Читать книгу Кот под луной. Tempore apparatus - Владимир Михайлович Мамута - Страница 3

Вот не знаю, это у меня только так бывает? Каждый день, если только позволяет погода, я с работы пешком хожу, минут сорок получается. А то работа сидячая… Да и автобусное ambre из-под мышек, даже украшенное парфюмом, не вдохновляет. Хотя, на вкус. Говорят, Гитлер уважал. И вот месяцами – никого знакомого на пути, и ничего, кроме времени года, не меняется. Понятно, город-то не маленький. Точнее, маленький, но мегаполис, так сказать, по нижнему допуску.

А бывает, как сегодня. Только вышел из проходной – Тайка, однокурсница, мимо бежит, лет пять её не видел. Раньше у неё были тёмные волосы до плеч, которые иногда собирались в хвост, а теперь она их сменила на короткую стрижку, открывавшую длинную тонкую шею. Тоже красиво.

– Ой, Лунёв! Сто лет тебя не видела!

Обнялись, поболтали. Точнее, болтала Тайка, а я слушал – как её близнецы выросли, какой муж начальник, и какие в Греции пляжи чистые, а в ресторанах блюда с морепродуктами. Ещё что-то… Спам в общем, но зарядила позитивной энергией. На меня Тайкин спам всегда действовал гипнотически, вообще не важно, что говорит, а слушать приятно, прямо в нирвану погружаешься. И глядит, своими удивлёнными, круглыми, серыми глазами, неотрывно и доверчиво, в твои глаза… Тайка молодец, витамин такой. И встрече радовалась искренне.

Минут через пятнадцать, смотрю – на лавочке одноклассник, Андрюха, цигарку смолит, ногой мокрый асфальт ковыряет… Неделю жара пекла, а перед концом работы вдруг ливень пролетел, минут пятнадцать, как из шланга, полоскало. Попрохладнело… Воздух прозрачный такой, и зеленью пахнет. Приятно посидеть, наверное… С Андрюхой мы, до восьмого класса, как коты до крови сцеплялись, черт его знает, почему. А потом он в ПТУ пошёл. Как-то встретились, я уже политех кончил, а он – чуть не обниматься! Да и я, вроде, обрадовался. И что это тогда было? Подошёл, поговорили, повспоминали…

А потом… потом стресс был. К переходу подхожу – всё, зелёного дождался… Смотрю, автобус в первом ряду остановился, ну, так, почти у зебры, полнеба закрыл. Я пошёл, а у обочины лужа, довольно широкая. Народ рядом тоже двинулся, но в обход лужи. А я замешкался на секунду, примерился, прыгнул, и тут сарай чёрный беззвучно вылетает из-за автобуса, только покрышки по мокрому асфальту прочмокали. Даже не притормозил, сволочь, ветром только горячим пахнуло… «Бэха», вроде. В десяти сантиметрах пролетел, я, с перепугу, не отматерился даже. Ну, перешёл, постоял на том берегу, иду дальше, переживаю… Родился, блин, кажется во второй раз… Фантазия разыгралась. Почему-то представил, как Тайка таращит свои серые глазищи, по-честному мокрые, и рассказывает по очереди всем встречным друзьям и знакомым, как она меня видела, прям за полчаса, и как хорошо поговорили, и надо обязательно встретиться, и помянуть, и ничто не предвещало, и вообще надо чаще встречаться, а то… А потом про Грецию и блюда с морепродуктами, потому, что жизнь – продолжается.

Не знаю, почему-то зацепило меня это происшествие. Вон, пару лет назад, зимою глыба льда с крыши съехала, в шаге впереди разбилась, осколок коленку зашиб, пол дня хромал – и ничего, кроме дурацкого весёлого оживления, наверное, от адреналина. А тут – тревожно, и не отпускает.

Думаю, надо зайти, четвёрку, что ли, взять, отметить факт продолжающейся жизни – и дух перевести. Тем более, пятница. Уже к своему кварталу подхожу, собрался дорогу к магазину перебегать, смотрю, впереди Алексей Петрович, не торопясь, идет. Я его сразу узнал, хоть и не видел лет десять. Он так сутулится, и лысинка, как пятачок среди длинных волос с проседью… Хотя нет, не пятачок уже, подросла лысинка… И седины больше, и волосы жиже. Я даже немного расстроился из-за его поредевших волос. Потому что, характерный такой тип, и располагающий к себе. По крайней мере, меня…

С Алексеем Петровичем я познакомился, кажется, в девяносто третьем. Я тогда только политех закончил по специальности «авиадвигатели». Год почти просидел на шее у родителей. Рушится всё вокруг, идти некуда… На рынок шмотьём торговать не тянуло, в бандиты тоже… Учился-то я нормально, хотел по специальности, а тут такой облом. Даже армии не нужен, хоть лагеря прошёл, и лейтенанта запаса получил. Младший брат, Ярик, тогда не выдержал, права купил, и, с третьего курса матфака, двинул машины бэушные гонять, вторым номером, в экипаже с каким-то зубром.

