Читать книгу Возвращение мессира. Книга 2-я - Владимир Лисицын - Страница 3

Пообедав, Виталий лёг отдыхать. А, улегшись, принялся читать при свече, но глаза его быстро устали, и он, загасив свечу, попытался уснуть, и уснул.

Но скоро он проснулся. Какое-то волнение, какое-то беспокойное чувство, вселившееся в его грудь, заставляло его спешить. Спешить вычитывать текст романа, чтобы что-то осознать, придти к какому-то решению, и поставить окончательную точку. Видимо, он боялся, что кто-то или что-то – могут ему в этом помешать.

Тогда он поднялся, вскипятил и заварил в чашке чай, зажёг в своей комнате остаток свечи, включил компьютер, открыл файл «МЕССИР», и продолжил чтение.

@ @ @

«Очумевший пассажир молча подставил противному глазу билет свой, и слегка пошатываясь, от неравной борьбы с ним, прошёл дальше – на корабль.

Голицын вышел на палубу, посмотрел на освещённый прожекторами Кремль, с его красными рубиновыми звёздами, и, вдохнув в себя свежего воздуха от реки, сел на диванчик у борта, и, наконец-то, расслабился.

Он видел, как Мессир прошёл в свою каюту. Как стала подходить публика, по одиночке и парами. И Голицын решил, что пора зайти в салон. Он встал, поправил галстук, причесался, вошёл в коридор, и двинулся к дверям салона кают-компании.

Когда Голицын вошёл в салон, то ему в глаза сразу же бросился, стоящий за стойкой, Бэс, жонглирующий шенкелем, как заправский бармен. Его торс был так же гол и торчал над стойкой бара, что и удивило Голицына. Тогда он подошёл к карлику, и, заглянув через стойку, сразу же понял, что тот возвышается благодаря подъёмному полу под ним. Единственно, что было прибавлено к наготе Бэса, так это – белая бабочка под его подбородком, в тон к его набедренной повязке, и неизвестно на чём держащаяся, так как – шеи у карлика практически не было.

Теперь Голицын вдруг вспомнил, где он видел такую же кожу, как у Бэса. Ещё в школьном возрасте ходил Голицын с бабушкой Морей в зоопарк, куда привезена была какая-то знаменитая слониха, имени которой он сейчас уже не помнил. Но вот, шершавая грубая грязно-серая кожа её запала в память Голицына. И точно такую же кожу он наблюдал теперь на карлике. И только он подумал об этом, как тут же учуял смердящий запах, исходящий от Бэса.

– Бэс, – по-свойски произнёс Голицын, – коли, уж вы стали за стойку, то вам бы стоило и одеться, ей богу, а то ведь смердит от вас. И от этого, столичная публика у вас ничего и брать-то не будет.

– Не волнуйтесь, уважаемый, подходят и берут, как миленькие, – пробулькал он, не переставая жонглировать шенкелем.

Голицын осмотрелся, и понял, что на стойке бара выставлены блюда и напитки, а в салоне нет ни одного столика, кроме бильярдного, вокруг которого стоят пустые стулья.

«Бесплатный ужин в стиле „аляфуршет“», – догадался Голицын, с жалостью посмотрев на стоящих у стен гостей, держащих в руках своих блюда и напитки. И тут, его накрыла горячая волна: по салону грациозно прохаживалась вороная кобылица, а по стенам висели картины Репина, Васнецова, Сурикова, Кончаловского, Дейнеки… Голицын ещё раз пробежал глазами по картинам. Нет, ни одной его картины здесь не было.

Чёрная лошадь поравнялась с Голицыным, скосила на него свои большие карие глаза, дёрнула головою, зазвенев серебряной уздечкой и удилами, и демонстративно отвернувшись от него, пошла дальше по салону.

– А насчёт моего запаха, – вдруг стал отвечать, на замечания Голицына, Бэс, – так, пусть нюхают, пусть привыкают. Так распорядился ХОЗЯИН.

– Бэс, сделайте-ка мне чайку, – обратился к нему Голицын, – да погорячей.

– Уже, – сказал Бэс, прекратив свой жонгляж, и достав из-под стойки чашку парящего чая, на блюдце. – Прошу, маэстро!

– Я люблю погорячее! – повторил Голицын, не доверяя такой быстроте обслуживания.

– Я знаю, что вы любите погорячей. Мы уже привыкли к вашим вкусам, маэстро. Пейте на здоровье.

Голицын попробовал чай – он был огненно-горячим.

