Читать книгу О чём думают медведи. Роман - Владимир Орлов - Страница 3

Вначале я решил, что дождь прекратился, потому что перестал различать отдельные капли, не подозревая, что он может стать незаметным и еще более полноводным, стекая с неба тонкими струйками, которые тут же сплетались в косички. Я смог, наконец, найти укрытие от дождя под кустом орешника и уже точно успевал до наступления сумерек управиться с заданием. Осознав это, я смог расслабиться. Обычно даже по карте, по точно описанным ориентирам и выставленным координатам, мне было непросто понять, куда я иду. Теперь все было еще хуже: видя на лимбе прямо у себя перед глазами зеленую стрелку, я не мог понять направление, по которому должен был обогнуть болото и через семь-восемь километров выйти на проселок. Но теперь для меня это было неважно.

Я услышал неуверенный голос Олега, который, сидя в лаборатории и наблюдая за моими беспорядочными движениями, не мог не выдать досаду и замешательство человека, который был на «ты» с наукой и при всей своей подготовке не мог понять, что происходит:

– Все в таком оживлении от вашей находки. И еще руководителям групп понравился ваш план с постепенным приближением к объекту. На совещании уже принято решение использовать этот стиль малозаметности для ведущих следопытов при выполнении и всех других заданий. – Я почувствовал, как мой подчиненный покачал головой, и, не теряя самообладания, бодро продолжил: – Мы столько раз теряли наблюдаемые аномалии из-за топорной подготовки и элементарной спешки. Конечно, оперативные специалисты, самые дельные, уже на месте, обступили объект, в соответствии с протоколом и вашими рекомендациями. Но они знают, как им себя вести: не подавать вида, что они совсем рядом с дефектной зоной, сосредотачиваясь на отвлеченной чепухе, лучше на эротике. Есть и кое-кто из начальства. Но меня просили не болтать лишнего.

– Нет-нет, продолжай, – подбодрил я Олега, удивляясь, как легко заставить мир крутиться вокруг себя. – Не люблю передвигаться в тишине, и у меня не идут из головы сообщения из новой ситуативной серии. Это какой-то паноптикум.

Ситуативной серией, или ситуативкой, у нас называли отчет, составленный из собранных полевыми группами свидетельств очевидцев о ситуативных явлениях, необъяснимых сдвигах в естественном ходе событий, которые обнаруживались лишь там, где люди иногда со свойственной им жестокостью выясняли отношения между собой и с опостылевшей им реальностью.

– Вы тоже так считаете? Или вы шутите? Как мне сейчас отвечать?

– Мы слишком поверхностно их анализируем, эти семейные ссоры, мелкие кражи в пунктах размещения, стычки в очередях за бесплатными обедами. Это все так важно, в этом столько смысла.

– Знаю-знаю, но мы никак не можем этого ухватить, – пробормотал он рассеяно. – Если бы ни ваши пятна, нас давно бы уже вышвырнули с работы. А тут центру приходится подключать все имеющиеся ресурсы. Ваши находки без преувеличения – дар благодати.

– Олег, только честно, тебя что-то настораживает в этих находках? Но ты не решаешься об этом заявить.

Я не видел его лица, но почувствовал по воцарившейся по ту сторону канала тишине, как мой координатор побледнел.

– Ничего подобного, – нашелся он. – Если бы я прочитал об этом исследовании в журнале или услышал на конференции, я бы, возможно, не поверил. Но я свидетель этих открытий. С наукой творится что-то необычное, и я не могу с этим ничего поделать.

– Ты соучастник и поэтому не можешь свободно высказываться?

– Дело ни в этом.

– Тогда с чего ты взял, что не можешь ничего поделать?

– Не знаю. Все как-то быстро меняется.

Я никогда точно не представлял, что подсуну своим коллегам в следующий раз. Это всегда было что-нибудь простое, примитивное, что особенно любили физики: аномальные пятна, электромагнитные активности, старомодные эффекты и неисправное винтажное технологическое оборудование, которое то появлялось, то исчезало.