И тогда отец поговорил с давним другом, Игорем Сергеичем, который средним начальником в КБТМ оказался. Ну и тот говорит, давай пристрою, у нас кадры побежали счастье полными баулами возить, а работа ещё есть, всё-таки, мать её, стратегическая, пока не растащили, отрасль. Денег много не будет, зато зарплату иногда продуктами дают. Так я в КБТМ и попал, на должность инженера третьей категории. Игорь Сергеич начальником испытательной станции был, и, понятно, меня к себе взял. Старшие товарищи движок на стенде гоняют, а я присматриваюсь, и журнал заполняю. Ну, хоть так, хотя ушам – больно… В принципе, интересно было, живая машина в работе, хотя, по правде сказать, уровень техника. Да ещё в технологии спирт, и, в сочетании со всеобщим стрессом на почве разрушения идеалов, бухали все по-чёрному. Прямо на стенде, в конце смены. Игорь Сергеич потом, года через два, от инсульта помер. Жалко. Хороший был мужик, мы с Яриком его с детства помнили.

Ну вот, на испытаниях, всё время кто-нибудь толкался из смежников – конструкторы там, электрики, киповцы… Ну, и Алексей Петрович часто заходил. Был он хронически прикомандирован к нам от смежного института, занимавшегося дальней связью и, в частности, телеметрией. К нему с уважением все относились, спец, говорили, классный. И, главное, вид, какой надо спецу – Паганель такой, псих учёный: длинный, худой, нос тонкий, прямой, чуток кривоватый, губы поджатые, глаза чёрные, блестящие, с сумасшедшинкой, и, если соскакивает на свою тему, то ему уже не важно, что его не понимают – говорит, как со своим братом – радистом. И голос, как у советского диктора – такой обволакивающий баритон. Я даже, после нескольких его посещений, интересоваться начал, и пытался въехать в его проблемы, хоть это, в мои примитивные служебные обязанности, никак не входило. А Петрович это дело приметил, подсядет, и просвещает по проблемам телеметрии. Я теперь подозреваю, что он больше сам себе свои же идеи проговаривал, потому как, «сначала было слово» … Ну, в принципе, это мне потом пригодилось. Я потом к конструкторам присмотрелся, и, как Игорь Сергеич помер, к ним в отдел перешёл, и так дальше и продвигался на ниве карандаша и резинки. Да, для конструктора кругозор важен.

А с Петровичем мы сошлись почему-то, хоть он на пятнадцать лет старше. Вот, как с одноклассником Андрюхой почему-то сцеплялись, а здесь – почему-то сошлись… Он меня даже на сороковник домой пригласил, я тогда ещё не женился. Нормально тогда посидели… Оказалось, что у Петровича есть домик в квартале послевоенных частных домов, в основном деревянных, обитых, крашеной в тысячу слоёв облупливающейся краской, дощечкой в ёлочку, с потемневшими шиферными или гнилыми железными крышами, на низких цокольках из дефицитного, после войны, битого кирпича… Как этот квартальчик сохранился среди советских новостроек, в одной из которых я жил?

Вот так. И жили рядом, и не виделись десять лет. Даже больше! Отлучили его от вечной командировки перед тем, как Ельцин ушёл – это ведь в девяносто девятом? Куда-то его перевели, на другую тему, и с повышением, говорят, оценили, как учёного. Как уходил, позвал на проставу, договорились пересекаться, а жизнь, она, как всегда, по – своему всё устроила.

