Читать книгу Сверчок - Владимир Петрович Бровко - Страница 3

Теперь, когда вы уважаемый читатель, ознакомившись в первой части этой книги с одной из последний в современной России официальных литературных биографий А.С. Пушкина, я хочу вам передоложить «первую литературную его биографию», написанную примерно через 50 лет от даты его смерти. Данная биография составлена российским литерроведом П. Полевым и размещена в его ныне малодоступной (в виду своей букинистической редкости) книге «История русской литературы. (в очерках и биографиях)». Поэтому далее приведу текст этой биографии полностью.

Но вначале я хотел бы сказать несколько слов о авторе этой биографии и его положении в дореволюционной российской литературной среде.

Пётр Николаевич Полевой (25 февраля [9 марта] 1839, Санкт-Петербург, Российская империя – 31 января [13 февраля] 1902) – русский литературовед и переводчик, автор исторических романов. Сын Н. А. Полевого

Окончил 5-ю Санкт-Петербургскую гимназию (1857); затем – историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета.

После защиты магистерской диссертации «Опыт сравнительного обозрения древнейших памятников народной поэзии германской и славянской» (СПб., 1864) был приват-доцентом Санкт-Петербургского университета по кафедре всеобщей литературы, затем доцентом русского языка и литературы в Новороссийском университете, наконец профессором Варшавского университета по кафедре языков русского и церковно-славянского.

Подготовленная им докторская диссертация «Исторические очерки средневековой драмы» (СПб., 1865) осталась незащищённой.

В 1871 году вышел в отставку, чтобы целиком отдаться литературной деятельности.

По собственному признанию Полевого, был «самопишущей машиной, которую кто-нибудь заведет, а она пишет что угодно: драму, повесть, историю, критику».

Составленные Полевым истории русской и всемирной литературы носят компилятивный характер.

От биографического метода эволюционировал к культурно-исторической школе.

Под редакцией П. Н. Полевого в петербургском издательстве Маркса вышел в 1893 году перевод знаменитого сборника братьев Гримм «Детские и семейные сказки».

В 1895 г. переиздан под названием «Сказки, собранные братьями Гриммами».

Также Полевой первым перевёл на русский язык классический роман «Годы учения Вильгельма Мейстера»

Могила Полевого находится на Литературных мостках Волковского кладбища.

Источник фото:https://ru.wikipedia.org/wiki/Полевой, _Пётр Николаевич#/media/Файл: Peter_Polevoy.jpg

Ну, а теперь зная всю нужную информации о авторе первой биографии А. Пушкина давайте уважаемый читатель вместе ее и прочем.

Ну, а читая ее, продолжайте удерживать в памяти последнюю версии его биографии, чтобы понять, как, как когда и почему «с годами» А.С. Пушкин превратился из в общем популярного на свое время поэта и писателя в «ОТЦЫ ОСНОВАТЕЛИ российской литературы»!

Хотя ни через 50 лет после его смерти, да в принципе вплоть до 1917 г., он такой «величиной» в Российской империи никогда не считался причем как со стороны власть предержащих так еще и в большей степени в среде российских литераторов и поэтов!

«Александр Сергеевич Пушкин 26 мая 1799 г. (ум. 99 лав. 1887 г.)

День рождения поэта подтверждается его собственным свидетельством, к котором. он прибавляет, что „родился в воскресенье", и даже подтверждал* этот факт тем, что „праздник Вознесения всегда имел большое влияние в его 6иorpaфии.

Однако же в метрической книге московской Богоявленской церкви, что на Елохове, и 1799 г., находим следующую запись:

„Мая 27-го, во дворе коллежского регистратора Ивана Васильевича Шварцова (Шварца), у жильца его дома Серия Львовича Пушкина родился сын Александр и крещен 8 июня. Bocприемниками были граф Артемий Иванович Воронцов; кума- мать означенного Сергея Пушкина, вдова Ольга Васильевна Пушкина".

Род Пушкиных был старинный н происходил по прямой линии от боярина Григория Григорьевича Пушкина, служившего при царе Алексее Михайловиче, а потом в Польше, с титулом наместника нижегородского (ум. 1650 г.).

Мать Александре Сергеевича, Надежда Осиповна, урождённая Ганнибал, также принадлежала к замечательному роду: она была внучкой того Абрама Петровича Ганнибала, знаменитого крестника и любимца Петра, который, благодаря Пушкину, стал 6oлее известен под именем „Арап Петра Великого».

Отец поэта Сергей Львович Пушкин познакомился с Надеждой Осиповной в Петербурге, где он служил, в Измайловскому полку.

Женившись в Петербурге Сергей Львович, 1798 году, вышел в отставку и переехал на житье Москву.

Вместе с семейством Сергея Львовича переехала в Москву в мать Надежды Осиповны, которая продала принадлежавшее ей в Псковской губ.

Имение и на выручения от этой продажи левым купила под Москвой сельцо Захарьино, в вёрстах 40 от Москвы.

Нельзя не упомянуть, что в Москву, вместе с семейством Пушкиных, переселилась н прославленная впоследствии поэтом няня ого, Арина Родионовна, вынянчившая всех детей Сергея Львовича.

      Отец поэта Сергей Львович Пушкин, представлял собой, вместе с братом споим. Василием. Львовичем (известным арзамастцем), образец того крайне непривлекательного типа русских французов, который мало-по-малу начинает у нас выводиться.

B настоящее время, а в то время было модным тоном в высших кругах нашего общества

И Сергей Львович, и Baсилий Львович были очень неглупые, обладавшие порядочными запасом остроумия н довольно нарядным образованием; но это били люди, исключительно созданные для веселой, шумной, пустой к праздной светской суеты, люди, не имевшие в жизни никаких серьезных интересов и целей, чуждые всяких забот, трудов в обязанности.

Обладал порядочным состоянием н неистощимым запасом веселости, оба брата одинаково посвящали свое время удовольствиям общества и наслаждениям городской жизни и питали врожденное отвращение ко всему, что могло нарушить их спокойствие…

На этом основании Сергей Львович предоставил все управление делам, все хозяйство и воспитанием детей жене своей, а сам вполне предался утонченной и веселой светской жизни среди того обширного кружка родня и знакомых, в котором он являлся душою все собраний, домашних спектаклей и всякого рода семейных и родственных празднеств, которыми так богата была жизнь нашего барства того времени…

Можно без преувеличенья сказать, что все время Сергия Львовича проходило в обществе в эгоистических заботах об успокоении и увеселении своей особы, а весь ум и способности его затрачивались на остроты, каламбуры и легкие французике стишки, которыми он приводил в восторг вес лучшее московское общество…

Надежда Осиповна, прекрасная собою, умная и энергичная женщина, любила удовольствия и развеселую жизнь не менее всего кружка, среди которого ей приходилось жить; однако же гораздо более Сергея Львовича прилагала заботы к воспитанию детей своих, и вместе с матерью своей, Марьей Алексеевной Ганнибал, способна была до некоторой степени оказать на них благотворное влияние.

Но они не могли избавить детей Сергея Львовича от системы воспитания. которая тогда была общепринятою во всех дворянских семействах! И Пушкин выучил грамоту у своей |бабушки Марьи Алексеевне.

Потом пришлось заниматься русским языком у какого-то г. Шиллера, а потом попасть в руки разных французов, которые на время заставляли его забыть о том, что он русский.

По счастью, до 7-ми летнего возраста. Александр Сергеевич не принадлежал к числу детей восприимчивых, горячих и бойких. Напротив, он даже приводил мать в отчаяние своею флегматическою неповоротливостью.

Случалось, что Надежда Осиповна насильно заставляла его играть и бегать с детьми, и мальчик убегал к бабушке Марьи Алексеевне прятался в ей корзинку и долго смотрел на ее работу: в этом убежище уже никто не смел его беспокоить…

От бабушки М. А. Ганнибал Пушкин слышал и первые рассказы о старине к семейные предана о предках поэта, любимцах Петра Великого: о его Арап (Абрам) и о Ржевском, в дом погораю часто бывал Петр в гостях.

Однако же французы-гувернёры ввали свое: мальчик по десятому году развернулся хотя не выказывал ни малейшей охоты к ученью, но за то набросился на чтение с какою-то болезненною страстностью.

Несмотря на то, что ни отец, ни окружавшие его немало не препятствовали ему в удовлетворении этой страсти к чтению, он проводил за книгами и дни и ночи, тайком забирался в библиотеку искал в кабинете отца своего, и без разбора читал все, что попадалось ему под руку…

Немалое влияние на развитие восприимчивого ребенка должна была оказать и та светская блестящая обстановка, к которой II. О. Пушкина старалась обучать сына с детства. вывозя его на вечера и домашнее спектакли в гостиные Трубецких, Бутурлиных. Сушковых н других представителей современной московской знати.

Здесь и у себя дома А. Пушкин впервые увидел и проставленных поэтов, к писателям своего времени: Карамзина, Дмитриева и Батюшкова, с которыми (Сергий Львович Пушкин находился в самых близких отношениях.

Быстро и весомо развиваясь под всеми этими впечатлениями десятилетний А. Пушкин уже «сочинял» целые пьесы для домашней сцены, писала подражания Горацию, Вольтера, составлял остроумные каламбуры я шарады.

Результатом! французского воспитания было то, что первыми стихами Пушкина были стихи на французском, в писании которых он упражнялся не только дома, по даже н после своего вступился в Лицей

В Лицей определен был А. Пушкин во настояние уже известного нам А. И. Тургенева. который отклонил родителей Александр Сергеича от намерения послать сына в прославленный Петербургский иезуитский Коллегиум, на который тогда все смотрели с особенным уважаем.