На этот раз у меня получилось рассмотреть сразу несколько «аномальных пятен» на спутниковых снимках. А уж пропущенные через десяток фильтров очертания этих образований можно было различить совсем ясно. Мне нужно было найти самые стабильные. Я всегда чувствовал этот момент. Просматривая кадры со спутника серию за серией у себя дома, я пытался понять, что с ними не так. Могло быть не так.

Я не позволял себе быть изобретательным. Потому что если бы вы посмотрели вокруг моими глазами, то вам бросилась бы в глаза дурная упорядоченность – речь ли о центре перенаселенного города, безжизненных скалах или о самом буйно цветущем и плодящемся биоценозе. Вы бы обнаружили такую внутреннюю обусловленность всех форм и предметов, такую доводящую до белого каления устремленность в систему самых порой неподходящих друг другу частей и явлений, что вы сказали бы: ого, да они издеваются!

И какую бы комбинацию я не воплощал, самую неслыханную по абсурдности, все эти новорожденные фигуры тут же рвались и переупорядочивались согласно их внутреннему состоянию. Я мог менять реальность и саму природу, только подслушивая этот военный марш, эти чеканящие четыре четверти без триолей. Настоящего хаоса никогда не существовало, чтоб вы знали. Ему не удавалось продержаться и миллионную долю секунды.

Я годы потратил на сооружение этого царства искажений. Чтобы моя настоящая работа, моя миссия были до поры надежно скрыты. Но вскоре меня должны были обнаружить. Внутренне я был к этому готов.

От этой напряженной деятельности, на первый взгляд, не было никакой пользы. Я хотел их всех сбить со следа. И мне надо было быть в гуще событий, быть преступником, возглавляющим следствие. Здесь я мог переназначать реальность. И заходить в этом деле очень далеко. Но для этого приходилось проводить все дни в лаборатории и еще брать работу на дом.

Через минуту Олег снова подал голос:

– Так вы видели последнюю ситуативку? Вы сказали, что размышляете о ней. Мы говорим об одной и той же серии? Я раз пять ее перечитал. Там совершенно убойные данные. Они явно пересекаются с нашими наблюдениями по железной дороге. Я не думал, что это будет так просто и наглядно. Не перестаю удивляться.

– С наблюдениями по железной дороге? – переспросил я.

– Именно так. Очень много двухзначных и трехзначных цифр, как на подбор, с повторяющимися группами цифр и с несколькими лидерскими числами, которые чуть ли не в каждой строке. Я понимаю, вы сейчас должны незаметно проникнуть в зону «пятна», но хочу вам это показать.

У меня перед глазами замелькали схемы и текстовые отчеты с цифрами, копии документов, где все цифры были добросовестно обведены кружками разного цвета.

– Ну что, видите? – нетерпеливо спросил Олег.

– Нет, – признался я. – Какая-то каша.

– Четыре – немного назойливая цифра, вам не кажется? – пытался дать мне подсказку координатор.

– Назойливый – это сигнал на твоем лабораторном проекторе. Ты его оставляешь в режиме коррекции, а сам уходишь в дальнее крыло здания. Он начинает звать тебя, как ребенок. Еще и разными голосами, с музыкальным аккомпанементом. Как такое в голову могло прийти! – с укором заметил я.

– В этих бумагах цифра четыре наиболее встречающаяся не только в банковских реквизитах, но и в адресах, номерах офисов. Или у меня уже галлюцинации? – продолжал он одержимо.

– Когда я ходил в детский сад, – вставил я, – я спрашивал отца: «Почему в колоде только четыре короля? Где пятый?» А он мне в ответ: «Спроси у медведей. Они все знают о пятом короле».

– Вот опять. Четырнадцатый этаж, квартира двести четыре.

– А сколько в этой квартире комнат? – неожиданно спросил я.

– Две, – сглотнул Олег.

Мы несколько секунд помолчали.

– Мне кажется, ты что-то нащупал, – доброжелательно сказал я.