Ну так вот, впереди Алексей Петрович, не торопясь, идет, а я его, значит, догоняю…

Вот опять не знаю, это у меня только так бывает? Когда лоб в лоб с человеком встречаешься, там всё понятно, согласно принятому ритуалу идёт. А тут… Вроде и рад человеку, а есть выбор. Окликнуть… Или оставить всё как было, во избежание неожиданностей, да и перебежать, всё-таки, на другую сторону улицы. Может, оглянется Петрович, улыбнётся через силу… «– Как дела?.. Извини, тороплюсь, рад был увидеть!» … Я всегда мучаюсь, когда есть выбор. Прислушиваюсь к себе, жду какого – то сигнала, что ли? Недавно, на что хрень – мобилка сдохла, новую выбирал – так три дня в нете сидел – отзывы, характеристики… А купил в итоге не по отзывам, а по сигналу. Ничего, работает…

– Алексей Петрович! – я поравнялся с ним, и видел знакомый профиль. Да, не помолодел…

– Что?.. Владик? – Петрович остановился, повернул голову, и у меня, как говорится, отлегло от сердца. Я был к месту, сигнал случился правильный…

– Вот… Сколько лет, – я уже пожимал протянутую руку. Рукопожатие было по – прежнему крепким.

– Рад, рад… – и я видел, что он и правда рад, и мне было приятно, что он рад. Вот же, и отношения были, ну, скажем, просто приятельские, и не виделись чёрт знает сколько, и встреч, если честно, не искали, а тут такой неожиданный резонанс душ. Так у меня когда-то… давно… бывало. Начнешь с человеком говорить, хоть и случайным, и в общем, о пустяках, и тут вдруг, как магия какая-то: обыденные слова обретают тайный смысл, и сквозь неказистое лицо проступает прекрасный лик, заполняющий колышущееся пространство, и какая-то сила притяжения соединяет души – вот, это важно, то, что он сейчас говорит, и сам факт существования этого человека важен для мироздания, и я не зря живу… Только с годами прошло. Стандарт в общении, что ли, наработался, ожоги накопились, и… В общем, если только в диапазоне между ста пятьюдесятью и четырьмястами, да и этот эрзац всё реже случается. Загрубел. Скорлупой покрылся. А «Бэха» бежала, хвостиком махнула… и скорлупка треснула?

– Ну, ты где сейчас?

– Да там же, сектором командую… На газогенераторах…

– О! Ответственно! Отделом-то, кто правит? Маштаков, небось, на пенсии?

– Три года назад ушёл, а в прошлом году помер…

– Царствие… Хороший спец был. Лет восемьдесят?

– Семьдесят восемь. Нового со стороны взяли. Вроде, тянет…

– Деньги-то платят?

– Получше сейчас. Работы много. Две темы идёт.

– Ну да, нормально. Как, семьёй обзавелся?

– Да… Была. Недолго. Не оправдал высокого доверия.

– Извини… Слушай, сегодня, вроде как банный день… Времени есть чуток?

– Есть, в принципе…

– Давай ко мне зайдём, посидим… А то, что-то долго ты ко мне не заходил.

Говорил Петрович плотно, немного отрывисто, казалось, что он иногда улыбался, но не губами, а как-то всем лицом, что ли… Такая тень доброжелательной улыбки, набегающая иногда на глаза, и лишь слегка касающаяся уголков губ.

– Так, а я тогда в магазин забегу, возьму что-нибудь. Вы что предпочитаете?

– Не надо, не трать дорогое время. У меня есть всё… Я настаиваю.

– Неудобно…

– Ну, ты прям требуешь, чтобы я рассказал, когда бывает действительно неудобно, – тут он впервые улыбнулся широко.

По узкой асфальтовой дорожке, растерзанной глубокими трещинами и выбоинами, мимо заросших кустами палисадников, болтая о пустяках, мы свернули в переулок, наполненный теснящимися кривыми крышами стародавних домиков, меж которых то тут, то там, пробивалась яркая, после недавнего дождя, зелень яблонь и вишен. Крыши у домиков стали получше, чем пятнадцать лет назад, стены украсила пластиковая вагонка, и даже, как нахальный золотой зуб посреди не слишком ухоженного рта, торчал вдалеке новенький двухэтажный особняк, сияющий широкими зеркальными окнами.

Хоромы Петровича располагались напротив особняка. Каким-то чудом, домик сохранил изначальную миниатюрность и девственность, не рассыпавшись, как большинство соседей, на расползшиеся по участку составные части, принадлежащие разным владельцам, и даже, в отличие от хозяина, помолодел, обретя новый слой краски на дощечках ёлочкой, ярко-синюю крышу и модные окна в пластиковых переплётах. Ещё появился высокий сплошной зелёный забор из волнистых железных листов, с воротами и калиткой.

– Никак машиной обзавелись?

– Нет уж… Суета это всё, и потеря драгоценного времени. А вот дочка с внуками иногда заезжает. Заходи.

