Читать книгу Гипербола жития, или Удивительные, блистательные похождения двух Аяксов - Владимир Маталасов - Страница 6

Курица – не петух,

тёща – не мать родная.

(Автор)

Хутор находился в полутора километрах от околицы. Стоял он на пригорке, в живописной берёзовой рощице, в стороне от центральной просёлочной дороги.

Поднимаясь по тропинке к избе, приезжие увидели стоявшую у калитки женщину в длинном платье и блузке. Это оказалась хозяйка дома Фёкла Авдотьевна Загогулька, сухая, жилистая сто двухлетняя женщина. Была она не по возрасту бодра и подвижна. Гостей встретила и приняла любезно и приветливо. Разумеется после того, как прочитала записочку от Кочергина—Бомбзловского.

– Надо так значит понимать, что на отдых, если я правильно поняла племянничка? – справилась она на всякий пожарный.

Получив тому подтверждение, хозяйка провела гостей в избу. Поступило предложение располагаться и отобедать. От обеда отказались, сославшись на то, что уже успели это сделать.

– Здесь, в избе, будете столоваться, – пояснила хозяйка, – а спать на сеновале, в сарае. Ну а ежели пожелаете в избе, то на печке место найдётся. Правда душно будет, жарко.

Сошлись на том, что для ночёвки лучше места, чем сеновал, и не найти.

Изба представляла собой деревянный сруб. Сени вели в просторную кухню, обустроенную русской печкой с лежанкой. Около окна стоял тёсаный стол с двумя лавками по бокам. В одном из углов размещался шкафчик с посудой, в другом виднелся образок с двумя лампадками по бокам.

Потом хозяйка показала гостям свою опочивальню – небольшую комнатку, окна которой были с видом на погост с деревянной церковкой. Как и сама хозяйка, изба была тщательно выскоблена и чисто прибрана.

В сенях стояла коротенькая лавочка, на которой были установлены два ведра с колодезной водой. Испросив разрешения и зачерпнув черпаком холодной воды, утолили жажду..

Двор оказался невелик. Все хозяйственные постройки были крыты соломой.

– Можете располагаться здесь, прямо внизу, или же наверху, под самой крышей. Как вам угодно будет, – пяснила хозяйка, препроводив гостей в помещение сеновала.

Сено источало медовый аромат полей. Свалили всё своё имущество в кучу, на небольшой дощатый помост.

– Велико ли хозяйство, Фёкла Авдотьевна? – полюбопытствовал Бабэльмандебский.

– да как ведь сказать. Для меня в самый раз. Корова Матильда, да козёл Гораций, десяток кур-несушек с петухом. Одна только беда: куры нонче не желают нестися. Видать ещё не время. Да и петух, окоянный, весь изленился.

В хлеву было пусто.

– Матильда и Гораций на выгоне, – пояснила хозяйка, – а вся птица туточки, в курятнике. Ежели потребуется что испечь – пироги, аль ещё како тесто, – то яйца надобно будя покупать в магазине. Уж не обессудьте меня, старую.

– А на что вам, бабушка, козёл? – спросил Чубчик. – Пользы-то никакой, окромя убытков.

– Да уж не скажи, мил человек. Польза от маво козла огромадная. Гораций мой, как мужского роду, у меня, почитай, на всю округу в единственном числе пребывает. Ко мне вся деревня водит своих козочек. Вот вчерась, к примеру, Кузькина мать приводила ко мне Сидорову козу Изольду, чтобы мой Гораций уважил её. Во как! Ну а мне что надо? Меня потом нет-нет да и поблагодарствуют молочком козьим. Обоюдная польза получается.

К избе примыкал внушительных размеров огород, в конце которого виднелись слегка покосившееся строение деревенской бани и колодец с «журавлём».

– Кажную субботу у нас банный день, – предупредила Фёкла Авдотьевна. – И печку в избе, и баньку – всё этось топим сосновыми дровишками. У меня их цельный сарай. Только пили, да коли.

– Да как же вы, бабушка, при своих-то годах успеваете управляться со всем этим? – удивился Чубчик.