– Все равно я не понимаю, зачем мы просматриваем эти документы о собственности, платежки, банковские выписки, – с капризным негодованием заявил он. – Ведь изначально мы собирались искать вагоны, точнее один-единственный вагон-ресторан, возможно очень старый. Или как версия – шесть товарных вагонов, приписанных к станции Иловайск, код 487807, – уже рассеяно бормотал Олег. – Да, мы все видели этот трафарет на плохой фотографии, но, согласитесь, наштамповать на борту можно все что угодно. На каждой станции закрашивать старую маркировку и наносить новую. Я бы так и сделал. В этом смысле недвижимость – хоть какая-то зацепка. Но связи я не улавливаю.

– Это была ни одна фотография, а целая коллекция любительских снимков с разбросом в четыре тысячи километров, – вдумчиво возразил я.

– Не имеет значения. Или это разные вагоны с одним и тем же трафаретом. Или все эти фотографии – подделка.

Где-то со стороны дороги, куда мне нельзя было показываться по соображениям скрытности, послышался лай собак. Два или три алабая басом облаивали кого-то невидимого по ту сторону законсервированной биостанции, которая именно в этом месте значилась на моей карте. Только сам этот лай мне показался странным. Иногда животные в этих лесах звучали искусственно, как причудливые духовые инструменты. Хотя именно эти собаки, выдающие это безупречно ритмичное гавканье, могли быть вполне себе настоящими. Только находились они за тысячу километров, а их свирепый рык, вой и грызня транслировались на десятки или сотни сторожевых пунктов. Сотрясение ограды и хруст веток были дополнительными физическими опциями. Хотя сколько раз так было: пешеходы принимали настоящих волкодавов за голограмму и не успевали достать оружие.

Но были и всамделишные игрушки для прогулок – все эти колли и терьеры, образцово приседавшие в раскорячку на лужайке перед домом, где я жил, скорей всего, неделями пылились по шкафам и полкам, уперевшись в стену стеклянным взглядом.

Из той же оперы были соловьи, которые с мая по июль по-настоящему сводили с ума своими безупречными дробными трелями. Тут я подозревал откровенную уловку застройщиков жилья, которые таким образом в период активных продаж подтверждали экологическое благополучие своих экспериментальных строений и каждую весну продолжали прикручивать транслирующие устройства на оставшихся живых деревьях и древовидных имитаторах, чтобы поддерживать спрос на «уютные дышащие ульи». Однажды я смог разглядеть механического соловья на одной из трех берез, прикрывающих мой жилой комплекс с запада. Он на удивление правдоподобно двигался: тряс головой, семенил лапками и подергивал крыльями, когда издавал свои пронзительные рулады, и обесточенно замирал, когда наступала пауза. Я бы даже принял стоящие дыбом металлические пластины за «нахохливание». Оболочка со слоями пыли и окиси алюминия делала солиста малозаметным, но, подсвеченная сбоку ослепительным светом лампы уличного освещения, фигура птицы выглядела как настоящая.

Я продолжил движение через подлесок к месту, отмеченному на карте, пока сквозь деревья не показались корпуса Иммунологического центра. После повсеместной продажи микромашин большинство клинических отделений закрылись и были переоборудованы в абстинентные изоляторы, а процедурная медицина, и в особенности хирургия, стала уделом медиков на начальном этапе подготовки.

Выйдя из леса, я обнаружил, что дождь, который сопровождал меня несколько часов пути, так сюда и не добрался. На подступах к зданию трава и кустарники были не просто сухими, а словно бы выжженными.

Беляев, руководитель территориальной экспедиции, стоял посреди гигантской запущенной клумбы, утопая в луговых цветах, и смотрел в мою сторону, точно зная, откуда я должен появиться. Эта его проницательность всегда казалась мне немного варварской.

