Читать книгу Незадолго до ностальгии - Владимир Очеретный - Страница 5

Они отправились бродить по городу и кое-что выяснили о Кафке – в музее знаменитых теней уроженцев Праги этому обычному юристу была посвящена целая экспозиция.

Обычному да необычному. Никто не мог сказать достоверно, чем так исключительно было его место под солнцем, однако факт оставался фактом: его тень была заметно короче, чем даже у членов августейшей семьи правящей династии Габсбургов. При жизни Франца имперская канцелярия Теней их Величеств и Высочеств билась об эту загадку (они называли её проблемой) своими лучшими умами, но так и не расколола. И потому предпочла пустить в ход проверенные средства: установила негласный надзор и создавала Францу репутацию парня не в себе – дескать, что и взять с сумасшедшего. Надзор, судя по обилию архивных донесений, был тщательный, но не слишком тонкий: Франц не раз о нём догадывался. Он неоднократно порывался попасть на приём в высшие инстанции для объяснения, в чём конкретно его подозревают, но ещё на нижних этажах встречал снисходительное непонимание, о чём идёт речь, и вежливые заверения, что у полиции к нему претензий нет. Страх, что однажды его схватят и станут судить за преступление, о котором он и понятия не имеет, кажется, остался у Франца до конца жизни – даже и после распада A-В империи.

Посвящённая ему экспозиция называлась «Он унёс свою тайну с собой», что звучало, пожалуй, выспренно, но точно отражало положение дел: от Франца осталось несколько опубликованных при жизни рассказов, талантливых и необычных (но ведь в то тревожно-смутное время между двумя мировыми войнами многих тянуло писать необычно), остальные бумаги, согласно последней воле, были сожжены. Однако уже перед самой Второй мировой то тут, то там стали появляться люди, кого манила тайна его неопознанной гениальности. И, несмотря на то, что первое поколение кафкианцев было почти полностью выбито войной (а вместе с ними пропали и многие из тех бесценных документов, которые удалось собрать по сравнительно горячим следам), постепенно возникло целое международное сообщество приверженцев Франца. Оно проводило свои конгрессы и конференции, намечало мероприятия по почитанию памяти Кафки, состояло в дружеских отношениях с сообществами альтернативных шекспироведов и разгадчиков теоремы Ферма (печально и незаметно растаявшее после публикации работы Эндрю Уайлса), но сторонилось уфологов, предлагавших считать Франца космическим пришельцем, представителем более развитой цивилизации (возможно, отбывавшим на Земле наказание за какой-нибудь космический грех), а также рериховцев, видевших в фигуре Франца черты посвященного – посланника Шамбалы (с пока невыясненной миссией). Благодаря кафкианцам, собственно, и была открыта экспозиция в музее знаменитых теней: кафкианцы сделали Кафку популярным (не в попсовых массах, разумеется, а среди тех, кто понимает).

– Габсбурги – это те, которые ничего не забыли и ничему не научились? – тихо спросила Варвара под пафосный айн-цвай-драй экскурсовода.

– Те были Бурбонами, – шепнул он в ответ, – они с Габсбургами как раз враждовали. К временам Франца Бурбоны уже потеряли трон.

Она хихикнула:

– Смешная фамилия – Бурбоны. У нас в школе с такой задразнили бы!..

Экскурсовод бросил на них строгий австро-венгерский взгляд: казалось, сейчас он потребует их дневники и оставит без обеда. Киш тут же взял Варвару за руку и шагнул вперёд, прикрывая её собой от экскурсовода и давая последнему понять, что при любом замечании в адрес Варвары тот будет иметь дело с ним, Кишем.

Затем, для полноты впечатлений, они выслушали тот же рассказ в чешском варианте (ведь Франц прекрасно разговаривал и на чешском) – более мягком, без ностальгии по имперскому величию, но не лишённом исторических комплексов. И, купив на прощанье большие круглые значки с портретом Франца, вышли из музейного полумрака в дневное пекло.

– Возможно, он был гениальным писателем, – задумчиво произнесла Варвара, щурясь от яркого солнца. И, словно извиняясь за высказанную банальность, добавила: – Во всяком случае, это первое, что приходит в голову.

– Не исключено, – согласился Киш. – Но и не обязательно. Мы же не знаем, что было в его сгоревших бумагах. Если это были романы или рассказы, то что мешало ему напечатать их при жизни? Ведь что-то он опубликовал! Может, эти опубликованные рассказы были только для отвода глаз, чтобы скрыть нечто более важное? То, что составляло его истинную сущность? Вдруг это было что-то, связанное с его профессией – только противоположное? Помните того сельского католического священника, который оставил после себя рукопись, которую Вольтер назвал катехизисом атеизма?

– У него тоже была выдающаяся тень? – заинтересовалась она.

– Вроде бы нет, – сказал он, подумав, – иначе бы об этом непременно упомянули. Наверное, тень как тень. Скорей всего, длиннющая, как колокольня. Но я не об этом. Вдруг записи Франца были такой анархической бомбой? Представьте: юрист и – революционер! Законник, призывающий к мятежу!

– Я плохо знаю историю, – призналась она. – Но это же вроде бы не первый случай юриста-революционера – возьмите хотя бы Ленина или Керенского: несчастные люди…

– Франц тоже был несчастным, – напомнил он. – Но вы правы: одной революционностью тут не объяснишь. Да и, скорей всего, имперская канцелярия это бы вычислила – наверное, они и боялись чего-то в этом роде… Тогда, может, это было что-то вроде утопии – литературное произведение с социальным содержанием? Талантливое произведение с необычным взглядом на мироустройство? Вроде Мора или Кампанеллы, но в совершенно другом направлении?

– «В совершенно другом» – это антиутопия? – уточнила Варвара.

– Нет-нет-нет, – Киш категорически замотал головой, – утопия и антиутопия – это как раз одно и то же. И там, и там – вполне себе тотальный контроль всего и вся, вершители и исполнители, строгое кастовое общество с чётко дозированной системой прав, обязанностей и привилегий. Просто Платон, Кампанелла, Мор и Маркс с Энгельсом подают это как идеал, а, скажем, Замятин, Брэдбери, Оруэлл и Былинский – как ужас. Это просто две разные точки зрения на одно и то же гипотетическое устройство общества. Иногда до смешного: у Платона в идеальном государстве на высшей ступени стоят философы, а на нижней – рабы. Сам он был философом, и ему такое положение дел нравилось, а антиутопии написаны с позиции раба, откуда идиллия выглядит страшноватенько. Именно что написаны: собственно, это всего лишь два литературных жанра, причём второй – зеркальное отражение первого. Или, верней, антиутопия – это тень утопии, потому что не будь утопии, не возникла бы и антиутопия: вначале создавался некий идеал, пусть и ошибочный, и только потом стали появляться его разоблачения, и наоборот быть не могло: пока нечего разоблачать, разоблачение невозможно в принципе.

– Антиутопия – тень утопии? – заинтересованно протянула Варвара. – Интересная мысль…

– Тень или продолжение, – уточнил Киш, – в конце концов, почти все мы начинаем с утопического восприятия жизни, а потом каждый находит свою антиутопию… Правда, есть индивидуумы, которые умудряются снова превратить антиутопию в свою личную утопию: обычно таких людей и называют успешными. Но сейчас я не об этом, – он вернулся к начальной мысли. – «Совсем другое» – это не противоположное, а другое. Не «мокрое – сухое», а «мокрое – жёлтое» или «мокрое – канцелярская скрепка», или «мокрое – постпозитивный артикль». И вот я думаю: вдруг Франц описал общество с кодексом на принципиально новых основах права? Или это было что-то совсем далёкое от мира – что-нибудь мистическое? Или что-то научное – какое-нибудь невероятное открытие, которое он интуитивно установил, но не мог доказать? Или, например, умел путешествовать во времени с помощью генетической памяти?