Петрович распахнул калитку, пропуская меня вперёд. Я шагнул на дорожку из неровно лежащих, погрузившихся в землю и потрескавшихся бетонных плиток, с причудливыми пятнами подсыхающей влаги, и оказался в тени яблонь, сохранивших душистую прохладу недавнего дождя, уже разогнанную зноем и ветром там, за зелёным забором. Сделав несколько шагов, я услышал, как Петрович громыхает засовом, запирая калитку, остановился, глубоко вздохнул и понял, что тревога, наконец, покинула меня.

– Ну, Владик, проходи в дом, нам придётся самим ужин сварганить, а то Валентина Михайловна моя у дочки, на даче.

– На даче? Да у вас здесь дача…

– Не… ключевое слово здесь – «у дочки». В сладком рабстве у внуков, пока дети трудятся. Проходи на кухню.

– Понятно… Чем помочь?

– Сейчас, дай сообразить. Я нормальную еду буду разогревать, а ты зелёнку покроши, сейчас выдам… Ножик вон там, и дощечка. Руки помнишь, где помыть?

Я осмотрелся. В общем-то, в доме мало что изменилось, и это обрадовало меня. Когда я входил в прихожую, у вешалки скрипнула половица – скрипнула, как пятнадцать лет назад. Петрович, не вздумай чинить эту половицу! Громко и уютно тикали часы – как пятнадцать лет назад. Нынешние часы, они ведь не тикают… Время соединилось, и я понял природу моей ушедшей тревоги. Просто, именно сегодня моё время не должно было останавливаться, иначе оно не соединилось бы в завершённый круг. Я должен был попасть сюда – в этот дом, где и был-то всего пару раз. Всё верно, всё верно, дом. Дом – как раз то место, где должна копиться память – и в старых вещах, и в запахах, и в фотографиях на стенах, в доме должны рождаться и умирать, плакать и смеяться… Идиотская карусель смены нового на совсем новое, да она просто стирает человека, превращает в такой… наркозависимый субъект и, единовременно, объект потребления, тупой, злобный и завистливый, с чёрной кочерыжкой вместо души. Вот у меня – разве дом? Времянка, куда забегаю переночевать, заполненная даже не случайными вещами, а так – девайсами, предназначенными для периодического уничтожения. Хоть работа человеческая, не для денег… Да. Мне только предстоит обрести дом, сделать хотя бы ещё одну попытку.

Я с удовольствием резал молодые огурцы, редиску и зелень на выскобленной дощечке из какого-то мягкого светлого дерева, с глубокой выемкой к середине от долгого употребления. В выемке скапливалась вода, подкрашенная зелёным соком. И ножик был старый, источенный, ещё советский, из моего детства. В микроволновке кружилось что-то мясное, распространявшее соблазнительный аромат.

– Ну что, здесь расположимся, или выйдем в сад?

– В сад давайте!

– Ну, тогда смотри. Там, в саду, столик под деревами увидишь, таскай туда закусь, хлеб не забудь, вон он, ну и это, видишь всё… Поднос возьми, чтобы быстрее. Салатик свой майонезом заправь. А я в погреба!

Хозяин вышел из дома, и я, заполнив поднос, поспешил за ним. На улице огляделся, увидел под большой, художественно корявой яблоней, усыпанной незрелой яблочной мелочью, сколоченный из досок, довольно длинный стол, покрытый выцветшей потёртой клеёнкой, украшенной лужицами дождевой воды и сбитыми потоком воды и порывами ветра листьями. У стола стояло несколько древних, крашеных линялой масляной краской разных цветов, табуреток. Одной из них посчастливилось попасть в колышущееся пятно солнечного света, пробившегося сквозь густую листву, и она отбрасывала уже довольно длинную, мерцающую в такт порывам ветра, тень.

За один раз на поднос всё не поместилось и, когда я возвращался из второго рейса, увидел Петровича выходящим из-за дома с двумя бутылками, ловко удерживаемыми одной рукой, потому что вторая рука была занята кемпинговым фонарём, похожим на старые керосиновые лампы. Наверное, за домом и был спуск в заявленные погреба.

– Не много будет? – спросил я, скорее из вежливости.

– Так чтобы два раза не ходить! На свежем воздухе, оно… Смотри, вечер-то какой! – ритм речи улыбавшегося всё чаще Петровича изменился, он больше не был плотным, а даже немного расслабленным.

