социально одобряемой деятельности, которые «поглощали» бы их природную агрессивность.

Стоит подчеркнуть, что я не пытаюсь казаться объективным даже, если бы желал этого. Моя позиция ясна: нет никаких сомнений, что Эйхман – преступник, массовый убийца моих соплеменников. Но он интересует меня как психологический феномен.

~

Весь период исследований специалистов различного профиля, посвящённых Эйхману, условно можно разбить на два этапа, в промежутке между которыми не прекращалась исследовательская работа и публикация статей на тему Холокоста. На практике первичная исследовательская ситуация[33] сводилась к противостоянию позиции Х. Арендт с её идеей о «банальности зла» и позиции тех, кто с ней не был согласен. Имелись мнения психологов, которые исследовали личность Эйхмана, полагаясь на собственный анализ результатов интервьюирования и психологического тестирования в ходе досудебного расследования, а также суждения тех, кто негативно отреагировал на некие аспекты её сочинения. На этом этапе отличительной особенностью дискуссии оказались эмоциональные реакции лиц, вовлечённых в обсуждение книги Х. Арендт и других работ, связанных с критикой её труда или посвящённых Эйхману. Второй этап, фактически отмеченный фундаментальным трудом Б. Штангнет, может характеризоваться как менее эмоционально насыщенный, поскольку новые данные, неизвестные ранее материалы снизили накал страстей. Как тут не вспомнить советского физиолога П. В. Симонова, который связывал эмоции с информацией[34]! Вторичная ситуация возникла после критического накопления фактического материала по прошествии многих лет, относительно недавно. Существенную роль в ней играют собственноручные записи Эйхмана, его выступления до и после суда, а также материалы из многочисленных архивов, которые собрала и систематизировала Б. Штангнет.

В данной работе у меня не было намерения заострять внимание на деталях полемики с Х. Арендт, которая, безусловно, важна, но в то же время отвлекает от намеченных к обсуждению психологических проблем, связанных как с её героем, так, по необходимости, и с автором книги. В этом разделе я уклонюсь от обсуждения многих поднятых Х. Арендт важных и актуальных и в настоящее время тем и выдвинутых тезисов и остановлюсь главным образом на психологических аспектах проблемы, обозначенной в её книге. Другими словами, рассмотрю, как она проявила себя в роли психолога, располагавшего некоторыми объективными материалами, данными собственного наблюдения за обвиняемым, сидевшим в стеклянной клетке. Приходится подчеркнуть, что речь идёт об Х. Арендт, которая взяла на себя не свойственную ей роль психолога, не имея ни соответствующей профессиональной подготовки, ни адекватного опыта. К глубокому сожалению, этот аспект был упущен в развернувшихся после опубликования книги ожесточённых дискуссиях. Многие рецензии грешат личными нападками, что, как представляется, вполне понятно, но не оправдано, хотя в тоне некоторых рецензентов можно как в зеркале увидеть и саму Х. Арендт, не дающую спуску своим оппонентам и громящую их с вершин своего высокомерия. То, что книга содержит много фактических ошибок, заставило сомневаться в профессиональной компетентности автора по отношению к поднятой ею теме. Однако парадокс атмосферы вокруг книги заключается в поляризации мнений. Общим, объединяющим враждебные полюса, является то, что книга Х. Арендт актуализировала реальные, по сути, вечные проблемы Добра и Зла и тех, кто является их носителями. Прежде всего, следует сказать, что её видение злодея не случайно дано таковым как в «Эйхмане в Иерусалиме» и других её книгах, выступлениях, интервью. Обратим внимание на такое её высказывание:

…само слово «варварство», которым сейчас частенько называют в Германии период гитлеровского правления, также служит искажению действительности: словно бы интеллектуалы, евреи и неевреи, удрали из страны, потому что она стала для них недостаточно «культурной», «рафинированной».[35]

Изучение многочисленных материалов приводит к неприятному выводу: действительно, многие интеллектуалы из сферы общественных наук и особенно технических дисциплин приняли или даже приветствовали нацистский режим. Когда я читал работы, в том числе и сочинения самого Эйхмана, связанные с периодом нахождения у власти Гитлера, то бросилось в глаза то, что на многочисленных ответственных постах в различных министерствах и ведомствах, в армии, в СС и СД находились люди с высшим образованием и докторскими степенями. Так, например, в СС офицеров с университетским образованием было 37,9 %, в том числе с докторскими степенями – 24,5 % от общего числа членов СС. В СД подобная картина: соответственно 36,9 % и 20,2 %.[36] К тому же – об этом будет сказано в другом разделе – интеллектуальный уровень нацистской элиты был весьма высок. Из этого следует вывод о том, что элита нацистского режима состояла из высокоинтеллектуальных и высокообразованных людей. В то же время есть основания полагать, что высокий уровень интеллекта и образованность не предполагают отсутствие антисемитских настроений у их обладателей.

Вероятно, здесь проходит красная линия в отношении Х. Арендт к утерянной ею Германии, к той интеллектуальной, образованной среде, которую она утратила, покинув родину. Приход нацистов к власти в Германии вынудил её эмигрировать в силу еврейского происхождения. И это, как представляется, было для неё настоящей трагедией.[37] Разрыв с привычной научной средой, с родным немецким языком[38], измены близких друзей, вставших на сторону нацистов, – вот те обстоятельства, которые, несомненно, травмировали её психологически и могли привести и к интеллектуальной деформации: либо к пересмотру некоторых взглядов, либо к упрямому продвижению уже сложившихся, несмотря на противоречия с реальностью, с фактами. Отторжение от немецкой среды произошло против её воли. Она пыталась после бегства из Германии, ареста, заключения в лагере интернированных лиц во Франции «прибиться к еврейскому берегу», сотрудничала с еврейскими организациями, готовила еврейскую молодёжь к эмиграции в Палестину, а во время Второй мировой войны даже призывала создать еврейскую армию. Однако эта попытка была кратковременной и, вероятно, всё же случайной, не отвечающей её духу и взглядам. Сионизм в его классическом виде был ей чужд. В одном из интервью по поводу полемики с её израильским другом, который упрекал её в отсутствии любви к еврейскому народу, она говорила:

…я никогда в своей жизни не «любила» ни людей, ни коллектив – ни немецкого народа, ни французов, ни американца, ни рабочий класс или что-то в этом роде. Я действительно «люблю» только своих друзей, и единственный вид любви, которую я знаю и в которую верю, это в любовь к конкретным людям. Во-вторых, эта «любовь к евреям» показалась бы мне, так как я сама еврейка, чем-то довольно подозрительным… Я не «люблю» евреев и не «верю» в них; я просто принадлежу к ним, как само собой разумеющееся, вне споров или дискуссий.[39]

При этом Арендт, не отказываясь от своего еврейства как от данности, оказалась «приписанной» к еврейскому сообществу, которого она сторонилась. И вместе с тем практически в каждой её работе совершенно не случайным образом возникала еврейская тема и отголоски судебного процесса над Эйхманом.

Представляется, что, разбирая в том или ином отношении работу «Эйхман в Иерусалиме», не может не возникнуть ощущение того, что эта тема для Х. Арендт имела глубоко личный смысл – и не только в научном плане, а в личностном, затрагивающем проблемы самого автора, ответом на которые в определённом смысле и была эта и другие работы. Во всяком случае, можно увидеть её духовные поиски, которые, вероятно, заключались в её, скорее всего, бессознательной и нерезультативной самоидентификации. Должно быть, ей было трудно примириться, понять или принять то, что она в изгнании, а другие остались. В Германии остались те, кто был родственен ей по духу, науке, мировоззрению. В её судьбе произошло расщепление, с которым она, как можно судить по её трудам, не примирилась. В привычной обстановке, в окружении немецкой интеллектуальной элиты она занималась философской наукой со своими учителями Мартином Хайдеггером [Martin Heidegger][40] и Карлом Ясперсом [Karl Theodor Jaspers][41]. В иммиграции же её занимали другие проблемы. Будучи философом по образованию, в последние годы своей жизни она так себя не именует. Фактически она пишет работы в области политологии и философские труды, смыкающиеся с психологией. «Эйхман в Иерусалиме» в большой мере является практическим или даже иллюстративным приложением к её фундаментальному труду «Истоки тоталитаризма». Личность Эйхмана для неё во многом подобна лабораторному препарату, который она изучала, не имея адекватных инструментов исследования, разве что кроме собственного разума, опирающегося на созерцание, могущего исказить действительность. Как известно, не только в физике, но и в психологии работает принцип неопределённости Гейзенберга. Речь, по сути, идёт о том, что в процессе психологической диагностики возникает пара «психолог и обследуемый субъект», зачастую опосредованная соответствующими инструментами, или тестами. Взаимодействие в этой диаде неизбежно приводит к взаимовлиянию, т. е. результаты тестирования зависят от названного взаимодействия. В нашем случае Х. Арендт, наблюдая Эйхмана, изучая связанные с ним материалы, так или иначе вносила в своё представление о нём свой личностный контекст.