– Вот так и справляюсь, внучек. Я давно уже привыкла делать всё сама. – Хозяйка засмеялась, обнажив все тридцать два зуба. – Ведь как в народе говорят: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!» А там, глубже, в самом берёзовом лесочку, большой пруд имеется, – пояснила она, указывая рукой куда-то вглубь леса. – И щука, и карась водятся. Рыбаль, сколь душе твоей заблагорассудится. Там, посерёдке пруда огромадная каменная беседка когда-то стояла. Помню красивая такая была, с разными лепными амурчиками и с деревянным мостком от берега. Ещё в прошлом веке её построили благодетели. – и до теперя помню их чудные хвамилии, – местный помещик Изосим Дундуклеев и приезжий заморский гость Форте Грациози. Эх, и гуляли тогда господа с цыганами, да с песнями: шум-гам, гвалт да дым коромыслом на всю деревню стояли. Это мне моя бабка рассказывала. А сейчас от беседки одни воспоминания остались, разве что сам помост кирпичный, да столбики деревянные от мостка. Пойдёте рыбалить, сами увидите. А на речке Шалунье много раков можно наловить. Их мужики и ребятки малые ловят кто на вентерь, а кто так – голыми руками. Как уж полюбится.

Фёкла Авдотьевна подвела гостей к небольшому земляному валу. В самое его подножье, на глубину человеческого роста, уходила деревянная лестница с неширокими ступеньками и упиралась в дубовую дверь.

– А это у меня погреб земляной. Там у меня маринады да соленья всякие хранятся: капуста квашеная и яблоки мочёные в кадках, помидоры, огурцы. Вареньев и компотов всяких имеется множество.

Основательно ознакомив приезжих с домашней обстановкой и бытом, бабка Фёкла направилась заниматься своими делами, предоставив гостей самим себе. Воспользовавшись подобным обстоятельством, Бабэльмандебский и Чубчик по извилистой лесной тропинке проследовали к пруду.

Место оказалось действительно сказочно живописным, повергнув в неописуемый восторг животрепещущие, утончённые натуры наших героев. Пруд оказался величиной с футбольное поле. В центре его просматривался остов бывшей беседки, а вернее – её площадки. От берега к ней тянулись вертикально поставленные опоры – деревянные сваи, на которые когда-то опирался перекидной мостик. Небо, отражаясь в водной глади, придавало ей неописуемо сочные радужные тона и оттенки. Картина дополнялась множеством белых лилий, усеявших пруд. И вся эта божественная красота была заключена в плотное кольцо берёзовой рощицы.

На берегу, в полузатопленном состоянии виднелась просмоленная лодка, прикованная цепью к деревянному стояку и взятая на замок. Наличие непрекращающихся расходящихся кругов на воде свидетельствовало о вечной, непримиримой вражде и борьбе карася со щукой.

Под действием неизгладимого впечатления от волнительных красот природы Манюня, чуть ли не бегом, кинулся к избе со словами: «Я щас, Иван Абрамыч! Только за инструментом своим сбегаю». Выпустив несколько густых клубов пара, он скрылся в дебрях берёзовой рощицы.

В скором времени Манюня воротился, прихватив с собой переносной мольберт с холстом, складной стульчик, палитру со свежеразведёнными красками и прочие художественные принадлежности. Опытным взглядом художника окинул местность. Оценил наивыгоднейший вариант цветового решения. Определил место своего размещения. Тут же взялся за дело, предварительно наводя контуры будущего творения.

– Всё, Абрамыч, заземляюсь! – торжествующе объявил Чубчик. – А вы уж как хотите.

Иван Абрамыч перечить не стал. Он оставил своего друга наедине с природой. Это предоставило тому возможность не только страдать и изнемогать под грузом свалившихся на них впечатлений. Это позволило ему погрузиться в углублённое, творческое переживание, полное вдохновения и практической целесообразности.

– Ну что ж, а я в таком случае воскрыляюсь, – объявил в свою очередь Бабэльмандебский, – и улетучиваюсь… Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой…

Тихо напевая, он направил свои стопы в сторону, откуда и пришёл, чтобы занять себя каким-нибудь общественно-полезным делом. Фёкла Авдотьевна быстро очертила круг необходимых работ, поставив гостя в самый его центр. Завтра суббота, банный день. Требовалось произвести заготовку дров для топки печи и бани на завтра. Посетить деревенский магазин на предмет закупки яиц для выпечки деревенского хлеба и пирога с ежевикой.

С поручениями Иван Абрамыч справился достойным образом. Пребывая в деревне, приобрёл дополнительно ящик пива, а у деревенских ребятишек купил ведро раков. Они с удовольствием помогли приезжему доставить его покупки до дому, за что и были поощрены премией в виде энного количества дензнаков.

– Если что, дядя, то мы и ещё можем, – начал было самый главный из них.

– Это мы учтём, мальцы, – не дал договорить Бабэльмандебский. – Ну, а теперь, каманчи, гуроны, делавары, ирокезы! Вперёд – к своим вигвамам!

Ближе к вечеру были наколоты дровишки и собран кузовок ежевики. Вернулся с «посиделок» и Манюня Чубчик. Он остался весьма удовлетворён ими.