Беляев был единственным из нас по-настоящему рисковым мужиком, бесстрашным, предприимчивым и при всей своей прямолинейности психологически непредсказуемым. Его тяжелая, словно из камня, голова с прилипшими завитками темных волос, низкие надбровные дуги, крошечный носик и очень смуглая кожа делали его довольно пугающей человеческой особью, которая к тому же все время говорила странные вещи. Но в своем деле он преображался в ученого-виртуоза с выраженной харизмой, способного привнести в заурядный научный опыт драматический накал с серией неожиданных маневров, пугающих и веселящих выходок. Полевые лаборанты соглашались на участие в опасных экспериментах только под его началом. И его артистизм сделал ему такую репутацию, что он отправлялся в чужую исследовательскую общину как разрекламированная знаменитость, нередко получая доступ к непубличным данным и закрытым проектам. Чтобы его заарканить, руководителям исследований приходилось подкупать его сенсационными подробностями проекта, еще и постоянно повышать ставки, чтобы двигаться в листе ожидания, и не у всех капитанов физзондирования хватало терпения. И еще у Беляева была самая обширная сеть добровольных респондентов-информаторов. Он всегда был в курсе, где и что происходит в исследовательской среде.

Я не был для него источником нескучных головоломок, но почему-то он никогда не оспаривал мои спекуляции и с каким-то удивительным доверием выслушивал потоки моей псевдонаучной ахинеи.

Реакцией на мое появление стала колыхающаяся волна на стеклянной поверхности здания, откуда без физического подтверждения возникла внушительная фигура атлета в невзрачной униформе охранника. По всему было видно, что это недорогая голограмма. Такие проекции иногда снабжали глубоко проработанным интерактивом. Но на этих истуканов давно никто не обращал внимания, и на таком объекте можно было стащить или сломать все, что понравится. Они торчали там как уличные зазывалы в надежде, что хоть кто-нибудь туда заглянет. И смысл установки этих чучел был скорее коммуникативно-исследовательский. Но ни одному человеку не хотелось лишний раз становиться добровольным объектом для социологической вивисекции. Обыватели давно уже воспринимали этот назойливый интерес искусственного интеллекта к себе как худшее наказание.

– Мне не верится, что история с пятнами хоть немного сдвинулось, – сказал Беляев, направляя меня к холлу с лифтами. – Хочу быть первым, кто увидит пятно.

– Ты во всем хочешь быть первым, но это ни тот случай, – заметил я великодушно. – Справедливей будет передать это право старику Коробову за его малоизвестные заслуги.

– Почему ты вдруг вспомнил о нем? – удивился Беляев.

– Экспедиция – единственное место, где я могу от него спрятаться. Старик парализует меня своим присутствием. Одна радость – со своими суставами он не решается на такие прогулки.

– Тем не менее он обожает экспедиции. И с такими нестыковками, как у тебя, он обычно любит разбираться лично.

– Наверное, когда-то раньше так и было, когда ему хватало сил, – предположил я. – Коробов – точно не ученый, чтобы во все это вникать. Но отдаю ему должное: он мутный слизень, каких мало. То ли ревизор, то ли шпион.

– Он представляет в науке разумное начало. Его работа – держать наши новаторские порывы под контролем, – возразил начальник экспедиции.

– Я бы ему и коробку испорченных датчиков не доверил.

Двух минут не прошло с нашей встречи, а Беляев уже начал меня злить. Я ведь и сам еще не знал, возможно ли обнаружение пятна или я уже так запутал данные, что и сам не представлял, какие мои подделки настоящие, а какие липовые.

«Пятна» были не такой уж и неправдой. Кажется, я что-то нашел. Теоретически мог найти. Согласно свежей парадигме, они вполне могли существовать.

Я был вынужден делать слишком много ненужного из-за этой работы, из-за необходимости правдоподобно существовать среди людей. Эта отсрочка только ухудшала ситуацию. Как мусорные мутации постепенно делали популяцию нежизнеспособной, так и эти сбои в моем графике лишали этот мир шанса на излечение. Чем дальше, тем он был безнадежней. Наказание за беспечность и зацикленность на себе должно было быть не только неотвратимым, но и заслуженным. Хвала проведению, этот мир был обречен. Он сам делал все, чтобы это скатывание по наклонной стало бесповоротным. Мне лишь оставалось принять это к сведению.