– Это как? – заинтересовалась Варвара.

– Это когда в твоём мозгу возникают воспоминания твоих предков – одного или нескольких. Это может быть во сне или в каких-то особых состояниях, а могут быть и внезапными – при определённых размышлениях. Понятно, что это могут быть лишь те воспоминания, которыми предки уже обладали на момент зачатия потомков: воспоминание прадедушки – до зачатия дедушки, воспоминание дедушки – до зачатия отца и так далее. Теоретически, чем ближе к тебе предок, тем больше шансов проникнуть именно в его воспоминание, но у генов, как известно, свои игры, так что…

– Никогда о таком не слыхала, – призналась она.

– Это направление только недавно появилось, – охотно пояснил Киш. – Генетическая история то есть. Многие его считают антинаучным и даже авантюрным, хотя и признают, что некое рациональное зерно в этой идее есть. И если Франц был одним из способных к генетическим путешествиям и мог видеть воспоминания, например, из шестнадцатого или девятого века, то вряд ли он мог кому-то об этом рассказать: его бы сочли сумасшедшим. А если учесть, что в те времена существование генов было только гипотезой, то, возможно, ему и самому в себе было непросто разобраться, и наверняка Франц такие воспоминания объяснял как-нибудь мистически. Они могли его даже пугать.

– Но какие-то успешные опыты в этой области уже есть? – продолжала допытываться Варвара.

– Какие-то есть, – кивнул Киш, – хотя опять же, считать их успешными или не считать, это вопрос даже не интерпретации, а причастности. Я участвовал в одном таком деле: оно считается успешным только потому, что заказчик был доволен результатом. А он, в свою очередь, опирается на свои ощущения.

– Заказчик? – удивилась Варвара. – Вы хотели сказать: спонсор?

– На тот момент только заказчик, – покачал головой Киш. – Сейчас, насколько знаю, он какие-то суммы перечисляет, но на тот момент у него у самого были сомнения. Да и трудно представить, что кто-либо станет осуществлять серьёзное финансирование такой зыбкой области, как генетическая история: здесь слишком тучная почва для фабрикации липовых результатов, не говоря уже о добросовестных заблуждениях. Поэтому серьёзные исследования проводятся раз от разу. Впрочем, дело не только в деньгах, но и в людях: почём знать, кто перед тобой – настоящий генетический путешественник или душевнобольной с навязчивыми фантазиями, а может, просто любитель попудрить другим мозги с целью прослыть неординарной личностью? Тот случай с богатым американцем можно назвать счастливым: если человек готов финансировать исследование своих видений, значит, он относится к ним серьёзней, чем к фантазиям.

– Вы потом мне всё об этом расскажете? – утвердительно спросила Варвара.

– Да я, собственно, почти всё рассказал, – пожал плечами Киш. – Саймону время от времени виделись улочки старого провинциального города. Знаете, такие – с одноэтажными и двухэтажными домами, телегами, каретами, брусчаткой. Иногда он видел какие-то интерьеры – то частные дома, то что-то вроде учебного заведения. Интуитивно он определил, что это где-то восемнадцатый-девятнадцатый век, причём ему было ясно, что это не Америка. Это было видно и по людям, и по домам, а однажды он увидел вывеску на русском языке в старой орфографии. Это подтверждало, что его видения – не просто фантазия, потому что его предки эмигрировали за океан как раз из Российской империи. Строго говоря, он не знал, как ко всему этому относиться, и когда узнал про генетическую историю, подумал, что это то, что ему нужно. Короче говоря, Саймон захотел узнать, что это за город, или что это за города – потому что уверенности, что всё это относится к одному городу, у него не было. И мы нашли. Я говорю «мы», потому что там человек десять работало.

