Читать книгу Отвечая за себя. Записки философа с вредным характером - Владимир Мацкевич - Страница 2

Где должен быть философ в той или иной ситуации – с учётом своих собственных установок и внешних обстоятельств?

Предположим, страна (или не страна, а глобальный мир, но пока я ограничусь таким масштабом) в опасности: где должен быть философ?

Предположим, страна процветает и бурно развивается: где должен быть философ?

Где – это обобщённое вопрошание, обеднённое. Я бы включал дополнительные вопросительные слова:

– где должен быть философ в тот или иной момент-эпоху (его место в жизни и в обществе);

– кем должен быть философ (деятельностная и социальная позиции);

– что он должен/обязан делать, что он может делать (его миссия и призвание);

– с кем должен быть философ (кто его собеседники, оппоненты, враги, соратники).

Философы – самые свободные люди в мире. Платона дважды продавали в рабство, но он оставался Платоном.

Северин Боэций свой главный труд написал в тюрьме.

Марк Аврелий был императором Римской империи.

Философ может оставаться философом в богатстве и бедности, на троне и в заключении, при демократии и тирании. Но, прежде чем оставаться философом, им надо стать. Уже став философом, можно оставаться свободным в любых условиях, но для становления философа нужны специфические условия. Одного желания тут мало.

Философ сам определяет своё место в жизни, способ действия и поведения, свою миссию и функцию. Но его возможности ограничены внешним миром.

Внешний мир существует, и философ над ним не властен. Так же, как и поэт. У Анны Ахматовой: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был».

Философ волею обстоятельств может оказаться там, где не хотел бы. В ГУЛАГе, на борту «философского парохода», в изгнании, на троне. Некоторых обстоятельства могут принудить стать ректором университета, как Хайдеггера. И это совсем не то ректорство, как у Фихте или Дьюи.

Не только Платона пытались продать в рабство. В наше время такие попытки тоже случаются.

Но философ в таких случаях должен вести себя, как Эзоп. Выставленный на продажу на невольничьем рынке, он кричал: «Купите себе хозяина!»

Со мной однажды был похожий случай. Андрей Климов собирался идти в президенты, звал разных людей в свою команду. И меня тоже. Я соглашался при одном условии: «Андрей, я готов работать на вас, если вы будете меня во всём слушаться и делать то, что я скажу». Сделка не состоялась.

То же самое я говорил Милинкевичу в 2005 году.

Правда, философ не командует, не господствует, не приказывает. Философ ПРАВИТ. ПРАВит – в смысле исПРАВляет, выПРАВляет, изредка уПРАВляет. Это как косец правит косу. И делает он это в разговоре, и никак иначе.

Одно из главных дел философа – исПРАВление имён.

Это то, что он должен делать в любых условиях и обстоятельствах, где бы и когда ни находился, с кем бы ни разговаривал. Поскольку «если имена утратили своё значение, народ теряет свою свободу».

Философ может пытаться сохранять свою свободу, наплевав на свободу народа, но тогда он перестаёт быть философом.

Но я забежал далеко вперёд. А надо бы по порядку: где, кто, что, с кем.

***

Самый простой ответ на вопрос, где находится философ, ― это адрес: место на карте, место в пространстве. Например, я в Минске, я в Беларуси.

Но такой ответ не устроит философа. И он не про философа. И не только потому, что Минск большой, а место философа, как думают некоторые, в университете, в академии наук или в чём-то подобном. Всё ещё сложнее.

Михаил Бахтин жил в Витебске, где тогда не было университета, и он ему не был нужен. Нужен ли был Бахтину Витебск?

Бахтин жил в особом пространстве и времени. Он сам придумал имя для этого – хронотоп, этакий художественно-гуманитарный аналог пространственно-временного континуума в физике. В хронотопе Бахтина соседствовали французские средневековые карнавалы и древнеримские сатурналии. И беседовал он с Апулеем, Франсуа Рабле и Достоевским.

Хронотоп – вот где обитает философ, здесь его следует искать. Хронотоп – это особое пространство, в котором время течёт особым образом. И если Афины, Рим, Париж и Франкфурт присутствуют в философском хронотопе, то уместен ли там Минск?

А почему бы и нет?!

Жили же в Минске Георгий Александров, Вячеслав Стёпин, здесь был написан и издан первый в мире учебник диамата. Неважно, какая это философия – диамат, речь сейчас о другом.

Может ли Минск быть местом обитания философа?

Или так – уМЕСТен ли философ в Минске?

Вот что значит Минск для Вячеслава Стёпина? Повлияло ли это место хоть как-то на его философию и методологию науки?

Может быть, Минск – это всего лишь случайное место жительства Стёпина. Я не стану настаивать на этой версии. Никогда со Стёпиным не разговаривал, не спрашивал. А вот Москва его ждала, приняла, там он был уМЕСТнее.

В Минске же даже следов пребывания Стёпина не найти. Как в Витебске следов Михаила Бахтина, а в Гомеле – Льва Выготского.

Гораздо больший след оставил в Минске Николай Круковский. Когда-то мне пришлось спорить с ним, тогда он заявил, что его корни как философа «у беларускай вёсцы».

Но в деревне философу не место. Бывало, что состоявшиеся философы уезжали в деревню: Фейербах, Шопенгауэр, Хайдеггер. Но философами они становились в городах. И оттуда могли уехать в деревню. Противоположный путь невозможен. Нельзя стать философом в деревне и потом переехать в город.

Зачем Круковскому был нужен Минск? Я не знаю. Он свернул наш спор, и мы к этому больше не возвращались.

Минск – место Кима Хадеева. Но был ли Ким философом? Я не берусь об этом судить. Сомневаюсь. Но сомнение – обычное состояние философа.

Отдельного разговора заслуживает вопрос о том, как соотносятся Минск и Беларусь.

Для Николая Круковского и Валентина Акудовича эти два места слиты и неразделимы.

А для Стёпина? Если я подозреваю, что Минск был для Стёпина случайным промежуточным адресом, то замечал ли он Беларусь, и вовсе непонятно.

Для многих Минск – это провинциальный город русского мира.

И для тех, кто считает себя философами, тоже. Во всяком случае, так я понял Анатолия Михайлова, когда много общался с ним в 1990-е годы. Возможно, к 2003 году его восприятие и отношение изменилось. Но меня к тому времени уже не пускали на порог ЕГУ, а потом и сам ЕГУ со всеми его философами изгнали из Минска.

Так может ли быть Минск местом для философа? Местом философствования?

Что бы там ни говорили наши авторитеты, философия в Минске есть. Это я как философ могу утверждать. И беларусские философы по-разному отвечают на эти вопросы. Ну и пусть отвечают сами, а я буду отвечать только за себя.

Я становился философом в Москве, в Московском методологическом кружке. Москва была моим местом с момента знакомства с Георгием Щедровицким в 1978 году, хотя жил я тогда в Ленинграде.

Потом я жил в Вильнюсе и Риге. Но философом и методологом я был в Москве.

Там мне было место, там были работа, друзья, коллеги, собеседники. В конце концов я туда переехал и мог бы оставаться. Для этого там были все условия. Мне никому ничего не нужно было доказывать.

Но я выбрал Минск.

Минск – моё место, место моего философствования. Раньше я никогда не жил в Минске, но Минск – это Беларусь. А Беларусь – это объект моей любви, моя судьба, предмет моих размышлений. Что я и зафиксировал в своей философско-методологической программе «Думать Беларусь».

Здесь, в Минске, я потерял всё, что мог иметь в Москве. Не только и не столько в материальном смысле, хотя и это немаловажно. Важнее философская школа – Московский методологический кружок. Это место высокой плотности, напряжённости и интенсивности мышления, каковые редко встречается в истории философии, и существует ли нечто подобное где-то в современном мире, я не уверен.

Но я приобрёл нечто большее. Мистики, вслед за Кастанедой, назвали бы это приобретение местом силы.

Минск – моё место силы.

Это не место жительства. Это доступ ко всему, что меня интересует, волнует, занимает всё моё сознание.

Я не просто живу и работаю в Минске.

Я ДОЛЖЕН быть здесь.

Но всё равно это всего лишь место в пространстве.

Место, ГДЕ должен быть философ, определяется не географическим пространством. Важнее место в деятельности.

Есть ли место философу в политике?

А в культуре? В бизнесе?

Мне постоянно приходится сталкиваться с попытками указать мне моё место.

Мне говорят:

– Не лезь в политику! Тебе там не место, занимайся своими делами!

– Тебе не место в бизнесе, там не нужна философия.

Даже уважаемый Валентин Акудович заявил вслух: «Люблю Мацкевича-философа и не люблю Мацкевича-политика!»

Я уже не раз говорил, что я не политик: я занимаюсь политикой как философ. Но это пропускается мимо ушей. Распространено мнение, что политика – недостойное занятие для философа.

Но был бы я философом, если бы ориентировался на чужие мнения?

Философ слушается только своей философии.

А моя философия призывает меня в политику.

Да, моё место, как философа, – Минск, Беларусь, политика.

Культурная политика.

А программа Культурной политики (это вид, ракурс, форма представления моей философии) содержит в себе триаду: Университет – Партия – Газета.

В расширенном смысле это Образование – Политика – Медиасфера.

Но сейчас я не стану это раскрывать и расшифровывать, здесь это неуМЕСТно.

Мне нужно уточнить, ГДЕ должен находиться философ в Беларуси, в Минске, в политике!..

Во всех процессах, которые меня касаются.

ГДЕ?

Конечно же, философ должен быть «здесь и сейчас», но где:

– впереди?

– сбоку, с краю?

– сверху?

– вовне?

– во глубине?

– в эмпиреях, вещать с облаков?

– в Москве, в Париже, во Франкфурте?

***

Когда фэншуй ещё не был моден в наших краях, вместо китайских премудростей и церемоний беларусы использовали собак и кошек. Собаки и кошки ищут себе удобные места. Там, где любит лежать собака, – место с позитивной энергетикой, кошки же выбирают места с энергетикой негативной.

Не так-то просто найти своё место в жизни, в деятельности, в обществе.

Дети иногда начинают суетиться от скуки, и бабушка мне в таких случаях говорила: «Что ты места себе не находишь!» Найти и определить своё, и только своё, место – одна из важнейших задач любого человека.

Я всегда знал, что моё место – это Беларусь. Учился на психолога в Ленинграде, хотел по окончании факультета получить диплом и работать в Беларуси. Искал себе место. Психологи в те времена были редкостью, почти никто не знал, зачем и кому они нужны – не то, что теперь. Теперь уже я не знаю, зачем и кому они нужны, так много их стало.

Я пытался организовать себе распределение в Беларусь. Но была одна сложность.

Я хотел заниматься наукой или инженерией (писал диплом по инженерной психологии) и именно в Беларуси.

Попытался найти себе место в Гродно, в городе моего детства: там пединститут преобразовывали в университет, открывали кафедру психологии. Я приехал на психологическую конференцию, которую под создание кафедры организовывала профессор Светлана Кондратьева. Посмотрел на всё, поговорил и увидел, что это совсем не университет.

Не могу сказать, что я тогда всё понимал про университет. Разбираться и понимать я стал много позже. Но уже имел некоторой опыт и мог сравнивать. Я учился в Ленинградском университете. Активно работая в СНО, побывал в Московском, Киевском, Тартусском университетах. Был на стажировке в ГДР, познакомился с Лейпцигским, Берлинским, Иенским, Дрезденским университетами. Конечно, все университеты ГДР переживали не лучшие времена. Но всё же мне было с чем сравнивать. То, что делали из Гродненского пединститута, никак не походило на университет. И наукой там заниматься было невозможно.

Нужно было выбирать, что мне ценнее: Наука или Беларусь? Я не мог отказаться ни от одной из этих ценностей. Поэтому попытался зайти с другой стороны.

Я съездил в Минск в беларусский филиал ВНИИТЭ, там работал профессор Исаак Розет, он занимался интересовавшими меня темами. Но там не было мест.

Я выбрал науку психологию. Это тоже было непросто. Во всём СССР этой наукой можно было заниматься всего в нескольких местах. Попасть в эти места можно было по блату или медленно, шаг за шагом, выстраивая себе карьеру.

Но у меня был ориентир – ММК (Московский методологический кружок). Я тогда ещё не был ни философом, ни методологом, но знал, куда и как двигаться.

Я не был готов к автономному существованию, у меня не было иллюзий, что я смогу заниматься наукой или инженерией там, где их нет. На одной из конференций на мой доклад обратил внимание психолог из Вильнюса и предложил работу. Я согласился, тем более что это почти Беларусь. Завод прислал в университет заявку на меня и даже представителя на процедуру распределения. И я поехал в Вильнюс на завод радиоизмерительных приборов в отдел технической эстетики (так в СССР называлась эргономика и промышленный дизайн). Но завод оказался «номерным», то есть секретным. Для работы требовался допуск КГБ. Видимо, я уже тогда был неблагонадёжным – мне не дали допуска, распределение было аннулировано, и через восемь месяцев я вернулся в Ленинград, поскольку я там всё знал и рассчитывал устроиться.

Несколько месяцев безработицы, последующие несколько лет работы в ЛИИЖТе, на первой в СССР гуманитарной (не идеологической, такие были всегда и везде) кафедре в техническом вузе – кафедре прикладной психологии, социологии и педагогики. Это был отличный опыт.

После 11 лет жизни в Ленинграде я уехал в Латвию, в Лиепаю. Захотелось тихой жизни у моря. Но тихой жизни мне хватило ровно на полгода, потом я больше времени проводил в Риге, чем в Лиепае. Рига стала почти родным городом. Там я обрёл самостоятельность и самодостаточность. Но жил я не только в Риге.

Георгий Петрович Щедровицкий принял меня в свою команду, и игры – ОДИ (организационно-деятельностные игры1) – стали моим главным делом. Из Риги я летал по всему Советскому Союзу: от Сахалина до Закарпатья, от Армении до Республики Коми. Был игротехником и методологом в играх Георгия Петровича, работал с другими методологами в их проектах, сам проводил ОДИ. Никогда, ни до того, ни после, я не проводил столько времени в самолётах и поездах.

Союз распался, Латвия стала жить своей жизнью. И я уехал в Москву, город для меня чужой и нелюбимый. Работа там была, я был востребован, хотя основные заказы и проекты были в Красноярске, Твери и Калининграде, изредка что-то делал в других городах с другими методологами.

На одной из ОДИ в 1993 году появились люди из Минска и предложили поработать на реформу образования в Беларуси. Меня пригласили в Минск. Это было именно то, чего я хотел.

Но пригласили как московского эксперта. Что такое методолог и кто такие методологи, в Минске почти никто не знал. Как московского эксперта, меня встречали в высоких кабинетах, мне были открыты все двери. Наездами между командировками по своим проектам я провёл в Минске месяцев восемь-девять, пока не решил остаться навсегда.

Отношение ко мне быстро изменилось. Если мне платили за консультации, лекции, проекты как московскому заезжему эксперту, то как «тутэйшаму» мне платить не собирались. Это было не принято в Минске.

Я остался в Минске, где не было места методологу. Но я уже чувствовал в себе силы, у меня был опыт, я был готов начинать всё с нуля, один.