– Ум-м, хороший чай, – оценил Голицын, и, дожидаясь, пока тот подостынет, стал вглядываться в публику, которая, видимо, частью уже прибыла на сеанс.

Его внимание привлекла высокого роста дама в красном, с золотыми блёстками, длинном платье, с волочащимся по полу, удлинённым сзади, как бы острыми лепестками, подолом. Оно было глубоко декольтировано и на тонких бретельках. Когда эта дама делала шаг, осматривая картины, то из-под платья показывалась её, то одна, то другая открытая босоножка, с красно-золотой перепонкой и пальчиками ног, с чёрным педикюром. На руки её, повыше запястий, был наброшен широкий черный полупрозрачный шарф, свободно опоясывающий её сзади, и ниспадающий ниже бёдер. Тёмно-коричневые волосы её были забраны вверх, и закручены некой трубой, от затылка до лба. Голицын плохо ориентировался в возрастах, особенно – женских, поэтому, он мог бы дать этой даме от тридцати пяти до сорока пяти лет. Она была красива лицом: прямой нос, тёмные глаза с колким взглядом и бровями – вразлёт. Её же морковные губы, с широким разрезом, как будто затаились, и что-то скрывали, боясь невзначай, взболтнуть это – «что-то».

Не отставал от этой дамы её кавалер. Это был коренастый мужчина, лет пятидесяти, с блестящей лысой головой и гладко выбритым лицом, одетый в чёрный смокинг с красной бабочкой, в тон её вечернего платья.

От картин к спинкам стульев и обратно, всё время вояжировала другая дама, в зелёном блузоне, берущим своё начало от её рельефно выделяющейся груди, как бюстгальтер. На талии же, блузон этот подпоясан мужским поясом, и ниспадает он из-под ремня на чёрную пышную юбку, с откровенными вырезами с боков, переплетёнными шнуровкой, через которые видны её чёрные узорные колготы, контрастно выделяющие светящееся тело её ног. Плечи и предплечье рук её были оголены, а от локтей, раздувались широченные рукава из белого пушистого материала, закреплённые на голом предплечье рук, чёрной волнистой тесьмою. На голове её была сиреневая шляпка пирожком и с небольшими полями, одетая набекрень, а из-под шляпки, к плечам спускались густые светлые волосы. На шее же её была безалаберно повязана тонкая полоска из какого-то грязно-сиреневого меха. Под острым длинным носом её были ярко накрашенные губы, сквозь которые она, то и дело, показывала свои белые ровные зубы, толи, улыбаясь, толи, щерясь от негодования на непонятно – что. И вызывающе держа длинные пальцы своих полусогнутых рук, на беспокойно играющих бёдрах.

«Какая экзальтированная дама» – отметил для себя Голицын. И ещё привлекла его взгляд, одна странная пара: он был мал и невзрачен сам собою; с модной небритостью на лице. Одет он был в блестящий, тёмных тонов, костюм. Она же, была этакой молоденькой дамочкой, не тонкой кости. На ней была сплошь чёрная одежда, из лёгких тканей, но вся эта одежда была, казалось, порезана на куски и кусочки, и покроена крайне асимметрично. Так, что кругом и везде мелькали и светились фрагменты её белого тела. А то, вдруг, из-под метущегося по полу, расширенного книзу и украшенного блестящими полосками бирюзовой фольги, подола платья, в полный свой рост – выступала целая оголённая нога её, в тоненьких ремешках чёрных босоножек на невысоком каблуке и с толстенькими пальцами ног, ногти которых были окрашены в бирюзовый же цвет. Жёлтенькие волосики на её головке неопрятно свисали чуть пониже её ушей. Широкие красные губы, маленькие глазки, коротенький носик и всё её личико с острым подбородком – выказывали бесшабашное непослушание. Эта пара ни минуты не находилась рядом друг с другом. Вот и сейчас – она стояла по одну сторону бильярдного стола, попивая белое вино из бокала. А он, смотря на неё в упор исподлобья, и держа в руках её пелерину – стоял по другую сторону стола, ни на секунду не спуская с неё широко округлённых глаз своих.

Потом Голицын перевёл свой взгляд на молодую женщину, в строгом чёрном платье, с короткой причёской, аккуратно уложенных тёмных волос, нервно перебирающую пальчиками рук по своему маленькому чёрному ридикюлю. Рядом с нею находился её мужчина, с седою прядью волос и жирным ртом, жующим бутерброды, чем он и был полностью поглощён.

