Читать книгу 1917: Да здравствует император! - Владимир Марков-Бабкин - Страница 5

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года

– И вот что я вам скажу, братцы, – Кирпичников обвел взглядом строй. – В последний раз скажу. Если вы не решитесь на это, то пропали наши головушки. И ваши колебания выльются боком всем нам!

– Дык опять ты за свое? – из строя раздался злой возглас. – Сто раз уж говорено, что мы приказ выполняли! За что им наши головушки того?

– А за то, Пажетных, что, выполняя этот самый преступный приказ, мы вчера положили сорок человек революционных демонстрантов. Революционных! – Тимофей Кирпичников произнес это слово по слогам и с нажимом. – Смекаете? Я ж вам говорю – завтра царя обязательно скинут, и придут к нам после этого товарищи из новой власти и спросят, что ж вы, суки, против революции поперли и товарищей наших постреляли? И будет нам фронт за счастье, а то и на каторгу загремим. – Унтер помолчал и добавил со значением: – Если не расстреляют нас, как пособников царизма. А расстрелять могут легко.

– Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!

Кирпичников со злостью посмотрел на Пажетных, который продолжал сопротивляться его планам.

– А вот по законам революционного времени и расстреляют. И разбираться не будут. После победы революции стольких будут расстреливать, что там, – он махнул рукой куда-то в сторону Таврического сада, – даже колебаться никто не будет на наш счет!

Пажетных что-то буркнул, и в казарме вновь воцарилась тишина. Все мрачно обдумывали сказанное и пересказанное за эту бурную ночь.

Собственно, мрачное настроение воцарилось в учебной команде с самого вечера, когда вернувшиеся с улиц в казармы солдаты учебной команды Волынского лейб-гвардии запасного пехотного полка узнали, что далеко не все солдаты других полков выполнили приказ стрелять в толпу.

Более того, стало известно о мятеже четвертой роты запасного батальона Павловского лейб-гвардии пехотного полка, которая отказалась выполнять приказ об открытии огня по толпе митингующих, а вместо этого открыла стрельбу по отрядам полиции и даже по пытавшимся их образумить собственным офицерам. Мятеж был жестко подавлен солдатами лейб-гвардии Преображенского полка. Рота была арестована, однако оказалось, что размещать полторы тысячи новых арестантов просто негде – комендант Петропавловской крепости согласился принять лишь девятнадцать человек, а потому остальных пришлось, пожурив, распустить по казармам.

То есть, с одной стороны, имел место вооруженный мятеж, что в условиях войны было чревато трибуналом и расстрелом, а с другой стороны, к мятежным солдатам за стрельбу по полиции и собственным офицерам по существу не было применено никакого реального наказания. А это ясно свидетельствовало о неспособности властей принимать решительные меры. Тем более что кроме случая с солдатами Павловского полка было известно о других случаях отказа выполнять приказы и даже о случаях братания с митингующими, которые все так же не повлекли за собой никаких последствий. И в связи с этим возникал вопрос – а верно ли они поступили, выполнив этот самый вчерашний приказ и перестреляв сорок человек?

Поэтому всю ночь в казарме шли горячие споры о том, правильно ли они поступили или неправильно и что же им делать впредь – ведь было очевидно, что наутро их снова погонят на улицы столицы и прикажут стрелять. Как всегда бывает во время споров, мнения солдат разделились.

Одни напирали на то, что приказы можно и нужно не исполнять, поскольку старая власть вот-вот падет, чему явным свидетельством была полная растерянность господ офицеров, которые явно сами не знали, что им, собственно, делать, а приказы, которые они сами получали от командования, были неоднозначными, половинчатыми, а порой и явно саботажными. А потому многие склонные к бунту солдаты считали возможную смену власти вопросом практически решенным. И задачей своей они видели присоединение к восставшим для того, чтобы, во-первых, помочь делу революции и убрать царицу-немку, предателей, дворян и прочих кровопийц, а во-вторых, для того, чтобы успеть проявить себя перед новой властью, что, по их мнению, сулило многое в самом ближайшем будущем. Особенно на этих аргументах настаивали унтеры Кирпичников и Марков, которые всю ночь бродили между поставленными в четыре этажа рядами солдатских коек и вели горячие споры с сослуживцами.

Другие напирали на то, что присяга была дадена и присягали они государю Николаю Александровичу, который высочайше повелел: «Завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны», – а потому тут и думать нечего. Да и сколько было бунтов на Руси, и всегда власть верх брала, а бунтовщиков и смутьянов отправляли на каторгу или на виселицу. Хотя ситуация вокруг мятежа солдат Павловского полка показывала, что в нынешнее смутное время за бунт могут и просто пожурить.