И правда, вечер… Ве-чер… «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…». Вечер – это что, уже вчера?.. Я почувствовал себя выпавшим вдруг из навязчивого ежедневного ритма, превращавшего вечера в короткую злую метку на рабочем графике, одну из множеств, обозначающих неизбежно скорое наступление нового дня, похожего на предыдущий, как воробьи в стайке, только что мелькнувшей над головой. Нет, пусть вьюга злится, а вечер пусть длится, зачем торопить новый день… Ведь не хуже звучит: «Вечор, ты помнишь, вьюга длилась…».

Мы устроились друг против друга. Петрович принялся нарезать сыр, объявив, что горячее пойдёт ко второй, а я рассматривал принесённые им бутылки причудливых, как французская любовь, форм. Ого… «Мартель», «Хеннесси»…

– Алексей Петрович, чёт излишне шикарно. Может, попроще чего? – я действительно почувствовал себя неудобно – ну, не юбилей же какой…

– Тебя форма смущает? Давай лучше оценим содержание, ибо форма обманчива и может скрывать многие сущности! – отреагировал Петрович, выдёргивая пробку и наполняя стопки.

– Ну, со свиданием тогда!

Чокнулись, и я неприлично опрокинул в себя напиток, как будто не знал, что с «Мартелем» так не обращаются. На самом-то деле, я не любитель коньяка и излишнего расширения сосудов, поэтому даже обрадовался, что выпитое коньяком явно не было, а было чем – то другим, приятным, отзывающимся мгновенным теплом в пищеводе, крепким, мягким и с ароматной фруктовой ноткой. Сразу закусывать не хотелось, я свернул трубочкой тонкий влажный ломтик сыра и, не торопясь, положил его на язык, чтобы терпкий горьковатый сырный вкус смешался с остатками фруктового аромата.

Помолчали, прислушиваясь к наступающей лёгкости, стирающей впечатления уходящего дня и неуловимо меняющей контуры окружающего мира.

– И как тебе?

– Здорово. Это что?

– Ха! Нам, кандидатам в доктора, свойственен научный подход даже к древнему искусству винокурения. Тем более, падалицу жалко – и она есть творение Божье… Видишь, как бывает. Несбывшиеся ожидания не всегда приводят к разочарованию… За завтрашнее самочувствие, кстати, не опасайся.

– Ну, вы маг!

– Давай, горяченького – и, без длинной паузы, ещё по одной…

Добавляя по чуть-чуть, на намеченном пути в промежуточную нирвану, и исполняя сладкий ритуал разговора ни о чём – с длинными паузами, украшенными щебетом птицы, спрятавшейся в ветвях сада, или шелестом листвы, разбуженной порывом ветра – мы, как парусник, вплыли в густые сумерки. Петрович, хмыкнув «– краёв не видно!», щёлкнул выключателем фонаря, и яркий синеватый свет мгновенно заключил нас в тесную комнату со стенами из мрака, в котором колыхались странные тени.

Мне стало немного тревожно, и, чтобы прервать затянувшуюся паузу, я спросил:

– К нам в командировку не собираетесь?

– Вряд ли. Я от космической связи далеко ушёл. Кардинально.

– Да ладно! – ляпнул я в пьяном возбуждении, – как нам изменять, так всё просто получилось! Найдите повод – и в командировочку, а мы уж встретим. Вас хорошо вспоминают!

– Всё не просто, Владик, всё непросто… Последние пятнадцать лет я занимаюсь… Ладно. Подводной связью на сверхдлинных волнах. Это совсем другая область и даже, где—то, другая физика… – Петрович говорил медленно, но отчётливо, и даже с какой—то подчеркнутой артикуляцией каждого звука. Его и раньше, помнится, не сильно «забирало» на застольях.

Я понял, что ляпнул, но продолжал упорствовать.

– Ну а чё – антенны, датчики, передатчики, какая разница!

– Разница. Она су-ще-ствен-на! Хотя тебе, конечно, простительно непонимание разницы, – тут я понял, что Петрович седлает любимого конька, и мне следует собраться, дабы не потерять реноме, – Видишь ли, космическая связь осуществляется в сантиметровых диапазонах, ну, ты видел эти тарелки, а вот дальняя подводная связь имеет дело с длинами волн в сотни, тысячи километров! Речь идёт об огромной потребляемой мощности, такой, что нужна специальная электростанция, чтобы запитать передатчик, крайне низком коэффициенте полезного действия, антеннах длиной в десятки километров… весьма неординарной конструкции. Станции дальней подводной связи смогли построить лет тридцать назад только Союз и Штаты. Британия пыталась, но закрыла программу. Это очень дорого, даже только наука. Пока… Пока удалось освоить длины волн порядка четырёх тысяч километров – это частота около восьмидесяти герц. А дальше – область неведомого, которое меня очень… крайне интересует. И утолить своё любопытство я могу, только участвуя в госпрограмме, ну, хотя бы по подводной связи. Так что, никаких сантиметровых тарелок!