Далее шли одни мужчины, в общем, одинаково одетые – в тёмные костюмы и галстуки, как правило. Но все здесь собравшиеся были заряжены одним – ожиданием чего-то непонятного, хотя внешне они этого и старались не показывать.

И Голицын принялся за свой чай. Как вдруг, в салон вплыла высокая блондинка, с закрученными змейками пышно разбросанных волос, в красном платье-брюках, пошитым из полу-празрачной ткани в поперечную межу – одна полоса, той межи, непрозрачная, другая – прозрачная, сквозь которую видны были её чёрные тонкие фигурные трусики и такой же бюстгальтер. Это платье начиналось от её маленькой груди и без всяких бретелек. Плыла она в красных же открытых туфлях на квадратных каблуках. За нею, тяжело дыша, и широко раскачиваясь с ноги на ногу, вкатился толстый пузатый мужчина, в расстёгнутом велюровом пиджаке и голубой майке, и держащий в руках своих её накидку из гагачьего пуха. Она огляделась вокруг, взяла у подошедшего мужа или друга, свою гагачью накидку, игриво бросила её себе на голое плечо, и послала его к стойке бара. Он взял со стойки тарелочку с бутербродами, бокал с красным вином, и пошёл к ней, и стал перед ней, и она выпивала и закусывала с его руки, а он стоял, держа тарелочку в одной руке, утираясь носовым платком, другой своей рукою, и при этом, вертя головой по сторонам.

Голицын вернулся к своему чаю, и, взглянув на карлика, сказал:

– Так что, значит, наша баронесса окрестилась в православную веру, и нареклась Александрой?

– Да, – ответил тот, протирая тряпочкой рабочую поверхность стойки бара, – такая судьба.

– Какая судьба? – выпытывал Голицын.

– Да уж, какая выпала, в связи с её созданием, – печально проклекотал тот.

– Но я же не знаю, что было потом – после бани-то, – напомнил ему Голицын.

– А что, после бани-то, – пожал шершавыми плечами Бэс, – она ушла в дом, а рыцари её, не говоря ни слова друг другу, собрались, и разъехались по своим постоялым дворам.

– А утром? – подсказывал ему Голицын.

– А утром? Утром они сидели в сёдлах, и дожидались свою королеву, – приоткрыл продолжение рассказа Бэс. – А когда она появилась в виду их, на своём сером в яблоках коне, то Мурза-Ага, сощурив свои глазки, сказал князю: «Какова бы ни была эта фря, а мы ей хорошего жару дали». И ещё больше сощурившись своими и без того узкими глазами, он зорко и выжидающе следил за лицом князя, исподтишка. Князь же, глядя вдаль, серьёзно ответил на это: «Или она нам дала». И Мурза-Ага залился смехом. Но потом, вдруг посерьёзнев, твёрдо сказал: «Нет, князь, она нас – одной верёвочкой повязала. Шайтан-женщина. Но какого бы – фряжского она ни была рода-племени – я буду служить ей как верный пёс. Ты можешь быть покоен, князь, пока она того желает. Можешь ехать к своей молодой жене. Ждёт, небось, во Пскове?» – И Бэс затих, наблюдая за гостями, и подставляя на стойку новые блюда и бокалы с вином.

– Ну? – коротко спросил его Голицын.

– Не нукайте – не запрягли, – огрызнулся тот. И продолжил свой рассказ – Подскакала к ним баронесса, и сходу шумнула: «Жаль, что у вас не приняты рыцарские шпоры! У нас – первый ритуал посвящения в рыцари – это надевание шпор на сапоги воина! Золотых или серебряных!» – так она с ними поздоровалась. А потом приказала: «Что ж, погоняйте своих коней так, без шпор. За мной, рыцари!» – и они поскакали к церкви. Там её крестил сам настоятель, потому как, получил от неё рекомендательную грамотку, писанную архимандритом Василием. А Василий пользовался большим авторитетом, как в церковных кругах, так и в гражданском сообществе. И всё крещение прошло, как полагается – с наречением нового имени, с обетом отречения от служения дьяволу, – не мной будь сказано, – с окунанием в купель, хождением вокруг купели, надеванием белых одежд и креста, и таинством миропомазания, – закончил он, продолжая следить за гостями.

Голицын тоже обратил внимание на ещё больше притихшую публику, которая, как понял он, стала прислушиваться к их светской беседе с карликом.

А проходящая мимо собеседников кобылица, громко фыркнула прямо в лицо Голицыну, и гордо подняв голову, пошла дальше по салону.

– А после крещения что ж, они разъехались? – тихо спросил Голицын, провожая настороженным взглядом, удаляющуюся от них кобылицу.

– Нет. Они сопроводили её до Новгорода, а там уж – разъехались, – объяснил Бэс. – Князь поехал во Псков, как и советовал ему посол Ордынский. Потом князь получил от своего сына Феодора благое известие из Золотой Орды, и, не медля, отправился туда. Был благосклонно принят ханом Узбеком, получил обратно в своё владение Тверь и всю Тверскую волость, и вернулся домой вместе с Феодором, ликуя и празднуя счастливое разрешение своего дела.

– А как же баронесса? – нетерпеливо домогался Голицын.

– А что баронесса, – невозмутимо пробулькал тот, – баронесса продолжала жить своей замужней жизнью. Конечно, ей не терпелось встретиться с князем, и они встретились однажды, когда он проезжал по Новгороду, со всей семью своей и свитою, наряженный в праздничный красный плащ, поверх серебра кольчуги. Баронесса, замирая, смотрела на него, и ждала, но он даже не взглянул на неё. Хотя, конечно же, он её приметил. Её нельзя было не приметить – она восседала на своём сером в яблоках коне, прямо у обочины той дороги, по которой ехал князь, и наряжена она была в свой чёрный рыцарский плащ с огненно-красным крестом посередине.

В углу салона заржала лошадь. А к стойке подошла экзальтированная дама, в сиреневой шляпке и зелёном, небрежно сидящем на ней, блузоне, и, взяв бокал с белым вином, стала попивать из него, стреляя глазами своими, то в Голицына, то в Бэса, и при этом, брезгливо морща своё остроносое лицо.

Другие же, присутствующие здесь женщины, и некоторые мужчины, тоже, незаметно сократили расстояние между собою и стойкой бара, где вели необычную беседу странные собеседники.

– Но всё же, она была горда им и собою, – неожиданно прибавил Бэс к только что сказанному. – И она радовалась за него, – ещё добавил он.

Возникла неловкая пауза.

И сейчас Голицын учуял своим носом, как салон их наполнился чужими запахами женских духов и нахально-навязчивыми запахами мужских одеколонов. Ноздри его раздулись, он зло засопел, и встретившись взглядом своим с вызывающе-любопытным.

Взглядом экзальтированной дамы, что стояла уже совсем близко к ним, Голицын стал спиной к ней, и, наконец, спросил у карлика:

– А Мурза-Ага??

– А что Мурза-Ага? – печально пробулькал тот, – Мурза-Ага, по прошествии времени, был отозван в Орду, где предстал перед ханом Узбеком, которого окружили там, своим теплом и заботой, с дорогими дарами – Иоанн Калита, со своими детьми. И посол Ордынский всё понял. Он вспомнил их встречу с Великим князем Московским, по дороге на Владимир, и догадался о коварных розысках и дознаниях Калиты. Но Мурза-Ага не пенял на себя. Он ведь отлично знал, что два Великих князя никак не могли бы ужиться друг с другом. И что одному из них – быть убиту, непременно. И так же знал прозорливый посол Ордынский, что победит из них тот, кто стоит за укрепление власти Княжества Московского над всеми другими русскими Княжествами. Но Мурза-Ага знал и другое, что эта единая сила Москвы – не на руку Золотой Орде. Но хан Узбек и слышать об этом не желал – хан желал лести и дорогих подношений. Так – была решена судьба князя Александра Михайловича. – вздохнул Бэс, и замолчал.

– А баронесса?? – не давал ему покоя Голицын.

– А баронесса, как вам будет ни странно, с новой энергией стала на защиту князя.

– Каким же образом?? – поразился Голицын.

– У-у-у, – протянул карлик, – она прознала от Мурзы-Ага, что Калита купил одного из людей его охраны, и тот поведал ему, что князь, баронесса и Ордынский посол, со своим немым воином – оставались всю ночь наедине, без лишних глаз и ушей. И что так – они чинили заговор против хана Узбека, и готовили на него покушение. А хану было – чего бояться: в ту пору: в Орде познали вкус золота, денег, рабов и другого богатства. И каждый, из знатных особ Ордынских, кланов и родов, хотел больше властвовать, чтобы больше иметь. И хан, испуганный наветами Калиты о тройственном заговоре, настойчиво звал князя Александра Михайловича – прибыть в Орду! Но князь всё не ехал, боялся – чуял неладное. И вот, как спасение, он получил записку от баронессы, которая снова просила его отослать к ней Феодора, для поездки, под её патронажем, в Золотую Орду.

– Что же она задумала? – спросил с нетерпением Голицын.

– Она убедила Литовского князя Наримунта и своего мужа, что им необходимо ехать к Хану, вместе с нею, чтобы снять подозрения с Великого Княжества Литовского, вызванного невинной поездкой её в город Владимир, на могилу Александра Невского. И убедила их. И целый конный поезд, во главе с князем Наримунтом, где были и баронесса с мужем, и сын Александра Михайловича – Феодор, двинулся в путь. И вскоре прибыл в Золотую Орду.

На этом месте своего рассказа Бэс умолк, и посмотрел своим мутным глазом, в упор, на приблизившуюся к ним молодую женщину, что была одета в строгое чёрное платье и с аккуратно уложенной причёской коротко остриженных тёмных волос.

– Вы что-то хотели, мадам? – спросил её карлик, своим булькающим, как через ревербератор, голосом.

Тогда она ещё энергичней стала перебирать своими пальчиками по чёрному ридикюлю своему, лицо её побледнело, но чёрные зрачки её глаз были неподвижны, и смотрели прямо в замутнённый глаз Бэса. Наконец она произнесла, слегка поперхнувшись собственным звуком:

– Нет, нет. Гм. Я просто хотела взять бокал красного вина, если позволите.

– Берите, мадам, оно перед вами, – дежурно ответил Бэс.

Она подошла, взяла со стойки бокал с красным вином, и, сделав два шага от стойки, остановилась, и замерла.

А Голицын, глядя на её прямую спину, отметил для себя: «По-моему, эта дама – единственная из всех присутствующих, которая поняла, что одноглазый карлик, за стойкой, это не артист из какого-то столичного мюзикла, и что всё здесь довольно серьёзно и без запаха кулис. Здесь всё – имеет совсем другой запах».

И чуть улыбнувшись, Голицын снова повернул голову в сторону карлика.

– А что же муж? Как же он отнёсся к крещению своей жены? Это же скрыть, в то время, было невозможно? – вопрошал его Голицын, отхлебнув чая.

– Он сложно к этому отнёсся, – ответствовал тот, снова протирая поверхность стойки аккуратной тряпочкой, – но успокаивал себя тем, что баронесса была зла на Папскую Церковь, а остальное приписывал её романтическому, увлекающемуся складу характера. Тем более что в то время принял православие даже брат Наримунта – Литовский князь Ольгерд, и тоже – тайно, якобы.

– Так что же она предприняла по прибытии в Золотую Орду? – продолжал свои вопросы Голицын.

– Прежде всего, – не замедлил с ответом карлик, – она добилась аудиенции у ханши, и рассказала той всё, как на духу. Всё, как это было во Владимире.

– Как?? – изумился Голицын. – Рассказала про любовь – втроём?!

– Вчетвером, – поправил его Бэс.

– Ах, да. Ну, да – вчетвером, – поправился слушатель. – И что же ханша?

– А ханша всё поведала своему мужу Узбеку, – незамедлительно ответил Бэс.

– И что же тогда хан? – не терпелось узнать Голицыну.

– Хан согласно покивал, рассказу своей ханши, но ничего ей не ответил, на её рассказ, про откровения баронессы. И никому больше не повторял этого рассказа «о страстной любви и жёстком сексе». А всех прибывших в Орду – отпустил с миром, кроме Феодора, и обещал разобраться с возникшими слухами – по справедливости. Дело в том, – переведя дыхание, продолжил Бэс, – что хан Узбек, после такой откровенной исповеди баронессы перед ханшей, ещё больше уверился в обратном. То есть – в заговоре против него. И с этим своим убеждением, он приказал Мурзе-Ага немедленно вызвать князя в Орду, якобы для примирения.

И тогда, Мурза-Ага был вынужден убедить князя в полной безопасности его прибытия в Золотую Орду. И тот поехал. «Казалось, что сама природа остерегала несчастного князя: в то время, как он сел в ладью, зашумел противный ветер, и гребцы едва могли одолеть стремление волн, которые несли оную назад к берегу. Сей случай, казался народу бедственным предзнаменованием» – так описал тот отъезд князя, ваш знаменитый историк Карамзин.

– Ах, это Карамзи-ин, – встряла в его рассказ экзальтированная дама, продолжающая стоять здесь, опершись рукой о стойку бара.