Читать книгу Мудрый король - Владимир Москалев - Страница 6

Гарт ехал и вспоминал, как совсем недавно близ Лана ему довелось наблюдать сцену сожжения еретика. Того привезли в карете как преступника, как матерого злостного убийцу. Площадь кишела народом, любопытным до такого рода зрелищ. Слышались крики негодования в адрес иноверца, но редкие, негромкие. Чаще, но тише высказывались, ругая святую Церковь, применяющую такие бесчеловечные методы вместо того, чтобы вернуть заблудшую овцу в стадо Христово или, коли она упорствует, заключить в тюрьму.

Гарт поинтересовался тогда, кого это выводят из клетки с цепями на руках. Кто так гордо, независимо и даже с улыбкой смотрит поверх голов своих палачей и уверенно, смело идет вперед, будто не столб с кучей хвороста ожидает его, а царствие небесное, откуда Господь протянул уже к нему свои ладони? Ему ответили, что это один из тех, кого называют страшным словом «катары». Он пожелал узнать, кто они такие; вместо ответа ему указали на столб, куда уже привязывали осужденного. К нему подошел священник с распятием, просил отречься от ложной веры. Но еретик лишь улыбался и смотрел в небо, словно там был написан ответ, который проложит ему дорогу в райские кущи. Наконец, когда задымил хворост у него под ногами и рванулись кверху нетерпеливые, жадные языки пламени, он закричал на провансальском языке, и это был его последний в жизни крик:

– Я не боюсь смерти! Душа вечна и создана Богом, а тело – демоном. Оно – ничто! Ваша Церковь не является Церковью Бога; она есть община жуликов, погрязших в пороках. А ваш папа – наместник не Христа, а сатаны, ибо он создал этот мир зла, а вовсе не Бог! Дьявол создал человека, и Церковь наша чиста…

Но захлебнулся голос, перешедший в сдавленный крик. Огонь и дым разом обволокли несчастного катара, и он замолчал навеки, а глаза его до последнего вздоха были устремлены в небо. Потом потухли, и голова упала на грудь…

Вспоминая эту казнь, Гарт предался размышлениям. Усталое августовское солнце лениво освещало поляны по обе стороны тропы; вяло шевелящие листьями дубы и вязы провожали всадника, глядя ему вслед, а он, устремив взгляд промеж ушей коня, силился разгадать загадку. Катары. Кто они? Он знал, они с юга. Оттуда, из Альби и Тулузы веет ветер ереси. Чего они хотят? Этого Гарт не понимал. Зачем восстают против Церкви? И это оставалось неясным. Не боятся смерти… Легко восходят на костер. Во имя чего? Новой религии, которая, как они полагают, сильнее и чище? Но что даст их ничтожный глас? Призыв к восстанию? Может, они собираются возглавить новую Церковь, поднять массы и идти на свержение католицизма – насквозь продажного, прогнившего и лживого, как сами они утверждают? Но их убеждения! Каковы они? Во что они сами веруют? Не в Бога, а в дьявола, который создал этот мир? И люди верят им, потому что мир этот несовершенен, в нем царит зло. Кто богаче, тот сильнее, а значит, простолюдины всегда останутся бесправными, гонимыми, притесняемыми – теми, кого знать считает ничтожным, грязным классом… Значит, они Бога не признают? А может, думают, Его нет? Выходит, они безбожники, и за это их травят, убивают, сжигают на кострах?…

Что-то непонятное обозначилось неожиданно впереди, чуть левее, шагах в пяти. Гарт повернул голову. Человек стоит – в темном одеянии, капюшон на голове. Старый человек, ошибиться невозможно. Паломник? Путник? Нищий? Может, монах? Поравнявшись с ним, Гарт натянул поводья. На него испытующе, не мигая, но не зло глядели два черных глаза. Ниже их – впалый рот, лишенный доброй половины зубов.

