Читать книгу Кто там шагает правой? - Владимир Маяковский, Владимир Владимирович Маяковский - Страница 23

В этой теме,

             и личной

                        и мелкой,

перепетой не раз

                     и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять.

Эта тема

             сейчас

                     и молитвой у Будды

и у негра вострит на хозяев нож.

Если Марс,

             и на нем хоть один сердцелюдый,

то и он

            сейчас

                     скрипит

                                про то ж.

Эта тема придет,

                     калеку за локти

подтолкнет к бумаге,

                        прикажет:

                                     – Скреби! —

И калека

           с бумаги

                     срывается в клёкоте,

только строчками в солнце

                                                       песня рябит.

Эта тема придет,

                     позвони́тся с кухни,

повернется,

             сгинет шапчонкой гриба,

и гигант

               постоит секунду

                                             и рухнет,

под записочной рябью себя погребя.

Эта тема придет,

                     прикажет:

                             – Истина! —

Эта тема придет,

                        велит:

                                – Красота! —

И пускай

           перекладиной кисти раскистены —

только вальс под нос мурлычешь с креста.

Эта тема азбуку тронет разбегом —

уж на что б, казалось, книга ясна! —

и становится

                       – А —

                                  недоступней Казбека.

Замутит,

             оттянет от хлеба и сна.

Эта тема придет,

                     вовек не износится,

только скажет:

                     – Отныне гляди на меня! —

И глядишь на нее,

                     и идешь знаменосцем,

красношелкий огонь над землей знаменя.

Это хитрая тема!

                     Нырнет под события,

в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,

и как будто ярясь

                     – посмели забыть ее! —

затрясет;

             посыпятся души из шкур.

Эта тема ко мне заявилась гневная,

приказала:

             – Подать

                        дней удила! —

Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное

и грозой раскидала людей и дела.

Эта тема пришла,

                     остальные оттерла

и одна

           безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

                От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись – велела – строчками лбов.

Имя

этой

          теме:

. . .!

Столбовой отец мой

                             дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

           я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

                            сердцебиеньем,

                                                      голосом,

каждым острием издыбленного

                                                      в ужас волоса,

дырами ноздрей,

                   гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный

                                                                        лязг,

ёжью кожи,

             гнева брови сборами,

триллионом пор,

                     дословно —

                                    всеми по`рами

в осень,

           в зиму,

                в весну,

                        в лето,

в день,

           в сон

не приемлю,

                ненавижу это

всё.

Всё,

     что в нас

                ушедшим рабьим вбито,

всё,

     что мелочи́нным роем

оседало

           и осело бытом

даже в нашем

                краснофлагом строе.

<…>

Что мне делать,

                     если я

                             вовсю,

всей сердечной мерою,

в жизнь сию,

сей

мир

           верил,

                       верую.

Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —

вижу ясно,

              ясно до галлюцинаций.

До того,

              что кажется —

        вот только с этой рифмой

                                                            развяжись,

и вбежишь

             по строчке

                        в изумительную жизнь.

Мне ли спрашивать —

                          да эта ли?

                                      Да та ли?!

Вижу,

        вижу ясно, до деталей.

Воздух в воздух,

                    будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

                высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

           большелобый

                         тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

              «Вся земля», —

                                 выискивает имя.

Век двадцатый.

                     Воскресить кого б?

– Маяковский вот…

                        Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив. —

Крикну я

             вот с этой,

                        с нынешней страницы:

– Не листай страницы!

                             Воскреси!

Надежда

Сердце мне вложи!

                          Крови́щу —

                                     до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожи́л,

на земле

           свое не долюбил.

Был я сажень ростом.

                     А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Перышком скрипел я, в комнатенку

                                                                  всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

чистить,

              мыть,

                        стеречь,

                                  мотаться,

                                                 месть.

Я могу служить у вас

                        хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

                толк веселым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

           обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

                        чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

                                   тяжесть

                                              или горе…

Позовите!

             Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

                                         аллегорий

буду развлекать,

                     стихами балагуря.

Я любил…

             Не стоит в старом рыться.

Больно?

           Пусть…

                     Живешь и болью дорожась.

Я зверье еще люблю —

                              у вас

                                       зверинцы

есть?

        Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверье.

                     Увидишь собачонку —

тут у булочной одна —

                             сплошная плешь, —

из себя

           и то готов достать печенку.

Мне не жалко, дорогая,

                                               ешь!

Любовь

Может,

           может быть,

                        когда нибудь

                дорожкой зоологических аллей

и она —

           она зверей любила —

                                тоже ступит в сад,

улыбаясь,

             вот такая,

                        как на карточке в столе.

Она красивая —

                        ее, наверно, воскресят.

Ваш

        тридцатый век

                        обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

                                           наверстаем

звездностью бесчисленных ночей.

Воскреси

             хотя б за то,

                                  что я

                                             поэтом

ждал тебя,

                откинул будничную чушь!

Воскреси меня

                хотя б за это!

Воскреси —

                  свое дожить хочу!

Чтоб не было любви – служанки

замужеств,

                  похоти,

                              хлебов.

Постели прокляв,

                     встав с лежанки,

чтоб всей вселенной шла любовь.

Чтоб день,

              который горем старящ,

не христарадничать, моля.

Чтоб вся

               на первый крик:

                                     – Товарищ! —

оборачивалась земля.

Чтоб жить

                не в жертву дома дырам.

Чтоб мог

              в родне

                           отныне

                                         стать

отец

        по крайней мере миром,

землей по крайней мере – мать.