Петрович усмехнулся и замолчал, а я вдруг почувствовал себя мальчишкой с водяным пистолетиком, попавшим на танковый полигон.

– И что там, за восьмьюдесятью герцами? – спросил я осторожно.

– Ха! Там ключ… Знаешь, такой золотой ключик, как у Буратино, – я не почувствовал в словах Петровича иронии, скорее воодушевление, – И пока… пока сказка, которая вдруг может перестать быть сказкой. Правда, я не уверен, что всё это своевременно…

Петрович вновь задумался, глядя сквозь меня.

– И всё-таки?

– Не боишься проткнуть носом полотно, на котором нарисован… всего лишь очаг?

Я промолчал…

– Ладно, – Петрович задумался на секунду и продолжил, – у меня со сказки всё и началось. Про Кощея. Бессмертного. Ты знаешь, что Валентина Михайловна филолог университетский?

– Нет, как-то не прозвучало, когда знакомились… Или забыл…

– Филолог. А специализируется на фольклоре. Так что, я её сказки чуть не сорок лет слушаю. Да… И вот, по началу, я её подначивал – мол, что это за наука – сказки. Вот мы, физики… А она мне: «– что б ты понимал, циник несчастный, сказки стали литературой исторически позавчера, а изначально они есть зашифрованное свидетельство о древнем опыте человечества!» Вот, Илья Муромец, скажем – сказочный герой, а вместе с тем – исторический, и есть могила, которой можно поклониться… И кто сказал, что, могила Святогора не отыщется? В древности люди, в общем-то, ничего не выдумывали, а пересказывали виденное и слышанное, как понимали, но честно, и передавали в виде сказки от деда к внуку. Понятно, что ошибки со временем накапливались, но ядро – оно оставалось настоящим, и главное, до него добраться. Вот, Валентина Михайловна, как археолог, и счищает ошибки, словно землю с черепка, с переменным успехом. Ну, наверное, и правда – наука.

– Так, а…

– Погоди!.. Вот я как-то задумался, под влиянием жениной пропаганды, и в порядке логического упражнения, а какое это самое историческое ядро в сказках, где про Кощея?

– Ну как, – вяло отреагировал я, расценив последние слова как вопрос к себе, – лав стори, где Кощей есть символ препятствий, на пути влюблённых царевича и, как там её…

– Во-во, жертва мультфильма, и вообще массовой культуры. Лав сторя твоя – это уже работа литераторов. Во всех сказках про Кощея есть неизменяемое ядро. Смерть Кощея.

– А… Хрустальный ларец, заяц кажется, утка, яйцо, игла…

– Ну, точнее так. Смерть Кощея спрятана на острове Буяне, на котором растёт дуб, на дубе висит сундук – иногда зарыт под дубом – в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла. А смерть Кощея на конце иглы. Ничего не напоминает?

Петрович явно увлёкся. Я никогда не видел его таким возбуждённым. Он снова говорил плотно, но обычно его интонации окрашивались лёгкой иронией, а тут… Он встал, прислонился спиной к яблоне, оказавшись на границе света и тьмы, и в глазах его поблескивал синеватый огонёк фонаря. И я вдруг, то ли от выпитого, то ли от того, что сегодня моя нажитая скорлупа действительно осыпалась, как когда-то ощутил, что слова Петровича имеют тайный смысл, и сквозь его скрытое тенью лицо проступает прекрасный лик, заполняющий колышущееся пространство, и какая-то сила притяжения соединяет души – вот, это важно, то, что он сейчас говорит, и сам факт существования этого человека важен для мироздания, и я не зря живу…

Я отрицательно покачал головой.

– Ну как же, тебе тридцать лет чакрами и аурами мозги промывают, а ты до сих пор не проникся. Ну, слушай… И в ведической традиции, или, если хочешь, сказках, и у китайцев, человек имеет семь тел – физическое, эфирное, астральное, ментальное и ещё три, свойственные его высшему «я». Сундук, заяц, утка, яйцо… А которые высшее «я» – это игла! Кстати, игла трёхчастна: тело, ушко, остриё… В некоторых вариантах сказки, чтобы Кощей умер, нужно сломать иглу – то есть лишить его индивидуального, личного «я». Но мне интереснее другой вариант, я думаю, более древний, восходящий к первичному знанию, где говорится, что смерть Кощея на конце иглы.

– Что за первичное знание? – обеспокоился я.

– Это сейчас не важно, можно потом, когда-нибудь… Слушай, ты ведь не считаешь себя прямым потомком макаки с сочинского пляжа?

Я догадался, что это не грубость, а намёк на происхождение первичного знания, и не обиделся.

– Не огорчай, – продолжил Петрович. – Да… Так что есть конец иглы? Тысячу лет назад схоласты поняли, что идеальная игла на своём конце сходится в точку, не имеющую размера. Что на ней может поместиться? Ничего. Разве что чёрт. Или тысяча чертей, без разницы – ведь они нематериальны! То есть, конец иглы – это символ нематериального, которое реально – именно благодаря своей «нематериальности», кончик иглы становится главной частью полезного инструмента, раздвигающего материю и тянущего за собой нить. Чем нематериальней кончик, тем лучше инструмент. Обломи кончик – и у тебя в руках бесполезный кусок металла… Отсюда, игла – доказательство главенства нематериального над материальным.

– Ну да, – понял я по-своему, куда клонит Петрович, – я не то, чтобы прям верю, но вот что-то точно есть… Вот мне иногда сны снятся…

– Сны – это важно, но сейчас не о них. Что, с точки зрения научного знания, нематериально, но является принципиальным свойством мироздания? Правильно, только информация. Как там… Сначала было слово, и слово было у Бога, и слово было – Бог… Слово, в его обыденном смысле, можно написать на глине, бересте, бумаге. Информацию нельзя воспринять без её материального носителя, но один и тот же символ… или код может передавать разная материя, то есть информация не является свойством конкретной материи, и в этом смысле она вполне себе не материальна… Не потерял нить? Во-от… Значит, главное, что определяет жизнь, ну или смерть, Кощея, это некий код, делающий иглу инструментом, придающим индивидуальные свойства Кощеевой личности. Инструментом, без которого остальные четыре Кощеевы тела, включая материальное – сундук, бесполезны, да что там, мертвы!.. Да, сундук – хороший символ для материального тела, уж куда материальнее, – немного отвлёкся Петрович, чем я воспользовался.

– Так всё-таки, смерть – или жизнь?

– А в чём разница? Это ведь неразрывные… свойства одной и той же сущности. Без «да» не может быть «нет», двоичный код станет бессмыслицей, лиши его хоть нуля, хоть единички… А вместе они описывают любое явление материального мира. Знаешь, я думаю, что вечная жизнь была бы очень похожей на смерть…

Я задрал голову, чтобы разглядеть небо. В бездонном провале меж яблоневых крон горели звёзды, и медленно двигалась тусклая светящаяся точка – спутник. «Да» – это звезда, «нет» – пустота… Почему так темно посреди города? Наверное, в переулке умерли фонари… Завтра приедут электрики из Горсвета, заменят датчик, и фонари оживут.

– Вот и скажи, откуда берётся код, делающий неживое живым?

Услышав вопрос, может, и риторический, я посчитал невежливым промолчать.

– Ну, ДНК, вроде, передаёт информацию…

– ДНК – это черепок, на котором отпечаталось Слово. А слово было у Бога… Слушай, у нас тут кончилось, ты как?

– Не знаю…

– Пойдём в погреба! Сырку и водички захвати, что ли… И булку вон.

Конечно, мне было интересно, что за погреба с таким приятным содержимым… Петрович шёл впереди, держа в руке фонарь, и я старался поспеть за колышущимся пятном света, рискуя наступить на пятки своему проводнику. Я подумал, почему-то, что вот так, только, конечно, с чадящим факелом в руке, Харон вёл к Стиксу вверенные ему души, дабы оные преждевременно, до прибытия в Аид, не переломали себе ноги.

По крутым ступенькам, укрытым шиферным навесом, мы спустились к низкой железной дверке. Петрович щёлкнул ключом и толкнул дверь.

– Осторожно, порог высокий.

В коридорчике, куда мы вошли, зажёгся свет, и Петрович решительно направился к древнему узкому шкафу из изъеденных жучком, покрытых тёмной морилкой досок, рядом с ещё одной, открытой, дверью в уже освещённую комнату. На ощупь, едва приоткрыв шкаф, он достал из его нутра бутылку и прошёл в комнату.