Лицей, учрежденный в Царском-Селе, был действительно образцовым по тому времени воспитательным заведением.

В высочайше утвержденного (19 августа 1811 г.) постановлению о Лицее говорилось, что целью учреждения его будет—образование юношество, „особенно предназначенного к важным частям службы государственной».

Лучшие преподаватели n опытные педагоги призван были на службу в Лицей, который помещен был в флигеле, смежном, с дворцом.

Двенадцатилетний Пушкин, 12 августа 1811 года, выдержал*вступительный экзамен в Лицей, в числе 33 воспитанников, на которых должно было первоначально состоять это заведение, и вступил на новый путь; па этом пути, при помощи благоприятных условиях, сопровождавших развитие юного поэта, вскоре открылась для него возможность выказать вполне тот дивный дар, которым он был так щедро наделен от природы

Эти благоприятные условия заключались преимущественно в том, что в основу лицейского воспитания положены были высокие нравственные начала я стремления.

Самое преподавание было основано в Лицее в чрезвычайно разумных началах, как это видно вплоть из тех же лицейских отчетов за 1812 год:

„Главным занятием в первое полугодие были иностранные языки; преподавание же наук: закона Божия, логики, нравственности, истории, географии и математики, ограничивалось только главными началами.

Во 2-м полугодия чтение образцов из лучших писателей не ограничивалось только грамматическими объяснениями, но „сопровождаемо было в которыми логическими н легкими эстетическими замечаниями, дабы вкус воспитанников еще более руководствуем был к простому, естественному к изящному слову.

Немало способствовал развитию дарована Пушкина и тот кружок товарищей, среди которого установилась самая тесная дружеская связь, сохранившаяся потом на всю жизнь.

И этот товарищеский кружок, среди которого мы видим А. М. Горчакова (впоследствии канцлера). барона М. А. Корфа, А. А. Дельвига, В. К. Кюхельбекера, И. И. Пущина. Корсакова. Данзаса, Маслова, Матюшкина – и весь иного пользы юноши-поэту, с одной стороны, ослабив | французское влияние домашней среды, а с другой—открыв свободное н широкое поприще для развития его поэтического дарования.

В лицейском кружке пушкинского времени замечательною, характеристическою чертою являлась наклонность в литературе.

Литература была в Лицее не только любимым занятием, но развлечением и даже игрой.

В тесном дружеском кружке лицеистов издавалось несколько рукописных журналов („Лицейский Мудрец“, «Для удовольствия и пользы», „Неопытное Перо» и т. п.), в которых все товарищи А. Пушкина и он сам принимали деятельное участие; а по вечерам затевалась нередко и довольно замысловатая игра: каждый из членов товарищеского кружка обязана была по очереди рассказать повесть или хоть только начать ее; следующий за рассказчиком продолжала развивать сюжет пополняла его новыми подробностями, н очень часто случалось, что повесть заканчивалась только в устах третьего или четвёртого рассказчика…

И вот, среди этого товарищеского кружка Пушкина, которого сначала было прозвали в Лицее «французом», оставить писание французских стихов и принялся писать стихи по-русски.

Начал он с очень колкой эпиграммы, потом перешёл к подражанию легкой французской лирики, а наконец увлекся и подражанием лучшим русским поэтам: Державину, Жуковскому. и наконец—Батюшкову.

Первым написанным в числе лицейских его стихотворений было „Послание к сестре“; за ним следовали другие. помешавшиеся в рукописных журналах Лицея, и уже в июне 1814 г. явились первый стихотворения лицеиста Пушкина в печати: пять стихотворений его было напечатано в «Вестнике Европы», издававшемся тогда под редакцию В. В. Измайлова

Вскоре после того стали являться его стихотворения и в других журналах, и та известность, которою юноша-поэт пользовался уже между своими товарищами, быстро перелетела зал стены Лицея.

Карамзин и Жуковой одинаково угадали Пушкина еще на лицейской скамье и поощряли развитие его поэтического дарования: Жуковский даже отдавал, в суд юноши свои стихотворения, доверяя замечательно развитому в нем поэтическому чутью, все же своему собственному вкусу, и обыкновенно считал, дурными, старался исправил тот стих, который Пушкин при своей пообыкновенней памяти, не мог сразу усвоить и запомнить

Но родные поэта не так скоро поддалась обаянию его таланта н долго не решались верить тому, чтобы из Александра Сергеевича мог выйти человек замечательный, тем более, что, но наукам его успехи оказывались довольно слабыми и один из профессора. аттестовал его даже так: „весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне неприлежен“.

Источник фото: https://ru.wikipedia.org/wiki/Пушкин,_Александр_Сергеевич#/media/Файл:Свидетельство_об_окончании_А._С._Пушкиным_лицея.jpg

Свидетельство об окончании учебы в Лицее.

И тут я вынужден прервать цитирование биографии А. Пушкина чтобы сделать важную авторскую ремарку.

Объективный и документально подтверждённые данные, показывают нам, что А. Пушкин из 33 лицеистов выпущен только 21 по общему выпускному списку, составленному по уровню полученных знаний и успехах в учебе).

То есть как сам видит читатель А. Пушкин как «говорили в советской школе» не был даже «хорошистом», а не то что «отличником!

Далее я в отдельной части приведу сравнительные биографии соучеников А. Пушкина по Царскосельскому лицею и тогда вы уважаемый читатель сами увидите, какими познаниями обладал Пушкин после окончания Лицея и почему он так и не смог не то чтобы сделать нормальную служебную карьеру, а и вообще заявить о себе как о толковом и распорядительном чиновнике, посвятившем свои знания и умения на службу в интересах государства, как это сделали его соученики по Лицею. Которые успешно совмещали и государственную службу и продолжали одновременно развивать свои литературные способности! Рассказ о соучениках А. Пушкина и их судьбах находится в Приложении №1 к этой книге.

Ну, а далее цитируемый мною П. Полевой в своей книге пишет так:

«Только уже после того, как стихи молодого Пушкина не только обратили на него вынимание Державина, Дмитриева и Карамзина, но и возбудили удивление Жуковского— родные наконец решились признать поэтическую деятельность Пушкина не простою потерею времени.

Даже дядя его Baсилий Львович (сам стихотворец, хотя н весьма плохой), прочитает, его посланию к Лицею, порадовался тому, что „Александровы стихи не пахнул, латынью и не носят на себе ни одного пятнышка семинарского-…

Чрезвычайно любопытно то, что сам Пушкин считал себя в это время учеником Жуковского, которому однако же менее всего подражал. так как ему гораздо более была близка, и по духу, н но форме, поэзия Батюшкова, далекая от туманной мечтательности, тесно связанная с действительностью н богат огранными образами…

Только уже гораздо позднее Пушкин изъявил тесное родство своих лицейских стихотворных опытов с поэзией Батюшкова и о некоторых своих стихотворениях говорил: „люблю их, они отзываются стихами Батюшкова-

Но ему не долго пришлось быть учеником Жуковского и Батюшкова; едва успел он переступить Лицея, как уже вступил на тот новый путь, по которому вслед за ним пошли многие, но до него никто не решался идти.

В июне 1817 г. Пушкин окончил курс в Лицее и вышел из него 19-м учеником.

(Но тут П. Полевой делает ошибку!

Ведь свидетельство А. Пушкину было выдано не под 19 номером, а под 21 из общего числа 33 лицеистов. Что говорит нам о том, что А. Пушкин попал в последнюю десятку, где были сгруппированы «худшие» по успеваемости выпускники лицея! -автор)

«Радушно принятый лучшем литературном кругу, ласкаемый Карамзиным, Жуковским, Гнедичем, Тургеневым, Олениным, Раевским, Пушкин сошелся в их домах с влиятельным II. А. Вяземским, Н. Глинкой и явился одним из самых «младших», но зато и самых «деятельных» членов «Арзамаса»:

Так в 1818 году, на собраниях «Арзамаса» и на вечерах у Жуковского, он уже читает первые части «Руслана н Людмилы», в которых Жуковский к Батюшков как сколько-нибудь беспристрастные судьи не могли не видеть нового и небывалого у нас в литературы…

Ново было то, что романтизм Пушкова, на сколько он сумел и показал его в «Руслане и Людмиле», не имел ничего общего с подражательным переводным романтизмом В. Жуковского: по справедливому замечанию Пушкина, „романтические порывы его фантазии обращались к русской народной жизни, и русская жизнь впервые проявляла здесь истинно-народные мотивы".

Нельзя не добавить здесь. сверх того, что эти народные мотивы явились у Пушкина не в узкой рамке поэмы, написанной по всем правилам теории, в форме широкого, свободного, поэтического рассказа, который способен быль привести в ужас сторонников старой риторической школы все правильностью и непоследовательностью) своего течения. частыми уклонениями от главной нити рассказа, а, в особенности, сатирическими выходками против современности вообще и современной литературы в особенности.

Чрезвычайно любопытно, однако, что нашу старую литературную школу более всего неприятно поразила в поэмах Пушкина именно ее неразрывная связь с почвою народности к преданьям наших.

Первое столкновение с народною почвою в поэме Пушкина ужасно озадачило наших критиков: „Обратите ваше внимание на новый ужасный предмет>“… „возникающий посреди океана Российской словесности" —восклицал один из многих критиков.