Потом Беляев и я попали в коридор последнего или предпоследнего этажа здания, откуда открывался парадный вид на покрытые лесом холмы, за которые скоро должно было закатиться солнце, и на внутренний двор Иммунологического центра, который оказался заполнен людьми и техникой.

Я сразу узнал его фигуру: огромный, выдающийся вперед живот, пухленькие ручки, охлопывающие бока по-пингвиньи, походка вразвалку, как у всех заплывших жиром возрастных теоретиков-доктринеров. Мечась между самосвалами и кранами, он пару раз угодил в тупик, пока не нашел путь к просторному въезду.

Я с недоумением посмотрел на Беляева.

– Не хотел портить сюрприз?

– Думал поднять тебе настроение перед операцией, – подмигнул он.

– Он же не собирается подобраться к пятну раньше нас? – с тревогой спросил я.

– До твоего прихода я всех сотрудников выставил на позиции, чтобы они в правильном порядке подключались к операции, но ты не поверишь, этот старик ухитрился всех опередить, как только я подал сигнал. Хотя я лично его предупредил, чтобы он не поднимался выше первого этажа. Но если он полезет наверх, я не смогу ему помешать. И я не уверен, что возраст и никудышная форма его остановят.

По узкой стальной лестнице, выкрашенной в грязновато-белый цвет, мы поднялись в зал номер 182. Здесь под пятнадцатиметровым сводом, который представлял собой ребристую решетку, за которой виднелись перекрытия, вентиляционные трубы и электрические кабели, был световой и акустический покой, близкий к идеальному. Зал был оснащен остеклением от пола до потолка по трем сторонам света, сориентированным так, чтобы сюда не попадали лучи полуденного солнца, тремя десятками кадок с деревцами, собранными из тонких переплетающихся стволов, парой мобильных водопадов, когда-то круглосуточно извергавших одну и ту же воду с семиметровой высоты, и такими же легкоперемещаемыми четырехместными скамейками из почерневшего перфорированного алюминия с продавленными полиуретановыми вставками, как в залах ожидания.

Однако каждый раз, когда в соседних огромных залах и переходах между корпусами кто-то начинал переговариваться, отдавать команды, смеяться, вся эта замкнутая пустота начинала содрогаться и звуковой поток с измененным до неузнаваемости содержимым врывался в рекреацию и делал беззащитными и неуместными эти переносные оазисы посреди мертвенного хайтека. Проблема была еще и в том, что эти звуковые атаки шли по нарастающей: двух-трех рабочих с электрическими инструментами на все здание было достаточно, чтобы голоса и механические звуки, сливаясь в крещендо, наносили удары по барабанным перепонкам, будоража и дезориентируя.

К счастью, из этого какофонического пространства мы почти сразу по такой же узкой лестнице цвета замызганного лаборантского халата переместились на крышу здания.

Беляев стоял, перегнувшись правым боком через перила, в каком-то антикварном мотоциклетном шлеме, в серой кожаной потертой куртке, которые проворно извлек из рюкзака. Ветер лупил его по бокам и голове с такой силой, что его покачивало. А я не отпускал ручку двери, ведущей на крышу. Орать было бесполезно, ветер сразу сносил с открытой площадки любые звуки: и визг несмазанных петель, и человеческие вопли.

Он покачал головой, давая понять, что не может ничего разглядеть под таким углом, и еще сильнее перегнулся через перила, продолжая держать руки в карманах. Я неподвижно следил за его эквилибристикой и мысленно транслировал ему пожелание, чтобы он хотя бы одной рукой ухватился за железную перекладину. Кажется, и до него наконец дошло, как он рискует: Беляев достал из карманов руки, медленно опустился на колени, держась за перила, и двинулся в мою сторону на четвереньках, при этом он пытался мне что-то прокричать.

Я смог его расслышать, только когда он ухватился за ручку тамбурной двери со своей стороны:

– Тебе придется подержать меня за ноги. Там что-то есть, но я не могу из-за ограждения ничего разглядеть.

– Я не буду тебя держать. Если хочешь повисеть вниз головой, найди веревку для страховки, – прокричал я.

Он только отмахнулся и на четвереньках пополз назад.