То есть не совсем сам и один. Мне нужна была команда: сотрудники, помощники. Но я мог их собирать.

Сначала я организовал АГТ – «Агентство Гуманитарных Технологий». Сразу в двух видах: как НГО, чтобы реализовать то, что я хочу и должен делать, и как ООО, чтобы зарабатывать деньги на собственные проекты и замыслы.

Так вот. Я приехал жить в Минск, в Беларусь, новую независимую страну, в которой всё нужно было делать почти с нуля.

Работы было невпроворот. Но я видел, что эту работу делать некому, и почти никто не понимает, что нужно делать.

Самая первая проблема состояла в том, что жить в Минске было ГДЕ, но ГДЕ работать? Места в Минске для методолога просто не существовало. Его нужно было создать. И я начал его создавать.

Создание места для себя, чтобы было ГДЕ существовать методологу и философу, – это особая и весьма специфическая задача. Ушло лет десять на то, чтобы в стране выучили слово «методолог». Правда, так и не выучили слово «методология».

С философией было немного проще. В Минске ещё помнили Стёпина, и его место в БГУ ещё «не остыло». Но из БГУ уже изгнали А. Михайлова вместе с группой других философов (В. Дунаев, Н. Семёнов – это те, с кем я знаком; и ещё нескольких). Они начали делать ЕГУ – очень интересный и перспективный замысел и проект. С Михайловым мы даже пытались сблизиться, но ничего не получилось. И это особая история, но о ней как-нибудь в другой раз.

Места для академических философов и преподавателей существовали в вузах и в НАН с советских времён. Группе Анатолия Михайлова в БГУ места всё же не нашлось – как и раньше многим философам. Стёпин уехал в Москву, Лебедев – в Америку. Михайлов же ориентировался на европейские образцы, смотрел на Запад. Он был активен, имел хорошие связи в правительстве, в православной церкви, получил доступ к Фонду Сороса – и стал делать ЕГУ. Вокруг него образовался круг молодых и перспективных людей. Некоторые из них выросли в очень хороших философов, например, Владимир Фурс и Татьяна Щитцова.

Место для философа в Беларуси обустраивали и другие активные и выдающиеся люди. Это Игорь Бабков, Алесь Антипенко, Валентин Акудович. Они стали делать первый не казённый, а живой и содержательный философский журнал «Фрагменты».

Потом я познакомился с Владимиром Абушенко, а он свёл нас с Александром Грицановым.

Философия в Беларуси возникла и начала развиваться. Медленно, кривовато, но начала. И сейчас она есть.

Есть и философия, и места для философов. Правда, не в БГУ и других вузах, не в ИФ НАН: там по-прежнему царит казёнщина и квазидиаматческая и истматческая схоластика с лёгким налётом постмодернизма.

Философы в Беларуси существуют независимо от официальных структур. Хорошо, что они есть, хотя некоторые предпочитают их не видеть. Но даже создав себе место в стране, философы никому не нужны, кроме самих себя. Их существование просто терпят, но и на их место никто не претендует. Это место нельзя назвать привлекательным и завидным.

А вот с методологией всё сложнее.

Методологическое движение, которое в годы перестройки росло очень динамично (методологами называли себя полторы-две тысячи людей), к концу 1990-х годов пошло на спад. Сейчас методологией занимаются всего лишь несколько человек во всех постсоветских странах. Даже в Москве, где возник ММК, почти всё распалось. Многие методологи и методологизированные профессионалы сделали карьеры, были министрами и вице-премьерами в России. Кого-то безосновательно причисляли к движению противники и оппоненты. Кого-то можно найти за пределами Москвы – в Киеве, в Тольятти. Помнят о методологах и их делах в Риге, Томске и некоторых сибирских городах. Но о былом движении уже речи быть не может.

В Минске через методологический семинар прошли уже три поколения. Но остались в методологии всего несколько человек. Все они помещаются в маленькой семинарской комнате. Семинар продолжает своё существование уже 25 лет и собирается каждую неделю.

Ясно и категорично отвечаю на вопрос, поставленный вначале:

― Где должен быть философ?

― На семинаре!

Если это философ-методолог, то есть развивающий особое направление современной философии – СМД-методологию.

Для философов других направлений могут быть свои семинары. Но я не знаю таких, которые длились бы четверть века подряд с такой регулярностью и интенсивностью.

Но и это ещё далеко не окончательный ответ на вопрос: «Где должен быть философ в той или иной ситуации с учётом своих собственных установок и внешних обстоятельств?»

Где-где? На белом коне!

***

«Философа на белом коне» я задумал, чтобы объяснить своим друзьям (не путать с фейсбучными френдами), почему и зачем я спорю с некоторыми людьми, которые всё равно не поймут того, что им говорят. Либо не хотят понимать, либо неспособны.

На самом деле я и не надеюсь и не собираюсь им объяснять что-то. Я спорю с дураками потому, что умные это читают. Но молча.

Я не могу и не умею понимать молчание и не умею отвечать на молчание.

Я не умею отвечать и на согласие. Согласие означает конец разговора.

Но всё ещё хуже.

Я не вижу особой разницы между дураками и умными.

Не в «Фейсбуке», а в реальной педагогической практике я убеждался в наличии некоторых препятствий в понимании, которые молчаливые умники в себе просто не замечают и не показывают своего непонимания.

Понятным эти препятствия становятся только тогда, когда их озвучивают дураки. И вот разбирая и объясняя что-то дуракам, удаётся показать умным то, чего они не понимают. Дураки так и остаются непонимающими, а умные на этом чему-то учатся.

Правда, понимая всё больше и больше, умные уже меня самого считают дураком. И даже обижаются на то, что я так много внимания уделяю дуракам и так мало разговариваю с ними, умными.

Умники, я не буду с вами разговаривать по собственной инициативе.

Если вы такие умные – говорите сами.

Но вы же молчите!

О чём с вами разговаривать?

Всё знаете, всё понимаете!

И молчите.

Молчите о «выборах». Вам же всё понятно, всё ясно, и на «выборы» вы не пойдёте.

И чувствуете себя в десятки раз умнее, когда читаете или слышите, что мне дураки возражают. Вы довольны собой.

Молчите об угрозе продажи суверенитета страны, потому что «знаете, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

Но вы забыли про Крым и Донбасс!

Этого тоже не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.

Но оно случилось. И есть.

***

Я нашёл своё место в жизни. Это Минск и Беларусь.

Я создал себе рабочее место, ни у кого не спрашивая разрешения, – АГТ.

Организовал вокруг себя группу коллег, сотрудников, учеников.

Огородил это место в правовом, экономическом, социальном и организационном смысле и повесил шильду:

«Методолог».

Это место методолога, оно занято, здесь действуют свои правила и нормы, и с чужим уставом в это место вход запрещён.

К такому месту есть специальные требования:

– с этого места должен быть доступен объект моего интереса и предмет деятельности;

– в этом месте должны быть сосредоточены самые достоверные и современные знания об объекте и предмете;

– это место должно быть обеспечено всеми необходимыми методами, средствами и инструментами взаимодействия с объектом и предметом деятельности и средствами воздействия на объект.

1. Что является объектом моего интереса?

– Беларусь.

2. И что же это такое?

– Беларусь – суверенное государство. То есть – самоуправляемая нация, хозяйство, территория, население, наследие и всё, что входит в понятие суверенного государства и страны.

Вот из этого и исходил.

3. А что я знаю об объекте своего интереса?

– Ничего. Именно из этого ответа я исходил в самом начале своей деятельности, обустроив себе место в стране.

То есть я что-то, конечно, знал. Я знал историю, культуру, некоторых людей, что-то читал, слушал.