„Наши поэты начинайте пародировать Киршу Данилова…

Просвещенным людям предлагать поэму, написанную в подражание Еруслану Лазаревичу. – Далее, выписывая н предоставляя в суд читателей сцену Руслана с богатырскою головою, критик просто приходит в ужас: «увольте меня от подробного описания—говорить он с негодованием – «и позвольте спросить: если бы в Московское Благородное Собрание явился как ни будь все же (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: здорово, ребята!

Неужели-бы стали таким проказником любоваться?

Зачем допускать чтобы плоски шутки старины снова появлялись между нами?

Но прежде, чем успели явиться первые критики на «Руслана н Людмилу» (а они явились в 1820 г.), в жизни автора его успело совершиться много перемен.

Поэма была начата им ещё в Лицее, потом, писалась и в Петербурге, и в Михайловском (небольшом имении Пушкиных, в Псковской губ.), где он проводил лето, по выходу из Лицея, и окончена была не ранее 1819 г. (а напечатана в 1820). когда Пушкина уже не было в Петербурге…

Дело в том, что, по выходу из Лицея, пылкий и восприимчивый юноша-поэте, вполне предавшейся рассеянной я даже разгульной жизни, закружился в вихре света»

Тут я вновь не на много прерву цитирование биографии Пушкина, чтобы так сказать «поправить» П. Полевого в том, что он хотел скрыть от своих современников о А. Пушкине. Да и в принципе то, что тогдашняя цензура бы ему и не позволила сделать даже если бы ему и были бы известны ниже приведённые обстоятельства и нелицеприятные факты имевшее место в жизни А.С. Пушкина.!

Но для нас, когда мы со школьных лет видим в А. Пушкина «Главного ИДОЛА» российской литературы будет очень полезно выглянуть на это самого «ИДОЛА» иди как вскоре его, назовут в его же родной семье «ЧУДОВТЩЕМ» и «неблагодарным сыном» объективным взглядом.

Поможет нам в этом отрывок из статьи, опубликованной в газете «Коммерсант» под названием «ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА» https://www.kommersant.ru/doc/2285467 Автор этой книги А.Л Александров https://ru.wikipedia.org/wiki/Александров,_Александр_Леонардович известный России сценарист и кинорежиссёр, который к тому же успешно дополнят свои труды и на литературном фронте.

Ибо кроме 13 фильмов написал и два библиографические книги. Причем написал из с большим знанием жизни героев своих повествований и поэтому я далее буду на А. Александрова уже ссылать как на своего рода стороннего эксперта, чье мнение по тому или иному вопросу я буду добавлять в нужных местах той или иной биографии А.С. Пушкина.

Это очень важно для вашего автора –соблюсти объективность в повествовании особенно когда ты начинаешь рассказ о том, как в общем начиналось моральное падение и моральное же разложение российского поэта А. Пушкина! Да и в прицепе почти всех его близких друзей, которых тоже «обожествляют» в современной российской литературе.

Итак, внимательно читаем: «В первый раз нескольких воспитанников из Лицея отпустили на рождественские вакации в Санкт-Петербург в конце 1816 года. «Слышу опять звук колокольчика, который, вероятно, у нас еще кого-нибудь отнимет», – писал князь Горчаков тетушке за конторкой в своей кельюшке.

Уехали многие, а ему, к сожалению, не к кому было ехать. Он бросил перо и задумался. Он только что вернулся с прогулки, отведя дам до дому. Дорогой беседовали о Пушкине, мадам Смит расспрашивала о нем с нескрываемым интересом. Князь привычно любезничал, становясь почти ее конфидентом: мадам Смит отчего-то ему доверяла. Ее глаза вспыхивали живым огоньком и погасали. От Пушкина они перешли на французскую пьесу, которую сочиняла Мария, потом снова вернулись к Пушкину.

– Сознайтесь, вы стали сочинять, потому что он – поэт? Вас это задевает? – поинтересовался Горчаков.

– Да, задевает, – не стала спорить Мария и отвернулась, потому что голос ее дрогнул. – Но сочинять я стала раньше.

– Раньше чего? – довольно смело спросил он.

Князь знал, что Пушкин быстро охладел к мадам Смит, и потому жалел француженку.

И опять же ее глаза, даже его слепота не отделяла от их чувственного света, к тому же к жалости явно примешивалось и еще что-то, князь не назвал бы это любовью, но его к ней влекло.

– Всего, – капризно ответила она.

– Почему он совсем перестал заходить к нам? – спросила она чуть ли не со слезами в голосе. – И не появляется на прогулках?

– Он пишет, Мария, что может быть важней для поэта? А сейчас уехал к родителям в Петербург.

– В Петербург? А вы, что ж?

– Я все каникулы пробуду здесь…

– Вы меня не забудете? – спросила она, заглядывая Горчакову в глаза. Ее лицо было так близко, что близорукий князь, может быть, впервые рассмотрел ее и понял, что Мария в самом деле хороша собой.

Она была прекрасна в своей беременности, свежий на морозном воздухе цвет лица, живые, чуть грустные глаза.

Конечно же, он не мог ей сообщить того, что знал сам: господа лицейские уехали в Санкт-Петербург не только для встречи Рождества и Нового года в кругу родственников, но и еще для одного важного дела, зачинщиком которого был Пушкин.

Он снова принялся за письмо, дотошно перечисляя все последние слухи: и о том, что выпуск их будет летом, что публичный экзамен будет блестящ, ибо ждут в Царское Село австрийского императора, короля Прусского, и некоторых других князей из Германии, что государь уже отдал распоряжение, чтобы приготовили несколько домов в Царском, между прочим, и Александровский дворец, который будет занимать король Прусский…

Он остановился, чтобы перевести дух, а мысли его снова вернулись к друзьям, отправившимся в Петербург. Как бы он хотел сейчас быть с ними!

После пяти лет заключения это был первый выезд лицейских в столицу. В Царском Селе они бывали в частных домах, в основном у своих преподавателей и у директора, изредка посещали балы, сами давали их, а вот так, чтобы оказаться одним в большом городе, полном соблазнов, это случилось впервые.

Первоначально лицейские направились каждый к своим родственникам, договорившись прежде об одном деликатном дельце, которое они вознамерились осуществить совместно, в ознаменование возвращения в жизнь.

Дело это в их возрасте было чуть ли не главным. Намечалось посещение одного из веселых домов, слухи о которых давно докатывались до лицейских через гусар, через офицеров других полков, с которыми были знакомы лицеисты.

В Петербурге, в Мещанской, располагались лучшие бордели, и там же, поблизости, селились образованные шлюхи, которые занимались проституцией без разрешения полиции и принимали мужчин, держа у себя нечто вроде салонов.

Таких трудно было уличить в их ремесле, а значит, и невозможно преследовать по закону. Среди же законных публичных домов славилось заведение, которое содержала некая Софья Астафьевна; его-то и предпочитала всем остальным молодежь из лучших домов, петербургские гвардейцы. Девки в нем были высокого сорта, знали и по-французски, музицировали, пели, что, впрочем, волновало опытных мужчин, но не лицейских, большая часть из которых еще не знала женщин с этой стороны (дам они встречали только на прогулках, на редких балах и в гостиных своих преподавателей), поэтому прелюдия была для них не столь важна.

Впервые отпустили из Лицея только тех, у кого родственники жили в Петербурге, чтобы было кому за них отвечать.

Дельвига, по договоренности с Энгельгардтом, который к нему благоволил, отпустили погостить с Кюхельбекером к его матери.

Однако его поездка к другу была лишь звеном в плане, в который сам Кюхельбекер не был посвящен, ибо, когда ему намекнули на подобную возможность, Кюхля с гневом отверг предложение.

По мнению Кюхли, получать любовь за деньги было оскорбительно для поэта.

Однако двое других лицейских поэтов, Пушкин и Дельвиг, ничего оскорбительного в этом не находили, посмеиваясь над Кюхлей.

Дельвига умыкнули из дома Кюхли тайком. Уже в санях хохотали и подшучивали над бледным против обыкновения бароном, который, однако, пытался держаться по-лицейски дерзко и заносчиво.

Ваня Малиновский хохотал громче всех, но, когда всей компанией прибыли в Мещанскую, к Софье Астафьевне, даже он притих, не говоря уж о других.

Кроме Пушкина, к девкам направились его ближайший друг Ваня Пущин, Костя Данзас, без которого, как и без кривого Броглио, не обходилась ни одна лицейская шалость.

Броглио, впрочем, остался в Царском Селе, а вот с ними, вообще уж неизвестно как, затесался тихоня Семен Есаков, который, видимо, до конца так и не понял, куда они едут.

Впрочем, у них был поводырь в эту преисподнюю – царскосельский гусар, поручик лейб-гвардии Гусарского полка Петр Каверин, с которым Пушкин последнее время все более и более сдруживался.

В основном на почве женского пола. Мужики, слава Богу, того не интересовали. Лихого гусара и попросили лицейские сопроводить их по кругам ада; одним, без поводыря, было все-таки боязно.

По его поведению можно было подумать, что Каверин простой рубака, бретер и кутила, но за его спиной был и Благородный пансион при Московском университете, и кратковременно сам Московский университет, а потом Геттингенский, он прошел не одну кампанию, был с нашими войсками в Париже, дружил с Грибоедовым, еще со времен Московского университета, с князем Вяземским, любил стихи, переписывал их в особый альбом, но прославился не знанием немецкой логики и не любовью к стихам, а загулами и заплывами в винном море.

– Где нам, дуракам, чай пить, да еще со сливками! – любил говаривать Каверин на любой случай в жизни.

Повторил он свою прибаутку и на просьбу лицейских и добавил своим характерным тенорком: – Мы люди простые, нам изыски не треба, любим старым способом. Туда-сюда, рачком и на спинке.