Третьи же, и их было большинство, предпочитали занять выжидающую позицию, ограничившись сообщением штабс-капитану Лашкевичу о том, что солдаты не хотят стрелять в народ, а потому из казарм выходить не будут.

Единственное, что объединяло всех, это полное сочувствие требованиям митингующих. И если лозунги о восьмичасовом рабочем дне и повышении зарплат для рабочих их касались мало, то вот вопрос о земле вызвал среди солдат, подавляющее большинство которых до мобилизации были малоземельными и безземельными крестьянами, однозначное одобрение. Горячие споры велись лишь о том, как делить помещичью землю и когда именно это делать. Многие высказывали опасение, что пока они тут в солдатах, там, дома, всю землицу и поделят, забрав все лучшие наделы и оставив им лишь то, на что не нашлось охотников.

Споры о том, что же делать, громко шли всю ночь, что, в общем, было неудивительно, поскольку говорить о соблюдении команды «отбой» как таковой и о каком-то контроле настроений в казармах со стороны офицеров совершенно не приходилось. В условиях массовой гибели кадровых офицеров на фронте и их острой нехватки вообще в армии, в тылу недавно отмобилизованным из деревень солдатами приходилось заниматься либо офицерам, которые были спешно мобилизованы из запаса, либо офицерам-фронтовикам, прибывшим в Петроград по случаю ранения. Последней категории солдаты запасных батальонов были вообще малоинтересны, ведь им самим предстояло скорое возвращение на фронт, вот они и спешили урвать хоть немного столичной жизни, чтобы было о чем рассказать завидующим сослуживцам по возвращении на позиции.

Да и вообще офицеров в запасных батальонах катастрофически не хватало. Любых офицеров. Включая даже таких, как их собственный прапорщик Колоколов, еще недавно бывший студентом и попавший под такую же мобилизацию, как и его горе-подчиненные. У Колоколова не было ни управленческого опыта, ни особого желания поддерживать дисциплину. А потому фактическим командиром учебной команды в ночное время был старший унтер-офицер Кирпичников собственной персоной.

А если к этому добавить и безумную скученность солдат в столице, где в казармы, рассчитанные на 20 тысяч человек, было буквально втиснуто целых 160 тысяч, то говорить о каком-либо подобии дисциплины в условиях беспорядков на улицах было практически невозможно.

Итак, к утру основная часть пришла к решению: стрелять отказаться, из казарм не выходить, но и открытого мятежа не устраивать. Это устроило большинство. Большинство, но не Кирпичникова, который старался все же убедить сослуживцев в необходимости активных действий.

– Вы ж поймите, братцы, – продолжил увещевать Тимофей, – может, кому зачтется как заслуга перед революцией и то, что они лишь отсидятся в казармах, но на нас сорок убитых вчера, и с нас будет спрос особый! Только подвиги во имя революции смоют с нас кровь погибших вчера! Да таких подвигов, чтобы про вчера и думать забыли!

Тут послышался звон шпор, и Кирпичников быстро занял свое место. Вошел доблестный прапорщик Колоколов, который и в военной форме выглядел типичным безалаберным студентом. Обведя заспанным взглядом строй, он буркнул без особого энтузиазма:

– Здорово, братцы.

Строй ответил уставное «Здравия желаю, ваше благородие!» Колоколов традиционно вздрогнул и хотел уже что-то сказать, но тут вновь послышался мерный звон шпор. Кто-то шел к ним. Команда замерла.

И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывающий на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:

– Здорово, братцы!

Однако вместо положенного уставом приветствия 350 луженых глоток вдруг слитно проорали:

– Ура!!!

Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:

– Здорово, братцы!

И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:

– Что это значит? – прошипел он.

Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:

– «Ура» – это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:

– Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!

Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:

– Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…

Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.

– И что мы теперь будем делать? – опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.

– Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время, – сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.

Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел солдат жестким взглядом и твердо проговорил:

– Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…

– Глядите! – закричал кто-то.

Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.

– Они выносят знамя и полковую кассу!

Последние слова сорвали с места взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.

Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:

– Пулеметы! Пулеметы!

Толпа солдат панически зашумела, и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:

– Товарищи! Одно спасение для нас – поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!

И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.

Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года

Великокняжеский автомобиль, с этого злополучного утра ставший моим по праву, отъехал от дворца и покатил по улицам Гатчины. Куда теперь? На вокзал, встречать мою «революционную охрану» и сложить лапки? Или куда? Гатчина не Царское Село, городок совсем небольшой, гарнизон маленький, особо в нем и некуда податься – дворец, огромный дворцовый парк, железнодорожная станция, несколько мещанских кварталов, окрестные деревни да казармы 23-й артиллерийской бригады, которая давно на фронте. А вокруг на многие километры лишь заснеженная Россия да направления, именуемые дорогами…

В этот момент что-то с низким клокочущим гулом пронеслось над моим авто. Выглянув в окно, резко приказываю:

– На аэродром!

Шофер ошалело тормозит, Джонсон озадаченно оборачивается, но мне сейчас плевать на их недоумения и на все вокруг меня. Ну не дурак ли я? Размышляя о путях «эвакуации», я думал лишь о наземных вариантах, последовательно отметая блокированную для меня железную дорогу и варианты выехать на легковом автомобиле этой эпохи по заснеженным местным же дорогам, но совершенно упустил из вида, что в Гатчине есть еще и аэродром. Разумеется, это не то, что в моем понимании является аэродромом, как и местные летательные аппараты с огромной натяжкой можно считать самолетами, но все же!

Джонсон пытается возразить, что с ним случалось крайне редко.

– Но, ваше императорское высочество, нас ждут на станции!

Делаю резкий жест.

– Подождут. На аэродром.

Хорошо быть великим князем – гавкнул, и все заткнулись.

Аэродром встретил нас обычной суетой Гатчинской военно-авиационной школы. Только что приземлившийся огромный «Илья Муромец» уже был взят в оборот техниками и курсантами школы. Из ангара на краю обширного летного поля выкатывали еще одного собрата приземлившегося аэроплана. Ангары поменьше также не простаивали, так что единственным местом, где не видно было ажиотажа, был внушительный эллинг для дирижаблей, но там ремонтно-восстановительные работы шли внутри и не были заметны для находящихся на летном поле. А так все традиционно: ангары, эллинг, причальная мачта, казармы курсантов и обслуги, офицерские домики, здание командования школы, да церковь еще.

– Смирно! Господа офицеры!

Козыряю в ответ и командую:

– Вольно! Делайте свою работу, господа.

Все вернулись к прерванным моим появлением занятиям. А ко мне уже спешил полковник Горшков, начальник местного аэродрома.

– Ваше императорское высочество! На вверенном…

Козыряю.

– Отставить. Вольно, полковник. Как идут летные занятия?

– Пользуемся прояснением погоды, ваше высочество.

– Есть готовая к полету машина?

– Так точно!

– Готовьте ее к полету на максимальное расстояние. Срочный вылет!

– Но, ваше императорское высочество… – Горшков явно растерялся. – Без разрешения генерала Кованько я не имею права изменять распорядок полетов!

Киваю.

– Будет вам разрешение. Готовьте аэроплан к дальнему полету, полковник.

Опять какие-то препятствия! Сегодня все становятся у меня на пути! С решительным оптимизмом на лице иду в сторону здания командования, а оттуда ко мне уже спешит и сам генерал.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество!

Козыряю, а затем жму ему руку.

– Здравствуйте, Александр Матвеевич!

– Счастлив, что вы нашли время посетить нашу школу! Осмелюсь спросить, ваше высочество, вы к нам в гости или по делу?

– По делу.

– В таком случае прошу ко мне в кабинет!

По пути генерал распорядился подать нам кофе, но я отрицательно покачал головой.

– Не до кофе сейчас, Александр Матвеевич. В другой раз.

И обернувшись, тихо велю Джонсону:

– Стойте здесь и никого к дверям не подпускайте.

Тот кивает, и в голове у него сейчас творится черте что. Ну, чем меньше внятной информации он передаст в британское посольство, тем лучше для меня.

Едва закрылась дверь, как генерал спросил:

– Итак, чем могу быть полезен, ваше высочество?

Решительно перехожу в атаку, понимая, что в любую минуту меня могут начать искать по всей Гатчине. И если «надежный отряд для охраны» окажется на аэродроме до моего вылета, то не факт, что я вообще куда-либо смогу полететь.

– Александр Матвеевич, мне нужен от вас приказ полковнику Горшкову на самый срочный вылет аэроплана «Илья Муромец» и, соответственно, команда на немедленную его подготовку для дальнего перелета.

Генерал выжидающе смотрит на меня, но, не дождавшись подробностей, уточняет:

– Дозволено ли мне будет поинтересоваться целью полета и причинами, которые послужили причиной такой спешки?