Комната оказалась довольно большой, почти квадратной.

Я сразу понял, что никакие это не погреба, а самая настоящая лаборатория.

В комнате не было окон, и главной формой в ней был квадрат. Пол был выстлан квадратными листами из толстой чёрной резины, а в средней его части был квадрат, со стороной метра в два, из шестигранных, порядочно истёртых, чугунных плиток, на каждой из которых выступала надпись с буквой «ять» на конце. Над чугунным квадратом низко свисала решётчатая панель такого же размера, из металлических полос «на ребро», скорее всего, медных, образовывающих ячейки со стороной сантиметров в десять. Посредине чугунного квадрата стоял уютный, плетёный деревянный шезлонг, застланный одеялом. Наверное, в нём можно хорошо выспаться, решил я. Вдоль стены расположились большой письменный стол с офисным креслом на колёсиках и длинная, металлическая самодельная стойка под потолок, с полками, застланными линолеумом. Стойка была забита какой – то лабораторной аппаратурой, хаотично опутанной разноцветными проводами разной толщины. Я твёрдо узнал только древний осциллограф с круглым выпуклым экраном и пару стабилизаторов напряжения. В углу поодаль красовался массивный серый металлический шкаф, видимо, электрический, судя по двум глазкам над дверкой, один из которых светился зелёным неоновым светом, и ручке рубильника сбоку. Я почему-то подумал, что второй глазок, если он загорится, должен быть непременно красным. Освещалась комната квадратными плафонами на стенах, равномерно распределёнными по периметру. Плафоны светились холодным белым светом. Дополнял картину едва слышный, низкий, расслабляющий гул трансформатора, видимо, располагавшегося в шкафу.

– Владик, давай-ка закусь сюда, – скомандовал Петрович, зачем-то включая лежавший на столе ноутбук, – я по бутербродику сварганю, а ты осматривайся. Вон, в шезлонг присядь, там удобно.

– Тут скорее не присесть, а прилечь получится. Плитки интересные, с надписью… «Сомовъ»…

– А… Это ещё батюшка мой приволок. Тут до войны хутор был, и большая мельница. Хутор сгорел, мельницу разбомбили вдрызг… Ну, участки выделили, строиться людям надо… Так народ потихоньку развалины разбирал, в основном кирпич на фундаменты, а отец плиток ещё, для погреба, догадался взять. Вечный материал – чугуний!

Я положил принесенное на стол и расположился в шезлонге, разглядывая стойку с приборами. Тем временем, Петрович наполнил стопки, и зачем-то продолжил возню с ноутбуком вместо того, чтобы готовить обещанные бутерброды. «Может, музычку хочет запустить», – подумал я и принялся искать глазами колонки. На одном из блоков на стойке засветился синим экранчик размером с пачку сигарет, по которому побежали яркие цифры, и трансформатор загудел сильнее.

Колонок я не нашёл. Зато предметы вокруг начали быстро расплываться, как будто оказались за стремительно покрывающимся паром стеклом, сквозь них проступили яркие округлые зелёные пятна, напоминавшие листья – да это и были листья, похожие на огромные листья кувшинок с жёлтыми прожилками, повисшие в воздухе на толстых красноватых стеблях. И они выглядели куда более реальными, чем расплывшиеся пятна, только что бывшие стойкой, возившимся у стола Петровичем и шкафом с зелёным неоновым глазком. Только чёрные квадраты резины и чугунные соты под ногами оставались чёткими. Даже слишком, нарочито чёткими. И по этим нарочито чётким резиновым квадратам, из мутного пятна, обозначавшего стол, прямо на меня ползла Абсолютно Реальная Змея. Впрочем, с тем же успехом можно было бы утверждать, что абсолютно нереальная. В том смысле, что её треугольная башка с маленькими… размером со стандартное яблоко из супермаркета… злыми глазками и мелькающим между белесых губ, обозначающих контуры пасти, ярко-красным раздвоенным языком, была размером с ведро. А мерзкое, лоснящееся, зелёное, с серыми разводами, извивающееся тело соответствующей толщины, к тому моменту, как голова приблизилась к моему шезлонгу, продолжало монотонно выползать из стола. Преодолев шок, я сорвавшимся голосом заорал: «– Петрович, справа!», вскочил на шезлонг, грохнулся головой о медную решётку, отозвавшуюся звоном воскресного колокола, и провалился в беззвучную черноту. Меня не стало.