Но всё, что я знал, – это про то, что было. Про перестроечные Вандею, про БССР, про БНР, про Северо-Западный край Российской империи, про ВКЛ и глубокую древность.

А суверенное государство Республика Беларусь существует всего три года, и про неё я не знаю ничего, кроме личных наблюдений, рассказов родителей, живущих в Гродно, и рассуждений своих новых знакомых.

То есть ничего.

Беларусь – Тerra incognita.

А если это так, то из объекта моего интереса Беларусь становится предметом познания.

4. Как я буду познавать Беларусь?

– Я методолог. Определив Беларусь как предмет познания, я разрабатываю метод познания. Пишу книгу «Беларусь вопреки очевидности», объявляю Urbi et Orbi свои намерения, свои амбиции, свои планы, свой подход. И метафорически формулирую это как императив: «Думать Беларусь!»

Объявил и объявил. Те, кто читал и знакомился, пожимали плечами и говорили примерно так: «Это твоё дело, нас это не касается, да и не поняли мы ничего».

Мне, конечно же, хотелось другой реакции на мою книгу. Но я получил на неё отзыв от одного из самых уважаемых мною методологов героического периода ММК Олега Игоревича Генисаретского. Он сказал, что книга гениальная, и мне этого было более чем достаточно, чтобы ни говорили другие.

А другие мне говорили:

– Хочешь думать Беларусь – думай! А мы будем делать!

– Как же вы будете её делать, если это Тerra incognita? Что можно делать с тем, чего мы не знаем?

– Это ты не знаешь, маскаль и прыхадзень! А мы тут жили всегда и живём, мы всё знаем.

«И правда ведь, – думаю я. – Это я не знаю, а они знают больше и лучше».

Это я положил для себя объект Беларусь предметом познания, а для них она предмет управления и преобразования. Надо узнать всё, что знают они.

И не только то, что они знают про Беларусь, – объект моего пристального интереса, но и то, что они собираются и планируют с ней, Беларусью, делать. Мне это крайне важно, ведь у меня тоже есть планы и намерения.

И я начинаю собирать знания других людей, выяснять их планы и намерения.

Я всерьёз отношусь к познанию.

И ни в коем случае не могу ограничиться в познании своим личным опытом, ограниченными субъективными знаниями.

Познание – это дело человечества, ну и сообществ, как больших – нации, так и поменьше – научного сообщества, различных профессиональных сообществ.

Мне нужно было объективное знание.

Объективное знание о природе содержится в естественных науках.

Но Беларусь – не природа. Это интенциональный рефлексивный объект.

Что есть объективное знание о гуманитарных, то есть интенциональных и рефлексивных, объектах – это проблема философии и методологии последних полутора сотен лет.

Тут я стою на прочных основаниях СМД-методологии, на самой разработанной методологии в этом отношении. И желающие могут ознакомиться с этими основаниями, если захотят.

Я начинаю знакомиться со всеми учреждениями, структурами, отдельными людьми, у которых я могу получить нужное мне знание, чтобы от достигнутого двигаться дальше и глубже.

1994 год был для меня рекордным по количеству новых знакомств.

Я познакомился практически со всеми в Минске, кто мог быть обладателем необходимого мне знания.

5. Итак, что мне необходимо?

Объективное знание (что есть современная Беларусь).

Объективное знание может быть у тех, кто занимается чистым мышлением, а это, во-первых, философы, во-вторых, учёные социальных и гуманитарных дисциплин: социологи, экономисты, политологи, культурологи. Историки, литературоведы, психологи и прочие дисциплины я в тот период оставил за скобками своего интереса.

Практическое знание (кто и что с ней делает или собирается делать). Практическое знание следует искать у политиков, реформаторов в разных областях, предпринимателей и бизнесменов.

В общем, у меня было широкое поле поиска и очень высокие строгие требования.

Я не пренебрегал ничем, искал в традиционных областях (вузы и НИИ), перебрал всех неформалов – от заслуженных учёных и академиков до начинающих и делающих первые шаги.

Не стану рассказывать о том, как я это всё искал. Тут нет ничего хитрого. Я работал с библиотеками и прессой, ходил на все конференции, конгрессы и съезды, а если они были закрытыми, искал тех, кто мне сделает пропуск или приглашение.

Я раскинул широкую сеть, просил всех участников семинаров искать и приносить мне информацию. Члены АГТ были внедрены в разные сферы:

Сергей Козловский в чиновничьей среде, общался с Совмином, был взят Мясниковичем возглавить аналитический отдел администрации президента в 1997 году.

Володя Алейник приносил связи из сферы бизнеса.

Павел Шеремет делал стремительную карьеру в СМИ.

В сфере образования было очень много людей из семинара.

Политикой и политиками я занимался сам.

К 1997 году я знал всё, что знали другие, я знал больше про Беларусь, чем кто бы то ни было в стране.

И от этого знания было много печали.

Но по порядку.

Философия

Те из философов, кто хоть что-то понимал про мышление, совсем ничего не знали про Беларусь. Это было большим разочарованием. Анатолий Арсеньевич Михайлов с полным пренебрежением относился к Беларуси, к стране, к культуре, к нации. И в ЕГУ до 2002‒2003 года Беларусь не была не только предметом исследования и анализа, но даже объектом интереса. Ко времени изгнания ЕГУ под внешним давлением начал хоть как-то проявлять интерес к стране, где существовал. Доноры объяснили Михайлову, что русский университет в Беларуси никому не интересен, даже если его назвать Европейским.

Были философы, глубоко интересовавшиеся Беларусью. Но, к моему глубокому изумлению и разочарованию, они были увлечены либо постмодернизмом, подрывающим все основы объективного знания, либо модными восточными учениями, склонявшими их к самокопанию.

Я не пропускал академиков Евгения Бобосова и Радима Горецкого. Если мне называли Николая Круковского, я шёл к Круковскому, называли Льва Кривицкого – я находил Кривицкого.

К Киму Хадееву меня привели в обязательном порядке.

Короче, от философов – что официальных, что новых и независимых – толку было мало.

Но я не терял интереса и использовал сетевые инструменты.

Я входил в совет программы по гуманитарным наукам Фонда Сороса: туда стекалась информация об философах и учёных, которую нигде больше найти нельзя. Все новинки литературы были мне через это доступны.

А когда я включился в работу Александра Грицанова над философским словарём, я мог с чистой совестью сказать: в этой сфере в стране я видел и знаю всё!

Социология

Сначала я прочёл все статьи по социологии за последние годы. Чуть-чуть меня зацепил Александр Данилов. Но интерес представляли Олег Манаев (НИСЭПИ) и Андрей Вардоматский (в 1994 году его команда называлась «Аксеометрическая лаборатория НОВАК»).

Естественно, я познакомился с ними и получал все их отчёты.

Манаева даже включил в редколлегию журнала, который собирался издавать.

Правда, с Манаевым первоначально складывались конфликтные отношения, пока он был председателем правления Фонда Сороса.

Некий материал у «Новака» и НИСЭПИ был, а большего от них ожидать не приходилось.

Уже позже мне помогала дружба с Владимиром Абушенко, который с 2001 года стал замом директора Института социологии. В конце концов, я увёл из его института трёх самых перспективных и талантливых сотрудников, которые там бы деградировали. Двое из них работают со мной до сих пор, это Татьяна Водолажская и Оксана Шелест. И уже по моей программе исследований.

В общем, социология мне всегда помогала, но не очень глубоко и содержательно.

Экономика

Я читал всех экономистов. Алейник и Шеремет свели меня с Павлом Данейко.