Так они оба с полминуты глядели друг на друга, ни один не двигаясь дальше. Гарту стало любопытно. Он чувствовал – не обычный это путник и неспроста появился, как гриб из-под земли вырос. На ум почему-то пришла легенда о короле Артуре. Уж не Мерлин ли это перед ним, благодушный чародей? Тот тоже был стар. Заточила его навсегда в подземной пещере фея Моргана. Может, померла, и вышел из плена добрый волшебник Мерлин?

– Кто ты? – спросил Гарт. – Как оказался здесь и почему стоишь у меня на пути?

Вместо ответа незнакомец выпростал из-под балахона руку и протянул ее к всаднику:

– Бога ради и во имя владычицы нашей прекрасной Геры! Не дашь ли монету бедному страннику?

– Так ты женщина? – удивился Гарт, услышав голос. Не медля спешился, подошел, слегка поклонился. – Вот уж не ожидал. – И усмехнулся: – Думал, Мерлин. На, возьми, добрая женщина. – И Гарт вложил в руку нищенке свой кошелек. – Там около сорока су. А больше у меня ничего нет, даже хлеба на дорогу.

Не сводя с него глаз, женщина взяла кошелек, взвесила на руке.

– Как же сам обойдешься без денег? – спросила. И прибавила: – Рыцарь, вооружен, на коне – и без единой монеты.

– Тебе они нужнее. А я уж обойдусь. Повезет – встречу кого-нибудь на пути, а нет, так… Но отчего ты так пристально меня разглядываешь? Розы на мне не растут, а по возрасту я тебе не пара.

– Красавчик ты, рыцарь, вот почему гляжу, – неожиданно улыбнулась старуха. – Не удивляйся. Любуюсь. И я ведь когда-то была молода. А нынче – лет сорок скинуть бы мне – мой бы ты был и не уйти тебе от меня. В огонь за тобой пошла бы. Кроме того, что хорош собой, еще и вежлив. Другой не счел бы нужным сойти с коня, а ты подошел, деньги отдал, да еще и поклонился при этом старости моей…

– Милосердие – первейший долг рыцаря, – ответил ей на это Гарт, – а уважению к старости меня учили с юных лет. Сами когда-нибудь будем такими. Так говорили отцы Церкви, где я обучался наукам.

– Присядем. – Она указала клюкой на поваленное дерево. – Зачем стоять?

Помолчав некоторое время, старуха снова заговорила:

– Я задам тебе еще вопрос, а потом назову твое имя. Угадать нетрудно, – я давно поняла, кто передо мной. Но скажи, ты не трувер ли? Развелось их нынче. Бездельники. Сочиняют свои канцоны и сирвенты, веселят баронов в замках, тем и живут.

– Я не трувер. А ремесло это, кстати, не хуже любого другого. Каждый по-своему зарабатывает свой хлеб. Ты просишь милостыню, он сочиняет и поет песни.

– Что ж, – согласно кивнула старуха, – среди них есть неплохие ребята – бьют по церковникам, не щадят даже папу. Но подвизаются на этом поприще и негодяи, мечтающие кружить головы замужним дамам или петь вообще черт знает о чем, – что в голову взбредет. А есть такие, как Бертран де Борн. Он барон и как воин прославляет войну. Но как человек из знати ненавидит сервов, вилланов и горожан. Они для него вроде навоза. Послушай-ка, что он пишет:

Мерзавец! Ни во что не ставит вилланов и любит войну, а сам едва держится в седле. Попадись он тебе, ты бы живо душу из него вытряс.

– Как знать, – возразил Гарт, – быть может, он одержит верх в честном поединке.

– Никогда! С тобой не сравнится ни один. Ты выбил из седла самого графа Вермандуа, а за ним его сенешаля. Лучшие были бойцы на турнире в Жизоре. Ведь ты Марейль и тебя зовут Гарт, я сразу догадалась. Слава о тебе бежит по землям короля и Генриха Шампанского, его шурина. А я Эрвина. Слышал, быть может? И я давно искала тебя.

– Зачем?

– Скажу, не торопи. Про тебя много знаю, знаешь ли ты обо мне?