– Это вопрос государственной важности и безопасности государя императора. Беру на себя всю полноту ответственности, настаивая на таком полете.

– Понятно. – Кованько делает неопределенный жест, могущий означать все что угодно. – Позвольте спросить, что или кого нужно доставить и куда?

– Меня в Ставку, и срочно!

Собеседник удивленно на меня воззрился, а затем покачал головой.

– Прошу меня простить, ваше императорское высочество, но я не имею права исполнить ваше желание, равно как и вы, ваше высочество, не имеете права этого от меня требовать.

Вот тебе и раз! Я пару секунд пытался прийти в себя от такой наглости. Да, мой прадед и генерал давние знакомцы, часто бывали друг у друга в гостях, да и жены обменивались визитами, но, да, я не был ему прямым начальством и формально ничего приказывать не мог. И все же, как-то не ожидал я получить такую отповедь моему-то высочеству!

– По какой причине?

Генерал спокойно ответил:

– Причина вам хорошо известна, ваше высочество. Есть высочайшее повеление, которым государь прямо запрещает совершать любые полеты с членами императорской фамилии на борту. Вы наверняка помните скандал, связанный с делом о катании великой княгини на аэроплане.

Твою же мать! Действительно, память прадеда мне услужливо предоставила эту информацию, которую я совершенно упустил из виду в процессе бега. Или побега? И что теперь делать прикажете? Наземные пути ухода закрыты, воздух также, как оказалось, для меня закрыт.

– Александр Матвеевич, можно ли в это поверить? Какие катания? Здесь не увеселительная прогулка! Идет война, в столице беспорядки, в стране заговоры, государь в опасности, а вы толкуете о каких-то совершенно немыслимых вещах!

Но Кованько был непреклонен и сухо ответил:

– Прошу простить, ваше императорское высочество, но высочайшее повеление не отменялось, и никаких исключений или особых условий там не оговорено. Ни один пилот не полетит с великим князем на борту, да и я не позволю это сделать. Безопасность членов императорского дома превыше всего. Вы прекрасно знаете, что даже полевой генерал-инспектор императорского Военно-воздушного флота великий князь Александр Михайлович не сможет подняться в воздух на аэроплане. Так что об этом не может быть и речи при всем моем безмерном уважении к вашему императорскому высочеству. Если дело срочное и действительно государственной важности, то я могу дать разрешение на такой полет, но при условии, что вы сами не полетите.

– Это невозможно. Лететь должен я лично.

– В таком случае, ваше высочество, нет ничего проще. Свяжитесь по телеграфу с государем, и пусть он даст добро на ваш полет. Аэроплан будет немедля предоставлен в ваше полное распоряжение.

Да уж, прекрасный «компромисс», ничего не скажешь! Совершенно очевидно, что если даже я добьюсь прямой связи с Николаем Вторым, то никакого дозволения от него я не получу. Хотя бы потому, что он решительно не желает меня видеть. А скорее мой запрос на телеграфные переговоры просто попадет к генералу Алексееву, и я просто получу формальный отказ от имени императора. Отчаянно начинаю новый штурм, уже не очень надеясь на успех. Но выбора нет – или через «флажки» прыгать, как загнанный волк, или пить кофе и сдаваться охотникам из «охраны Родзянко».

– Генерал, в империи заговор. Это ни для кого давно не является секретом, и для вас тоже. И не знать этого вы не можете. Не перебивайте меня, будьте добры!

Генерал и не перебивал, но мне нужно было избавить его от необходимости делать бессмысленные, но обязательные в таком случае верноподданнические заявления, что он, мол, никогда, и даже всей душой верен, и все такое прочее. Мне сейчас совершенно не до пустого сотрясания воздуха. Мне нужно положительное решение моей проблемы. Даже если мне придется захватить самолет и угнать его в Швецию. Или куда там сейчас террористы угоняют? Да хоть куда!

– Наверняка вам также известно о том, что в этих всех великосветских разговорах мне отводится роль регента империи, в случае если государь отречется от престола в пользу цесаревича. По замыслу, я должен был играть свою роль, чтобы втереться в доверие. Я узнал многое за это время, а сегодня получил совершенно проверенные сведения об истинных планах заговорщиков.