Я решил его бросить, а еще закрыть дверь на лестницу и чем-нибудь подпереть. И со злости на него я хлопнул дверью с такой яростью, что ветер не успел унести звук резкого удара обшитого железом дверного полотна об отчаянно затрещавший деревянный косяк. Этот хлопок еще больше воодушевил Беляева. Хотя это была на сто процентов моя выдумка и по-настоящему мне следовало лишь руководить процессом, наблюдая за происходящим со стороны, но, глядя на фанатичный запал этого горе-альпиниста, мне невольно захотелось вступить с ними в состязание. Стоящий на четвереньках Беляев с довольным видом кивнул мне, и я последовал за ним в полный рост.

То, что было дальше, мне предстояло с изумлением вспоминать до конца своих дней или даже после: наш бесстрашный экспериментатор перемахнул через ограждение, держась за перила, уселся боком на узкий выступ, отмерил взглядом двадцать метров свободного падения до стеклянного навеса над входом в здание, поджал ноги под себя и, кивнув мне, начал пропихивать ступни между металлическими прутьями.

Когда я одеревенелыми руками обхватил его за голени, он сделал рывок назад и опрокинулся вниз головой, затылком к стене, так что я сразу впечатался лбом в прохладную ребристую перекладину. Беляев подергал плечами, потряс кистями рук, как гимнаст перед тем, как с налету вцепиться в перекладину, изогнулся, перебирая локтями и с хрустом перекатываясь сводом черепа, уперся в стену головой.

У меня в голове мелькнула мысль, что если Беляев действительно разглядит «аномальную заплатку» и сообразит, что она такое, то выгоднее будет его отпустить. Как раз во время таких коротких, наскоро подготовленных экспедиционных вылазок случались грустные происшествия с наладчиками и полевыми лаборантами. Неприятность с Беляевым, склонным к показному безрассудству, не сильно бы удивила комиссию по безопасности. Но этот факт не избавил бы лабораторию от подробного изматывающего расследования.

– Там ничего нет, абсолютно чистые окна и стены, – ясно услышал я его голос, хотя он не крикнул это, а сказал своим обычным спокойным, как из бочки, басом.

Удивительное дело: ветер стих до полного штиля, на крышу снизошли покой и безмолвие. Я без усилий втащил атлетически сложенного Беляева на покатый уступ, на котором еще минуту назад с трудом можно было стоять, и помог ему перелезть через ограждение, оказавшееся довольно хлипким и свободно шатающимся из стороны в сторону. Это стало заметно лишь в тот момент, когда опасность миновала и пребывание на крыше сделалось приятным и безмятежным.

– Только зря карабкались сюда, – проговорил он и насмешливо посмотрел на меня.

Возможно, пятну что-то помешало показаться. Или оно до последней секунды было там. Мои подделки были очень живучими: как только я давал им шанс, они встраивались в материальную картину на первое освободившееся место.

Я подозревал, что моя жизнь скоро изменится. Как фаталист-самоубийца встречал в горах снежную лавину – лицом к лицу, так и я был готов к удару. Я слишком долго испытывал на прочность границы явлений и исправлял очертания смыслов, чтобы однажды все это не затрещало и не разошлось по швам.

Минут через тридцать часть нашей экспедиционной команды сидела прямо на полу в коридоре со сплошным остеклением, с видом на холмы и распивала дешевый крепкий алкоголь из пластиковых стаканчиков, который в изрядных объемах водился у наладчиков. Олег пытался выйти со мной на связь, но я его игнорировал: его разговоры и доклады ближе к вечеру провоцировали приступы мигрени.

– Валера, душа моя, все пятна, которые ты пометил, опять разбежались? – прогремел голос завлаба по громкой связи. В этом «душа моя» мне послышалось «конец нам».

Шефу не требовалось ничье разрешение, чтобы выйти на связь. И этот пункт в начальственном регламенте не был привилегией – шеф был обязан быть «гласом», когда работали оперативные группы. И никак иначе – ни шепотом, ни по личному каналу – он не мог ни к кому обратиться в этом режиме связи. Его полномочия были строжайше определены и для десятка других управленческих ситуаций.