Скорее всего, Х. Арендт не согласилась бы с таким суждением, но в её позиции по отношению к Эйхману, к еврейскому вопросу в целом проглядывает личная трагедия, связанная с её еврейством. Ведь именно её принадлежность к гонимой нации стала причиной её вынужденной разлуки с Германией, расставания с любимым учителем Мартином Хайдеггером, который был её научным руководителем. Между ними образовалась пропасть, возникшая потому, что он сблизился с нацистской идеологией. Как известно Хайдеггер после прихода нацистов к власти вступил в нацистскую партию, стал ректором своего Фрейбургского университета. После войны Хайдеггера за его пронацистскую деятельность даже на время отстранили от преподавания. Х. Арендт оправдывала своего учителя, рассматривая его сближение с нацизмом как ошибку – иными словами, не как преступление.

~

Многие из тех, кто участвовал в дебатах по поводу книги Х. Арендт, отмечают её сочувственное отношение к Эйхману. Она говорит о юридических ошибках в организации судебного процесса, о том, что Эйхман был неправильно осуждён, что он был неправильно понят, что ему просто «не повезло»… По-видимому, есть нечто, что позволяет говорить о некой связи между этими личностями, столь разными и непохожими, до некоторой степени антиподами. Но также можно предположить, что личностных различий между ними меньше, чем общих черт. Наверно, даже можно было бы обозначить их в одной плоскости как жертву и палача. Понятно, что в этом можно усмотреть намёк на «стокгольмский синдром»[42], который, кстати, до некоторой степени может служить объяснительным принципом отношения Арендт к Эйхману.

Для Арендт Эйхман являлся простым чиновником, служакой, для которого главным было выполнение приказа, полученного свыше. По её мнению, Эйхману было важно хорошо выполнить то, что ему вменили в обязанность, а содержание того, что он должен был делать, не играло особой роли. Из её заключения, сделанного на основании наблюдений в ходе судебного процесса, следует, что уподобиться Эйхману при определённых обстоятельствах может каждый. Фактически этот вывод был сделан на материале допросов Эйхмана на процессе. Опубликованные протоколы досудебных допросов в ходе следствия (следователь полиции – капитан Авнер Лесс)[43] говорят о том, что сам Эйхман продвигал именно ту идею, что он человек маленький, винтик в огромной машине и не может нести ответственность за результаты своей деятельности. Настоящим ответчиком за уничтожение шести миллионов евреев в концентрационных лагерях, газовых камерах, замученных, расстрелянных и умерших от голода и болезней, по мнению Эйхмана, является только один человек – руководитель Национал-социалистической немецкой рабочей партии, рейхсканцлер, фюрер и верховный главнокомандующий вооружёнными силами Германии, вождь немецкого народа Адольф Гитлер.

Х. Арендт уклонилась от всестороннего анализа личности Эйхмана, построив своё суждение о нём на весьма зыбкой почве – своём восприятии обвиняемого, сформированном в ходе судебных заседаний и при прочтении протоколов его допросов. Строго говоря, её наблюдение за процессом было поверхностным – большую часть процесса она отсутствовала. Она находилась на первом заседании 11 апреля, а 10 мая была уже в Базеле. Её не было на перекрёстном допросе прокурора Г. Хаузнера. Арендт пропустила дебаты, в которых участвовал Эйхман. Складывается впечатление, что её недолгое присутствие носило необязательный характер. Она отметилась на процессе, вероятно, заранее сформировав своё видение Эйхмана. Разумеется, поведение Эйхмана в ходе процесса менялось соответственно ситуации, что она не смогла увидеть. Её представление об Эйхмане было отрывочным, а недостающие элементы она восполняла своим воображением или даже заранее сформированным образом Эйхмана. При написании отчётов из зала суда Арендт пользовалась стенограммами. Нет сомнения, что живую речь, эмоциональные реакции участников процесса и зрителей не вмещает в себя сухая стенографическая запись. В силу этого, по существу, Ханна Арендт не была свидетелем процесса, наблюдавшим его вживую. Строго говоря, её книга скорее является художественным или философским произведением, а не документальным отчётом о происходящем в зале суда, каковым она и должна была быть.

При описании личности Эйхмана, к сожалению, Х. Арендт не избежала искушения подогнать факты под свои взгляды и представления или же (что также возможно) воспользоваться фальсифицированной информацией, предоставленной недобросовестными источниками. Она, конечно, знала о привлечении психиатров в качестве экспертов к судебному процессу, что было необходимо для удостоверения вменяемости обвиняемого. Однако и ей было важно получить доказательство не столько его пригодности к участию в суде, сколько его нормальности. Эйхман обязан был быть нормальным, чтобы соответствовать тому образу, который вписывался бы в концепцию «банальности зла». Вероятно, этим объясняется её ремарка о том, что полдюжины психиатров признали его нормальным. Один из них, по её словам, воскликнул: «Во всяком случае, куда более нормальным, чем был я после того, как с ним побеседовал!»[44] В то же время известно, что в ходе судебного процесса Эйхман был в контакте только с одним психиатром, Шломо Кульчаром[45], который проводил психологическое тестирование. К счастью, каждый эпизод процесса и досудебное расследование были строго документированы, хотя на момент написания книги «Эйхман в Иерусалиме» некоторые материалы и были закрыты для публики. Но всё же это не повод для фантазий, которые не являются столь уж безобидными.

Для Х. Арендт было совершенно ясно, что Эйхман – субъект с весьма скромными мыслительными способностями, которого по ходу изложения она наделяет соответствующими эпитетами: «клоун», «хвастун», «грешил бахвальством», «не способен взглянуть на что бы то ни было чужими глазами», «не способен мыслить», обладал «дырявой памятью». Обращала она внимание и на его низкий интеллектуальный и образовательный уровень. Однако «Критику чистого разума» И. Канта Эйхман читал, да и книгу Т. Герцля «Еврейское государство» – тоже, цитировал наизусть страницы из книги Adolf Böhm «Die Zionistische Bewegung»[46] [ «Сионистское движение»]. Пытался учить идиш и иврит. Писал методические пособия по еврейскому вопросу для коллег по службе и читал лекции. Как с этим быть?..

Х. Арендт называет Эйхмана ужасающе нормальным! При этом такое определение имеет для неё коннотацию характеристики человека, принадлежащего к низшим классам. Чувствуется даже некоторая брезгливость по отношению к Эйхману, связанная не с его преступной деятельностью, а с принадлежностью к презираемому классу. Понятно, что в рамках своей концепции Арендт не считала и не могла считать Эйхмана чудовищем, евреененавистником, человеком с потенциалом агрессивности, требующим разрядки. Для неё, вероятно, было немыслимым предположение о том, что Эйхман находится на противоположном полюсе по знаку, но не по значимости, – т. е. в некотором смысле является равным ей.