Кованько молча на меня взирал, никак не комментируя мои слова. Я напирал:

– Так вот, не будет никакого отречения. Государя просто убьют сегодня ночью или завтра утром. И цесаревича Алексея убьют в Царском Селе. Будут убитые многие верные престолу сыны Отечества, в том числе и я сам. Вражеские шпионы проникли в высшее руководство империи и в ее Ставку. Военный заговор возглавляет генерал Алексеев, заговор в Петрограде возглавляет Родзянко. Военный министр Беляев и главнокомандующий Петроградским военным округом генерал Хабалов также участники антимонархического заговора. Наш государь император сегодня ночью отправится в поездку из Ставки в Царское Село. Ночью же или утром его поезд будет блокирован заговорщиками, и государя принудят к отречению. После чего он будет убит. О каких телеграфных переговорах с императором можно говорить, если телеграф в Ставке в руках заговорщика Алексеева? Император фактически остался без связи с внешним миром, и лишь у меня есть шанс к нему прорваться, донести до него истинное положение дел и тем самым дать ему возможность вновь взять в свои руки всю полноту власти в государстве, не покидая Ставки и сохраняя в руках все рычаги управления армией. Только мое личное присутствие в Могилеве даст шанс его величеству и всей России избежать революции и гражданской войны!

Телеграмма военного министра генерала Беляева генералу Алексееву от 27 февраля № 196

Принята: 27.02.1917 в 13 ч. 20 м.

Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. 196. Беляев.

Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года

Кованько явно колебался. Я бросил быстрый взгляд в окно. Аэроплан явно готовили к взлету. Спешно заливали горючее и масло, снимали лишний груз, включая вооружение, вокруг суетились техники, а полковник Горшков лично проверял готовность всех узлов и систем.

– Решайтесь, генерал! Или вы с государем, или вы с заговорщиками – третьего не дано! Если вы с заговорщиками, то арестуйте меня, потому как я Богом вам клянусь, что я вылечу в Могилев, с вашим разрешением или без оного, даже если мне придется приставить наган к голове пилота!

Старик вздрогнул, и в глазах его сверкнул гнев. Он буквально зашипел мне в лицо:

– Я верен государю и никто, слышите, ваше императорское высочество, никто не смеет сомневаться в этом!

Полковник Горшков повернулся и пошел в нашу сторону. Наступал критический момент.

– Ну же, генерал! Если вы верны присяге государю, то дайте мне спасти его!

Генерал молчал, явно переживая внутреннюю борьбу, а я тем временем прислушивался к звучащим на повышенных тонах голосам в приемной.

– Знаете, ваше императорское высочество, – проговорил Кованько устало, – я старый человек, и потому да простятся мне мои слова. Вы удивили меня…

Генерал помолчал, а затем добавил:

– Я имел честь быть с вами знакомым довольно продолжительное время. Мне казалось, что я вас достаточно хорошо знаю. Но сегодня я увидел совершенно нового великого князя Михаила Александровича. И знаете, вам прежнему я никогда бы не позволил лететь, невзирая ни на какие ваши слова и аргументы. Я счел бы это блажью. Уж простите, но за вами прежде водились энергичные, но крайне необдуманные поступки, которые вы нередко совершали даже вопреки воле государя. Но сейчас… Быть может, вам нынешнему действительно удастся что-то изменить.

Кованько решительно хлопнул ладонью по столу и закончил:

– Что ж, воля ваша, действуйте!

Я протянул ему руку, и мы обменялись твердыми рукопожатиями. Но генерал поспешил вернуть меня на грешную землю.

– Но вам еще нужно убедить полковника Горшкова, без него полет не состоится, да еще нужно найти пилота, который согласится с вами лететь, нарушая высочайшую волю. Моего слова в этом деле недостаточно, увы. Так что пока ничего мы с вами не решили, ваше высочество. И да, пусть уже ваш Джонсон пропустит полковника, а то он может и того…

Что «того», я уточнять не стал и заспешил к дверям. И вовремя! Разъяренный руководитель полетов размахивал маузером, еще несколько человек толпились у него за спиной, а перед ними спиной ко мне стоял Джонсон и держал в руке браунинг.

– Господа, господа, вы чего тут расшумелись?

Быстро кладу руку на плечо Джонсона и мягко отвожу его руку в сторону.

– Спокойнее, господа, спокойнее.

– Да, господа, все в порядке, все свободны. – Кованько поднял руку в умиротворяющем жесте. – Полковник, прошу вас пройти в кабинет.

Злой Горшков проследовал за нами. Да, тут явно накладочка вышла. Злость руководителя полетов мне сейчас совсем некстати!

– Ваше императорское высочество! Предварительно машина к полету готова. Мне необходимо знать расстояние и цель полета, жду постановку задачи и ожидаю разрешения на полет от господина начальника летной школы.

