Читать книгу Сын Ра. Волшебный эпос - Владимир Радимиров - Страница 3

В давние-стародавные времена, когда люди на одном языке ещё говорили и зло творить не шибко любили, было на Земле нашей матушке царство Расиянье, со столицей знаменитой Раславой-градом, и в том царстве народ православный обитал, сильный зело, богатый и радостный. В те дни властителем у них служил царь один доброобильный, по имени Правила, а жена его ликомилая величалася царицею Радимилою. Умом и сердцем о благе народа они радели и как лучше сделать ему хотели: пеклись о людях, заботились, за справедливостью вовсю охотились, да и народ их любил, хоть поклоны им не был, и всё-то было прекрасно да ладно, ежели бы не закавыка одна досадная – не было у них детей. Чего только царь с царицей ни делали, на какие ухищрения целительные они ни пускалися, к каким лекарям и праве́дам ни обращалися – ан всё-то было впустую: не могли они решить задачку сию непростую. Будучи годами ещё вполне молодыми, долго они на лучшую долю надежду светлую имели, а те годы их красные всё летели, летели… да только чаяньям родительским потакать не хотели.

Пригорюнились тогда супружники неудалые и уж смирились было со своим горем, да как-то раз брела царица одна по городу и вдруг видит – сидит на базарном углу странная видом старуха. Подняла карга голову да внимательно на царицу и глянула – та аж назад поневоле отпрянула.

А незнакомка загадочная усмехнулася понимающе и говорит утешающе:

– Знаю я, царица Радимила, про твою беду незавидную и могу тебе пособить. Как бог свят, не вру! Меня, дорогуша, послушаешь – сына вскоре родишь, богатыря невиданного!

Взволновалась царица сильно, глаза волоокие распахнула, руками звонко всплеснула…

– Что хочешь, – говорит, – добрая старушка, у меня бери – только помоги! А то я уж и надежду всякую оставила…

– Ничего мне от тебя не надобно, – проворчала старуха, поскребя себе ухо, – лишь, как я скажу, сделай. В накладе не останешься.

– А что, что я сделать-то должна, родная?

– Да сущую ерунду! Пущай нонеча во полуночи выйдет во море твой супружничек. На лодочке на вёсельной… Да один, гляди, без бригады – так-то оно будет надо! Пусть он сеточку в тёмны воды закинет, ибо суждено поймать ему рыбину – чудо-рыбину Золото Перо. В той-то рыбоньке судьбоносной ваше счастие и находится!

Замолчала на чуток старуха, взгляд сверебящий в царицу вперила, с головы до ног её всю измерила и добавила поучающе:

– Эту рыбу поутру надо пожарить, и ты её, дорогуша, скушай. Да гляди, чтоб кто другой жарёнки не попробовал, а то всё пойдёт неправильно, и минует тебя дивная награда.

Царица спрашивает:

– А как, бабулечка, надо, чтобы было правильно?

Старуха же ей грубо в ответ:

– Это не твоего ума дело! Поступай как велено – и баста! В обиде, говорю, не останешься.

Удивилась про себя Радимила, что какая-то старушка неказистая так с нею повелительно разговаривает, да промолчала – уж больно сыночка родить она чаяла.

Тут вдруг невдалеке ворона зловеще каркнула. Вздрогнула царица, обернулася посмотреть, а потом назад глядь – а той старухи и нету! Пропала, будто и вовсе здесь не бывала… Ещё больше царица подивилася. Подумала она как-то смутно, а нужно ли ей поступать по-старухиному, да материнская сила своё взяла: желание родить усилила и сомнения враз пересилила. Поспешила она живо к Правиле да тут же ему всё и выложила.

Царь было сперва не поверил, отнекиваться стал: то да сё, мол, я устал… «И вообще, – добавляет, – ты бы лучше не выла про сей бред сивой кобылы, а то у меня нервная система и так расшатана – отвяжись-ка лучше давай и меня более не замай». Но царица с таким жаром к нему подступила, что тому прямо вилы – всю печёнку ему начисто пропилила! Ну никакого вообще житья не даёт – во как взяла муженька в оборот!

Наконец не выдержал царь, плюнул в сердцах; ладно, говорит, сдаюсь, пускай по твоему будет – да ведь чего мы с тобою ни делали, ни творили, а ничем, мол, себе в горе нашем не пособили…

Царица же в ответ лишь смеётся да в истерике более не бьётся.

Ну, а тут вскоре и вечер подходит, потом ночь, а затем и полночь наступила и своими тёмными крылами землю-матушку покрыла. Делать нечего, садится Правила в лодочку утлую да выходит шустро во сине море, чтобы рыбоньку половить на просторе. А море-то ишь неспокойное: расходилися волны вольные, ветер буйный вокруг дико свищет – себе жертву, наверное, ищет. Того и гляди лодку, супостат, обернёт и царя-батюшку в пучину окунёт…

Да только не тут-то было – не робкого десятка мужик был Правила! Вот во-первый свой разок совершил он сеточки частой бросок. Погодил маленечко, тянет её, потянет, глядь – а там и килечки жалкой нетути. Раздражнился царина чуток, размахнулся широким плечом и ещё дальше сетёшку ушвыривает. Тянет её назад рукою неслабою, смотрит – ёрш твою переморж! – супротив первого улов-то не бо́льший.