– Оу! – восхищённо протянула Варвара. – И как вам это удалось? Ведь эти улочки, надо думать, не сохранились?

– Совершенно верно, не сохранились. Точней, почти не сохранились. Сохранились кое-какие здания.

– И по ним вы отыскали? Здорово! Но как? – Варвара была не на шутку заинтригована. – И какую роль сыграли в этом деле вы?

– Почему вы так уверены, что я сыграл какую-то особую роль? – засмеялся Киш.

– Я чувствую, что вы – герой, – объяснила Варвара, – просто у меня ещё нет доказательств.

– Роль у меня была десятая, – весело усмехнулся Киш, – так, на подхвате. Меня привлекли, что называется, на всякий случай. Но мне и правда удалось отыскать интересную зацепку. Понимаете, география вначале была довольно обширная – Белоруссия, Украина, Бессарабия, а старые улочки, как вы правильно заметили, почти не сохранились, потому что эти страны сильно пострадали от Второй мировой. Но я понимал, что плясать надо не от улиц, а от интерьеров: улицы могут быть похожи друг на друга, по улице можно просто один раз пройтись и потом никогда на нее не вернуться, а интерьер – это уже конкретный адрес.

– Но это же ещё сложней! – воскликнула Варвара. – Разве нет? Вот, допустим, есть фотография какой-нибудь комнаты: поди узнай из какого она дома, с какой улицы? Да и на старых фотографиях городов в основном улицы изображены, а не интерьеры: ведь фотографов в свои апартаменты мало кто пускал!

– Совершенно верно, – согласился Киш. – Но есть одна деталь: окна.

– А что – окна? – не поняла Варвара.

– Я предложил Саймону сосредоточиться и обратить внимание на форму окон. Ведь форма окна и снаружи, и изнутри одинаковая. Если в здании какие-то особенные окна, то по ним можно отыскать здание, используя фотографии фасада. Так, в общем, и получилось. Он думал несколько дней, а потом нарисовал эскиз высокого арочного окна с тремя кругляшами под аркой. По словам Саймона, оно было в учебной аудитории: там были парты и классная доска. Дальше было дело техники: мы отыскали этот город в Бессарабии, и это здание, которое когда-то действительно было Ремесленным училищем. Далее копнули архивы и в списке зачисленных в 1881 году обнаружили одного из предков Саймона, что окончательно убедило и нас, и самого Саймона, что это именно то самое здание. Что интересно: в списке выпускников фамилия предка не значится, по-видимому, он проучился там всего год или два, и, естественно, такая деталь в фамильных преданиях вряд ли могла сохраниться. И ещё одна интересность: когда Саймон туда приехал, он сказал, что местами город соответствует духу его видений. Несмотря на то что, действительно, там всё сильно изменилось. Правда, здесь уже, возможно, сработало самовнушение: Саймон сильно впечатлился и самим зданием, и видом архивной записи.

– Да, интересно, – протянула Варвара. – А почему Саймону виделись воспоминания именно этого предка?

– А вот это непонятно, – поведал Киш. – Может быть, они внешне очень похожи (от предка не осталось изображений), а может, просто совпадают по психотипу. А если удариться в мистику, можно напридумывать кучу причин – от спрятанного клада до какого-то страшного греха. Вообще, повторю, здесь было очень удачное стечение обстоятельств: например, если бы Саймон оказался не мультимиллионером, а простым клерком, он бы до конца жизни мог не разобраться в своих видениях, и его бы считали чудаком вроде Франца.

– Так вы думаете, Франц был генетическим путешественником?

– Это только одна из гипотез, – объяснил Киш. – Мог быть, а мог и не быть. Вообще, если в деле Саймона много неясностей, то история с Францем – одна сплошная загадка.

– Да, загадка, – согласилась Варвара. – И главное, – добавила она задумчиво, – каких бы мы сейчас ни настроили предположений о Франце, их невозможно ни доказать, ни проверить…