На основании чего Х. Арендт пришла к таким выводам? Она пишет о том, что читала все официальные документы процесса: стенограммы заседаний, распечатки магнитофонных записей досудебных допросов – в начале своей книги она перечисляет десять источников, использованных ею в процессе подготовки[47]. Свои выводы Арендт строила на материалах, которые судебные власти направляли представителям прессы. Из этих материалов видно, что Эйхман представлял себя в соответствии со своей линией защиты как обычного и даже маленького человека – того, кто выполняет чужую волю. Именно в этом он сумел убедить Х. Арендт, но не суд. Кроме того, Арендт была знакома, как видно из текста её книги, с опубликованной в конце 1960 года в двух номерах американского журнала «LIFE»[48] историей жизни, рассказанной самим Адольфом Эйхманом, которая лишь в малой степени отвечает аргументам в пользу подхода Х. Арендт.

~

Те материалы, где содержатся высказывания Эйхмана, она подвергла критике. Строго говоря, она им не доверяла, поскольку, по её мнению, он был хвастуном и обманщиком. Кстати, об этом говорили и его бывшие сослуживцы. Однако следует ли делать вывод о том, что Эйхман таковым был и в ходе судебного процесса? Он не мог не понимать, что решается вопрос о его судьбе, жизни или смерти. Разумеется, по всей видимости, он произвольно или непроизвольно пытался произвести хорошее впечатление на судей своей готовностью к сотрудничеству. Основной линией его поведения было стремление убедить всех в том, что он не может быть обвинён в инкриминируемых ему преступлениях, так как только выполнял приказы, которые ему отдавали настоящие виновники тех ужасов[49], за которые его судят. В своей книге Х. Арендт утверждает, что, кроме желания двигаться вверх по карьерной лестнице, у Эйхмана не было и следов антисемитизма или психологической ущербности личности. Подзаголовок книги отсылает читателя к идее «банальности зла», и это выражение приводится в качестве финальных слов последней главы. Так, Арендт приводит слова Эйхмана, сказанные им во время судебного процесса, которые демонстрируют отсутствие какого-либо пристрастия его к проводимым им преступным деяниям, отсутствие какой-либо меры ответственности за содеянное: ведь он лишь «делал свою работу»; «он выполнял свой долг»; «он не только повиновался приказам, он повиновался закону».

То, что он совершил, было признано преступлением, так сказать, в ретроспективе, сам же по себе он всегда был законопослушным гражданином, поскольку приказы Гитлера, которые он исполнял с присущим ему рвением, имели в Третьем рейхе силу закона.[50]

Разумеется, Х. Арендт – не адвокат Эйхмана, и даже считала справедливым смертный приговор ему. Но в её словах слышится, как ни странно, сочувствие к обвиняемому, который был доставлен в суд нелегитимным способом, нарушившим суверенное право Аргентины, и вина которого состоит в принципе только в том, что он был хорошим исполнителем преступных приказов. Своей точкой зрения Арендт преподносит совершенно иной взгляд на нацизм, деятелями которого являлись не чудовища в человеческом обличье, а нормальные в своей заурядности люди.

Такой подход достаточно современен, что не означает, конечно, того, что с ним следует согласиться. По сути, она говорит о том, что базовые генетические и психофизиологические характеристики не оказывают практически никакого влияния на поведение людей. Определяющее влияние, как следует из её рассуждений, играет социальная среда. Именно эта среда повинна в том, что совершаются любые преступления, и даже такие чудовищные, как геноцид целого народа. Понятно, что деяния Эйхмана выглядят вынужденными, как действия послушного закону, действующему в нацистской Германии, бюрократа. Понятие индивидуальной ответственности нивелируется, поскольку подчинение закону гарантирует безопасность в конкретной социальной среде. Брать на себя ответственность, что-то решать самостоятельно становится нецелесообразным, невыгодным, несущим опасность наказания за ненадлежащее исполнение приказов и указаний. Доминирует при этом… можно, конечно, сказать: чувство коллективизма, но, по сути, – стадное чувство. Личность при таком взгляде на природу вещей всецело зависит от той среды, в которой родилась, живёт, действует. Таким образом, все люди тождественны друг другу: и нобелевский лауреат по физике, и чернорабочий, и балерина, и шофёр… Просто они оказались в определённом месте в определённое время… И из этого следует маниакальное стремление изменить несовершенный мир, в котором далеко не каждый становится Стивом Джобсом или Илоном Маском. Весьма соблазнительно переустроить мир так, чтобы бездельники и лодыри или неспособные к наукам учились в Кембридже и Оксфорде, свято веруя в то, что им удастся достигнуть вершин науки. Увы, в большинстве своём эти фантазии невыполнимы, недостижимы… Но ростки подобных мыслей можно видеть и в логике, которую демонстрирует Х. Арендт. Кажется весьма прогрессивной мысль о всеобщем равенстве, но следует раскрыть это понятие. Согласно Всеобщей декларации прав человека[51], «Все люди рождаются свободными и равными в своём достоинстве и правах», но никто не может, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, декларировать равенство задатков, способностей, свойств темперамента и характера. Рождаются люди с разным генетическим багажом. Закономерно при этом рождение и гениев, и злодеев, а то и гениев злодейства. Однако попытки уравнять неуравниваемое не прекращаются, несмотря на то, что история уже показала, к чему это приводит. Но уроки истории как раз и заключаются в том, что их не учат, и с некой периодичностью приходится вновь садиться за парту и заново осваивать пройденный материал. За примерами далеко ходить не надо. Те, кто знаком с жизнью в ушедшем в небытие Советском Союзе и его историей, знают, к чему привели абстрактные призывы к равенству: к диктатуре, насилию над личностью, попранию человеческой свободы и прав. Ну, а если обратиться к такой классической модели свободы, равенства и братства, которую представила Великая французская революция (1789), то известно, что её итогами в немалой степени явились массовые казни с применением гильотины, изобретённой в то самое революционное время.

~

Обсуждая книгу «Эйхман в Иерусалиме», приходится всё время делать оговорки, поскольку нет уверенности в том, что замеченные неточности или фальсификации фактов, которые действительно имеют место, сделаны Х. Арендт намеренно. При этом она не снимает с обвиняемого вину за злодеяния, в которых он участвовал, и на тезис Эйхмана о том, что он был только винтиком, задаёт вопрос о его индивидуальной ответственности, который мог бы задать суд: «А почему, с вашего позволения, вы стали этим винтиком или продолжили им быть при таких обстоятельствах?»[52]

Х. Арендт не воспринимала Эйхмана как человека интеллектуального и образованного, который, например, знаком с философией. Однако в своих заметках он упоминал не только Канта, но и Ницше, Платона, Шопенгауэра и даже еврея Спинозу, ему было знакомо имя современного ему Мартина Хайдеггера (учителя Х. Арендт). Как мы знаем он «университетов не заканчивал», но многое осваивал самостоятельно. Тюремщик отмечал работоспособность Эйхмана, который в камере постоянно писал. На известных фотографиях из зала суда видно, что на столе, за которым он сидит в своей бронированной стеклянной клетке, большая стопка книг и документов. Следователь [Авнер Лесс], который допрашивал его в общей сложности около 300 часов, описывал его как «человека, сделавшего себя сам, с хорошими знаниями, очень умного, очень умелого… Он склонен прислушиваться к форме, которую принимает мой вопрос, и соответственно приспосабливается к нему».[53] Философия, по мнению Эйхмана, должна быть этнической. Она должна была обосновывать его действия, которые следуют внутреннему императиву, а не только приказам извне. Ему важно было дать обоснование морали, которая предполагает презрение ко всем другим человеческим существам, за исключением тех, к кому принадлежит и он, относящийся к высшей расе. Такая позиция, несомненно, оправдывает – в его собственных глазах – всю его человеконенавистническую деятельность. Поэтому совершенно не случайно его обращение к философии, как бы не шло это вразрез с оценкой его интеллигентности Ханной Арендт.

