Читать книгу Легенда о крыльях. Повесть - Владимир Мамута - Страница 2

По широкому стеклу окна, обозначавшему границу между томным светом зала в меру пафосной кафешки и тьмой позднего ноябрьского вечера, сбегали унылые струйки моросящего дождя, поблескивающие в свете фар проезжающих машин. Я сидел у окна и наблюдал, как змеящиеся струйки налипшие на стекло копили воду и, накопив наконец, по очереди сбегали вниз. Конечно, по очереди, потому что любой хаос скрывает неочевидный порядок.

За окном было темно, холодно и сыро. В кафешке, где праздновался день рождения моего давнего знакомца Славика, поблескивавшего во главе ряда из нескольких составленных столов не так давно пробившейся лысинкой, было тепло и даже уютно. Славика пасла заботливая и милая супруга Людочка, поэтому он никак не мог догнать своих гостей и был печален, словно Демон Сидящий на картине художника Врубеля.

Мероприятие с претензий на юбилей, ввиду сложившейся симметрии цифр, уже вошло в стадию, делающую его неотличимой, скажем, от поминок, когда подвыпившие гости сбиваются в стайки по интересам, позабыв о поводе собрания, чтобы погалдеть в каждой стайке своё под приятную – респект жокею – ненавязчивую музычку. Я перевёл взгляд от окна к столу с начавшими подсыхать остатками закусок, початыми бутылками и прочей снедью. Ни к одной стайке я так и не прибился, выпивать мне больше не хотелось, и я налил себе минералки, потому что расположившийся по правую от меня руку человек в серо-синем официальном костюме, по имени Николай, вдруг вспомнил о виновнике торжества… ну, или приличиях.

Николаю было лет под пятьдесят, и трудился он, кажется, в каком-то ведомстве по линии министерства культуры чиновником… средней руки. Я был ему когда-то, по случаю, представлен виновником торжества, но поскольку эта самая линия меня никогда особо не интересовала, знакомство так и осталось формальным. Поддержав славословие Николая минералкой, я отщипнул виноградину от поредевшей кисти, сиротливо валявшейся на полупустом блюде из-под фруктов, отправил её в рот и прислушался к оживлённой речи сидевшего напротив в компании сверстников парня лет тридцати пяти, в черном свитере, худого и длинного, с длинными же тёмными волосами, стянутыми на макушке резинкой в шишку, похожую на ручку от крышечки заварочного чайника. Наверное, университетский, подумал я, потому что сын Славика писал диссертацию в университете, на какой-то там кафедре.

– Слушайте, это потрясающе, – горячо говорил парень, явно воодушевлённый вниманием симпатичной брюнетки с яркими, парадоксально синими глазами, глядевшей ему прямо в рот, – они сравнили структуру нейронных сетей мозга с сетью галактик вселенной.

Я вяло подумал, что было бы органично, если бы сейчас из-под крышечки на макушке парня повалил пар.

– Представляете, разница масштаба мозга и вселенной – двадцать семь порядков, и при этом… Мозг наш – это нейронная сеть из семидесяти миллиардов нейронов. Наблюдаемая вселенная – это порядка ста миллиардов галактик. И мозг, и вселенная имеют структуру из длинных нитей и узлов, и это около тридцати процентов массы каждой системы, а семьдесят процентов приходятся на среду, играющую… условно, конечно… пассивную роль – воду в мозге и темную энергию во вселенной… Представляете, что там творится, на стыке наук?

– А откуда сведения-то? – неожиданно поинтересовался Николай, до этого пытавшийся насадить на зуб своей вилки горошину от давно съеденного оливье, – «дзен»?

– Да нет, – вежливо и немного обиженно ответил парень, – «Фронтирс физэйкс», журнал такой… Итальянцев статья. Серьёзно ребята поработали – спектрометрия, морфология…

– Главное, что не английские учёные… А вы физик, да?

– Ну, типа того…

– И что, по-вашему, всё это означает?

– Ну… Там много ещё чего… Извините, а ваша специальность… А то, умничать ещё начну…

– Далеко от физики. Этномузыкология, если что-то говорит…

– А… – опешил длинный физик, не забыв, впрочем, мельком улыбнуться своей даме – ну, там много ещё чего. Главное, пожалуй… Вот смотрите. Эволюция таких, вроде, принципиально разных систем, имеет общие физические принципы… Здесь может быть очень много удивительных следствий…

– Нда… – задумчиво пробурчал Николай, – четвёртый век до нашей эры…

– Что-что? – не понял Физик.

– Да так… Платон, «Тимей»… Человек создан по подобию вселенной. Причем, для Платона человек – это именно что голова, а все его остальные части – ручки, ножки, огуречек там – так, подпорки для головы, – улыбнулся Николай.

Я посмотрел на него с уважением: неожиданно для чиновника – этномузыколога изложил… Правда, на чиновника не сильно и похож – простецкое круглое полноватое лицо без следов загара, вздёрнутый широкий короткий нос, тонкие губы, мягкие светлые волосы, светлые серые небольшие глаза в обрамлении белесых ресниц… На этномузыколога? На Сократа похож, решил я, имея в виду общеизвестный бюст философа и лихую ссылку на Платона. Между тем Физик, покосившись на синеглазую брюнетку, решился постоять за точные науки, а я тем временем предположил про себя, что таких синих глаз не бывает, и это, наверное, у брюнетки линзы.

– Какой?.. – то ли не расслышал, из-за пронзительно вдруг расхохотавшихся по известному лишь им поводу двух дам, сидевших слева наискосок, то ли обиделся Физик, и продолжил язвительно, – а-а… Ну да, Платон… Что он, этот Платон, в виду имел, и что толкователи за тыщу лет сверху понакрутили? Ну так, в плане транспарентности… Подобие… Мы-то, конечно, со своею физикой – детский сад, малышковая группа… Подобие…

Хорошо, прокомментировал сам себе я, этномузыкологию не помянул. Молодец, сдержался.

– За две с хвостиком, – поправил Физика Николай.

– Что?

– Тысячи лет… Эх, ребята… Вы бы русским языком больше излагали, чем туману напускать. Транспаре-ентность… Вот бабушка моя, колхозница… село Татарники, двести километров от облцентра, лесостепь, семь классов образования… Царствие ей небесное… Так она цитировала в переводе, как минимум, с греческого, но, однако ж, на русский: – «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…». Скажет, и вздохнёт – задумчиво так. Впрочем, я, конечно, не против физики, я за. Стройте, конечно стройте свою башню, Бог вам в помощь, только о фундаменте не забывайте, а то получится опять – Вавилонская…

Физик уже остыл и явно потерял к теме интерес, сосредоточившись на своей брюнетке, я же заинтересовался ещё больше. Правда, не чудесами науки – конечно же удивительными, и всё такое – а предполагаемым адресом бабушки соседа, потому что у моей был, похоже, тот же адрес. Хотя, вряд ли бабушки наши были подругами – моя-то была неграмотной, от того, несомненно, что существенно старше.

– Николай… Извините, как вас по отчеству? – спросил я.

– Да ладно, можно даже Коля, чай не в офисе…

– Хорошо, Николай, воля ваша… Татарники – это не те, что на юге области?

– Ну да, те… За Острожском.

– Тогда получается, что мы, в известном смысле, земляки. У меня там родня была – бабушка, тётки, брат двоюродный… Матушка оттуда…

– Была?

– Ну да. К сожалению. Кто помер, кто уехал…

– А я родился там, – оживился Николай, – и среднюю школу закончил… В семнадцать лет… тоже уехал, в институт культуры поступать.

– На этномузыко… ведение!

– …Логию, да. Так-то, на баян собирался, но не прошёл. Что там за школа, в нашем клубе… Но играл хорошо, да и сейчас могу, не забыл! Потом-то я ещё учился, но представляться этномузыкологом люблю. Народ зависает.

– Ну да, я заметил. Так у вас же там ещё известный ансамбль был кажется, этнографический… забыл…

– Получается, что у нас, всё-таки?.. «Рябинушка». Участвовал в нём, в старших классах, на баяне наяривал… Только он и сейчас есть! Присматриваю за ним.

– По линии минкультуры?

– Ну да, – улыбнулся Коля по-доброму так, душевно, – искусство – штука такая, требует присмотра… В хорошем смысле, конечно. А может, по рюмочке, за земляков? Вон, коньячок неплохой вроде…

Бутылка была ближе ко мне, и я плеснул в рюмки. Выпив, мы помолчали.

– А вот как вы там, на своей линии, определяете, где искусство, за которым надо присматривать, а где не поймёшь, что – во мне, неожиданно для себя самого, вдруг реализовалась всенародная подозрительность к государевым людям, – а то, что-то, этого не поймёшь чего – немерено…

– Линии – это в Питере. В Москве улицы, а у нас… – засмеялся Николай.

– Порядки, – поддержал я, – помню, помню! Мне всегда эти названия нравились – Гулидовка, Барнаул, Пятилетка… Ну, Пятилетка – понятно, а почему такой порядок – Барнаул?

– А вот не знаю. Барнаул и Барнаул. Что до искусства… У меня есть своя мерка. Дело безусловно тёмное, но, дополнительно к известным определениям, я думаю, что искусство – это то, что не поддаётся тиражированию.

– Как так? А кино?

– Не в этом смысле. Кино сразу делается в расчете на множество равноценных копий, в этом его смысл, как искусства. И при этом, не каждое кино искусство, а только то, которое нельзя повторить – приёмы, ракурсы, идеи, работа актеров, ритм, печать времени – много чего. Вот ремейки в кино – это тиражирование. Технология. Нравятся ремейки?

– Не-а…

– Во-от… Это сразу чувствуется. Или на живом концерте – каждый раз что-то по-другому. Нельзя повторить. Звук, голос, настроение, реакция зала, реакция музыкантов на реакцию зала… А под фанеру – тираж, не искусство. И ещё, пожалуй. Может быть даже главнее, но совсем непонятно, как это ухватить… Вот, ребята, – он показал взглядом на компанию Физика, – башню свою строят. И мне понятно, что нельзя по-другому, чтобы всех живущих одеть и накормить. Они её по правилам строят, по технологии – научный метод называется. Согласно методу, нужно всё время эту стройку поверять. Если вдруг при поверке окажется, что дважды два – четыре и одна сотая, то это ошибка, и надо разбирать кусок возведённой кладки, и складывать по-другому. Технология в общем, что значит – умножение, тираж. Потому что любая технология предполагает возможность успешного повторения результата в любом количестве. Тираж – он и есть материальный прогресс, к которому все привыкли, и от которого никто уже не откажется – до последнего. Ни я не откажусь, ни вы. А в искусстве – тут ты просто чувствуешь, что вот так правильно, а так – ложь, потому что резонанс возникает с чем-то важным, что внутри тебя самого, от природы твоей. Наверное, как раз потому, что созданы мы по подобию вселенной. Так вот мне и кажется, что башню свою они не построят, если не будут ещё и с этим резонансом сверяться, потому что однажды та самая одна сотая пролетит незамеченной, а опереться уже не на что будет. Может быть, эта сотая уже лежит в самом фундаменте, никем не замеченная, и расползается ржавым пятном. Только не до того им, как думаете? Как в Бога, в методу свою верят. Страшно. Вавилон, Гоморра, Содом… И Рим ещё… «…Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Это я бабушкиного Екклесиаста процитировал. Ладно… Так где там родня ваша жила, в Татарниках?

Я не сразу понял, что можно не комментировать неожиданное рассуждение о технологиях и искусстве, требующее, конечно, осмысления, поэтому возникла короткая пауза, заполненная разноголосой речью, звоном стекла и какой-то негромкой джазовой композицией с нарочито вытянутыми низами.

– Да я даже… На Городском, кажется… Что я там знал – по малолетству наезжал с родителями, вишни трескал, да молочком запивал. Чудная смесь! Место знаю, названия слышал, а названия к месту применить… Вот старший брат жил там лет десять, тот всё знал – да только не спросить уже…

– А я на Поляне, это от Городского недалеко, та же сторона. Помянем ушедших?

Мы выпили ещё, и я почувствовал, что мне хватит. По крайней мере, нужен перерыв.

– А кто же родня? – продолжил расспросы Николай.

– Бабушка – Матрёна Фёдоровна Дегальцева, дочь её – тётя Люба моя, Карпелянская. У них хаты были через три двора по улице… По порядку, то есть.

– О! Так у тёти Любы сын не Санька ли был? Я его знаю, баянист хороший. Две дочки у него ещё были, постарше меня. Пил, помню, Санька… сильно. Давно помер уже…

– Было такое, – согласился я.

– Матрёна… Матрёна. Точно. А ведь прабабушка моя кумою ей была. Я прабабушку свою, правда, не застал, но на могилку её с бабушкою ходил. Так там, недалеко совсем, видел Матрёны памятник – пирамидка такая деревянная со звездой, и к ней мраморная доска, не маленькая, пошире пирамидки, приделана была, с фотографией. У бабушки моей память хорошая была, Екклесиаста вон чуть не наизусть помнила. Да… Так она могилку Матрёны вашей мне показала, и даже целую легенду о ней рассказывала, и не раз – как на Пасху на погост ходили. Думаю, ей самой эта легенда нравилась… Может, покурить выйдем? Что-то уже… проветриться хочется.

Я согласился, хотя и не курю. Сидеть на месте надоело, да и про легенду заинтриговало, и даже польстило – всё-таки приятно, и даже волнует, что близкого тебе человека, спустя много лет – да что уж там, много больше сорока прошло – помнят, и даже легенды про него слагают.

Мы протиснулись между столиками, миновали невеликий хоровод вяло движущихся в ритме звучащего блюза томных дам, устроенный на единственном свободном месте у входа, отыскали в тесной гардеробной свои куртки и вышли на крыльцо, укрытое нешироким козырьком. Влажный прохладный воздух, ещё хранящий терпкий аромат недавно опавших листьев, проник в лёгкие. Тёмные силуэты лип, выстроившихся вдоль улицы, были тщательно прорисованы, будто искусным гравёром, красноватым светом фонарей, подсвечивающим низкие тяжёлые облака. Ноябрьская ночь, подобно текстам Екклесиаста, щедро дарила ощущение печали и даже безысходности.

– Угощайтесь…

– Я не курю.

– Правильно. А я вот – никак…

Между глубокими затяжками Николай держал сигарету над стоящей у входа урной, аккуратно и своевременно стряхивая пепел на стальную решётку, словно извиняясь за такое своё слабоволие.

Дождь к ночи явно усилился. Метрах в шести от нас на дороге накопилась солидная лужа, и проезжающие изредка машины каждый раз поднимали искрящийся в свете фар фонтан брызг, не рискуя приблизиться к сплошной осевой. Брызги опасно летели в нашу сторону и разбивались о тротуар совсем близко. Поначалу мы каждый раз с тревогой поглядывали на дорогу и, при приближении автомобиля, отступали на полшага к стене, но вскоре убедились в безопасности происходящего.

– Так что там за легенда? – наконец напомнил я взглянув на Николая, задумчиво глядящего куда-то совсем уж далеко.

– Что? Ах, да… Бабушка так рассказывала. Матрёна сама не из Татарников была, а из Кержинки, это километрах в четырёх… Там у нас интересно всё, вперемешку. Скажем, Татарники москальские, а Кержинка хохляцкая. И по всей округе так. Но ничего, дружно жили…

– Да-да, я знаю…

– Мужа её Иваном звали, и вот тётя Люба ваша, она не от Ивана, а от первого мужа Матрёны была. А от Ивана, в Кержинке, две младшие дочки родились, ещё задолго до войны. Если правильно помню, Шура и Клава…

– Правильно, – с удовольствием подтвердил я благодарно улыбнувшись, заметив, что Николаю тоже было приятно, что он так хорошо угадывает.

– А потом, как коллективизация началась, Ивана по доносу в Сибирь сослали, где он и помер, а Матрёна с маленькими дочерями в Татарники перебралась… Кержинка-то так, хутор, а Татарники – село большое, прокормиться легче… А может, и другие какие причины, тут не знаю… Жили, понятно, тяжело. Матрёна в колхозе трудилась, но даже и на заработки, на Донбасс ходила, а дочки маленькие здесь оставались. Возможно, и у прабабушки моей – не зря ведь кумой названа… Здесь не знаю, врать не буду. Наверное, были добрые люди. А уж как она это дело оформляла по тем временам… Говорят ведь, что паспортов у селян не было. Тут тоже не знаю. Тогда, я слышал, многие из наших мест на Донбасс как-то ходили – голодно было… Да. Только дочек, в итоге, Матрёна всё же подняла. Старшая, вроде, ещё до войны техникум в Острожске закончила, на учительницу выучилась, а младшая, хоть и болела долго, уже после войны – на зоотехника. В общем, не так плоха Советская власть оказалась…

Николай замолчал, вновь задумавшись.

– Что же, и вся легенда? – огорчённо спросил я спустя минуту, отметив впрочем про себя, что начал мой собеседник вполне складно, и даже в эдакой былинной стилистике, не предполагающей скорое завершение рассказа.

Ну нет, – встрепенулся Николай, и продолжил с прежним воодушевлением, – это только присказка, увертюра, введение, историческая справка… потому что не может легенда существовать в безвоздушном пространстве. Помните, как сказки начинаются? «…В некотором царстве, в некотором государстве, за морями, за долами, жил царь – государь, и было у него три сына…». Ну, или три дочери. А там уж, у каждой сказки – своё продолжение. Заметьте, что у Матрёны в нашей легенде именно три дочери.

– И правда, – подтвердил я, – довольно эпично. И при этом чистая правда, хоть и говорят, что сказка – ложь.

– Настоящая сказка – не ложь вовсе, а уменьшительная форма от слова «сказание». Эпос, говоря высокопарно.

– Наверное, сказки ложью с намёком стали только лет двести назад, когда литераторы подключились, а народ рассказывает из того, что было, то, что помнит, разве только пробелы фантазией восполняет – для целостности сюжета. Ну, и счастливый конец желателен.

– Точно. А легенда такая. Закончила Шура свой техникум, и только начала трудиться учительницей, как война началась. А как фашисты к Татарникам подошли уже совсем близко, ушла она из села, чтобы под немцем не остаться, и шла, шла прочь от фронта, пока не повстречалась на той войне с лётчиком…