С Михаилом Ковалёвым, будущим деканом экономического факультета БГУ, мы работали над одним проектом Фонда Сороса. Не буду называть всех экономистов, с которыми мне пришлось разбираться. Отмечу только тех, кто меня действительно заинтересовал.

Эдуард Эйдин, который вместе с Кимом Хадеевым готовил проект экономической реформы для Совмина по заказу министра Леонова.

Александр Обухович, который совсем недавно отсидел три года в московской тюрьме, имел оригинальные взгляды на реформу.

Попал в поле моего зрения и Ярослав Романчук. Кажется, я впервые вытащил его в эфир телевидения.

Но самую ценную информацию по экономике я получал от Петра Марцева.

Он знал почти всё, а чего не знал сам, всегда мог узнать по моей просьбе.

Бизнес

От бизнесменов и предпринимателей информацию просто так не получишь. То, что мне удавалось узнать, я получал, оказывая консалтинговые услуги. Но такие проекты у меня были только в 1994‒1995 и в 2000‒2003 годах.

Кое-что получалось с теми бизнесменами, предпринимателями и директорами крупных госпредприятий, которые участвовали в политике. От Пупейко и Шлындикова до нескольких разорившихся бизнесменов, ушедших в политику. Это не только знаменитый Андрей Климов, но и Сергей Скребец, некоторые другие.

Политология

Честно говоря, к политологии в 1990-е годы я относился с большим недоверием. Но на всякий случай проверил всех политологов, чьи имена появлялись в прессе или на конференциях. С. Наумова, И. Бугрова, В. Ровдо, В. Чернов, В. Бобрович… Не говоря уж о публицистах – таких как Валерий Карбалевич, Александр Улитёнок, Павел Якубович и др.

Ничего из этого не привлекло моего внимания. Когда стало понятно, что публицисты и журналисты-комментаторы знают про Беларусь и понимают больше политологов, я почти потерял интерес к этой дисциплине.

Но в конце 1990-х несколько студентов сами пришли ко мне учиться. Андрей Егоров, Андрей Казакевич, Наталья Василевич. Вместе с другими людьми этого поколения они начали делать более-менее современную политологию.

Политика и политики. Ну об этом я и так много рассказываю.

Про образование и культуру напишу в другой раз. Но это не точно.

В итоге что я имею?

Ни одна из наук и дисциплин не удовлетворяла моим требованиям.

Мне приходилось всё проверять и перепроверять, и всё, что не отвечало предъявляемым требованиям, приходилось восполнять собственными исследованиями и разработками.

А поскольку никому, кроме меня самого, всё это познание и все эти строгие требования не были нужны, мне приходилось сначала добывать средства на свои исследования.

Это было непросто.

Но разговор не об этом.

Итак: ГДЕ должен быть философ с такими амбициями, запросами, претензиями и требованиями?

Ясно где! На переднем крае познания – и в философии, и в соответствующих дисциплинах.

То есть впереди, на белом коне.

Но и это ещё не всё, что требуется знать о том, ГДЕ должен находиться философ в критические для страны и человечества дни.

***

Вначале всё было просто. К 1994 году в стране практически не было исследований современности. Страна жила по инерции БССР, всё сохранялось в почти нетронутом виде. Вяло продолжались какие-то процессы, запущенные во времена перестройки во всём СССР. Поэтому где-то до 1998‒1999 годов я успевал читать всё, что публиковалось, следить за всем новым, что происходило.

Потом стало труднее. В 1994 году не было ни одной книги о современной Беларуси. Была публицистика, идеологические воззвания. Моя «Беларусь вопреки очевидности» была одной из первых книг. Потом стали появляться другие, редко и медленно, всё можно было прочесть. Потом стало больше, приходилось выбирать, что заслуживает внимания, а что нет. В последние 10 лет объём информации об интересующем меня объекте превышает мои возможности, приходится пользоваться «фильтрами и сепараторами». Так, в 1995 году я входил в совет издательской программы Фонда Сороса в области моих интересов. Сейчас я вхожу в жюри Конгресса беларусских исследователей по социально-политическим дисциплинам и могу следить уже за отобранной частью работ и книг. Считается, что экспертам предлагаются уже лучшие книги и статьи из того множества, которое появилось за год.

Итак, я мог знать всё, что знают или узнают другие. Но мне этого было мало. Хуже того, всё, что знали другие, меня совершенно не устраивало.

Попробую объяснить почему.

Уподоблю себя леснику, который получил соответствующее образование, стажировался в разных местах и вот получил в своё распоряжение свой лес. Я в отношении к Беларуси – лесник, а Беларусь – мой лес.

Лесник обустраивает себе домик лесника. Там должно быть все необходимое не только для жизни, но и для работы. Лыжи, лодка, лошадь, квадроцикл или иные средства передвижения, которые делают любой участок леса доступным. И всякий прочий инструментарий лесника: ружья, микроскопы, справочники – определители растений и животных, реактивы для проб воды и грунта. Много всего.

И вот я учился наукам про лес. Знаю, какие бывают леса, какие виды растений и животных водятся в лесах того типа, который достался мне в хозяйство. Это очень полезное знание, но для работы мне нужно ещё и другое.

В учебниках мне рассказали про виды деревьев в лесах наших широт, но сколько каких деревьев в моём лесу? Я должен это знать. И ни один учебник не расскажет мне про древний дуб на той поляне, про заросли орешника в дальнем конце леса. Это я смогу узнать только тогда, когда сам обойду свой лес ногами. Возьму на заметку все деревья, определю, какие подлежат санитарной рубке, а какие нужно спасать и лечить.

А ещё в моём лесу есть родники и ручьи, заболоченные участки, ягодники и грибные места.

В лесу живут зайчики и белочки, их едят куницы, лисы и волки. Сколько именно зайцев в моём лесу? Этого мне никто не расскажет. Я должен сам их сосчитать, а с некоторыми познакомиться лично. А вот волков я должен знать в лицо каждого. И если в моём лесу есть хоть один медведь, я про него должен знать всё. Ёжики, даже косули могут быть для меня статистикой, но каждого зубра, лося, рысь и медведя я должен знать лично и всё про них знать. А ещё про бобров и их запруды, и про редких птиц. Вот тогда я лесник, а не просто заглянувший в лес зевака.

Так вот я исследовал Беларусь – мой лес.

Возможно, что другие люди лучше разбираются в повадках медведей, в их физиологии и анатомии. Я даже могу с ними посоветоваться, когда у МОЕГО медведя возникают проблемы в МОЁМ лесу. Но я знаю своего медведя и его медведицу из соседнего леса.

Вот этим я отличался от всех в стране. Мне квалифицированные политологи рассказывали, как там, в Гондурасе или в Польше. Я мотал на ус эти рассказы, но меня интересовала только Беларусь.

Социологи рассказывали про социум и разные процессы, страты, классы и прочее. А меня интересовало, что происходит в Мстиславле или в Поставах.

Мне рассказывали про коммунистов, социал-демократов, консерваторов и либералов, а я шёл и знакомился с Калякиным и Костяном, с Таразевичем и Сидаревичем, с Позняком, с Добровольским.

В Минске очень много людей, владеющих теоретическим знанием, но не знающих конкретики и реальности. И наоборот, много людей, закопавшихся в конкретику и не способных к обобщению и выводам, что обеспечивается компаративистикой и теоретической работой.

Естественно, я занимался познанием Беларуси не один. Я собирал вокруг себя команду специалистов. Если нужных мне специалистов не было, я их учил сам. В результате были созданы не только Агентство гуманитарных технологий, о котором я уже упоминал, но и «ЕвроБеларусь», «Центр европейской трансформации», «Летучий университет». В некоторые периоды по исследовательским программам работали десятки людей.

Но на этом метафора леса исчерпана.