Чем вызвал одобрительный смех лицейских. Всем хотелось старого способа – ушли в Лету времена скотобратства, побратавшего их в Лицее.

Знаменитая Софья Астафьевна оказалась женщиной достаточно молодой, дородной, с черными усиками и несколькими родинками на пухлых щеках и открытой шее. Каверина она принимала, как родного, приветила и прибывшую с ним молодежь.

Само заведение Софьи Астафьевны, расположенное в трех этажах, с огромной залой во втором, обставленной приличной мебелью, совсем не было похоже на вертеп и тем более на преисподнюю.

В зале по стенам, в каждом простенке между окнами, висели большие зеркала в золоченых рамах, под ними стояли стулья и диванчики, на другой стене довольно плотно друг к другу висели картины французов и голландцев, на ломберных наборных столиках стояли вазы с фруктами, на подоконниках и по углам – цветы в горшках и кадках.

Присмотревшись, можно было понять, что французы и голландцы – всего лишь плохо намалеванные копии, но поскольку сюда приходили смотреть отнюдь не на картины, то и такие сходили с рук.

Единственный лакей, седовласый крепкий старик, внес на подносе несколько бутылок шампанского и тихо удалился.

Пощелкивая веером, хозяйка салона сначала поведала молодым людям о некоторых правилах, которые они должны соблюдать в ее заведении: вино и еда подается за отдельную плату, девушек можно угощать только бокалом шампанского и не более, девушку можно брать в комнату только одну, а если берешь двух или более, то платить придется за каждую, но иметь дело только с одной, другие в таком случае поддерживают беседу, и главное, отметила Софья Астафьевна, девушек не развращать, ибо она отвечает за их нравственность, нарушение последнего правила влечет за собой отказ от дома.

Кроме того, отметила Софья Астафьевна, девочек младшего возраста, которые находятся здесь на воспитании, брать запрещается и нельзя развращать беседою, а ежели какая понравится, надо особо договариваться с воспитательницей, и за особую плату в будущем можно будет получить этих чистых девочек для утех.

При последних словах Софья Астафьевна сделала выразительные глаза и закрылась стыдливо веером.

– Дядюшка, дядюшка, я еще маленькая, – протянул Каверин тоненьким голоском и добавил бархатным сытым баритоном: – Ну расти, расти, покуда бант отстегну!

Сидевшие вокруг Каверина молодые люди поддержали гусарскую шутку дружным хохотом.

А между тем по знаку Софьи Астафьевны в гостиной стали появляться девушки, одетые по последней парижской моде, их набралось, наверное, около двадцати, и все были так красивы, что у лицейских разбежались глаза.

Первым не выдержал Пушкин: он, едва девушки появились в зале, присмотрел себе расфранченную охтенку с золотистыми волосами, как потом выяснилось, недавно поступившую в заведение, двинулся с ней в польском, но желание было так велико, что он, несколько раз споткнувшись, не выдержал и потащил ее по лестнице наверх, где, как он предполагал, находились комнаты.

Девушка по-французски вовсе не понимала, и он счел весьма пикантным ее своеобразный окающий и цокающий говорок, доставшийся ей от архангелогородских предков, издавна поселившихся на Охте. На ней было шелковое малиновое платье с накинутым безвкусным пурпурным платком, синие шерстяные чулки и красные башмаки с высокими каблуками. В ушах и на груди у нее блистали неподдельные бриллианты, что в среде охтенок было совсем не редкостью. Она и в веселом доме сохранила свой праздничный наряд, не захотела его переменить.

Дельвиг же, напротив, сразу потерял всю свою лицейскую наглость, не танцевал, а забился в угол с трубкой. Пришлось его оттуда буквально выкуривать. За дело, после польского, когда уже и Малиновский с Пущиным удалились со своими гетерами, взялся сам Каверин.

Он был на взводе, то есть в своем обыкновенном состоянии, подшофе, ведь завтракал он бутылкой рома с булкой и после обеда принимал, вместо кофей, бутылку коньяку.

Холодным шампанским со льда он лечил французскую болезнь, когда подхватывал ее, правда, потом ему все равно ж приходилось обращаться к лекарю, но он свято верил в чудодейственность шампанских вин. Подсев к барону, он спросил, отчего тот не выбирает себе девку.

Барон печально сообщил, что плохо видит и боится выбрать не ту, что хотел бы.

– Ты, Антоша, уже взрослый малый, пора тебе приобрести очки. Выпей рюмочку коньячку, – предложил он товарищу.

– Пожалуй, – согласился барон.

Они выпили, и Каверин продолжал:

– А скажи мне, Антоша: тебе чего надо-то, войти да выйти? Да желательно без стука, со стуком ты по неопытности не совладаешь!

– Со стуком, это целка, что ли? – спросил шепотом барон. Каверин гомерически захохотал.

– Верно! Она самая! Крепко запертая дверь!

– Так откуда ж здесь целки? – удивился барон.

– Ну вот! Понимаешь! Кто тебе ее здесь даст? – согласился с ним Каверин. – Так что для твоего дела, милый, любая девка хороша! И чем прое…ей, тем лучше! Адрес ты, барон, выбрал правильный. Хотя и целки у Софьи Астафьевны есть, душа моя, но дороги! Очень дороги! Зачем они тебе?

«– А я вот хотел спросить тебя, Петруша», – сказал Дельвиг, – нельзя ли здесь… ну, заразиться чем-нибудь?..

– Х..рык подхватить? При несчастье х..рык и на родной сестре подхватишь! – улыбнулся он и объяснил серьезно:

– А девки у Софьи Астафьевны проверенные.

Каверин вел фривольные разговоры и между делом подливал барону коньяку. Спустя некоторое время он встал и пошептался с хозяйкой.

Вновь явились скрипки, и оставшиеся девушки заиграли на них что-то томительно прекрасное. Они покачивали стройными станами, молодые груди колыхались под легкими одеждами. Когда они приблизились, барон не выдержал и заплакал под прекрасную песню скрипок. Грусть его была так возвышенна, что ничего не хотелось. Разве что писать стихи. Писать стихи и плакать.

Тут, видимо, Каверин и решил, что пора.

Он посадил одну из девок к барону на колени, забрав у нее скрипку.

Оказалось, что сам гусар совсем недурно играет. Склонившись над парой, он играл, пока девица целовала барона Дельвига в губы.

Потом она встала и потянула за собой чуть упиравшегося барона.

– Подожди, – сказал барон. – Дай мне рому, Каверин!

– Рому! – закричал Каверин.

Седовласый лакей внес ром.

– Лей! – приказал Дельвиг.

Лакей налил рому в бокал. Дельвиг поджег ром свечой, вынув ее из подсвечника.

Потом стал пить горящий ром.

– Ай да, барон! – вскричал Каверин.

– Вот теперь пошли! – схватил Дельвиг за руку девку.

– Вперед! – хлопнул девку по заду лихой гусар и добавил, подмигнув барону:

– Дорога наезжена

– Одерните, барин, – попросила девка.

Каверин захохотал, но все же одернул ей юбку.

Девка увела смущенного Дельвига за собой наверх, он шел прихрамывая, ибо в одном кармане тащил явно мешавший ему предмет.

– Антоша, не подведи! – крикнул ему вслед Каверин.

Софья Астафьевна из дальнего угла гостиной погрозила Каверину сложенным веером – излишне не шали!

Она видела его чересчур вольную выходку с воспитанницей, но молодой красивый и богатый Каверин, сын сенатора, не мог ей не нравиться и за все шутки она его только слегка журила. Гусар привычно отмахнулся от Софьи Астафьевны, подхватил свободную Лаису и отправился с ней в номер.

Дельвиг не двигался дальше порога номера, ноги ему словно отказали.

– Идем-идем, – потащила его улыбающаяся жрица Венеры.

– Как тебя звать-то? – поинтересовался барон, чтобы что-нибудь сказать.

– Мадемуазель Элиза!

– Бедная Лиза, – прошептал барон.

– Отчего же бедная? – услышала его Элиза.

– Кое-что уже накопила. Идите сюда, барин, – грубоватым голосом позвала она его за ширму.

«Странно, почему за ширму, когда кровать в другом углу, под пологом, завешенная шторой из шелка, вышитого золотой нитью», – подумал барон, рассматривая эту золотую нить, но решил подчиниться.

За ширмой оказался туалетный столик, на нем – тазик с кувшином воды.

Рядом – красная веревка, на которой висели юбки и другая одежда девушки.

– Раздевайтесь! – приказала Элиза, но барон остался недвижим. В голове крутились самые разные мысли, одна из которых выражалась в простом восклицании: «А где же поцелуй?!»

Не дождавшись барона, Элиза сама быстро скинула с себя юбку и кофточку, осталась нагишом и принялась раздевать барона.

Тот стоял истукан истуканом, смотрел на остренькие соски ее младых персей и чувствовал, как все больше и больше восстает, и напрягается его плоть. Элиза взяла в одну руку кувшин, а другой стала обмывать его…

– Ой! – сказал барон через мгновение.

Элиза рассмеялась, а смущенный барон, опустив голову, посмотрел на ее руки, продолжавшие обмывать его.

– Ты в первый раз? – участливо спросила она.

Барон кивнул.

– Ничего, пойдем отдохнешь.

На кровати лежало, отвернутое уголком, белого шелка одеяло с атласной зеленой подкладкой.

Под толстым и легким одеялом, набитым птичьим пухом, он сладко уснул. Сквозь сон он слышал внизу рояль и скрипки.

Ему представлялось, что играет мадемуазель Шредер, которую он безуспешно пытался второй год соблазнить.