Что ж, новое препятствие и новый штурм.

– Полковник! Цель полета – Могилев, Ставка Верховного Главнокомандующего.

Пилот хмуро посмотрел на меня, а затем на генерала. Тот кивнул, подтверждая. Горшков уточнил задачу:

– Характер груза, пассажиры?

– Груза нет, пассажир один – я сам.

Полковник пораженно воззрился на меня.

– Но…

Я не дал ему продолжить.

– Мы на пороге военного мятежа. Государь окружен заговорщиками и, сам того не зная, направляется в ловушку, где он будет убит. Погибнут также цесаревич, другие члены императорской фамилии и многие истинные патриоты нашего Отечества. От действий государя зависит спасение России, но все линии связи в Ставке в руках генерала Алексеева, который возглавляет военный заговор. Лишь я один имею возможность информировать царственного брата, минуя охрану из заговорщиков, дабы сохранить в августейших руках все рычаги управления империей.

Горшков вопросительно посмотрел на генерала. Тот кивнул:

– Да, Георгий Георгиевич, его императорскому высочеству нужно срочно попасть в Ставку для встречи с государем. Дело категорически не терпит отлагательств. Я со своей стороны даю добро на полет. Кто может обеспечить доставку в Могилев на «Илье Муромце»?

Полковник озадаченно хмыкнул.

– Спасти государя императора, конечно, обязанность всякого верного присяге офицера, но… Что ж, если уж цель спасение государя и командир летной школы дает добро на этот полет, то я готов нарушить высочайшее повеление. Здесь нет пилота более опытного, чем я, и я не хочу перекладывать ответственность за свое решение на кого-либо. Но тут другой вопрос – до Могилева шесть сотен верст. Придется садиться во Пскове на дозаправку и осмотр машины.

– О посадке во Пскове не может быть и речи, полковник. Главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский – один из главных участников военного заговора. Нас просто не выпустят из Пскова, а вероятнее всего, тихо уберут.

– Но других промежуточных аэродромов, где мы можем заправиться, по маршруту просто нет! Да и со стороны Риги идет снежный фронт, можем и не успеть проскочить!

– Тем более, Георгий Георгиевич, тем более! Если даже мы каким-то чудом не попадем во Пскове в лапы заговорщиков, мы рискуем там застрять из-за погоды, вы сами только что об этом сказали! А государь и заговорщики ждать не будут!

Пилот хмуро окинул взглядом карту, которую успел расстелить Кованько. После нескольких минут напряженного молчания Горшков подвел итог:

– Да, похоже, другого варианта нет. Что ж, ваше высочество, это будет не легкая прогулка, а очень, очень рискованная экспедиция! Мы будем выжимать из аэроплана не только все возможное, но и много сверх того! Я не даю никаких гарантий, что мы долетим благополучно. Так что если у вас есть хотя бы один способ избежать этого полета, я вас очень прошу это сделать!

– Нет, полковник, такого способа нет. На карту поставлена судьба императора и всей России.

Горшков лишь пожал плечами.

– Что ж, тогда да поможет нам всем Бог. Я иду готовить машину к взлету и жду вас у аэроплана.

– И еще, полковник. Не говорите никому об истинной цели нашего полета. Для всех мы летим в Москву. И назовите им несколько запасных аэродромов, где мы по пути в Первопрестольную можем приземлиться на дозаправку. Но обязательно оговорите, что мы, если будет возможность, постараемся дотянуть до Москвы без промежуточных посадок. Пусть заговорщики распыляют силы и ищут нас сразу в нескольких местах.

– Понимаю, ваше высочество. Не извольте беспокоиться. Я также прикажу готовить поисковые команды, на случай нашей вынужденной посадки в любом месте между Гатчиной и Москвой.

– Отлично, Георгий Георгиевич! Так и поступим!

Когда пилот вышел, я повернулся к генералу Кованько.

– Спасибо вам, генерал.

– Не благодарите, ваше высочество. Это долг всякого честного офицера.

Прочувственно добавляю:

– Для меня честь быть знакомым с таким человеком, как вы, Александр Матвеевич.

Старик кивает и, усмехнувшись, добавляет:

– Могу лишь пожелать такого же безумного везения в этом полете, как и весь день сегодня!

Мы обменялись понимающими взглядами и крепким рукопожатием. Уже собираясь покинуть кабинет, я вдруг вспомнил о паре дел, которые хотел решить до того, как покину Гатчину и умчусь не пойми куда.