– Слышал, ты мудра, добра, людей лечишь. Вещуньей зовут тебя, еще колдуньей. Говорят, заговоры знаешь, видеть вперед можешь.

– Мудрость веков должен человек вобрать в себя, тогда и видеть сможет то, что иным неподвластно.

– Как жить тебе удается, Эрвина? Где обитаешь? Почему видят тебя то там, то здесь, да легенды о тебе складывают? Кто ты, откуда, что делаешь на земле?

– По свету брожу, за людьми слежу, – уклончиво ответила старуха. – Жадный не глядя мимо пройдет, добрый всегда монетку найдет.

– И много ли видела жадных?

– А мало ли замков и попов вокруг?

– А добрых?

– Немного. Торговцы да рыцари. Те никогда не скупятся. Не все, конечно, есть среди них богачи. Известно: человек тем скупее, чем богаче. Ты, рыцарь, не того покроя.

– Куда мне. Всего богатства – конь, меч, щит и копье. Жизнь мою берегут, а пуще всего – честь.

– Не тужи, рыцарь, и знай: будет у тебя богатства вдоволь.

– Ни к чему мне оно.

– Само придет, не отпихивай только. К богатству добудешь славу, силу, обретешь могущественных друзей. А даст все это тебе твой хозяин.

– Мой хозяин? – удивился Гарт и усмехнулся. – У меня его нет и никогда не было.

– Вы встретитесь, – убежденно проговорила старуха. – Поймаешь раненого олененка, отбившегося от матери, сумеешь поставить его на ноги – королем станешь управлять. Не скрою, наживешь себе врагов, но умный хозяин защитит своего слугу. Лишь не задирай носа. Помни: гордыня – первый грех человека, его же и гибель. Нынче королевская охота. Не шанс ли твой, рыцарь де Марейль? Король стар. Но со старостью приходит мудрость. Правда, не ко всем. Людовик, как видно, совсем в разладе с умом. Кого он собирается короновать завтра в Реймсе? Одну из своих пяти дочерей?

– У него есть сын, принц Филипп. Наш будущий король.

– Кто знает, выпадет ли одно очко, если бросить кость с шестью цифрами на гранях. Тот, кто рискует последней монетой, может лишиться всего. Лишившись, сляжет в смертельной горячке, да и не поднимется больше.

– О чем ты, Эрвина? Не пойму я тебя, – честно признался Гарт.

Старуха повернулась к лесу Кюиз-ла-Мотт и долго глядела в его темную глубину, словно ища ответ в тени кустарников и вековых деревьев, шумящих своими вершинами. Потом сказала, да так, что голос ее показался Гарту зловещим, словно предрекающим чью-то гибель:

– Слушай воздух, повинуйся голосу сердца. Оно подскажет тебе, чтобы не покидал ты сегодня этих мест. Грядут великие события, сеньор Марейль, и направлены они в твою сторону. Не прячься от них и не сторонись. Лев рыкающий, что славу и честь державе франкской несет, рядом, так не дай же в обиду льва, ибо в пропасть может упасть он, из которой не выберется. Слышала я, рожден ты под созвездием Стрельца. Звезды советуют тебе в этот день смело идти навстречу всему, что встретишь на пути.

Старуха замолчала. И снова, переведя взгляд с лица Гарта, впилась глазами в далекую, угрюмую громаду леса на горизонте. Что она увидела там? Куда, в какие дебри пытался проникнуть пытливый взгляд ее черных колдовских глаз? Какую тайну хранил этот лес, о которой, по-видимому, было ведомо только ей, этой старой женщине, из-под капюшона которой выбились и трепетали на ветру седые волосы? Ответ знала сама Эрвина. Знала или догадывалась? Для Гарта это осталось загадкой. Одно он понял: эта женщина сказала всё, что хотела ему сказать.

Он собрался уже проститься с ней, как она снова заговорила, взяв его за руку. Пальцы ее были холодные, костлявые; Гарту показалось, будто она вознамерилась вытянуть из него жизненные соки, столь цепко она вцепилась ему в запястье.

– Встретимся мы еще с тобой, и не раз; поймешь скоро, что сказала тебе сегодня, и благодарить будешь. А теперь послушай. Хочу, чтобы знал ты обо мне. Думаешь, глядя на меня, – чего эта старуха всё ходит по земле? Чего ищет? Не смерти ли своей? Может, и так, никому от нее не уйти. Да только меня она обходит стороной: не любит неприкаянных. А это мой крест пожизненный.

– Догадываюсь, согрешила ты в своей жизни, приговорена к вечному покаянию, которое не принимает ни один духовник. Отсюда неприкаянность твоя. Так ли понял тебя, мать?

– Истинно, – тихо ответила Эрвина, опустив руку. – Любовь всему причиной. Случилось так, что овладел мною как-то в беспамятстве зять, муж моей сестры. Опомнилась я, да было уж поздно. А потом и разошлась игра наша не на шутку. Но всему на свете приходит конец. Нас выследил один негодяй, донес клирику, тот – епископу. Что было дальше – и вообразить невозможно. Оказалось, существует каноническое право, принятое Орлеанским собором, и применимо оно как раз в этом случае. Тот, кто познал сестру жены, не имеет отныне права выполнять свой супружеский долг, ибо изменой сделал свою жену неприкасаемой. Кроме того, он не имеет права жениться вторично. Супруга же его может сочетаться перед Богом с кем хочет, но только после смерти мужа. Что касается меня, то я была навсегда лишена всякой надежды на брак и приговорена Церковью к пожизненному покаянию.

– Его, как я понимаю, не примет ни один священник, – заметил Гарт.

– Папство плодит законы изуверов, – горько промолвила старуха, опустив голову. – Что оставалось мне? Только уйти, вконец рассорившись с сестрой. Однако дело можно было поправить, и я сделала так, как она меня просила.

– Ты убила ее мужа? – догадался Гарт.

– Я подсыпала яду ему в питье и освободила сестру. Она снова вышла замуж, но, дабы не заподозрили ее, рассказала обо всем канонику. Меня едва не схватили, все же я успела уйти. Такова была благодарность сестры. Но я ее не виню, ибо во всем виновата сама. Точнее, виновен ее муж, который воспользовался моей беспомощностью, прекрасно зная, что за этим последует. Я пробовала сопротивляться, но не смогла устоять перед силой. Убив его, я отомстила ему за себя, хотя и осуждена на вечное покаяние. Так я и уйду нераскаянной в глазах Церкви в царство теней.

– Царство теней, по верованиям язычников, – Аид, подземное царство мертвых. Его нет, есть рай и ад. Так установлено Богом.

– Да, рыцарь, – сдвинув брови, мрачно молвила Эрвина, – в этом ловко убедили глупцов, населяющих эту грешную землю.

– Ты что же, придерживаешься иной веры? – удивленно спросил Гарт. – Может быть, ты язычница и посещаешь капище, где молишься своим богам?

– Я верю в силу человека и его разум, – твердо ответила старуха, смело глядя в глаза собеседнику. – Когда-то, как и все, я возносила молитвы Богу, посещала церковь, слушала мессы. Теперь все в прошлом. Прозрение снизошло на меня однажды, когда я была молодой и имела детей.

– Так у тебя были дети? Где же они теперь? Может быть, ты странствуешь по свету, мечтая их найти?

– Из царства мертвых не возвращаются, – глухо произнесла Эрвина. И продолжала – скорбно, с грустной улыбкой, тронувшей уголки ее губ: – Я закончу, раз уж начала. Как знать, доведется ли вновь излить тебе душу. Тебе, благородный рыцарь, не удивляйся. Больше некому. Считай, одна я осталась на свете. Сестра еще в Амьене. Одно время жили мы с ней у датчан; их язык хорошо знаю.

– Ты поведешь страшный рассказ, Эрвина, – обнял ее за плечи Гарт. – Знай, он останется в моем сердце и не коснется ничьих ушей.

– Я верю тебе, как верила много лет тому назад каждому слову моих славных деток, которые не успели еще стать людьми. Мой маленький сын (тогда я уже была вдовой) заболел, когда ему было всего пять лет от роду. Врачи не знали, чем помочь, и стали уверять меня, что надо молиться Господу, который услышит и непременно поможет выздороветь моему малютке. Вняв их увещаниям, я целыми днями молилась, падала ниц в ногах Христа-Спасителя, слезами обливала образ Пречистой Девы, матери Его. Но никто не услышал меня. Мальчик мой умер, успев в последний раз протянуть ко мне свои ручонки и прошептать: «Мама, мамочка, не уходи…»

Слезы заструились по щекам матери, задрожали губы, а руки легли на грудь, к которой давным-давно из последних сил тянулись худые, слабые ручки ее умирающего сына.

– Три дня я проплакала у него на могилке, – продолжала она. – Там и осталась бы, если бы не мои дочери, приносившие мне еду и питье… А скоро наступил голод. Совсем обнаглели бароны, вытоптали все наше поле, и мы остались без хлеба. Стояла суровая зима. Топить было нечем. Гибли люди, звери. Подкралась смерть и к моей младшей девочке. Я – к священнику, просила его дать хоть немного муки, чтобы накормить дочь. Но он отвечал: «Бог подаст» и советовал молиться Всевышнему, авось Он не оставит нас в беде. Но не помогли мои молитвы: умерла вскоре моя девочка. А тут еще этот поп: «На всё воля божья!» Я едва не бросилась на него с кулаками. Воля?! Какой же он Бог, если позволяет умирать детям? Ведь Он всемогущ! Так, кажется, внушают пастве с церковных трибун?…

Сидя меж двух могилок, я вспоминала, как моя доченька приходила и кормила меня здесь, чтобы я не умерла с голоду. А вот теперь и она вместе с братом… Оба лежат рядышком, и слез моих уже не осталось, чтобы выплакать все мое материнское горе.

Эрвина снова опустила голову. И уже не замечала, как слезы одна за другой падали на тропинку у самых ее ног и умирали в сухой, истоптанной многими ногами, земле. Гарт хмуро глядел на эти капли и думал: как могла эта женщина пережить такую трагедию? Как вынесло ее сердце столько страданий? Знал – люди говорили, так же плача – нет страшнее горя, чем хоронить своего ребенка. Не так давит боль, когда отец, мать, брат или еще кто… Но твое дитя! Радость всей жизни твоей! Счастье твое, которое тобою же навечно похоронено в сырой земле, куда уж не достать тебе ни руками, ни взглядом. Лишь сердцем, которое, каждый раз проникая на глубину к маленькому гробику, отдает день за днем свою силу и быстро стареет, угасая и тихо готовясь к своему последнему пути – туда же, к гробикам, на глубину…

Снова услышал Гарт печальный голос Эрвины. И подумал: «Неужели еще не всё?»

– А через год нашла свою гибель и моя последняя, старшая дочь. Налетели рыцари, подхватили ее, кинули через седло да и умчались, дико хохоча. Бросилась было я, спасти хотела дитя свое, да один из них вынул меч и ударил меня по голове. Не достал. Зарубить хотел, но не вышло. Упала я на землю горькую, и потекла по ней моя кровь вперемежку со слезами. Потом подняла голову, поглядела… да только пыль на горизонте увидала, услышала топот копыт и жалобные крики моей девочки. Тут бы и кончился мой жизненный путь, кабы не односельчане. Подняли они меня, отвели, умыли, уложили в постель. Не знаю, сколько времени пролежала я, мечась в бреду и призывая проклятия и кару Божью на тех рыцарей. Только и в этот раз не помог мне Бог. Гуляют те рыцари, пьянствуют, войны свои бесконечные ведут… а о доченьке моей я больше никогда и не слыхала. Лишь отметка осталась у меня от той встречи, как память о последнем дне, когда мы виделись с нею. Вот она. Посмотри.

С этими словами старуха сдернула капюшон с головы, и Гарт увидел старый страшный шрам, перерезавший голову матери сверху до самой шеи. То, что дальше услышал Гарт, и вовсе повергло его в изумление.

– И разуверилась я с тех пор в Боге. Нет Его, и никогда не было! Врут всё попы! Дурачат людей. Ведь если бы Он был, позволил бы разве так разорвать сердце матери? Дал бы уйти тем рыцарям? И неужто не послал бы краюху хлеба, когда умирали у меня на руках мои дети?… Так где же этот Бог? Кто мне его покажет? Кто вообще видел его когда-нибудь?… И поняла я тогда, сынок: нет его! Понимаешь, нет! И не верю я уже ничему, а басни попов про святых считаю их ловкой выдумкой… Вот и весь тебе мой сказ, рыцарь. Суди меня теперь как хочешь, а я себя уж осудила давно. Себя, людей и попов вместе с их Богом.

Неожиданно старуха подняла голову. Взгляд ее загорелся, ноздри раздулись, рука дрогнула и вытянулась в сторону Компьеньского леса, словно указывая единственный путь, который остался ей ли, де Марейлю – кому ведомо? И вновь прозвучал ее голос, показавшийся Гарту таинственным, зловещим, внушающим безотчетный страх:

– С тех пор вызвал во мне дьявол – враг Бога – дар пророчества. Видеть всё могу, как никто из людей. Верю, что явится дьявол однажды ко мне, и протяну я ему в знак дружбы свою сморщенную старую руку одинокой матери. И назову я его братом своим, потому что отныне мы с ним враги того Бога, о котором говорят, а значит, самые близкие по духу. С его именем на устах буду я умирать, и его попрошу забрать мою душу к себе. Его, а не Бога, которого я прокляла! Которого отныне для меня нет!

Всё так же держа руку, указующую вдаль, Эрвина проговорила, кончая свой страшный монолог и не сводя глаз с леса:

– Лес – тот, что видишь вдали, – Франция, сынок. Много в том лесу волков. Их стало еще больше по вине глупой королевы. Но придет молодой волк – сильный, смелый, хитрый – и перегрызет всю эту стаю заморских гостей. Своя стая появится у него, много места у нее станет, и будет то не набор земель, чем хвастает ныне Плантагенет, а огромное государство, в котором не останется пришельцев с далекого Альбиона. Только кровью истечет Франция в тяжелой борьбе. Но расправит крылья птенец, оскалит пасть молодой волк – и родится на этой земле великий народ… Ты верь этому волчонку, будь всегда с ним рядом и всё увидишь сам. Вспомнишь тогда старую Эрвину, что повстречалась с тобой близ владений Валуа. Вспомнишь – и спасибо скажешь мне, что правду говорила. Может, к тому времени меня уже в живых не будет, ведь мне скоро семьдесят. Приди тогда на могилку к старушке да посиди с ней рядом. А найдешь ее там же, где лежат и ее детки. Недалеко это – меж Санлисом и Крепи кладбище лежит, к Санлису ближе… Придешь ли, сынок?…

И залитые слезами глаза старухи устремились на Гарта.

– Приду, мать, – пообещал он, обнимая ее.

А она, ткнувшись головой ему в плечо, расплакалась еще больше. И сказала напоследок, отстраняясь:

– Путь твой нелегок. Увидишь девицу верхом на муле и без узды. Помнишь поэта Кретьена?[2] Встретишь зверей, рыцаря, змей и реку. Всё как у него в поэме. Ты должен победить. Помни, Говэн, ты смелее сенешаля, а шест, что остался последним, не для твоей головы. Черед останется за дамой. Тут уж решать тебе. Замок-то до сих пор крутится[3]. Еще скажу. Коли случится с тобой беда, приду к тебе, знай, и помогу. Не Бог, а я приду и сатана со мной. Он добрый. Вместе с ним не дадим тебя в обиду никому. Теперь прощай.

И поцеловала его – нежно, по-матерински, в лоб.

Гарт вскочил в седло.

– Прощай же! И да сопутствует тебе удача, сынок.

То были последние слова Эрвины.

Отъехав на сто шагов, Гарт обернулся.

Старухи на месте уже не было.