В гостиной оставшиеся девицы, поджидая возможных гостей, пили кофей, одна из них играла на рояле, двое на скрипках.

Саша Пушкин гонял по номеру свою охтенку.

Он обнимал ее и шептал ей нескромные слова, а охтенка утыкалась лицом ему в плечо, и от нее пахло молоком, как и должно пахнуть от всех охтенок.

Этот запах пока не перебили ни пудра, ни духи. У нее был замечательный говорок, и он все дразнил ее:

– Скажи «ноченька»!

– Ноценька.

– Скажи «печка»!

– Пецька.

Пущин слышал за стеной голос своего друга Пушкина, все было так привычно, как и в Лицее, только он отмахивал ритмично свою Елизавету, осязая и руками и похотливым взором ее белое тело, и, раскачиваясь, думал:

– Женюсь! Же-юсь! Женюсь!

Это – справедливо! Это – возвышенно! Наконец, честно! Какая ж…! Сейчас умру!

Про Есакова все забыли.

Он провел целый вечер в обществе нескольких свободных воспитанниц, которые ему пели и играли на скрипках, до неприличия нализался шампанским и уснул прямо в гостиной на диване. Когда ночью все снова собрались внизу, за столом, отмечая историческое для некоторых событие, его даже не стали будить.

Пушкин прочитал стихи «К портрету Каверина».

Каверин был доволен, только попросил изменить неприличные строки.

– Какие ж? – рассмеялся Пушкин, будто не понимая.

– Вот эти: «В бордели он е..ка»

«Оно, конечно, правда», – сказал он не без удовольствия, – но мне хотелось бы читать твои стихи дамам.

– Что ж!… – Пушкин задумался на мгновение и прочитал измененные строки:

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар.

Каверин захохотал, стал обнимать Пушкина и, снова отправляясь наверх, сообщил:

– Пойду ее, душку, домучаю!

– И затянул свою всегдашнюю унылую песню:

– Сижу в компании,

Ничего не вижу,

Только вижу деву рыжу,

И ту ненавижу!

Поднявшись на галерею, он пустился вприсядку, напевая:

– Только вижу деву рыжу,

И ту ненавижу!

Уже на следующее утро санкт-петербургскому обер-полицмейстеру Ивану Саввичу Горголи донесли, что непотребный дом посетили лицейские, что верховодили среди них гусар Каверин и какой-то Пушкин, но он решил этому делу хода не давать, потому что молодые люди были отпущены на каникулы официально и находились под присмотром родителей.

А насчет Пушкина он поинтересовался, какой это Пушкин, уж не автор ли «Опасного соседа»?

Не он ли развращает молодежь?

Тогда, может быть, стоит сделать внушение…

– Нет, – отвечал ему агент, – это его родной племянник.

Лицейский Пушкин.

Он еще называл себя в подпитии Энкашепэ…

– Энкашепэ? Что сие значит?

– Не выяснил.

– Так выясни!

Еще один появился, этих Пушкиных как собак нерезаных, и все шутники, – проворчал Горголи.

– А я подумал, уж Василий Львович в Петербурге опять объявился!

Он любит непотребные дома.

Горголи не стал уточнять, что встречал дядюшку в сих домах довольно часто, пока место петербургского обер-полицмейстера, которое он занял в 1809 году, навсегда лишило его возможности посещать эти милые заведения.

А ведь когда-то он был повесой и модником, даже галстухи на щетине, которые он первым стал носить в Петербурге, до сих пор называли горголиями.

Впрочем, Софья Астафьевна, кроме того, что исправно доносила ему, о чем говорят господа в подпитии у девочек, еще и привозила к нему этих девочек тайком.

Не бесплатно, разумеется; Иван Саввич никогда не пользовался своим служебным положением, человек был благородный.

– Этот племянничек тоже хорош, – оторвал Ивана Саввича от мыслей агент.

– Василису, новенькую, теперь она Зинаида, с Охты которая, в одних чулках на люди вывел…

– В чулках? – переспросил Горголи.

– Да, в синих, – подтвердил агент улыбаясь.

– И что, хороша? – поинтересовался Горголи.

– Хороша-с.»

Вот так дорогой и уважаемый читатель обстояли дела и делишки у той «золотой» молодежи что вскоре окончил Лицей и разлетится по всей Российской империи, чтобы «сеять разумное, доброе и вечное».

Ну а наш биограф П. Полевой тоже признает, что:

«Многие не шутя опасались в это время дурного влияния подобной жизни на талан Пушкина; Батюшков, незадолго до отъезда в Италию, писал А. И. Тургеневу следующее:

„Сверчок что делаете?

Кончил свою поэму? Не худобы его запереть в Геттииген и кормить года три молочным соусом и логикою.

И в него ничего не будете путного, если он сам не захочет. Потомство не отличите его от двух однофамильцев если он забудете, что для поэта и человека должно быть потомство.

Кв. А. Н. Голицын московский промотал 20 тысяч душ в 6 месяцев.

Как ни, велик талант Сверчка, он его промотаете, если. Но да спасут его Музы я молитвы наши!'

Продолжение цитирование биографии А. Пушкина-автор П. Полевой:

      «И предчувствие не обмануло Батюшкова:

Музам пришлось спасать своего любимца от беды…

Увлекаясь шумными УДОВОЛЬСТВИЯМИ и пустотою СВЕТСКОЙ ЖИЗНИ, не привыкнув еще ник какой осторожности, не успел вовремя укорить порывы своей сатирической музы 20 летний Пушкин вел себя на столько безрассудно, так открыто и резко позволял себе высказываться против всего, возбуждавшего его неудовольствие, что над головою его собралась грозовая туча…

Призванный к ответу петербургским губернатором графом Милорадовичем, Пушкин совершенно откровенно сознался перед ним в своих неосторожных выходках, а когда Милорадович потребовал от него рукописный экземпляр его „возмутительных»– стихов, то Пушкин предложил записать ему эти стихи, но памяти и составил по ним довольно толстую тетрадь, не утаив ничего

Такая благородная искренность тронула Милорадовича, и Пушкина приказано было «снарядить в дорогу, выдать ему прогоны н с соответствующим чином соблюдением возможной благовидности—отправил его на службу на Юг".

В числе многих ходатаев за юношу-Пушкина, просивших о смягчении его участи и Государя, и Императрицу Марию Фёдоровну, особенно выделяется ходатайство директора Лицея Энгельгардта, к которому разгневанный Государь обратился г разносами о Пушкине.

«Воля Вашего Императорского Величества, – отвечал Энгельгардт Государю: «но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развить необыкновенный талант г, который требует пощады.

Пушкин теперь уже—краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды…

Ссылка пометь губительно подействовал на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие Ваше. Государь, лучше вразумил его!"

Источник фото:https://ru.wikipedia.org/wiki/Пушкин, _Александр Сергеевич#/media/Файл: Pushkin_Alexander_by_Sokolov_P..jpg

Есть основание думать, что именно этот разговор способствовал смягчению наказания, наложенного на юношу-поэта…из Министерства Иностранных Дел на службу в Канцелярию Главного Попечителя колонистов Южного Края; выдан проезд, выданный Пушкину, вместе с прогонами из Коллегии Иностранных Дел – помечен 5-м* числом* мая 1820 года- 6-го мая, в самое Вознесенье, Дельвиг и Яковлев проводили лицейского товарища до Царского Села, и здесь простились с ним.

К вечеру – Пушкин уже был в пути в Екатеринославль.»

Тут я вновь должен прервать цитирование вышеназванной биографии, чтобы прямо сказать, что за красивыми словами о молодом и неразумном А. Пушкине и его друзьях увы срыто очень многое из того почему мы с вами уважаемый читатель оценивает того или иного человека с кем нам приходится встречается на жизненном пути.

Поэтому я вновь возвращаюсь к книге «Частная жизнь А. Пушкина»– А. Александрова, чтобы представить на ваш суд подлинные факты обвинений, что были положены в основу решения Императора Александра I о высылке Пушкина из столицы в глухую провинцию которой считалась тогдашняя Бессарабия.

Итак, отрываем книгу и благодаря гению А. Александрова как бы мысленно переносимся в Санкт-Петербург времен А. Пушкина и читаем:

Эпизод №1

«Он (император Александр Первый-автор) уже вспоминал эту историю совсем недавно, когда был на выпускном акте в Царскосельском Лицее.

Этот Пушкин, маленького роста, худощавый, подвижный, стоял у него перед глазами, почему-то выделившись среди остальных.

Александр собственноручно вручал воспитанникам медали и похвальные листы. Исправляющий должность министра князь Александр Николаевич Голицын представлял императору каждого из сих воспитанников.

Лучшие получали свидетельство из рук государя, следовавшую каждому отличившемуся медаль и к оному похвальному листу.

Среди награжденных Пушкина не было.

Когда объявляли, кто с какой медалью закончил курс, какой получил чин при выпуске, куда выпущен, в гражданскую или военную службу, он все ждал появления этого шалуна, взбаламутившего Царское Село, и дождался только в самом конце, когда свидетельства об окончании Лицея вручал уже директор Энгельгардт.

Пушкин ничего, кроме свидетельства, не получил и был выпущен в гражданскую, в Коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря.

Успехи в учении у него были неважные, потому-то и такой чин можно было расценивать как подарок судьбы; в честь первого выпуска Лицея решили ниже чинов не давать

Тем более подарком судьбы было зачисление Пушкина в Коллегию иностранных дел, куда зачисляли лучших из лучших: князя Горчакова со второй золотой медалью, Кюхельбекера с третьей серебряной, Ломоносова с четвертой серебряной, Корсакова, достойного серебряной медали.

Накануне император Александр сам просматривал и утверждал эти списки и, увидев в них фамилию Пушкина, задумался, хорошо ли в столь малые лета быть известным, и далеко не с лучшей стороны, и сам себе ответил: чаще всего из таких что-нибудь да получается.

Пусть послужит отечеству на ниве дипломации….

Через несколько дней после выпускного акта в Петербурге несколько человек лицейских, зачисленных в Коллегию иностранных дел, встретились в здании Коллегии на Английской набережной, чтобы быть представленными Карлу Васильевичу Нессельроде, который в должности статс-секретаря заведовал Коллегией.

Горчаков с Пушкиным подъехали к подъезду почти одновременно, дружески обнялись на пороге, с такой теплотой, как будто не виделись годы.

Следом, всклокоченный, помятый, будто не спавший, вылез из пролетки Кюхля и тут же собрался замучить их новыми стихами, но они отговорились недостатком времени. Ломоносов, Корсаков и другие находились уже в приемной.

Пока ждали аудиенции, к ним подошел молодой человек, их ровесник, представился.

– Актуариус Коллегии Никита Всеволодович Всеволожский, – сказал он с некоторой усмешкой в голосе.

Усмешка, как понял князь Горчаков, относилась к тому, что он был всего лишь актуариусом, то есть чиновником последнего, XIV класса. Однако фамилия богачей Всеволожских говорила сама за себя. – Вы ведь, если не ошибаюсь, господа лицейские?

Услышав подтверждение, Всеволожский добавил:

– Чин актуариуса существует только в нашей Коллегии.

Отвечаю за исправность переписки разных дел и хранения оных в целости и порядке, равно и за надлежащее ведение протоколов и регистратур.

«– В Англии это называется clerk», – сказал Горчаков и слегка поклонился. – Князь Горчаков.

– Очень рад.

– И много приходится работать? – поинтересовался Корсаков.

– В том-то наше отличие от Англии, что совсем не приходится, если, разумеется, нет желания. Я только состою в Коллегии.

– Он вдруг переменил тему, поворачиваясь к Пушкину:

– Ну, а кто же из вас Пушкин?

– Всегда был я, – улыбнулся Пушкин.

– Значит, угадал. Очень рад.

Наслышаны, читали, любим, – коротко объяснил Всеволожский.

– Друг Петруша Каверин много рассказывал.

Всегда ждем у себя. Живу в доме Паульсена напротив Большого театра, на Екатерининском канале. Как театр отстроится после пожара, буду ходить туда пешком, говорят, работ осталось на месяц-два.

А до Театрального училища два шага, – уже посмеиваясь откровенно, добавил он.

Тут их пригласили в кабинет Нессельроде, Всеволожский пожелал им ни пуха, ни пера.

(Как выглядел К.Несельроде вы уважаемый читатель сможете увидеть вот по этой ссылке) https://ru.wikipedia.org/wiki/Нессельроде,_Карл_Васильевич#/media/Файл:Karl_Nesselrode.png

«Их начальник оказался тщедушным, маленьким человечком с большим горбатым носом.

За глаза его звали «карлой».

Он был чрезвычайно напыщен и невнимателен к своим новым подчиненным.

Когда ему представляли бывших лицейских, он едва смотрел на них.

Лишь один раз Горчаков увидел, как он прищуривается, и понял, что Нессельроде близорук, а значит, толком их и не видит.

Сказал он всего несколько незначительных слов по-французски, ни к кому не обращаясь, и на этом представление было закончено.

Человек он, по мнению Горчакова, который интересовался своим будущим начальником, был самый ничтожный, пять раз за свою жизнь менявший подданство, не говоривший толком по-русски, чуждый всему русскому и попавший на место руководителя международной политики лишь потому, что Александр I считал, что министр иностранных дел ему вовсе не нужен.

Правда, в это время Нессельроде делил власть в Коллегии с греком Каподистрия, человеком умным и просвещенным, протекцией которого пользовался Горчаков, но чиновников представляли все-таки в первую очередь ему.

Позже священник сенатской церкви отец Никита привел их к присяге: поклялись на Евангелии, целовали Святой Крест, подписались под присяжным листом.

Потом им дали прочитать указы Екатерины II и Петра I и подписаться под ними. Горчакова удивило, как много листов было подшито к указу.

Если полистать, верно, можно было найти подпись и самого Нессельроде, подумал Горчаков. Ибо положено было ознакомлять с указами каждого, кто начинал свое поприще на ниве дипломатии.

Еще со времен канцлера графа Николая Петровича Румянцева, который ушел в отставку в 12-м году, принято было набирать в Коллегию юношей приятных, красивых, умеющих нравиться, что было немаловажно в дипломатии, и безусловно хороших фамилий.

Утонченный разврат преобладал в Коллегии, протекции часто имели определенный привкус. Говорили, что, когда в начале 20-х годов высылали из Петербурга за скандальные похождения сына историка Бантыша-Каменского, Владимира, он назвал на допросе в числе людей с его вкусом и графа Румянцева, который доживал, полуразбитый и оглохший, свои последние годы в отставке.

Князь Горчаков еще с лицейских времен сторонился всего этого; в Лицее с однополой любовью обстояло не хуже и не лучше, чем, например, в Пажеском корпусе, или в Конном, или в Преображенском полку.

Князь в связи с этим любил вспоминать забавный анекдот.

До императора Николая I дошли слухи о широком распространении среди кадет педерастии, и он поручил военному министру светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышеву разобраться с этим.

Тот призвал к себе Ростовцева, тогдашнего начальника военно-учебных заведений, знаменитого своим доносом на декабристов Николаю, впоследствии бывшего одним из главных деятелей крестьянской реформы.

– Яков Иванович, такое поведение не токмо развращает нравы, но и вредно действует на здоровье мальчиков ….

– Помилуйте, ваша светлость, – искренне удивился Ростовцев.

– Скажу вам откровенно, что когда я был в пажах, то у нас этим многие занимались; я был в паре с Траскиным; не знаю, как насчет развращения нравов, но удовольствия было много, и на наше здоровье это никак не подействовало….

Светлейший князь расхохотался, видимо, вспомнив, что и сам был воспитанником Пажеского корпуса.

«Ну и кто же из вас был бугром, а кто бардашом?» – видимо, должен был спросить Чернышев: так домысливал этот анекдотец князь Горчаков.

«По очереди, – ответил бы насмешливый Ростовцев. – У нас были и дежурства, кому стоять раком».

Собственно, разделять охотников до своего пола на бугров и бардашей стали позднее, подразумевая, кто сверху, кто снизу, а раньше всех их звали bougre, что означало по-французски и просто «парень», и «плут», и на жаргоне «педераст».

Помнится, князь просил Пушкина, когда он читал ему «Бориса Годунова» в Лямонове, убрать всех этих педерастов и задницы из сцены в корчме, и вообще весь французский и русский мат, а Пушкин хохотал обворожительно и обещал подумать, но, видно было, что ему жаль расставаться с матерщиной.

«Знаешь, – повторил тогда Пушкин свою излюбленную мысль, – когда в России отменят цензуру, то первым делом напечатают всего Баркова, а после Баркова издадут и меня без точек» …

Вот эта слишком хорошая осведомленность об отношениях в мужских заведениях и помешала самому князю Горчакову после смерти жены отдать в одно из них своих двоих сыновей, несмотря на советы не очень сведущих в этом друзей.

Ну да черт с ней, с этой темой, с чего это он стал думать об этом?

Это Никита Всеволожский навел его на эту мысль, было в нем и в его старшем брате, Александре, что-то развратное, утонченное, содомское.

Да и поговаривали разное про их общество «Зеленая лампа». Говорят, что и там драли друг друга в жопу либералисты.

Но об этом, пожалуй, не стоит распространяться с Иваном Петровичем

… Этак и о Пушкине начнет расспрашивать… Но если положить руку на сердце, так ли чист был сам князь, как хотелось ему думать теперь, много лет спустя. Что он мог бы сказать о Нике Корсакове, так рано умершем «под миртами Италии прекрасной», о своей платонической любви к этому юному отроку, божественному юноше, стихотворцу, музыканту, бедному трубадуру, чья смерть отозвалась в его сердце незаживающей раной.

Были ли тогда, в лицейские времена, греховные мысли? Уж во всяком случае ревность к Косте Гурьеву, который следовал за Ником по пятам, была, и спустя годы замирало сердце, когда он допускал мысль, что между ними не обошлось без греха. Князь до сих пор помнил тот густой кипарис, под которым он отыскал спустя несколько лет могилу Корсакова, у церковной ограды во Флоренции; он тогда сам, на собственные средства, заказал мраморный памятник другу юности.

Рассказать ли об этом Хитрово? Пожалуй, можно… Одна поэзия… Если исключить из рассказа Гурьева….

Эпизод №2 –Как была написана ода «Вольность»

"– Ты бы мог употребить свой талант на гораздо более серьезные вещи, посмотри, что нас окружает, в каком мире мы живем…

Вон, – показал он через Фонтанку, – Михайловский замок. Мрак. Злодейство. Цареубийство. Насилие над законом. Все, на чем держится Россия. Чем тебе не тема?! А ты все про улыбки сладострастных губ.

– А что? – согласился Пушкин. – Давайте перо и бумагу… Сейчас и напишу.

Братья переглянулись – шутит? Не шутил.

– Давайте, давайте! Пошли в кабинет!

Все направились в кабинет.