Хотя и лес можно рассматривать по-разному. Лес выглядит по-разному с высоты птичьего полёта или из кустов в засаде на кабана.

Когда-то Лев Гумилёв писал книгу про великую степь, и главы в этой книге назывались примерно так: «Взгляд парящего орла», «Взгляд с высоты кургана», «Взгляд всадника», «Взгляд пешего пастуха». И, наконец, «Взгляд из мышиной норки у подножья кургана».

Вот и Беларусь мне нужно было видеть и знать со всех этих ракурсов.

«С высоты птичьего полёта»: что есть Беларусь, видимая из Брюсселя, Вашингтона, Москвы.

«С вершины кургана»: Беларусь глазами наших соседей, литовцев, поляков, украинцев.

«Глазами всадника, воина или пастуха»: Беларусь как объект управления с позиций исполнительной власти, парламента, оппозиционных политиков.

«Глазами пешего обывателя»: социология общественного мнения, настроения избирателей, профессиональных сообществ, второго и третьего секторов, церквей и т.д.

«Взгляд из мышиной норки в подножии кургана»: это менталитет, традиции, обычаи и многое другое.

Не стану рассказывать о том, какие заморочки и проблемы возникают в коммуникации между теми, кто видит Беларусь «с высоты птичьего полёта» и «из мышиной норки», насколько не совпадают картины, которые рисуют даже «всадники на коне» и «пешие» обыватели.

Я всё ещё рассказываю о том, ГДЕ должен быть философ, исследующий и изучающий Беларусь всерьёз. Как «свой лес», свой объект интереса и предмет познания.

Философ должен «парить над лесом» или запускать дрон.

Потом «пробираться пешком через болота и хмызняк».

Заглядывать «в мышиную норку».

Ну, или без метафор.

– Философ, исследующий Беларусь, должен заниматься программой Восточного партнёрства, разрабатываемой в Брюсселе, Союзным договором с Россией, Балто-Черноморскими фантазиями в Вильнюсе и Варшаве. И это важнее для философа, чем сочинения брюссельских, московских и варшавских философов. Только такой взгляд даёт масштабное видение.

– Философ должен знать все планы и замыслы президента страны, планы и намерения парламента, всех оппозиционных политиков.

Ну, и так далее, от глобального видения к микроскопическому. Вплоть до дачно-гаражного кооператива.

Иначе никак.

Как это поможет определить место философа?

***

Философа влечёт непознанное, то, чего никто не знает. «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал». Леса, степи, горы – это всё метафоры, аналогии, модели. Речь о Беларуси, о нации, стране, обществе. И о том, что мы знаем, можем знать, что должны знать. Мы в данном случае – это всего лишь один философ и методолог.

Вот разные модальности знания: Что мы знаем? Что можем знать?

Это вполне осмысленные вопросы. А насколько осмысленно спрашивать: Что мы должны знать? Разве можно обязать знать? Возможно ли, не нарушая прав и свобод личности, сказать кому-то: «Ты должен это знать! Обязан знать»?

Есть одно оправдание. Если накладывается обязательство на самого себя. Я никого не могу обязать знать, кроме самого себя. Это самоопределение и самопрограммирование. Но и здесь всё не так просто.

Иммануил Кант жил и действовал по самым строгим требованиям к себе, руководствовался категорическим императивом. Но и он спрашивал только о том, что может знать. Долженствование употребимо только к действию. «Was kann ich wissen? Was soll ich tun? Was darf ich hoffen?» Что я могу знать и что я должен делать? Но есть и третий вопрос: на что я могу (мне позволено) надеяться?

Так вот, если мне не просто позволено надеяться на нечто, а я хочу, чтобы мои надежды были реальными, я ДОЛЖЕН делать результативно, поступать правильно. Только тогда мои надежды не будут тщетными. А как я могу действовать результативно, если не владею точным знанием? Результативным может быть только действие, основанное на точном и прочном знании. Ну, или результат получается случайно. То есть я могу надеяться только на чудо, полагаться на волю случая.

Вера в чудо возникает из незнания. Древние люди верили в чудеса, потому что не знали причин и механизмов того, что происходит и делается даже ими самими. Но современные люди точно так же верят в чудеса. Но природа этой современной веры, точнее суеверия, несколько иная, чем у древних. Современных людей научили установки, что объективного, точного, истинного знания не существует. Всё знание относительно и субъективно, то есть любое знание – это всего лишь достояние отдельного человека, это его мнение и его точка, или кочка, зрения. У каждого может быть своё мнение.

Это примерно то же самое, как если бы каждый альпинист считал кочку, на которую смог взобраться, Эверестом.

Знание обесценено постмодернизмом и его лжеметодологией.

Знание всегда частично, и знание отдельного человека, и знание всего человечества, достигнутое в ту или иную эпоху. Это банальная истина. И из этой банальщины постмодернисты делают совершенно неоправданный вывод, что все знания равны в своей частичности и ни одно знание не полнее и не более истинно, чем другое.

Отсюда вытекает познавательная установка – не стоит стремиться к полному и точному познанию, поскольку это не даёт никаких преимуществ и не имеет ценности, раз все знания одинаково ценны, точнее неценны.

Эта фундаментальная гносеологическая ошибка вытекает из однобокого линейного сравнения знаний. Сравниваются субъективные (корпоративные, или временные) знания между собой. При таком сравнении в расчёт принимаются только количество знания и иногда форма, но не его содержание.

Знание необходимо сравнивать не у носителей, а соотносить с объектом. Здесь неуместно вдаваться в обсуждение верификации и фальсификации знания, в принципы содержательно-генетической логики и прочей методологии. Снова воспользуюсь метафорой леса и лесника.

Лесник, исходивший свой лес вдоль и поперёк, во все времена года и несколько лет подряд в разную погоду, знает, где растут грибы в то или иное время. Идёт прямо туда и набирает грибов столько, сколько ему надо.

Другое дело – компания грибников, приехавших в лес на арендованном автобусе. Они разбредаются по всему лесу, куда глаза глядят. Кто-то бродит целый день без толку, а кто-то быстро набрёл на грибное место и набрал больше всех. Ему повезло. Это везение – лёгкая форма чуда. В следующий раз та же группа снова приедет в лес и повезёт кому-то другому.

Наши политики в Беларуси – как группа наивных грибников в незнакомом лесу. Все бродят, ковыряются во мхах, заглядывают под деревья. Кому-то везёт больше, а кому-то совсем не везёт.

Но грибники умнее политиков. Они не отвергают знания тех, кто знает. И ещё, грибники не дерутся между собой за пятачок грибного места. А наши политики готовы вытоптать грибницу, лишь бы другому не досталось больше. Ещё умнее охотники. Они всегда пользуются знаниями лесников и егерей, когда идут на охоту. Егерь знает, где можно встретить кабана, лося, медведя, и выводит охотников на зверя.

Я не могу сказать, что я досконально исследовал свой лес – Беларусь, что уже владею исчерпывающим знанием. Но практика показала, что мои знания вполне практичны и во многом соответствуют объекту.

Уже в 1995 году я точно знал, на какую группу политиков (кабанов, «жирных котов») нужно сделать ставку, чтобы одержать хоть маленькую победу. Но тогда я всего лишь год с небольшим занимался изучением своего «леса». И моё знание ещё не очень сильно отличалось от знаний других, не по количеству, не по содержанию. В 1995 году было несколько политиков, около десятка или чуть больше, которые знали, что делать и что они делают. Поражение 1996 года всё усложнило.

В 1997 году знающих осталось совсем немного. Ситуация резко изменилась, а представления у большинства остались старыми. Даже те, кто вместе со мной сделал ставку не на партии и политиков, а на зачаточное гражданское общество, всё ещё принимали сухостой за живой лес. Хартия вместо широкого общественного движения скукожилась до заурядной партийной группировки.