– Да, вот еще что, Александр Матвеевич. Две просьбы от меня.

– Всегда рад служить, ваше высочество.

Я взял со стола лист бумаги и написал несколько строк.

– Отправьте лично или через надежного человека телеграмму в Петроград по этому адресу, следующего содержания.

Генерал пробежал взглядом лист и удивленно посмотрел на меня. Я кивнул.

– Это необходимо отправить. Но так, чтобы об этом никто посторонний не узнал.

– Понимаю, ваше высочество. Прослежу. Что-то еще?

– Подтвердите всем заинтересованным лицам, что мы действительно полетели в Москву.

– Разумеется. Я все понял. Не сомневайтесь, ваше высочество.

Уже выходя из кабинета, я подозвал к себе Джонсона.

– Вот что, Николай Николаевич. Вынужден незамедлительно вылететь в Москву.

Мой секретарь пораженно уставился на меня. Но я продолжил без пояснений:

– Вас с собой не беру, аэроплан избавлен от всего лишнего веса для дальнего перелета. Посему велю вам, не заезжая во дворец и не ставя никого в известность, отправиться незамедлительно после нашего отлета на вокзал, после чего первым же поездом отправиться вслед за мной. Жду вас в Кремле.

И не слушая никаких вопросов, быстро поднялся на борт «Ильи Муромца». Тем более что страшный рев винтов гарантированно заглушал любые разговоры…

Императорский телеграф в Ставке Верховного Главнокомандующего

Телеграмма № Р/39921

152 слова

Подана в Петрограде 27 февраля 1917 г. 12 ч. 40 м.

Получена в Ставке 27 февраля 1917 г. 13 ч. 12 м.

Д[ействующая] армия, Ставка Верховного Главнокомандующего

ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

Занятия Государственной думой указом Вашего Величества прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежды нет. Точка. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме.

Повелите в отмену Вашего высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры высочайшим манифестом. Точка. Государь, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии – неминуемо. Точка. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу Вашу и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.

Председатель Государственной думы Родзянко

Румыния.

Расположение 8-го армейского корпуса.

27 февраля (12 марта) 1917 года

Генерал мрачно смотрел на доклады и отчеты на его столе. Война на Румынском фронте если и отличалась от положения с обеспечением русских войск в привычной ему Галиции, то только в значительно худшую сторону.

Нет, в теории все было почти прекрасно. Где-то там, в Новороссии, на базе 8-го армейского корпуса почти все было в наличии и даже в некотором достатке. Но проблема заключалась в том, что все это было там, а нужно было все это именно здесь, в Румынии.

Антон Иванович Деникин поморщился при одной мысли о том, что колебавшиеся до последнего румыны, которые все никак не могли решить, на чьей же стороне им вступить в мировую войну и на территории кого из соседей раззявить пошире свой ненасытный роток, все же вступили в войну на стороне Антанты. Генерал не раз ловил себя на мысли, что лучше бы Румыния так воевала на стороне центральных держав.

Военная катастрофа, которая немедленно разразилась на румынском фронте, привела к оккупации Германией и Австро-Венгрией большей части территории Румынии, а России пришлось срочно снимать войска с других участков фронта и перебрасывать для спасения от полного разгрома своего горе-союзника.

И вот теперь русские войска вынуждены сидеть в Румынии, вдали от своих баз, и в результате этого находятся в ужасающем положении. Полный хаос на румынских дорогах привел к практически полному параличу снабжения армии всем необходимым. Зима 1916–1917 годов стала для русских войск не просто тяжелым испытанием, скорее можно было бы сказать, что русские солдаты были вынуждены буквально выживать на румынском фронте, да и то лишь благодаря просто-таки неимоверному напряжению собственных сил и воли.

В горах, на позициях, солдаты неделями жили и воевали в промерзших землянках, перебиваясь сухарями, лишь иногда чудом доставляемыми по козьим тропам. Да и в низинах лошади дохли без фуража, солдаты мерзли, не имея теплого нижнего белья, а часто и шинелей с сапогами. Количество заболевших исчислялось тысячами. Да что там заболевших – из румынских товарных вагонов, совершенно не приспособленных для перевозки людей в зимних условиях, во множестве вынимали окоченевшие трупы русских солдат, уснувших и замерзших насмерть в пути. Трупы эти потом буквально складывали на станциях друг на друга, как штабеля дров.

Такие картины никак не повышали моральный дух армии, а черные слухи преувеличивали беды в десятки раз. Среди нижних чинов нарастало недовольство, да и офицеры начинали роптать. Дисциплину пока поддерживать удавалось, однако решительно невозможно было представить весеннюю кампанию с таким снабжением и обеспечением.