– Только я пишу лежа, а замок с дивана не виден! – Он бесцеремонно сдвинул книги и рукописи Александра Тургенева и лег животом на длинный стол.

– Ждите, – отпустил он братьев.

Те послушно вышли.

В это время явился Кривцов, стал что-то громко рассказывать, на него все зашикали: Пушкин пишет в кабинете. Про Михайловский замок! Про цареубийство!

Кривцов потер ладонями, предвкушая что-то уж очень резкое, противоправительственное. Такая тема, без этого не обойтись.

Через полчаса Пушкин вышел, весьма довольный собой. На вопрос, где стихи, похлопал себя по сюртуку.

– Был уговор, читай немедленно, – вскричал Николай.

– Читай! – поддержал его Кривцов.

– Не было уговора, был уговор написать, я должен еще перебелить!

– Ты лжешь, сударь! Был уговор, что ты напишешь тут же, а стало быть, и прочитаешь! – не сдержался Николай.

– Что?! Я лгу?! К барьеру, немедля! – взорвался Пушкин.

– Арзамасцы, побойтесь Бога!

Сверчок! Варвик! – воззвал Александр Иванович, называя их арзамасскими именами.

Насилу ему удалось развести их по углам, уговорить Пушкина прочитать хотя бы несколько строф. Тот согласился, но нехотя. Услышав первые строфы, Николай бросился Пушкину на грудь и, всегда сдержанный, чуть не разрыдался.

– Вот теперь я уверен, ты – великий поэт России! Тебе нет равного по чистоте слога, воображению и вкусу. Брось все, езжай домой, пиши, завтра ода будет ходить в списках.

Пушкин задумался:

– Ты так уверен, что мне этого хочется?

– Хочется, хочется, – уверил его Николай. – К тому же здесь ты не волен! – патетически воскликнул он.

– Вся Россия будет ее читать!

Пушкин пожал плечами, пожалуй, ему действительно хотелось, чтобы его читала вся Россия.

Эпизод №3

«Пушкин не был создан, как я уже вам говорил, ни для службы, ни для света, ни даже – думаю – для истинной дружбы.

У него было только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он ушел далеко.

В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств; он полагал даже какое-то хвастовство в высшем цинизме по этим предметам: злые насмешки, часто в самых отвратительных картинах, над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над всеми связями общественными и семейными, все это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели думал и чувствовал.

Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, блядями и девками, Пушкин представлял тип самого грязного разврата…

Можете представить себе, что я однажды встретил на лестнице девку, шедшую прямо в родительский дом?!

В дом, где жили его незамужняя сестра, мать!

– А вы откуда-то, простите за нескромный вопрос, ваше сиятельство, эту девку знали? – не выдержал Иван Петрович Корф…

Эпизод №4 У Гадалки

«Но пьяное любопытство молодежи трудно было сдержать, и скоро они прибыли в Морскую к гадалке. Как только ввалились в две не очень прибранные комнаты немки, так сразу же и попритихли.

Немка, высокая, с прямой спиной старуха, в черном шерстяном платье и в накинутой черной же шали, сидела за столом и, выпучив глаза, смотрела на входящих. Почти сразу она указала когтистым пальцем на Пушкина и сказала:

– Сначала буду гадать ему.

Он человек замечательный! А будет самым знаменитым в вашей стране. Сейчас болел, чудом избежал смерти. Я вижу, она стоит еще за его плечом.

Пушкин оглянулся, за его плечом стоял Мансуров.

– Черкес, – пошутил Пушкин, – я с тобой драться на дуэли не буду.

«– Сегодня вечером получишь деньги», – сказала немка Александру.

– Да откуда же?! – усмехнулся он.

– В карманах дыры. Папаша – скуп, к тому же и нищ.

– Получишь, – уверила его немка.

– Вскоре поедешь на юг. Будешь служить там, а потом сошлют тебя в деревню.

Большой начальник пожалуется на тебя другому большому начальнику.

Красавица жена у начальника.

Будешь любить ее, а друг предаст.

А в деревне будешь любить и мать, и дочь, и другую дочь…

Друзья рассмеялись.

– Александр, тебя ждут такие приятные вещи.

Ты получишь деньги.

У тебя будет целый гарем!

К тому же мамаша с дочкой – это так пикантно!

Но как же мы без тебя здесь? Не отпустим!

– Не вам решать.

– Кирхгоф подняла очи горе.

– Белые листочки полетели, полетели, не соберешь. Зачем писал?

Пушкин промолчал на ее вопрос.

– Ответишь! – покачала она головой и опустила лицо к картам.

– Женишься на красавице, а лучше бы не женился, – пробормотала она.

– Тогда бы прожил долго.

А так смерть примешь от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, weisser Mensch).

Все, что она говорила, раскладывая карты, ему переводили, но последние слова он понял сам. И сердце захолонуло.

– Белая лошадь, белая голова, белый человек!

О чем она гадала остальным, он не упомнил, все думал о белом человеке и о красавице, на которой он женится.

Эпизод №5 Драка в трактире

«Когда вывалились от гадалки, то принялись обсуждать, чем же заняться сегодня дальше, и поскольку немка всех так взбудоражила, хотя никто почти не поверил в ее предсказания, то решили поехать поразмяться и поколотить немцев в Красном Кабачке, где те любили посиживать за кружкой пива.

Для сего действия у Всеволожского всегда был наготове целый гардероб чистой, но ношеной и штопанной одежды, чтобы не выделяться среди немцев.

Вскоре уже линейка мчалась по петербургской дороге к Красному Кабачку, расположенному в нескольких милях от города.

Ввалились гурьбой, прошлись между столов, высматривая себе жертву. Взгляд остановился на одном господине, судя по одежде, ремесленнике, который тихо и мирно в одиночестве пил пиво. Барон Дельвиг стал похаживать вокруг него и рассматривать сквозь круглые очки, иногда протирая стекла.

– Что это у вас, муха-с?! – залез пальцем в кружку к немцу барон Дельвиг. Вскочивший господин оказался довольно большого роста.

Он выплеснул недопитую кружку Дельвигу в лицо и что-то прокричал по-немецки. Немецкий язык барон Дельвиг мог переводить только с листа, разговорного вообще не понимал, а больше в их компании немецкого вообще никто не знал, актер Сосницкий, который переводил у гадалки, от компании отстал, так как был труслив, да к тому же служил в императорских театрах и за подобную шалость мог получить серьезное наказание, а некоторые, вроде Саши Пушкина, испытывали к немецкому языку нечто вроде отвращения.

Непонимание друг друга и придавало особую остроту стычкам. Из-за других столов тоже повскакивали немцы и кинулись на помощь товарищу, которого с двух сторон колошматили Пушкин с бароном. Кривцов в недавнее время успел обучить братию некоторым приемам английского бокса. (Сам он, по причине увечья, в подобных побоищах не участвовал.)

Но, когда драка разгорелась, стало не до приемов бокса. Били всем чем попало, в ход пошли даже стулья.

Компания неожиданно для себя с русского, которым они бравировали, перешла на всем привычный французский, и их маскерад был мгновенно раскрыт соперниками.

Несколько человек схватили Дельвига и потащили в заднее помещение трактира, туда, где помещалась кухня, и друзьям пришлось употребить немалые усилия, чтобы отбить барона у немцев. У Дельвига от разбитых очков, которые он не успел снять, текла по лицу кровь.

От немцев уж был отряжен гонец за полицией, и молодежь поняла, что пора ретироваться, оставя поле боя противнику.

Тем не менее, несмотря на синяки и ушибы, возвращались домой весело.

Встряска для молодого организма была необходима, к тому же без всяких условностей, можно было по-простецки бить друг другу морду.

Пушкин рассматривал содранные фаланги пальцев на правой руке и иногда дул на болячки….

Эпизод №6 Начало полицеского дознания о А. Пушкине

«Иван Саввич Горголи давно уже хорошо знал, кто такой молодой Пушкин, и теперь не спутал бы племянника с дядюшкой Василием Львовичем.

Помнил его с тех пор, как в первый раз услышал его имя.

Кажется, тогда он шалил в веселом доме. Но веселый дом на то и есть веселый дом, чтобы в нем веселиться.

На шалости молодежи в этом возрасте в допустимом пределе принято смотреть сквозь пальцы.

Но этот пиит уже наделал много других неприличных дел в Петербурге, с тех пор как был выпущен из Лицея.

Чуть ли не каждый месяц с ним случались истории, о многих из которых докладывали петербургскому обер-полицмейстеру.

Вот и теперь Иван Саввич морщился, когда полицейский чиновник ему рассказывал, что новые стихи «Noel» чуть ли не в открытую распевают на улицах города и, по имеющимся сведениям, стихи эти принадлежат перу Пушкина.

– Но ведь только что мы делали ему внушение!

Дайте мне дело! – раздраженно сказал Иван Саввич, проглядывая список.

«Ура! В Россию скачет кочующий деспот…» – читал он стихи про себя.

Принесли дело.

В отдельной папочке лежали два письма: копия письма самого Ивана Саввича и ответ советника Иностранной коллегии Петра Яковлевича Убри, непосредственного начальника по службе Александра Пушкина.

Справка; Иван Савич Горголи (1773—1862) – генерал-лейтенант русской императорской армии, действительный тайный советник, обер-полицеймейстер Санкт-Петербурга (1811—1821); сенатор.

Грек по происхождению. В источниках встречаются различные годы рождения: 1767[2], 1770, 1773 и 1776. В 1790 году окончил греческую гимназию; в 1793 году, с чином поручика – Императорский сухопутный шляхетный кадетский корпус.

Ввиду того, что в тот период шла очередная война с турками, был направлен в действующую армию в Московский гренадерский полк. Хорошо себя проявил во время осады Вильно, вследствие чего был назначен капитаном. По воспоминаниям современника, в то время Горголи был известен всей столице как заправский франт:

«      В молодости своей, служа в гвардии, он был образцом рыцаря и франта. Никто не бился так на шпагах, никто так не играл в мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он. Ему теперь за семьдесят лет, а в этих упражнениях он одолеет хоть кого.      »

В 1796 году Ивана Горголи перевели в Павловский гренадерский полк, а в 1799 году отправили в составе десантного корпуса в Голландию. По возвращении из Нидерландов в 1800 году ему был пожалован чин майора с назначением на должность помощника Санкт-петербургского коменданта.

( Как выглядел И.Горголи можно увидеть прейдя вот по этой ссылке: Источник фото: https://ru.wikipedia.org/wiki/Горголи,_Иван_Саввич#/media/Файл:Gorgoli_IS.jpg

Плац-майору Горголи, как одному из младших участников заговора против Павла I, было поручено осуществить задержание графа Кутайсова[4]. После свержения Павла он получил чин подполковника лейб-гвардии Семёновского полка. В 1803 году был повышен до полковника, при этом оставаясь помощником Санкт-петербургского коменданта. В октябре 1806 года был переведён в Гродненский гусарский полк.

Во время кампаний 1805 и 1806—1807 гг. Горголи был удостоен ордена Святого Владимира III степени и прусского Pour le Mérite, а 20 мая 1808 года получил ордена Святого Георгия IV степени

«      в воздаяние отличнаго мужества и храбрости, оказанных в сражениях против французских войск 29 мая под Гейльсбергом, где, ударив с 3 эскадронами на неприятельскую колонну конницы, частью уже переправившуюся через реку, врезался в оную, опрокинул её и освободил отрезанный было уже баталион 2-го егерского полка и потом по занятии нашими егерями речки, троекратно неприятельские покушения уничтожал, действуя с храбростию и усердием, 2 июня под Фридландом, командуя баталионом, также с особенным мужеством вел атаку на неприятеля и, подавая собою пример подчиненным, опрокинул онаго.      »

Помимо орденов, ему была вручена золотая шпага с выгравированной на ней надписью: «За храбрость».

В 1809 году, уже по окончании войны, Иван Горголи стал флигель-адъютантом Александра I. В том же году, получив разрешение императора, он отправился добровольцем во французскую армию и в её составе после Ваграмского сражения получил орден Почётного легиона.

В 1811 году, по возвращении в Россию, он был назначен на должность столичного обер-полицмейстера, а 30 августа 1812 года ему был присвоен чин генерал-майора. Горголи упоминается в юношеском стихотворении Пушкина в строчке: «Закон постановлю на место вам Горголи». Критикуя царские порядки, Пушкин противопоставляет полицмейстера Горголи закону. «Одним из красивейших мужчин столицы и отважнейших генералов русской армии» называет его Дюма в романе «Учитель фехтования».

С 30 апреля 1816 года – генерал-майор Корпуса инженеров путей сообщения – член Совета и генерал-инспектор в Санкт-Петербурге.

В 1825 году Иван Саввич вышел в отставку в чине генерал-лейтенанта.

Получил, с переименованием в тайные советники, назначение в Правительствующий сенат 6 декабря 1826 года.

В 1827—1829 гг. расследовал злоупотребления армейских интендантских чиновников, главным образом в Вологодской губернии и порту Кронштадта.

В 1828 году ревизовал присутственные места в Пензенской губернии.

В связи с распространением холеры в 1831 г. сенатор Горголи учредил холерные бараки в охваченной болезнью столице.

Сумел организовать финансовую поддержку ряда влиятельных жителей больным горожанам. Пёкся о строительстве церкви Воскресения Христова и Михаила Архангела в Малой Коломне.

С 16 апреля 1841 года – действительный тайный советник. Прекратил служебную деятельность в 1858 году.

Так что очень непростой у А.Пушкина бл оппонент!

Но продолжим наше повествование:

«Иван Саввич снова прочитал казенную переписку.

«Милостивый государь мой

Петр Яковлевич!

20-го числа сего месяца служащий в Иностранной коллегии переводчиком Пушкин, быв в Каменном театре в Большом Бенуаре, вовремя антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее, но Пушкин, приняв сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами.

О поступке его уведомляя Ваше Превосходительство, – с истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Превосходительства

покорный слуга И

ван Горголи».

«Милостивый государь мой Иван Саввич!

Вследствие отношения Вашего Превосходительства от 23-го минувшего декабря под № 15001.

Я не оставил сделать строгое замечание служащему в Государственной Коллегии иностранных дел коллежскому секретарю Пушкину на счет неприличного поступка его с коллежским советником Перевощиковым с тем, чтобы он воздержался впредь от подобных поступков; в чем и дал он мне обещание.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Превосходительства

покорнейшим слугою

Петр Убри».

«Дал обещание, – подумал про себя Горголи.

– Да первая ли это история и последняя ли? На днях рассказывали его bon mot. Как же там было?» – попытался он вспомнить остроту Пушкина, да так и не вспомнил.

Зато вспомнил с раздражением, что в стихах есть и его имя, и так несправедливо упомянутое.

…Закон постановлю на место вам Горголи,

И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам из доброй воли».

От радости в постеле

Запрыгало дитя:

«Неужто в самом деле?

Неужто, не шутя?»

А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;

Пора уснуть уж наконец.

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки».

«Это я-то беззаконен, – действительно обиделся на Пушкина Горголи, – по закону его давно пора на съезжую выпороть, а потом сослать.

Уж ежели я беззаконен, то только тем, что слишком мягок. Вот и сейчас ничего не сделаю и расследованию по стихам никакого хода не дам.

Да и со скандалом в Каменном театре никакого письма не писал бы, ежели б ко мне этот Перевощиков сам не обратился с жалобой.

Пусть бы сами разбирались, хоть стрелялись бы, какое мне до того дело?

А тут пришлось дать жалобе ход».

Горголи, разумеется, не знал, что молодой Пушкин посчитал письмо полицмейстера за оскорбление и мгновенно нанес свой укол.

Пушкин любую обиду, даже самую малую, запоминал и рано или поздно отмщал.

Ничего не мог с собой поделать, помнил зло, долго хранил это воспоминание, и в нужный момент оно выплывало из закромов его памяти.

А тут и долгой памяти не понадобилось, тут же и уколол, благо фехтовал словом отменно. Хотя если б дошло до настоящего фехтования на шпагах, то тут бы Горголи дал фору поэту – Иван Саввич и прежде был одним из лучших фехтовальщиков Петербурга, однако и с летами не потерял форму.

Эпизод №8 Отношения с родителями

«– Что ты делаешь?

Что ты делаешь, безумец? – кричал Сергей Львович Пушкин сыну Александру.

– Дуэли едва ли не каждый день, ссоры, о которых все говорят, наконец, твои эпиграммы! Зачем задираешься к каждому встречному?

Зачем поссорился с Карамзиным?

Зачем накатал на него эпиграмму, обидел старика, который так привечал всегда тебя?!

Ради красного словца?

Ты понимаешь, как тебе может быть нужен Николай Михайлович с его влиянием у государя, у государыни?

– Он понизил голос.

– А на государя стихи?

Ты сошел с ума! Никому не сознавайся!

Ни одной душе!

А на Аракчеева эпиграмма? – Сергей Львович схватился за голову, все более и более сам пугаясь того, что говорил.

– Змей узнает – не простит!

Тебя забреют в солдаты, пойдешь на Кавказ под пули чеченцев!

– Лучше пуля чеченца, чем духота Петербурга.

– Слова! Бахвальство! Поза! – заметался по комнате отец.

– Всё слова, пока по-настоящему не запахло жареным! Куда ни приду, кругом только и говорят о моем сыне, во всех гостиных, на вечерах, обедах, балах, и чаще всего, заметь, неодобрительно.

Александр усмехнулся и сказал спокойно:

– Без шума, батюшка, еще никто не выходил из толпы.

Пусть говорят, и говорят, как можно больше!

Принимают меня, однако, во всех домах охотно. О чем еще может мечтать поэт! Это ж слава…

– Полно, батюшка, о поэте ли говорят?

О шалуне, о безобразнике, бретере, пропойце!

– Какой я бретер!

Ни одной смертельной дуэли.

А последнее – вообще ложь!

Бахвалюсь я часто, но пью умеренно.

– В компании завзятых пьяниц… – подхватил Сергей Львович.

– Василий Андреевич говорил со мной о твоем поведении. Он не одобряет твою дружбу с Царскосельским гусарами.

– Среди гусар, батюшка, много образованных, мне есть чему поучиться.

– Образованные!

Куда там! Василий Андреевич, пока жил при дворе, насмотрелся в Царском Селе и Павловске на их выходки.

Их не сдерживает ни в чем даже присутствие императорской фамилии.

Говорят, один из них голую жопу, поворотившись спиной к дворцу, показывал. Императрицы видели…

Александр рассмеялся беззаботно и подумал:

«Надо бы спросить у Пьера, кто это отчудил?»

– Смейся, смейся, как бы плакать не пришлось, – укоризненно покачал головой Сергей Львович. – Ты бы посмотрел на других своих старших друзей: я не говорю о Василии Андреевиче, тебе и мечтать о таком положении, как у него, не можно.

Возьми князя Вяземского, добился места, уехал в Варшаву, служит достойно, речь государя на сейме кто переводил?