В период первого знакомства Бабэльмандебского с Чубчиком тот в своих последних произведениях проводил красной нитью философию теней, их извечную борьбу друг с другом и против третьего лишнего. Это были картины-светотени, например, оттеняющие силуэт коровы на фоне увядающей природы.

Иван Абрамыч считал себя знатоком и ценителем изобразительного искусства. В картинах Манюни его поражала прежде всего насыщенность палитры. Он без конца готов был утверждать и доказывать каждому сомневающемуся, что в его полотнах присутствует отдалённая перспектива, кажущаяся перпендикулярность, постепенно и незаметно переходящая в векторность; что симметрия чудесным образом перекликается с пространством; что воздуха в полотнах становится намного больше положенного; что за последнее время в творчестве его друга, наряду с эмоциональностью и динамикой, стала преобладать некая экспрессия что ли, выливающаяся порой в художественный, психологического характера, экстремизм. Чего только стоило одно лишь художественное полотно Чубчика под названием «Обнажённая в высоких зарослях крапивы». В процессе его первичного созерцания, особенно женским полом, у особо впечатлительных и тонко воспринимающих чувствительных натур, на теле сразу же выступала крапивница, появлялись зуд и жжение всех частей тела.

Или же взять, к примеру, картины «Жующий лимон» и «Пчелиный укус в кончик носа». Ассоциации при их просмотре были одинаковыми и адекватными: обильное слюноотделение, псевдопокраснение и псевдораспухание носа. Были и такие полотна, как «Укол в ягодицу» или «Чрезмерно тужащийся», и так далее.

По глубокому убеждению Бабэльмандебского подобное направление в деятельности Чубчика является гиперболой его художества, при этом, амбивалентность – она как бы предполагает созерцательную полифоничность.

По причине психологической направленности этих картин и исходящей от них угрозы для жизни и здоровья человечества, некоторые слабонервные любители живописи грозились даже прикрыть эту лавочку, чтобы другим неповадно было.

Под вечер с пастбища явились Матильда с Горацием, экскортируемые лохматым псом.

– Это мой Шельмец, – пояснила Фёкла Авдотьевна, рукой взлохмачивая свалявшуюся шерсть зверя, – лучший друг и верный помощник. На зорьке отгонит скотину на пастбище, вечером пригонит обратно. И напоминать не надо. До чего ж, я вам скажу, смышлёный, самостоятельный пёс.

Шельмец в это время недоверчиво, с большой опаской и подозрением, обходил и обнюхивал со всех сторон непрошеных гостей. Он негромко ворчал и пофыркивал, видимо, выражая подобным образом своё недовольство возникновением ряда новых обстоятельств, нарушавших прежний размеренный расклад его собачьей жизни.

Хозяйка в сенях загремела вёдрами, направляясь в хлев к своей Матильде, теребовавшей своим мычанием освободить её от тяжкого молочного бремени. Шельмец успокоился и хозяином стал обходить двор, суя нос свой в каждую дыру. Отдыхающие расположились на лавочке за столиком под раскидистой яблоней, что росла напротив избы.

Только начало смеркаться, на горизонте замаячила фигура деда Пескаря.

– Мир дому твоему, Авдотьюшка, – вымолвил он, поравнявшись с калиткой, – а заодно и гостям твоим.

– Смотри кто к нам пожаловал! – всплеснула руками баба Фёкла. – В какие-то веки! Видать кобыла в лесу сдохла! Сам Макар Макарыч Магарыч, собственной персоналией, явился не запылился. Как там Домна-то поживает?

– Домна? А что Домна? Дай Бог ей здоровья. Намедни упокоилась, сердешная.

– Да что ты мелешь, чёрт старый? Рехнулся что ли? Я её вчерась ещё вечером видела.

– А раз видала, то чего спрашиваешь? Аль не рада моему приходу? А ведь когда-то о том только и мечтала.

– Так когда это было?! Таперича всё это мхом поросло.

– А вот ты мне и покажи конхретно все те места, что мхом поросли.

– Ну взять, к примеру, хотя бы тебя и всю твою стручкообразную фигуру, – огрызнулась Фёкла Авдотьевна.

– А ведь така язвительна, стервоза! – обиделся дед Пескарь. – Все вы бабы, от природы, существа о-очень эгоистичны. Какая же всё-таки в тебе – этакой закавыкой – степень бодючести и кусючести сидит, а?! Ехидна галапагосская!

– Сам стручок! – не осталась в долгу баба Фёкла. – И там, где ему не положено быть, у тебя тоже стручок. Тьфу, смотреть противно. Сморщенный, никчёмный, никудышный.