В последующие годы всё стало ещё хуже. Страна быстро менялась. Нация формировалась, по выражению Валентина Акудовича, «без нас», то есть без абстрактных мыслителей, идеологов, партийных функционеров и прочих мечтателей.

С начала нового столетия для всех беларусских политиков, академических учёных, комментаторов-журналистов Беларусь – это «тёмный лес», как говорят учителя двоечникам, которые не учат уроки.

И ведут они себя в Беларуси, как в тёмном незнакомом лесу. Кто-то бродит наугад и попадает то в болото, то в непроходимый хмызняк. Кто-то совсем заблудился и тихо плачет, присев на пенёк. Ну, а самые умные ходят только по проторённым и знакомым дорожкам, которые точно не ведут к цели, но зато и все неприятности на них уже известны. Время от времени эти горе-охотники и грибники натыкаются друг на друга, могут даже пройти часть пути вместе, потом снова теряются в дебрях.

Ну, а что же философ? Тот, кто поставил себе задачу исследовать свой лес до последнего кустика, посчитать всех ёжиков, оценить популяцию короедов и долгоносиков?

Где в этой ситуации находится философ?

Ну, уже не на белом коне и не впереди группы заплутавших охотников на мамонтов, которые в этом лесу не водятся.

Философ в этой ситуации должен находиться за рабочим столом, на котором разложены:

– снимки леса из космоса и сделанные дронами с высоты птичьего полёта;

– карта леса со всеми тропинками, боровыми запрудами, логовами волков, ручьями и грибными местами;

– таблицы динамики популяции зайцев, лосей и др.;

– прогнозы распространения короедов и долгоносиков;

– схема радиационного заражения, помеченная местами экологических опасностей;

– фотографии и досье браконьеров и честных охотников;

– и всякое такое.

Философ соотносит всё это и разрабатывает программу экологической санации леса, план работ по предотвращению пожаров, загрязнения ручьёв и прочее.

Итак, ответственный и знающий своё дело философ обустроил себе домик, верхом на коне (белом или в яблоках) или квадроцикле объездил весь лес вдоль и поперёк и расположился в кресле перед столом и экраном, где представлены вся собранная и необходимая информация и знания.

И что же он теперь делает, этот философ?

Или как называлась популярная книжная серия в советское время – «О чём думают философы?»

Правда, злые языки, понимая, что советские философы не очень-то свободны думать, обозвали эту серию иначе: «Чем думают философы?»

У меня такой вопрос тоже возникает, когда я вижу «философов» из ИФ НАН, с философических кафедр вузов, даже свободно бродячих, независимых, созерцающих собственный пуп и углубляющихся в глубины собственного сознания.

Но я тут рассказываю про конкретного философа. Поэтому вопрос актуален.

***

Слезай с коня, садись за стол! Работай!

И вот сидит грустный философ за рабочим столом. На столе разложены материалы его собственных исследований, материалы его же расследований. Статистические данные по экономике, социологии, демографии. Международные договоры и конвенции, подписанные беларусским государством. Указы и декреты. Партийные программы. Результаты выборов за все годы по всем округам. Свидетельские показания активных участников важнейших событий в стране. Комментарии экспертов и аналитиков по ключевым вопросам современности. Сводки новостей за последние дни. Впечатления от разговоров в трамвае, с соседом по подъезду, с активистами из районного города. Повестка в суд за участие в акции. Подборка фотографий с различных акций оппозиции. Приглашения на собрания различных групп, движений, советов и проч. Несколько модных книг популярных и новых авторов. Проповеди протестантских пасторов. Программа телепередач всех каналов. Статьи иностранных и отечественных политологов о нашей стране. Сводки погоды и битвы за урожай. Реклама IT-компаний. Жалобы тунеядцев. Отчёты правозащитников…

И что же со всем этим делать?

Однажды дочь подарила коробку пазлов, из которых собирается картинка. Пазлов – криволинейных кусочков большой картинки со множеством мелких деталей, в коробке было 6000. На даче не нашлось ни одного стола достаточного размера. Пришлось использовать завалявшуюся чертёжную доску. Но полностью картинку так никто и не собрал.

Но пазлы – это фрагменты картинки в одной плоскости, они состыкуются между собой по линиям и цвету. А на рабочем столе аналитика и философа картинки разных масштабов: от вида из космоса и с высоты птичьего полёта до мелких детальных сведений, полученных от конкретного обывателя, налогоплательщика, или избирателя. Они никак не состыкуются в одной плоскости. Это фрагменты многомерной модели. Причём размерность этой модели неизвестна.

Как всё это можно сложить в одну картину?

Вопрос «как это сделать» – методологический. Для этого и нужна методология.

За рабочим столом разложено огромное множество материалов, документов, знаний, мнений, домыслов, вымыслов, планов, фантазий – это всё про Беларусь. Это всё Беларусь.

Можно ли выбросить что-то из этого множества материалов? О чём-то забыть, что-то проигнорировать?

Обычно специалисты и эксперты так и делают.

Экономисты отбирают только то, что соответствует их предмету и дисциплине. Проповеди попов их не интересуют, они их выбрасывают. Ещё могут выбросить статистику самоубийств, конвенцию по культуре и правам человека.

Социологи выбрасывают одну часть материалов, политологи другую, юристы третью.

В результате у каждого специалиста остаётся одно- или двумерная, то есть плоская, картинка, пазлы которой могут состыковываться друг с другом.

Каждый специалист и эксперт получают свою картину.

Это картина Беларуси?

Конечно. Только плоская и однобокая. Это не картина Беларуси целиком, а в лучшем случае это проекция или срез объекта (Беларусь в разрезе).

Такие проекции и модели объекта в разрезе очень нужны и полезны. Правда, только в том случае, если они правильно построены. То есть если они истинны хотя бы в каком-то приближении.

Но ЛПР (лица, принимающие решения) принимают решения в отношении к целому. И то, что может выглядеть правильным решением на плоской проекции, оказывается неэффективным, а то и вовсе неправильным в многомерном целостном объекте.

Можно вспомнить кубик Рубика. Многим удаётся собрать на этой игрушке одну грань куба из ячеек одного цвета, реже получается собрать весь кубик, чтобы каждая грань была одного из шести цветов. Бесполезно собирать две грани, три грани. Нужен алгоритм из множества ходов-поворотов, где только последний ход-поворот приводит к решению задачи.

Можно вспомнить более простой пример. Объёмный ландшафт может быть изображён на плоской карте. На плоскости расстояние между двумя точками может составлять один сантиметр, что в масштабе читается как 10 километров. Но между этими двумя пунктами может быть расположена гора, или скалистый горный хребет. И тогда реальное расстояние нужно вычислять не по прямой – кратчайшему расстоянию между двумя точками, а по кривой. Либо по кривой в третьем измерении – карабкаться в гору, либо в двумерной плоскости – идти в обход.

Кубик и ландшафт пересечённой местности – трёхмерные объекты. А сколько измерений у Беларуси? У любой страны и нации? Их множество. И ни одна из моделей (экономическая, политическая, социологическая, демографическая, юридическая…) не может претендовать на полноту.

А игнорирование любой модели ведёт к неполноте решений и к ошибкам. Порой к грубым, фатальным, непоправимым ошибкам.

«Так что же делать в такой ситуации?» – задумчиво вопрошает философ.

Существует ли выход? Есть ли правильное решение?

Философ в такой ситуации встаёт из-за своего рабочего стола и идёт к доске. Точнее к «Доске».