Деникин тяжело вздохнул.

Третий год войны тяжело отражался на боеспособности русской армии. Нет, с обеспечением и снабжением войск дело потихоньку наладилось, и по крайней мере там, в России, уже припасено достаточно снарядов, патронов, обмундирования, и есть надежда, что весенне-летняя кампания пройдет без того надрыва, с каким приходилось воевать в первые два года войны. Но с отходом в прошлое беды с обеспечением армии неумолимо наступала новая беда – катастрофический кадровый голод. Боевые кадровые офицеры гибли, на их место приходили призванные офицеры запаса, спешно заполнялись вакансии в офицерской и унтер-офицерской среде из лиц, имевших малое касательство к войне, не имевших опыта и представления о боевой работе, о необходимости и способах поддерживать дисциплину, о многом другом, без чего даже хорошо вооруженное войско скорее будет напоминать вооруженную, но малоуправляемую толпу.

И если на фронте дисциплину хоть как-то удавалось поддерживать, то о настроениях в тыловых частях разговоры ходили самые нехорошие.

И главное, чего, быть может, и не видели из окопов, но что было хорошо заметно с уровня командующего корпусом – что-то неладное творилось в верхних эшелонах власти в стране. И все чаще звучало страшное слово «измена».

Генерал хмуро отодвинул бумаги. Вот как можно говорить о победе в войне, если на всех уровнях военной и гражданской жизни царит такая неопределенность и ощущение грозных перемен? Причем не просто каких-то абстрактных перемен, а перемен всеобъемлющих, и не было никакой возможности сказать, во что все выльется в итоге.

Деникин вспомнил недавнюю встречу со специально приехавшим к нему генералом Крымовым. Два генерала имели приватную и очень обстоятельную беседу о сложившемся положении на фронтах и в стране в целом. Крымов рассказывал о настроениях в верхах, о явной измене со стороны императрицы, которая передает все секреты и планы немцам, о засилии немцев на многих командных постах в армии, о неспособности государя твердой рукой вести страну к победе, о необходимости принятия самых решительных мер для оздоровления России.

Заговор в верхах, как оказалось, не просто был, но и перешел уже в практическую плоскость. Крымов поведал собеседнику о нескольких сценариях, среди которых были и насильственное выселение императрицы в Крым под охрану верных заговорщикам частей, и принуждение Николая Второго к передаче полномочий «ответственному министерству» или военному диктатору, на роль которого сватали начальника главного артиллерийского управления генерала Маниковского.

Для недопущения возможности обращения императора к войскам план предусматривал блокирование и арест государя в дороге, вне Могилева, Царского Села или Петрограда. В захваченном заговорщиками поезде у царя будет лишь три варианта – согласиться на все, что от него требуют, или отречься от престола, или же умереть. Физическое устранение государя, которому все они в свое время присягали в верности, считалось не просто возможным, но и, пожалуй, приоритетным.

Важнейшей в этом деле была поддержка заговора со стороны высшего генералитета империи в лице генералов Алексеева, Рузского, Гурко, Брусилова, Теплова, Данилова, адмирала Колчака и других военачальников. Сам же генерал Крымов выступал в качестве связующего звена между заговорщиками в армии и заговорщиками в столице, среди которых были Родзянко, Львов, Некрасов, Гучков, Керенский и другие.

Крымов сообщил Деникину, что смещение Николая Второго – вопрос решенный, и состоится оно не позднее марта, дабы не повлиять на подготовку наступления, намеченного на весну 1917 года. Более того, Деникину было сообщено, что самого Крымова условной телеграммой уже вызвали в Петроград, где он должен оказаться не позднее 1 марта, что означало, что события начнут развиваться буквально в ближайшие дни.

Антон Иванович вздохнул. Несмотря на весь оптимизм Крымова, лично ему было совсем неясно, во что выльется смена царя, установится ли военная диктатура, или полноту власти захватят те же Гучков с Родзянко, и чем это обернется для боеспособности армии.

Ясно было лишь одно – грядут смутные времена, а будущее скрывается то ли в черных облаках грядущей освежающей грозы, то ли в черных облаках пожарищ…

Телеграмма группы из 23 выборных членов Государственного Совета

Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство ещё обострилось тою ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска… Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшая отсрочка и колебания грозят неисчислимыми бедами.

Вашего императорского величества верноподданные члены Государственного Совета:

барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин.