Читать книгу Скитальцы. Пьесы 1918–1924 - Владимир Набоков - Страница 5

             …и эту власть над разумом чужим

             сравню с моей наукою: отрадно

             заране знать, какую смесь получишь,

             когда в стекле над пламенем лазурным

             медлительно сливаются две соли,

             туманную окрашивая колбу.

             Отрадно знать, что сложная медуза,

             в шар костяной включенная, рождает

             сны гения, бессмертные молитвы,

             вселенную…

                                        Я вижу мозг его,

             как будто сам чернилами цветными

             нарисовал, – и все же есть одна

             извилина… Давно я бьюсь над нею, —

             не выследить… И только вот теперь,

             теперь, – когда узнает он внезапно – —

             А! в дверь стучат… Тяжелое кольцо

             бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,

             стук беспокойный…

(Открывает.)

                                                      Гонвил! Это правда?..

             Да… Умерла…

                                           Но как же… Гонвил!..

                                                                                        Да…

             Не ожидали… Двадцать лет сжималось

             и разжималось сердце, кровь живую

             накачивая в жилы и обратно

             вбирая… Вдруг – остановилось…

                                                                                Страшно

             ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?..

             Она была так молода!..

                                                           Читала

             вот эту книжку: выронила…

                                                                     Жизнь —

             безумный всадник. Смерть – обрыв нежданный,

             немыслимый. Когда сказали мне —

             так, сразу, – я не мог поверить. Где же

             она лежит? Позволь мне…

                                                                    Унесли…

             Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:

             она всегда ходила в темном… Стелла —

             мерцающее имя в темном вихре.

             И унесли… Ведь это странно, – правда?..

             Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая

             печаль в тебе находит струны… Впрочем,

             с моей женой ты, кажется, был дружен?

             Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!..

             Как утешать тебя? Ты словно – мрамор:

             торжественное белое страданье…

             Ты прав, – не утешай. Поговорим

             о чем‐нибудь простом, земном. Неделю

             ведь мы с тобой не виделись. Что делал?

             О чем раздумывал?

                                               О смерти.

                                                                    Полно!

             Ведь мы о ней беседовали часто.

             Нет – будем жить. В темницу заключенный

             за полчаса до казни – паука

             рассматривает беззаботно. Образ

             ученого пред миром.

                                                       Говорил ты,

             что наша смерть —

                                                  – быть может, удивленье,

             быть может – ничего. Склоняюсь, впрочем,

             к последнему; но есть одно: крепка

             земная мысль: прервать ее стремленье

             не так легко…

                                          Вот видишь ли, – я мучусь…

             Мне кажется порой: душа – в плену, —

             рыдающая буря в лабиринте

             гудящих жил, костей и перепонок.

             Я жить боюсь. Боюсь я ощущать

             под пальцами толчки тугие сердца,

             здесь – за ребром – и здесь, на кисти, – отзвук.

             И видеть, мыслить я боюсь – опоры

             нет у меня, – зацепки нет. Когда‐то

             я тихо верил в облачного старца,

             сидящего средь призраков благих.

             Потом в опустошительные книги

             качнулся я. Есть книги как пожары…

             Сгорело все. Я был один. Тянуло

             пустынной гарью сумрачных сомнений, —

             и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —

             большеголовый, тяжкий, напряженный,

             в пронзительно сверкающих очках,

             с распоротою жабой на ладони…

             Ты щипчиками вытащил за узел

             мои слепые слипшиеся мысли,

             распутал их, – и страшной простотой

             мои сомненья заменил… Наука

             сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел

             ком земляной в пространстве непостижном —

             червивый ком, вращеньем округленный,

             тут плесенью, там инеем покрытый…

             И стала жизнь от этой простоты

             еще сложней. По ледяной громаде

             я заскользил. Догадки мировые —

             все, древние и новые, – о цели,

             о смысле сущего – все, все исчезли

             пред выводом твоим неуязвимым:

             ни цели нет, ни смысла; а меж тем

             я втайне знал, что есть они!.. Полгода

             так мучусь я. Бывают, правда, утра

             прозрачные, восторженно-земные,

             когда душа моя – подкидыш хилый —

             от солнца розовеет и смеется

             и матери неведомой прощает…

             Но, с темнотой, чудовищный недуг

             меня опять охватывает, душит:

             средь ужаса и гула звездной ночи

             теряюсь я; и страшно мне не только

             мое непониманье, – страшен голос,

             мне шепчущий, что вот еще усилье

             и все пойму я… Гонвил, ты любил

             свою жену?..

                                        Незвучною любовью,

             мой друг, – незвучной, но глубокой… Что же

             меня ты спрашиваешь?

                                                              Так. Не знаю…

             Прости меня… Не надо ведь о мертвых

             упоминать… О чем мы говорили?

             Да, – о моем недуге: я боюсь

             существовать… Недуг необычайный,

             мучительный, – и признаки его:

             озноб, тоска и головокруженье.

             Приводит он к безумию. Лекарство,

             однако, есть. Совсем простое. Гонвил,

             решил я умереть.

                                                Похвально. Как же

             ты умереть желаешь?

                                                    Дай мне яду.

             Ты шутишь?

                                       Там, вон там, в стене, на полке,

             за черной занавеской, – знаю, знаю, —

             стоят, блестят наполненные склянки,

             как разноцветные оконца – в вечность…

             …Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —

             кого‐нибудь ведь любишь ты на свете?

             Иль, может быть, любовью ты обманут?

             Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои

             дивятся все и надо мной смеются,

             как, может быть, цветущие каштаны

             над траурным смеются кипарисом.

             Но в будущем… Как знать? На перекрестке…

             нечаянно… Есть у тебя приятель —

             поэт: пусть скажет он тебе, как сладко

             над женщиной задумчивой склоняться,

             мечтать, лежать с ней рядом, – где‐нибудь

             в Венеции, когда в ночное небо

             скользит канал серебряною рябью

             и, осторожно, черный гриф гондолы

             проходит по лицу луны…

                                                               Да, – правда,

             в Италии бывал ты, и оттуда

             привез —

                                – жену…

                                                    Нет, – сказочные смерти,

             играющие в полых самоцветах…

             Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,

             гигантский лоб наморщив? Гонвил, – жду я,

             ответь же мне! Скорее!

                                                             Вот беспечный!

             Ведь до того, как друга отравлять,

             мне нужно взвесить кое‐что, – не правда ль?

             Но мы ведь выше дружбы – и одно

             с тобою чтим: стремленье голой мысли…

             А! Просветлел… Ну что же?

                                                                      Хорошо,

             согласен я, согласен… Но поставлю

             условие: ты должен будешь выпить

             вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти

             заметить на твоем лице. Сам знаешь,

             каков твой друг: он, как пытливый Плиний,

             смотреть бы мог в разорванную язву

             Везувия, пока бы, вытекая,

             гной огненный шипел и наступал…

             Изволь… Но только…

                                                          Или ты боишься,

             что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

             Нет, – о тебе я думал. Вот что! Дай мне

             чернил, бумаги. Проще будет.

(Пишет.)

                                                                          Слышишь,

             перо скрипит, как будто по листу

             гуляет смерть костлявая…

                                                                    Однако!

             Ты весел…

                                      Да… Ведь я свою свободу

             подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,

             прочти.

(читает про себя)

                               «Я умираю – яд – сам взял —

             сам выпил…» Так.

                                                  Теперь давай; готов я…

             Не вправе я удерживать тебя.

             Вот – пузырек. Он налит зноем сизым,

             как утро флорентийское… Тут старый

             и верный яд. В четырнадцатом веке

             его совали герцогам горячим

             и пухлым старцам в бархате лиловом.

             Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок

             и действует мгновенно, как любовь.

             Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто,

             а вот не вынес страха бытия…

             Спасаюсь я в неведомую область.

             Давай же мне; скорей…

                                                             Эдмонд, послушай, —

             быть может, есть какая‐нибудь тайна,

             которую желал бы ты до смерти…

             Я тороплюсь… Не мучь меня…

                                                                           Так пей же!

             Прощай. Потом – плащом меня накроешь.