Напрашивается также вопрос, не подменяет ли Х. Арендт понятия образованности, культурности (в смысле владения информацией в областях искусства, обществоведения, политики) понятием умственных способностей? Прямо говоря в одном из интервью, что Эйхман дурак[54], она подчёркивает его низкий общий культурный уровень, отсутствие столь возлюбленной ею интеллигентности и употребляет по отношению к нему такой термин как «безмысленность»[55]. Но, как говаривал в мои университетские годы профессор, читавший курс высшей нервной деятельности: «И среди профессоров есть дураки, а какой-то крестьянин с ничтожным образованием может быть умён». Понятно, что вопрос в определениях. Вполне вероятно, что понимание Х. Арендт понятий, которые являются прерогативой психологической науки, отличается от определений, существующих в своём разнообразии, в рамках психологии, что не отменяет её возможной начитанности в области психологии. В глаза бросается тот непреложный факт, безусловно, противоречащий логике Х. Арендт, заключающийся в том, что Эйхман руководил немыслимым по своим масштабам производством смерти, беспрецедентным не только в смысле цели, но по географии, по сложнейшей логистике требующим координации и согласования деятельности с властными и исполнительскими структурами в разных странах Европы, оккупированных нацистской Германией. И, судя по результатам, он справлялся со своими обязанностями весьма и весьма успешно и, даже, как жутковато это ни звучит, творчески с точки зрения поставленной перед ним задачи, такой, как он её понимал. Он был близок к окончательному решению, к ликвидации биологической базы еврейства. Мог ли он быть недалёким, глупым? Ведь для того, чтобы достичь результатов, которыми он гордился или бахвалился, отправив на тот свет миллионы человеческих душ, без сомнения, надо являться как минимумом хорошим менеджером. По словам одного из ниспровергателей Х. Арендт, Эйхман был «человеком исключительной энергии, искушённым в искусстве коварства и обмана, умным и компетентным в своей области, целеустремлённым в своей миссии сделать Европу свободной от евреев (judenrein) – короче говоря, человеком, который идеально подходил для того, чтобы быть куратором большинства разделов нацистской программы уничтожения евреев».[56]

~

Если говорить об интеллектуальном уровне верхушки нацистской иерархии, то, как ни удивительно для некоторых, он был выше и существенно выше среднего уровня. Так, например, психологи оценивают IQ[57] Адольфа Гитлера как равный 125–141. В 1945 году американский армейский психолог Густав Гилберт [Gustav Gilbert], – который был свидетелем на процессе Эйхмана в Иерусалиме, – проводил психологическое обследование главных нацистских преступников на Нюрнбергском процессе. Одним из тестов, используемых им, был интеллектуальный тест Wechsler-Bellevue. Как результат тестирования подсудимых получены такие величины IQ[58]:

1. Шахт, Ялмар[59] 143

2. Зейсс-Инкварт, Артур[60] 141

3. Геринг, Герман[61] 138

4. Дёниц, Карл[62] 138

5. Папен, Франц фон[63] 134

6. Редер, Эрих[64] 134

7. Франк, Ганс[65] 130

8. Фриче, Ганс[66] 130

9. Ширах, Бальдур фон[67] 130

10. Риббентроп, Иоахим фон[68] 129

11. Кейтель, Вильгельм[69] 129

12. Шпеер, Альберт[70] 128

13. Йодль, Альфред[71] 127

14. Розенберг, Альфред[72] 127

15. Нейрат, Константин фон[73] 125

16. Функ, Вальтер[74] 124

17. Фрик, Вильгельм[75] 124

18. Гёсс, Рудольф[76] 120

19. Заукель, Фриц[77] 118

20. Кальтенбруннер, Эрнст[78] 113

21. Штрейхер, Юлиус[79] 106

Глядя на этот впечатляющий список оценок умственных способностей злодеев, возникает ощущение, что выражение злой гений имеет под собой реальную основу. К сожалению, я не располагаю оценкой IQ Эйхмана. Однако можно не без основания предположить, что она также была выше среднего уровня. Заслуги Эйхмана не были оценены желанным для него званием по меньшей мере штандартенфюрера (полковника)[80], но, судя по тому, что он с начала своей карьеры в СС главным образом занимался «одним делом», – еврейским вопросом, – дорос до начальника отдела IV-B4, подчинялся высшим лицам в нацистской иерархии (Генриху Мюллеру[81], Генриху Гиммлеру[82], Рейнхарду Гейдриху[83], Эрнсту Кальтенбруннеру[84]) – он был в нацистской машине истребления на своём месте, и далеко не винтиком, а скорее неким механизмом, способным принимать самостоятельные решения.[85] А поскольку высшие лица в нацистской иерархии имели высокоразвитые умственные способности, то нет сомнения и в том, что они подбирали подобных себе по уровню интеллекта подчинённых.[86]

Было бы опрометчиво говорить о неспособности Эйхмана мыслить. Он неоднократно проявлял изобретательность и находчивость в различных ситуациях. Так, по мере приближения советских войск к Будапешту немецкая артиллерия, позиции которой располагались рядом со станцией трамвая в восточной части города, осталась без снарядов. Боеприпасы находились в нескольких километрах от последней остановки трамвая на запад. Эйхман предложил генерал-майору Августу Зеендеру [August Zehender] «создать живую цепь из евреев, чтобы нести снаряды из склада и загружать их в трамваи на конечной станции на западе. Трамваи могли перевозить их через центр Будапешта к восточному концу линии, где его собственные подразделения могли переместить их на линию фронта». Идея Эйхмана сработала. Живая цепь длиной 6 или 8 километров переносила снаряды от депо до станции. Затем десятки трамваев, один за другим, мчались через Будапешт, чтобы встретить людей Зеендера на востоке. Орудия открыли огонь.

Однако самым впечатляющим примером умения мыслить стратегически является уход Эйхмана от преследования, осуществление обманных манёвров и распространение ложных слухов (например, о бегстве на Ближний Восток), эмиграция в Аргентину и жизнь в этой стране-убежище для многих нацистов. Причём, если бы не амбиции Эйхмана, стремление к публичности, желание оправдаться и стать глашатаем обвинения «ложных богов», предавших его, он мог бы спокойно умереть в своей постели – может быть, и не забытый своими жертвами и их потомками, но не найденный и не казнённый.

~

Вероятно, вольно или невольно Х. Арендт подгоняла образ Эйхмана под свою теорию, создавая клише злодея нового времени. В погоне за парадоксальной идеей Арендт не останавливается перед прямой фальсификацией фактов, приписывает Эйхману те черты, которые отвечали её концепции «банальности зла». Строго говоря, несмотря на то, что она выступала в своих публикациях как философ, интеллектуал, исследователь, с точки зрения методологии она оказалась совершенно беспомощной, хотя роль журналиста, весьма субъективно освещавшего процесс, она могла исполнять, если качество её репортажей удовлетворяло редакцию, пославшую её с этой миссией. Как известно, роль журналиста заключается в том, чтобы добывать и передавать информацию своей публике, давать как можно более всестороннее освещение затрагиваемых тем, а дело других, тех, кто получит этот материал, – анализировать, делать выводы. Что же случилось с Х. Арендт? Она вышла из роли. Все, кто обращаются к её работе, забывают, что её роль была журналистской, и только. И с этой ролью она не справилась. Она взялась интерпретировать обширный материал, который оказался у неё в руках, но распорядилась им не в поисках истины, а в интересах своей теоретической конструкции.

Одним из грехов Эйхмана Х. Арендт называла бахвальство, в качестве примера которого привела высказывание Эйхмана, в котором он выразил удовлетворение от сознания того, что «пять миллионов врагов рейха уже умерли, как животные».[87] Тем самым эти миллионы погубленных человеческих жизней он записал на свой счёт. А может быть, это не только хвастовство, но и гордость за «хорошо выполненную работу»? Трудно отрицать то, что он приложил свою руку к уничтожению миллионов евреев, был в числе тех, кто руководил этим преступлением против человечности. Мнение Х. Арендт выглядит довольно волюнтаристским, не подкреплено никакими доказательствами. Впечатление от Эйхмана у Арендт могло сформироваться под влиянием восприятия его как сидящего под стеклянным колпаком с неблизкого расстояния и в профиль. Да и наблюдение она вела не очень долго, поскольку посетила только несколько судебных заседаний. С точки зрения Арендт Эйхман был несомненной серостью; в нём, по её мнению, скорее можно было заподозрить не монстра, а клоуна.