– Их точно там уже не было, когда я еще обходил болото. Даже по периметру никаких следов. Когда будут замеры, смогу сказать точно, насколько мы ошиблись, – устало доложил я.

– Я знаю, что ты скажешь: притащили слишком много сотрудников, не могли оптимизировать группу. Но мы едва оборудовали три уровня фиксации. А вы с Беляевым просто взяли и залезли на крышу. Я не знаю, как мы теперь все это будем разбирать и обсчитывать.

– Я ничего не буду говорить о чужих недочетах. Нам очень повезло, – спокойно сказал я. – Такие объекты бессмысленно сканировать выше второго уровня. На верхнем контуре можно было ограничиться парой простых волновых регистраторов. У всех этих отраженных пятен обманчивая упругость. То, что его теперь нет, не значит, что его действительно больше нет.

Завлаб чертыхнулся и выпал из эфира.

Мне было все равно, что обо мне говорит и думает шеф, а вот старика Коробова мне хотелось задобрить. Стоя посреди коридора в глубокой задумчивости, одетый в вылинявший бордовый свитер из грубой шерсти, с подвернутыми рукавами, в наброшенном поверх синем халате, он казался здесь фигурой случайной и малозначительной, а потому по-настоящему угрожающей. Его задачи в системе касались отслеживания внеслужебных связей между отделами и поддержания баланса между скрытым противодействием ученых к навязанной повестке и не менее герметичными планами руководства. Все, что было противопоказано моему неутомимому вредительству, моей подрывной работе. Казалось, что Коробов подобрался ко мне слишком близко. Я никак не мог придумать тему, чтобы разговорить его и при этом не попасть под подозрение. Он бы и слушать меня не стал. Оставалось попробовать надавить на жалость, призвать к гуманизму. Я решил подарить ему торт, не ел же такой человек круглосуточно одно жареное мясо. Я рассчитывал на его благодарность. За сладкое люди искренне старались угодить, это ведь не деньги, не какие-то услуги, которые могли неизбежно унизить, поставить в двусмысленное положение. Я остановился на коробке эклеров с масляным кремом. Можно было с этим промахнуться. Параллельно я стал подумывать и о японской дыне. По крайней мере, это должно было его обезоружить. Это была не угроза (в моем исполнении она бы звучала смешно), не шантаж (любого, кто поставил бы ему ультиматум, он сразу бы задушил), я всего лишь собирался подложить ему гликозидную бомбу. Я молился, чтобы у старика не было критической стадии диабета или тщательно скрываемой астмы.

Отношения с людьми сильно отвлекали меня от главного. Иногда я терял уверенность в том, что я что-то могу. На меня накатывала паника. Я начинал вслушиваться в многоголосицу, потому что не мог безоговорочно поверить, что все эти голоса всего лишь бессмысленный шум. Менять вещи и находить им новое назначение можно было, только полностью отрицая способность людей получать опыт. Все манипуляции с физическим миром происходили у них под носом, можно было не спеша вынимать кубик за кубиком. То есть восприятие являлось тем, чего они были полностью лишены. Но стоило мне с кем-нибудь заговорить, как мое превосходство теряло значение. Я буквально стоял с открытым ртом и пускал слюни.

Я переставал быть безжалостным и начинал сопереживать случайно увиденным конопатым девочкам, взъерошенным отрешенным кроликам, сидящим посреди цветника, тучным молодым людям, не отрывающим взгляда от экрана коммуникатора. Мои веки набухали, наворачивались слезы. Мне ничего не оставалось, как реветь с тихими причитаниями.

Иногда я замирал, чувствуя, что эта мысль или этот жест могут стать исторически важными. Иногда это происходило раз за разом, а иногда я не ощущал ничего похожего по значимости в череде дней. Возможно, эти ничем не отмеченные дни были единственными ценным отрезками моего присутствия в этом мире. Эти паузы я впитывал кожей, они были ледяными примочками для моей сомневающейся натуры.