– Это когда ж ты всё это видела – твою маму в куличи?!

– Когда ты дрыхнул на печи!

– Подглядывала, значит, интересовалась? Со свечой работала.

– Нет, с хфакелом! И молод ты ещё со мной таким тоном разговаривать, сопляк. Ты ещё только под стол начинал ходить, а я к тому времени уже вкушала…

– А чавой-то это ты вкушала?

– А вкушала я плоды своей привлекательности.

– Она как! Ой-ой!

– Вот так. И не ойкай мне тут. Бывалочи этак правую бровь выгну дугой. Левым плечом поведу. Как бы невзначай малость бедро правое оголю. Глядь, а у кавалеров-то моих тут же все пуговицы враз на штанах так и отскакивают, так и отскакивают. Ох, какá была я сексуальна в девках-то, такá уж сексуальна…

– Хватит тень на плетень наводить, Фёкла, – запротестовал дед Пескарь. Ему уже до чёртиков надоела эта бессмысленная перепалка.

– Да я шутю! Нешто гости не понимают?

– Ты нам лучше того, что-нибудь закусить приготовь, – посоветовал дед. – А то я тут вот, ядрён корень, бутылочку первачка с собой…

– Ну, что я говорила? – обратилась Фёкла Авдотьевна к гостям. – Рекомендую: Макар Макарыч Магарыч – ветеран труда, по совместительству – передовой самогонщик и «первахом-наливахом».

– Шоб ты ночью по дороге шла и спотыкалась! – не вытерпел дед Пескарь. – Отцепишься ты когда-нибудь от меня или нет. Неси что-нибудь закусить, коза бодючая. Гости ждут.

– А может в избу пройдём? – предложила хозяйка. – Заодно и повечеряем.

От ужина отказались. Хозяйка быстренько собрала на стол. Выпили по первой, за приезд, закусили.

– За приятное, значит, знакомство! – прозвучал второй тост. Выпили, закусили.

Третий тост опустошил бутылку.

– Хорошо пошла под закусь, родимая! – похвалил Иван Абрамыч. – Пральн я грю, Манюнь?

– Однозначно! – слегка заплетающимся языком подтвердил Чубчик.

– А у меня ещё кое-что есть, – заговорщески объявил дед Пескарь и извлёк из внутреннего кармана старого пиджака чекушку. – Не так много, правда, но всё-таки. Это специальная лечебная настоечка, – пояснял он, разливая её в стаканы. – Рецепт от бабушки по настоятельному требованию моего дедушки. Так помянём же добрым словом наших бабушков и наших дедушков.

Выпили, оздоровились, закусили. Посудачили ещё немного о превратностях быта деревенского, тепло распростились и стали расходиться ко сну. Где-то перебрехивались собаки. Со стороны деревни доносились приглушённые переливчатые звуки гармоники, сопровождаемые залихватскими перепевами молодых голосов и звуками отбиваемой чечётки.

– Ну что? Пора и баиньки, – заявил Иавн Абрамыч. – Пошли укладываться.

– А темень-то какая на дворе, – вторил Манюня. – И небо чёрное, как унтер-офицерский сапог.

Заботливой рукой хозяйки на сеновале давно уже было заготовлено место ночлега в виде разостланного брезента с двумя подушками и стёганым одеялом.

– Благодать-то какая, а, Абрамыч! – умилялся Чубчик. – Умереть, не встать! Где ещё такую найдёшь? Один воздух чего только стоит. У меня аж всё обмякло.

– Это уже плохо! – заметил Бабэльмандебский. – Отвратительное, видать, зрелище!

Гости возлегли на свои ложа и приготовились ко сну. До их слуха доносились звуки вздохов и мерного пережёвывания отрыжки пастбищного рациона, доносившиеся из хлева. Где-то рядом пели сверчки, а за огородом без умолку квакали лягушки. Сквозь небольшое отверстие, зиявшее в соломенной крыше сарая, проглядывал чёрный небесный диск, усеянный мерцающим звёздным бисером.

– Манюнь, а Манюнь! – тихо позвал Иван Абрамыч. – Ты спишь?

– Почти что. Начинаю помалу отлетать.

– Что хотел тебя спросить: ты, случаем, не сомнамбула?

– Нет, а что?

– Да ничего, просто так. Ладно. Спи.

А заволакивающееся паутиной небытия сознание Чубчика почему-то непрестанно преследовали слова дурацкой, всем хорошо известной детской прибаутки: «Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет!»

Мир отходил ко сну. Душа постепенно отделялась от тела и лёгким дуновением возносилась в безбрежные просторы Вселенной.