Её раздражала его речь, которая была далека от академического немецкого языка, бывшего для неё весьма чувствительным местом, а также словесные клише, которые для неё являлись показателями его низкого интеллекта. По её мнению, протоколы допросов на предварительном расследовании показывают, что «каждая страница которых была прочитана, откорректирована и подписана Эйхманом, – настоящая золотая жила для психолога, достаточно мудрого, чтобы понимать, что ужасное может быть не только гротескным, но и просто смешным. Некоторые из комичных эпизодов переводу на английский не поддаются, поскольку юмор заключается в героической битве Эйхмана с немецким языком – битве, которую он упорно проигрывал». Одним из индикаторов невысокого интеллектуального уровня Эйхмана Х. Арендт считает его плохую память, которую называет «дырявой». Она полагала, что он не в состоянии припомнить факты, которые были документально зафиксированы. А может быть, как явствовало из протоколов допросов, память его была избирательна? Он «помнил» то, что хотел рассказать, или «вспоминал», когда ему предъявляли соответствующие документы… У Эйхмана, как следует из материалов допросов, не было серьёзных проблем с памятью, во всяком случаев таких, которые чем-то отличали его от обычных людей. В этом месте следует согласиться с Арендт, назвав Эйхмана банальным, хотя есть основания полагать, что его память была выше среднего уровня. Он излагал довольно подробно, с указанием географических названий, историю своей службы в СД и гестапо. В своей «Исповеди…», переведённой на английский язык, совсем небольшого объёма – около 40 страниц отдельного издания – Эйхман упоминает более 40 фамилий лиц с их должностями и полсотни географических названий соответственно ситуациям, для которых они релевантны.[88]

Память у всякого из нас избирательна, что естественно и присуще природе человека. В то же время не секрет, что память является прекрасным орудием манипулирования, чем, без сомнения, Эйхман пользовался. Кроме того, следует заметить, что память является коррелятом интеллекта и последующих профессиональных достижений, но в довольно ограниченной степени. Известен случай, который на протяжении многих лет отслеживали психологи, – журналист С.Ш., который обладал практически безграничной памятью.[89] Следуя логике Х. Арендт, человек с такой памятью должен был достичь вершин учёности. Однако волей обстоятельств и неких внутренних побуждений он стал известным мнемонистом, который выступал на эстраде.

При чтении записей допросов[90] складывается впечатление об Эйхмане как об умном, изворотливом человеке, который прекрасно помнил детали своей службы по прошествии более 15 лет. Как могла Арендт представить его тупым служакой, слепо повинующимся приказам своих начальников? Уничтожение такого немыслимо большого количества людей, собираемых со всей Европы, требовало своего организационного гения, злого гения – и он нашёлся. Вероятно, провидцем был Кальтенбруннер, определивший Эйхмана в ряды убийц. Из протоколов видно и то, что Эйхман не просто был исполнителем распоряжения нацистских верхов об окончательном решении, но проявлял инициативу. Он продолжал упорствовать, отправляя на смерть венгерских евреев даже тогда, когда получил приказ остановить этот процесс. Стало быть, он не был и беспрекословно послушным.

~

Одно из популярных объяснений мотивов, побуждающих Эйхмана к действию, с точки зрения Х. Арендт, заключается в том, что, будучи человеком недалёким, но исполнительным, всецело повинуясь выполнению приказов высших инстанций, Эйхман со всей душой отдавался делу, по отношению к которому у него не возникало никаких эмоций. По его словам, он не был антисемитом, что всё-таки сомнительно, как следует из воспоминаний тех еврейских активистов, которым лично приходилось иметь дело с Эйхманом. Можно было бы предположить, что исходя из такого видения его личности, Эйхман мог бы участвовать в злодейских делах по уничтожению любого народа, любой популяции. Так ли это? Действительно ли ему было безразлично то, что он находился в эпицентре «окончательного решения»? Арендт отвечает на этот вопрос положительно. В то же время сам Эйхман, пребывая в иммиграции, в интервью голландскому журналисту Виллему Сассену на вопрос о том, не сожалеет ли он о содеянном, ответил:

…чтобы подвести итог, …я должен сказать, что ни о чём не жалею.

…Я не унижусь и не покаюсь в любом случае. Я мог бы сделать это довольно легко в сегодняшних условиях. Было бы слишком легко сделать вид, что я внезапно превратился из Савла в Павла. Нет, я должен честно сказать, что, если бы мы убили все 10 миллионов евреев, которые статистики Гиммлера первоначально посчитали в 1933 году, я бы сказал: «Хорошо, мы уничтожили врага».[91]

Такой ответ, по меньшей мере, не свидетельствует о филосемитизме Эйхмана, и уж, во всяком случае, не говорит о его безразличии к еврейской теме. И важно отметить, как Эйхман говорит о евреях, с которыми нацисты вели «настоящую войну». Интересно было бы узнать, какие военные формирования представляли евреи, где были фронты, их армии и дивизии, танки и самолёты? Наверное, солдатами еврейских армий были и младенцы, вроде того ребёнка, кровь которого попала на одежду Эйхмана при расстреле евреев в Минске? Естественно, признание еврейства как врага, как бы снимало с нацистов моральную ответственность за истребление ненавистного народа – на войне как на войне. Известно, что в действующих армиях союзников воевали 1,5 миллиона евреев. Но их участие во Второй мировой войне было обусловлено агрессией нацистской Германии против стран и народов, а не агрессией евреев, направленной на уничтожение Германии и истребление её населения. В составе вооружённых сил союзников и Советской армии, в партизанских отрядах евреи героически воевали – по-другому они не могли, так как не могли рассчитывать на сдачу в плен, которая была бы для евреев явным самоубийством. Антисемиты считали евреев слабыми, трусливыми, не способными к сопротивлению. Они плохо учили историю: восстание Маккавеев в 166–160 годах до н. э., подвиг защитников Масады, которые предпочли смерть пленению римлянами в I веке н. э., вдохновляли защитников Варшавского гетто и тех евреев, которые сражались против нацистов.

Остаётся удивляться «проницательности» Х. Арендт, которая во время процесса только наблюдала Эйхмана, – и то только на нескольких первых заседаниях, – естественно, не имея опыта общения с объектом оценки. Фактически суть противоречия её позиции и позиции судей сводится к формуле: «слово против слова». Почему следует считать мнение и видение Х. Арендт истинным? Вероятно, она не располагала результатами психологической оценки Эйхмана. Кроме того, её несомненная компетентность и эрудированность в философии, увы, не даёт ей оснований для пренебрежительного отношения к значимости психологии в исследовании личности обвиняемого.

Познания в области психологии, которые демонстрирует Х. Арендт, весьма и весьма скромны, – либо она сознательно пренебрегла своими навыками в этой области в пользу продвигаемого ею тезиса о «банальности зла». Разумеется, что если бы она воспользовалась трудами её современников-психологов, то, возможно, мы не были бы свидетелями рождения такой формулы. Строго говоря, высказывая некие истины о личности Эйхмана, она проигнорировала тех, кто успешно занимался проблемами авторитарной личности[92], личностной агрессии и т. п.[93], что можно было использовать в попытке разобраться в том, кто такой Эйхман с социально-психологической точки зрения.

~

Кем же был для Х. Арендт Эйхман? Недоучкой, плохо образованным человеком, служакой, исполнителем, неспособным разумно мыслить, т. е., другими словами, человеком не её круга, тем, с кем ей, вероятно, не приходилось часто сталкиваться в повседневной жизни. Вот он и есть – тот объект её неудовлетворённости, вызванной фрустрациями, некий обобщённый субъект нацизма, т. е. тот, кто поломал её судьбу. Он по определению не может быть равным ей, поскольку в противном случае жизненный проигрыш говорит о её недостаточной разумности, чего нельзя допустить, так как результатом этого является падение самооценки. Вероятно, для Х. Арендт стать жертвой эйхманов было более приемлемо, нежели понести поражение от хайдеггеров.

Эйхман, по мнению Арендт, не способен был мыслить, не мог стать на точку зрения другого. Бесспорно, Х. Арендт более всего раздражает даже не это, а то, что Эйхман – из другой, неинтеллигентной среды, который как некий обобщённый образ вытеснил, выбросил её из горячо любимой Германии. Из той Германии, на которую она имеет больше прав, чем Эйхман. По отношению к Эйхману она допускает и сарказм, и насмешки, и высокомерие. Фигура Эйхмана у Арендт вызывает не естественный гнев, негодование по поводу его человеконенавистнической деятельности, а стремление всячески принизить его, изобразить ничтожной личностью, как бы сохраняя видимость объективности. Такая позиция автора репортажей, безусловно, вызывает недоумение и желание попытаться объяснить её. Высказывая своё мнение об Эйхмане, Х.Арендт невольно проникается сочувствием к нему:

Его надежды на справедливость не оправдались, суд не поверил ему, хотя он сделал всё, чтобы рассказать правду. Суд не понял его: он никогда не был евреененавистником, и он никогда не заставлял убивать ни одного человека. Его вина происходила из его послушания, а послушание всегда считалось достоинством. Его достоинством злоупотребили нацистские лидеры.[94]

Слово «достоинство» Х. Арендт употребляет и в описании финальной картины жизни Эйхмана: «Адольф Эйхман взошёл на эшафот с величайшим достоинством». По-видимому, подобные высказывания должны свидетельствовать о демонстрируемой автором объективности, что, впрочем, оказывается иллюзией. Ни о какой объективности в портрете того Эйхмана, которого она пишет, как кажется, с натуры, речь не идёт.

По-видимому, как ни странно это не звучит, Х. Арендт было важно убедить себя и других в том, что Эйхман – банален, примитивен, служака и канцелярская крыса. Вот каким оказывается симптомокомплекс организатора массовых убийств! Чего в таком подходе больше: высокомерия профессионального философа, для которого психология личности не заслуживает внимания в силу её несостоятельности как научной дисциплины, или мнения человека, для которого выдвигаемый научный подход имеет глубоко личный смысл – правда, не ясно, осознаваемый или нет?

Совсем не случайно Арендт в своих поздних работах возвращается к фигуре Эйхмана. Так, в первой книге трилогии «Жизнь ума», изданной за несколько лет до её ухода из жизни, она пишет о нём, по-видимому, подводя некий итог как своим мыслям о банальности зла, так и спорам со своими оппонентами:

Меня поразила явная мелочность того, кто всё это совершил, что не позволяло проследить неоспоримое зло его поступков до каких-то более глубоких корней или мотивов. Его дела чудовищны, но тот, кто всё это сделал, – по крайней мере тот самый, кто теперь стоит перед судом, – был вполне обычным человеком, даже банальным. В нём не было ничего демонического или чудовищного. В нём не было никаких признаков твёрдых идеологических убеждений или каких-то особенных злых мотивов. Единственная достойная упоминания черта в его прошлых поступках, как и в его поведении на суде и в ходе досудебного полицейского расследования, это что-то полностью негативное: это не глупость, но безмысленность.[95]

~

Серьёзным оппонентом Х. Арендт выступила Беттина Штангнетт]Dr. Bettina Stangneth][96], которая занялась проблемой Эйхмана значительно позже своей предшественницы и у которой было огромное преимущество, ведь большое количество материала стало доступным только в последние годы, после ухода из жизни Арендт (1975). Вполне возможно, что, ознакомившись с этим материалом, Арендт повременила бы со своим заключением по поводу Эйхмана. Б. Штангнет нашла много документов в немецких архивах, получила доступ к более чем 200 страницам из файлов немецких спецслужб, изучила личные документы следователя, допрашивавшего Эйхмана, и документы бывших нацистов, провела огромную работу в 30 архивах. В своём интервью[97] она утверждает, что «Х. Арендт обнаружила банальность зла, потому что Адольф Эйхман неохотно раскрывал внутренность своего аппарата убийства, даже когда он взял на себя второстепенную роль». В противоположность Х. Арендт она говорит, что «Эйхман мог думать, и его сочинения и речи являются доказательством этого… Он хотел выжить, и он верил в свою способность лгать, чтобы избежать смерти». Его жизнь, к счастью для человечества, не такая долгая (56 лет) даёт пример выживания в сложных условиях гонений и необходимости скрываться от правосудия многих стран с помощью эффективной адаптации, которая, по определению известного швейцарского психолога Жана Пиаже, говорит об интеллекте.[98] Ложь может быть прекрасным инструментом манипулирования. Ложь, безусловно, даёт власть над тем, кто в неё верит. Б. Штангнет ссылается на записку, написанную рукой Эйхмана в камере, которая была недоступна журналистам и публике в 1961 году. В ней можно найти намёки на то, что Эйхман наслаждался этим особым чувством власти, даже будучи обвиняемым. Услышав смертный приговор, он сказал своим адвокатам: «Я не ожидал, что они вообще мне не поверят» (оригинал: Ich habe nicht gedacht, dass man mir so gar nicht glauben würde)[99].

Если бы сам Эйхман и суд над ним происходили бы не наяву, не в окружении огромного количества фактов и свидетельств, а были бы плодом художественного вымысла, то конструкция Х. Арендт была бы органичной и внутренне не противоречивой. Искренне жаль, что мы продолжаем обсуждать произведение по названию документальное, а по существу, во многом фантазийное. Дело в том, что высокая репутация автора сослужила плохую службу тем, кто положился на неё как на гаранта качества при знакомстве с «Эйхманом в Иерусалиме». Возможно, большое число отрицательных рецензий вызвано разочарованием от несбывшихся ожиданий. Однако следует быть и благодарным Х. Арендт за то, что она в очередной раз, в немалой степени благодаря своей известности возбудила интерес к психологической природе Зла, побудила к исследованию личности Эйхмана как к одному из его ярких носителей. А кроме того, продемонстрировала возможности интерпретации поведения преступника подобно герою из известного советского комедийного фильма «Берегись автомобиля»: «Граждане судьи! Он, конечно, виноват, но не виноват…»[100] Она показала, что вполне можно манипулировать информацией, придумывать несуществующие «как бы факты» только для того, чтобы убедить других в правильности своего подхода. Иллюстрацию к чему-то подобному может дать также, по сути, похожий на суд над Эйхманом судебный процесс (конец 90-х годов прошлого века), рассматривавший «отрицание очевидного» – факта Катастрофы еврейского народа английским историком Дэвидом Ирвингом в иске против американского историка Деборы Липштадт.[101] Конечно, существуют другие научные методы диагностики и интерпретации личности и её поведения, другие объяснительные модели и для такого исторического персонажа как Адольф Эйхман.

~

Как было сказано, Арендт во всех своих сочинениях после издания «Эйхмана в Иерусалиме» обращается к суду над Эйхманом. В этой навязчивой идее, безусловно, кроется много личного. Возможно, она чувствовала некую незавершённость, которая и заставляла её возвращаться к этой теме. Также, по-видимому, закономерен её интерес к теме антисемитизма, которая в личностном аспекте раскрывается в её «Эйхмане в Иерусалиме». С чем всё это связано? Каковы причины и мотивы её поведения, например, в дискуссиях на эти темы? Вероятно, неслучайной является встреча этих исторических фигур в виртуальном пространстве вне времени. Через анализ написанного Х. Арендт можно попытаться раскрыть её личность и понять, насколько это возможно, в чём психологический смысл её репортажей с судебного процесса в Иерусалиме.

Есть нечто, что в определённом смысле сближает эти фигуры. Что же общего между военным преступником Адольфом Эйхманом и известным философом Ханной Арендт? Некоторую пикантность этому сопоставлению придаёт тот факт, что Х. Арендт как еврейка, к своему счастью, избежала участи миллионов соплеменников, а Эйхман вложил немало энергии в их истребление. Разумеется, речь не идёт о тождестве между ними. Они из разных миров, их разделяют разные нормы и ценности. В данном случае речь идёт об общности психологической, о наличии сходных личностных черт. Думаю, что поиск в этом направлении может многое дать для понимания как личности Эйхмана, так и личности Арендт. Интерес к личностным особенностям Арендт может прояснить то, что проявилось в её книге о суде над Эйхманом – «подкрепление» выдвинутого тезиса о «банальности зла» различного рода интеллектуальными трюками. Создаётся ощущение, что книга, вызвавшая бурную реакцию, может быть лакмусовой бумажкой, сигнализирующей о серьёзных личностных проблемах её автора. В психологической диагностике есть направление, которое отвечает этой задаче.

Речь идёт о проективных методиках, которые позволяют на основании продуктов деятельности судить о личностных характеристиках человека: о его проблемах, о мотивах, об особенностях поведения, о привычных путях разрешения внутренних и внешних конфликтов и т. д. Суть подобных тестов сводится к тому, что испытуемому предлагается некий стимул в виде конкретного объекта, предполагающего многозначное его толкование. На основании письменного или устного отчёта психолог делает заключение о наличии конкретных личностных характеристик. Например, испытуемого просят нарисовать что-то (тест «Дом – Дерево – Человек»), написать рассказ по предъявляемой картинке, на которой имеются некие персонажи (Тематический Апперцептивный Тест – ТАТ), или предлагают описать то, что он видит при взгляде на чернильные пятна (тест Роршаха) и т. д. К слову сказать, такие тесты предлагались на психиатрическом обследовании главных нацистских преступников на Нюрнбергском процессе и при подготовке к суду над Эйхманом, и о них в соответствующем месте ещё будет сказано. В данном случае текст работы Арендт можно проанализировать как произведённый ею письменный продукт, который, безусловно, отражает её личностные черты. Но меня не интересует вроде бы напрашивающийся, исходя из сказанного, анализ личности Х. Арендт. Так или иначе, затрагиваю эту тему постольку, поскольку интересен вопрос о том, почему она представила Эйхмана таким, а не иным образом? И первое, что можно сказать: изображение ею Эйхмана послушным, слабым и не умеющим мыслить чинушей было, весьма вероятно, не случайным.

При сопоставлении двух фигур – уже исторических – бросается в глаза то, что оба, и Эйхман, и Арендт, весьма агрессивны. Разница только в том, что Эйхман во время судебного процесса тщательно скрывал свою агрессию, маскировал её, а Х. Арендт открыто её проявляла через демонстрацию своего превосходства по отношению к объекту оценки. Эйхман нашёл (или ему нашли) применение своей агрессии, став убийцей за канцелярским столом, а Арендт дала выход своей агрессии в высокомерии, сарказме, уничижительном отношении к Эйхману и своим оппонентам, в демонстрации своего права на истину в последней инстанции. Зачастую, например, в дискуссиях по поводу её книги рецензенты остро реагировали не столько на содержание, сколько в не меньшей мере на тот тон, который она позволяла себе по отношению к ним. Получить представление о её стиле общения можно даже из опубликованных в Интернете видеозаписей её интервью.

Другой момент – и для Арендт, и для Эйхмана была важна принадлежность к определённой среде, вне которой они себя чувствовали весьма некомфортно. Существенная разница состоит лишь в том, что Эйхман, вступив в нацистскую партию, и на службе в гестапо обрёл «свою» среду, свою деятельность, свою миссию, свою сверхзадачу в способствовании уничтожению еврейского народа и его биологической базы.[102] А Х. Арендт потеряла свою социальную среду, принадлежность к которой для неё была жизненно важна. Безусловно, она получила сильную психологическую травму, вынужденно покинув нацистскую Германию. В результате эмиграции были разрушены связи с её друзьями, коллегами по научной деятельности. Она была своей в научной и философской элите Германии, являлась ученицей Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. И вдруг… всё это благополучие, великолепие мысли, вся атмосфера, в которой ей легко дышалось, рухнуло. К тому же закончился и её роман с Хайдеггером. Травма, нанесённая её изгнанием из Германии, из культурного и научного сообщества, как представляется, не зажила, была открытой раной до конца её жизни. Хотя она и восстановила после войны контакты с Хайдеггером, но о возврате к прежним отношениям говорить не приходилось.

~

При обсуждении фигуры Эйхмана Арендт совершает методологическую ошибку, которой не избежал и тот, кто подвёл экспериментальную базу под её тезис о банальности зла – Стэнли Милгрэм[103]. Речь идёт о том, что на примере конкретной личности, даже такой как Эйхман, Х. Арендт делает широкое обобщение, экстраполируя своё видение Эйхмана на общество. Другими словами, личность не тождественна обществу (что действительно банально). Из этого следует, что закономерности, обнаруживаемые на макросоциальном уровне, «не работают» на микросоциальном уровне, т. е. на уровне конкретной личности и наоборот. Уместно здесь сослаться на мнение К. Юнга[104], которое он высказывает по поводу причинности явлений в природе:

Законы природы – это статистические истины, то есть они абсолютно верны только тогда, когда мы имеем дело с макрофизическими величинами. В царстве очень маленьких величин предсказуемость ослабевает, а то и вовсе становится невозможной, поскольку очень маленькие величины не ведут себя в соответствии с законами природы.

По сути, проблема, о которую спотыкаются многие исследователи, представляется как многократно описываемая специалистами из различных областей знания проблема соотношения части и целого. Один из выводов из обсуждения этой проблемы заключается в предостережении от обобщений по принципу подобия общества индивидууму. Другими словами, если, согласно Х. Арендт, некто, подобный Эйхману, бездумно способствует умерщвлению людей, то это не означает, что все или многие, оказавшись в ситуации Эйхмана, стали бы поступать как он, творчески и изобретательно действовать на конвейере смерти.

Арендт утверждает, что Эйхман не был евреененавистником, антисемитом (сегодня мы владеем информацией, опровергающей это суждение). Трудно сказать, из чего следует сей тезис, но из него вытекает вывод, что вовлечённость Эйхмана в конвейер убийств не имела этнической окраски. Он причастен к убийству миллионов евреев, но, следуя логике Х. Арендт, вместо евреев могли быть кто угодно, на кого указал бы руководящий перст.

Итак, подводя некоторый итог рассуждениям Х. Арендт о «банальности зла», прямой речью дадим сложившееся у неё представление об Адольфе Эйхмане, о его психологических характеристиках и особенностях поведения, т. е. о том, из чего складывается его психологический портрет кисти Х. Арендт. При этом оценим степень достоверности той или иной сентенции с точки зрения сегодняшнего знания:

• был вполне обычным человеком, даже банальным. В нём не было ничего демонического или чудовищного. В нём не было никаких признаков твёрдых идеологических убеждений или каких-то особенных злых мотивов.

– бездоказательное утверждение

• …Эйхман действительно следовал представлениям Канта: закон есть закон, и исключений быть не может.

– в основном это так

• Роль Эйхмана в «окончательном решении»… была страшно преувеличена – отчасти из-за его собственного хвастовства…

– по-видимому, нет

• …было видно, что этот человек – отнюдь не монстр, но трудно было не заподозрить в нём клоуна.

– монстр хорошо сыграл роль клоуна

• ему, вероятно, даже не хватило бы мужества убить.

– хватило бы не только мужества, но и военной подготовки

• …таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальными.

– бездоказательное утверждение

• совершенно очевидно не испытывал безумной ненависти к евреям, как не был и фанатичным антисемитом или приверженцем какой-то доктрины. Он «лично» никогда ничего против евреев не имел; напротив, у него имелась масса «личных причин» не быть евреененавистником.

– бездоказательное и совершенно ошибочное утверждение

• производил впечатление типичного представителя низшего среднего класса.

– фиксация на социальном статусе

• доказал свою общественную активность вступлением в партию и СС…

– несомненно

• умел хорошо… делать две вещи: он умел организовывать, и он умел вести переговоры.

– абсолютно верно

• Бахвальство – грех, который всегда вредил Эйхману.

– и да и нет

• полная неспособность взглянуть на что бы то ни было чужими глазами.

– сомнительное утверждение

• …его неспособность выразить свою мысль напрямую связана с его неспособностью мыслить, а именно неспособностью оценивать ситуацию с иной, отличной от собственной точки зрения.

– если бы это было так, то он не сделал бы успешную карьеру в СС

• Эйхман – естественно, куда менее рафинированный и культурный персонаж…

– разумеется, в сравнении с д-ром Арендт

• …у него была очень плохая память… он не был в состоянии припомнить ни одного из хотя бы как-то документально зафиксированных фактов, которые могли бы подтвердить его невероятную историю…

– совершенно ошибочное утверждение

• Эйхман всегда относился к своим подчинённым с уважением.

– по-видимому, верно; более того на суде в Иерусалиме он никого из своих сослуживцев не предал, в отличие от последних

В нескольких словах описание Адольфа Эйхмана, которое Х. Арендт приводит в своей книге, можно подытожить в следующей психологической характеристике:

Человек без твёрдых убеждений, хороший исполнитель чужой воли, законопослушный, посредственный, неинтеллектуальный, необразованный, даже дурак, человек низшего сословия, не способный муху обидеть, карьерист, хвастун, где-то клоун, и совсем не антисемит. В общем-то – вполне нормальный, обычный человек, из каких в основном состоит человеческое общество.

Таким Эйхман и предстал перед многими читателями Арендт. И немало людей, заворожённых её авторитетом, приняли это описание личности злодея за истинное. Попутно согласились и с концепцией «банальности зла», фактически встав вровень с массовым убийцей, так или иначе оправдывая его. Есть основания полагать, что вольно или невольно Арендт подгоняла образ Эйхмана под свою теорию, создав клише злодея нового времени. Печально даже не то, что Арендт совершила серьёзную ошибку в трактовке личности Эйхмана, а то, что её ложное видение стало весьма популярным.

~

В своей книге Б. Штангнет упоминает, что у Х. Арендт было некое представление о личности Эйхмана, о котором она узнала в 1943 году, когда Катастрофа стала достоянием гласности. Своё мнение об Эйхмане она высказала в письме к подруге, Мэри МакКарфи [Mary McCarthy].[105] Она писала в 1960 году, т. е. до пленения Эйхмана и, естественно, суда над ним, что «из всех он был одним из самых умных». «Тот, кто отважится понять его, – писала она, – сделает большой скачок к пониманию преступлений нацистов». Мысль об этом, по-видимому, искушала её. Не отсюда ли её желание присутствовать на судебном процессе над Эйхманом? Она хотела своими глазами увидеть, убедиться в правоте своего предположения. Но Эйхман своим поведением на суде не дал ей этой возможности. И маятник качнулся в другую сторону – Х. Арендт признала Эйхмана человеком, который не способен мыслить, и, как она выразилась в одном интервью, дураком.[106] Её постигло разочарование, которое было естественным, поскольку судить о человеке заочно не рискуют, за редким исключением, даже опытные психологи.[107] К сожалению, она не предположила, что вполне возможно быть и умным, представляясь в то же время дураком. В её речи, произнесённой по случаю получения датской премии Леони Соннинга [Léonie Sonnings musikpris] за выдающийся вклад в европейскую культуру (1975), есть пассаж об этимологии слова «личность». Вспоминая историю, она говорила о римской маске, которая именовалась persona, и сказала: «Мы все – актёры на сцене мира, где нас признают в соответствии с тем, какую роль накладывает на нас профессия…» – практически словами У. Шекспира.[108] И далее: «маски или роли… можно менять…»[109] Применительно к анализу личности Эйхмана были все основания предположить ролевой подход, которым впоследствии объясняли некоторые особенности его личности и поведения обследовавшие его специалисты в Израиле и Беттина Штангнет.

Следует всё же признать, что первое предположение Х. Арендт об Эйхмане было ближе к истине. Арендт не распознала игры в поведении Эйхмана, которого она видела, по сути, мельком, посетив только несколько первых заседаний. Он провёл её, обыграл всех, кто рассчитывал увидеть в подсудимом в иерусалимском суде монстра, чудовище. Эйхман заставил поверить Х. Арендт – а вместе с ней многих и многих – в то, что он не убийца, а чиновник, ответственно и бездумно относившийся к своей работе, обычный человек, как все. Конечно, Арендт не располагала убедительным материалом для доказательства банальности личности Эйхмана, но, к сожалению, эту роль сыграл её научный авторитет, известность, вызванная в немалой степени изданной в 1951 году книгой «Истоки тоталитаризма». Во многом это явление подобно эффектам, зафиксированным в экспериментах американских психологов Соломона Эша[110], Стэнли Милгрэма[111] и Филипа Зимбардо[112] на комформность и подчиняемость авторитету. Другими словами, результаты экспериментов этих психологов могут быть спроецированы не только на Эйхмана, но и на саму Х. Арендт. К сожалению, именно её известность в научном мире сыграла злую шутку с её почитателями, которые доверились её наблюдениям, не смогли взглянуть критически на её выводы. Фактически её книга «Эйхман в Иерусалиме» опровергает её саму, и в этом трагедия исследователя. Отдельные люди, из тех, кто превозносит её труд как невиданное достижение, свою восторженность отнесли, по сути, к ней как к личности, а не к изложенному материалу, изобилующему массой ошибок и даже фальсификаций.[113] Не зная всей полноты картины жизни Эйхмана, Х. Арендт и не могла создать целостный образ человека, который заслужил проклятье за свою службу дьяволу. То, что в послесловии к изданной на русском языке книге «Эйхман в Иерусалиме»[114] говорится о её провале, это лишь констатация факта. Написавший его доктор Эфраим Зурофф[115] довольно резко отозвался о книге, обвинив Арендт в искажении исторических фактов и предвзятости. Его собственные исследования и практическая деятельность по теме Холокоста, несомненно, дают ему основания критиковать тех, кто повинен в этом, невзирая на заслуги и регалии.

Арендт исследовала высказывания и письменные документы Эйхмана, уповая на то, что существует положительная корреляция между тем, что и как он говорил и писал, и его личностной сущностью. Он сделал всё, чтобы навязать участникам и зрителям судебного процесса свою волю в понимании его мотивов и его действий так, как он желал. Она попала в его ловушку. Она не распознала в Эйхмане того, кем он был на самом деле, и выдала итог своего исследования за окончательный диагноз.

И всё же этот красочный портрет, безусловно, имеет право на существование. И он правдиво отражает образ того Адольфа Эйхмана во время его заключения в израильской тюрьме, роль которого выбрал истинный Эйхман, чтобы этим обличьем обмануть судей и снискать их расположение в надежде избежать смертного приговора. И надо сказать, если в отношении судей его замысел провалился, весьма похоже, что Ханну Арендт он убедил, а через неё многих.

Сейчас, по прошествии большого периода времени с выхода в свет книги «Эйхман в Иерусалиме», на основе огромнейшего и разнообразнейшего материала из большого числа источников видно, что Х. Арендт, столкнувшись с фактическим и живым до некоторого момента материалом, а не с философскими умозрительными конструкциями, привычными ей, потерпела фиаско в своём осмыслении личности одного из величайших злодеев всех времён. От неудач трудно застраховаться, но меня беспокоило то, что, несмотря на появление новых данных, анализ уже имеющейся информации, Арендт продолжала отстаивать свой подход, ссылаясь на то, что её неправильно поняли. Разумеется, неподготовленный читатель не поймёт многое из написанного Кантом или Гегелем, но в данном случае её сочинение было обращено к обычным, банальным людям, черпающим новости из еженедельника «The New Yorker», редакция которого послала её в Иерусалим за репортажами из зала суда. Поэтому изложение должно было быть ясным и понятным любому обывателю. Конечно, появление этого труда заранее настраивало тех читателей, кому было знакомо имя автора, на восторженный отклик, поскольку Х. Арендт была известна и даже знаменита. Однако ожидания в целом не оправдались. «Эйхман в Иерусалиме» вызвал обратный эффект. Не спасала положение и репутация Х. Арендт. Как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже».

Понятно, что при жизни и тем более после неё Ханна Арендт была и остаётся феноменом – известным философом и политологом, снискавшим своими трудами признание и уважение в мире. Справедливые и несправедливые укоры, заслуженные и незаслуженные обвинения, конструктивная и неконструктивная критика – всё это, по сути, никак не смогло на неё повлиять… Она предложила парадоксальное объяснение злодейства, и не её вина, что реальность не согласилась с её версией.