Доска – это рабочее место методолога, его верстак. В современном мире рабочее место любого специалиста, профессионала, ремесленника может быть смоделировано на компьютере. Но сути дела это не меняет. Это требует смены программ на компьютере. Что за программы находятся на «рабочем столе» компьютера, определяет работу.

У методолога на его Доске располагаются все средства работы, которые есть у философа: логика, анализ, синтез, абстрагирование, ассоциации идей по разным основаниям, комплексирование, интегрирование, трансцендирование, реификация, онтологизация, натурализация и т.д. Кроме того, методолог заимствует средства моделирования у инженеров и математиков, инструменты и средства теории систем, различных теорий принятия решений.

И всё это на Доске или на верстаке методолога располагается в одном пространстве – способы, средства, приёмы и инструменты деятельности, а все фрагменты картины объекта в другом пространстве – онтология, или картина объекта, собранная из самых разных знаний о нём.

Итак, наш философ (то есть я сам) в этом коротком рассказе перемещался по разным местам:

– от принятия своего предназначения, миссии и призвания в отношении объекта своего интереса (Думать Беларусь всерьёз и по-настоящему) и обустройства своего места радом с ним (объектом – Беларусь) и в нём;

– к исследовательским вылазкам во все уголки и закуточки своего объекта (рассматривание Беларуси из космоса и в микроскоп…);

– затем к инвентаризации всех набранных материалов и накопленных знаний за рабочим столом философа;

– к методологической Доске.

И вот, пока философ остановился у методологической Доски.

***

Одиночество у Доски

Ну, встал философ из-за стола, перешёл к доске. Что изменилось? Чем отличается горизонтальная доска рабочего стола от вертикальной доски?

У философа на рабочем столе лежат рабочие материалы вперемешку с инструментами. Тексты, картинки, таблицы, а рядом карандаши, логарифмическая линейка, лупа или микроскоп.

Доска методолога, или его верстак, практически то же самое, что кульман архитектора или проектировщика, или рабочее место инженера, или пульт управления оператора человеко-машинных систем. Так было задолго до цифровой эпохи. С появлением компьютеров практически все рабочие места организованы одинаково:

– Есть экран дисплея, на котором отображается объект и все изменения, которые с ним осуществляются и происходят. У методологов это называется объектно-онтологическим пространством, или ОО-доской.

– И есть средства ввода информации, панель инструментов и программ, с помощью которых производятся изменения объекта на экране. У методологов это называется организационно-деятельностным пространством, или ОД-доской.

Встав из-за рабочего стола, оторвавшись от компьютера и перейдя к Доске, ни философ, ни инженер, ни архитектор, ни методолог не получат ничего нового. От перемещения рабочих материалов с горизонтального стола на вертикальную доску их содержание не изменится.

Главное отличие Доски от всех других рабочих мест состоит в том, что Доска – это не индивидуальное, а коллективное рабочее место. Одному у Доски делать нечего. Работа с Доской начинается только тогда, когда там не один актор-деятель, а двое – как минимум.

Суть Доски не в том, что она поставлена вертикально, а в том, что она общая для нескольких пользователей. В этом смысле шахматная доска хоть и расположена горизонтально, больше похожа на Доску методолога, чем на рабочий стол философа. На шахматной доске фигуры передвигают оба игрока, оба следят за фигурами друг друга, действия каждого из игроков зависят от действий другого и определяются не только собственными замыслами и намерениями игрока, но и замыслами и намерениями его партнёра по игре, или противника.

Выйдя из-за рабочего стола к Доске, философ не автоматически становится методологом, он должен вызвать, пригласить, поставить у доски Иного, не такого, как он сам. Два философа у Доски, возможно, и лучше, чем один. Одна голова хорошо, а две лучше. Но не более того. Три философа у Доски – это уже базар, и никакой работы.

Работа начинается тогда, когда вместе с философом у Доски встанет практик. Не просто встанет, а займёт деятельностную позицию.

Например, вывесил философ на Доске все собранные материалы, изобразил всё, что смог узнать, и тут подходит практик и спрашивает: «А что всё это значит? Что я со всем этим должен делать? Как мне со всем этим справиться?» Вот тогда философ должен отвечать на заданные вопросы.

Но философ не может ответить на все вопросы. Он может рассказать, что всё это (то, что изображено на Доске) значит.

Может проанализировать знания об объекте (эпистемология).

Может воспроизвести способ получения этих знаний (гносеология), тем самым удостоверив их истинность или правдоподобие.

Может предложить способы соотнесения знаний разных типов между собой (логика, конфигурирование и комплексирование).

Может даже показать, как из комбинации имеющихся знаний получать новые знания (диалектика, феноменологическая редукция, анализ, синтез, ассоциации и т.д.).

Но он не может ответить на серию вопросов о том, что делать практику и как делать.

Чтобы отвечать на такие вопросы, нужно сначала задать встречные вопросы практику.

Прежде чем ответить на вопрос, что делать практику, нужно выяснить, что он собирается получить. Нужно выяснить самоопределение практика.

Начинается перекрёстный взаимный допрос, в котором вопросов во много раз больше, чем ответов.

Оптимальный случай, это если у Доски работают не двое, а трое. Философ становится методологом, а на освободившееся место (позицию) философа приглашаются эксперты по отдельным отраслям знания. Приглашаются по одному или все вместе. Каждый из экспертов куда лучше, чем философ, может отвечать за свою область знания, за свою проекцию объекта.

Тогда у Доски образуются три позиции:

1) позиция знающего (философ, эксперт, учёный той или иной специальности);

2) позиция практика (политика, военного, предпринимателя, оргуправленца или менеджера);

3) позиция методолога (организатора работы на Доске и организатора коммуникации всех, кто занимает позиции у Доски).

Итак!

– Я выполнял, выполняю и отчасти выполнил работу по собиранию на Доску всех (почти всех) необходимых и достаточных знаний. У меня есть достаточно полная картина современной Беларуси, я знаю, что в ней есть, чего в ней нет, что нужно, чего не хватает, без чего можно, а без чего нельзя обойтись. Попробуйте не ругаться, не возмущаться, просто давайте допустим! Предположим, что всё это есть. Даже если мало того, что есть у меня, в стране достаточно других экспертов, особенно по узким специальностям, по отдельным отраслям знаний. Они, эти эксперты, есть, и у них есть необходимые нам знания. И для них, этих экспертов, есть предуготовленное место (позиция) у Доски. Или есть место и роль в коллективной работе.

– Я собрал все необходимые (те, что знал, увидел, оценил как пригодные) средства, способы работы, инструменты и приспособления: анализ ситуации, проектирование, программирование, сценирование, стратегирование, рефлексию и т.д. Если недостаточно того, что я собрал, или я не всё в полной мере оценил, то в стране полным-полно тренеров, консультантов, программистов, организаторов, аналитиков всяческих бизнес- и прочих процессов. При необходимости любого можно привлечь либо за умеренную плату, либо увлекая интересными задачами.

– Я обустроил место практикам у Доски. Приходите со своими целями, проблемами, задачами.

И вот есть Доска, есть очерченные места у Доски (позиции), и я в одиночестве занимаю одну из трёх необходимых позиций. Две остальные пока остаются пустыми.

Я начинаю чувствовать себя довольно одиноко.

В позицию экспертов время от времени ломятся разные люди. Экспертов в стране как собак не резанных. Но от них никакого толку.

И вот почему.

Знания (не надо путать знания с информацией) сами по себе уму не научают. Знания хоть и не исчерпываются информацией, но подчиняются законам информационного метаболизма. Знания не мёртвая застывшая субстанция, а только элемент процесса. Знания, как и деньги, как и энергия, как любая информация, существуют в обмене. То есть из одного места вытекают, в другое втекают.