Осерчал тут царь, огневился, подумал зло, что обманула его царица, послала, дура такая, мужа топиться, а он по глупости её и послушал, развесил, что называется, уши. Вознамерился он тогда в третий раз сетку закинуть, а про себя твердее некуда решил: «Ежели опять, значит, не будет ни фига – тут же на берег возвертаюся, да с шутихою этой посчитаюся. Ужо я найду чего ей сказать, мать её лаять, не перелаять!»

Вот тянет царь сетку в последний раз и чует вдруг – ва-а! – чего-то там затрепыхалося. Да так это, значит, сильно! Едва-едва под конец Правила сетку эту вытянул – измотался аж весь нехило. Глядит он глазами выпученными – а там и впрямь рыбина запуталась невиданна. Чешуя на ней с плавниками так золотом и сверкают да светом в темноте отливают. До того блазнят – прямо смотреть нельзя!

Обрадовался царь, раздухарился, гребёт с добычею к берегу что есть мочи, а там его царица дожидается – измаялась она от волнения очень. Показал ей счастливый Правила улов свой дивный, рыбину ту глубинну, Золотое то Перо – бедная Радимила от переживания треснулась даже в обморок. Пришлося царю в лицо ей водицей пырскать, в чувство прежнее возвертать да успокаивать кое-как пытаться, сколь то было возможно.

Ну, они тогда – домой. Только приходят, царское величество повара дворцового с постели поднимает и таку волю сонной тетере возвещает: «Сию рыбину поутру изжарить и матушке царице на завтрак подать!» Да строго-настрого запретил кому бы то ни было рыбку странную пробовать.

Повар же затылок почесал, рыбу кухарке передал, что с ней делать, ей наказал, да и ушёл – досыпать пошёл. А кухарка Одарка рыбину поутру почистила, порезала, на сковородку положила и пожарила, а очистки на помойку выкинула к такой фене: чешуя-то да золочёные перья к тому времени потухли ведь, посверкивать перестали, никчемушными вроде как стали.

В ту самую пору пастух Велиго́р стадо коров гнал на выпас. Вот одна его коровёнка по недогляду от стада отбилась, на помойку, любопытствуя, зашла и очистки эти нечистые взяла и сожрала. Да и кухарка, девка молодая, своевольная, когда рыбу пожарила, не стерпела – уж очень ей вкуснятины попробовать захотелось. Вот она, о царской запрете не думая, малюсенький кусочек от рыбки отщипнула и с превеликим аппетитом его скушала, наказа строгого не послушала.

Так. Проходит после того, как царица рыбину отведала, какое-то время, и чует Радимила с радостью необыкновенною, что и вправду забеременела она. И кухарка Одарка, туды её в качель, забрюхатела вместе с ней. Да, оказывается, и корова тоже!

Ну, месяцы года неспешно себе проходят, и в срок положенный по установлению божьему, в зимний месяц люте́нь, когда солнце светило в небе, разродилися три роженицы в один день. Сперва царица сына родила, потом кухарка сына, а апосля всех и корова – да не обычного телёнка, а человеческого ребятёнка! И такого красивого, большого да здорового, что работник, зайдя в коровник, с перепугу окосел и в навозную кучу осел.

Да и как ему было не удивиться – где ж это было видано, чтобы корова так людей поражала – человеческое дитё бы рожала!

А коровушка сынка своего облизала; лежит он на соломке, улыбается да материнским молочком упивается. И экий же бутуз-то невозможный!

Царю Правиле в один миг о чуде невиданном было доложено. Сперва-то не поверил он услышанному, самолично на коровник устремился и в правдивости доклада убедился. Почесал царина голову в недоумении и сам с собой разошёлся во мнении: или, думает, тут мутация случилася – или впрямь чудо приключилося. И повелел дознание полное по факту оному учинить!

Тут-то всё и выяснилось. Рассказала Одарка, слезами облившись и в вине своей повинившись, что чешую с перьями на помойку выбросила, и что сама кусок рыбины съела. Призналась, и как белуга заревела.

Что тут будешь делать? Делать-то вроде нечего – не снимать же за такой проступок голову с плеч… Да никто от того и не пострадал – царица-то родила. Повелел тогда царь всех троих детушек при своём дворе воспитывать – как братьев.

Да только вот какая оказия обнаружилась. Коровий-то сынок коровье молоко вёдрами пьёт, да как на дрожжах растёт, а те двое мамкину титьку до трёх лет ищут, вредничают да дрищут. Из себя-то вроде ничё, видные, зато характерами незавидные. Гордяй, сынок царский, уж больно любил, чтоб все с ним цацкались – гордым рос, заносчивым, придирчивым да разборчивым. И то ему, видите, не так, и это не эдак. Достал уже всех, малолеток… А Смиряй, кухаркин отпрыск – наоборот: бывало, за день не откроет и рот. Не зол он был, не лих – зато кушал за троих, и чем больше он, боров, ел, тем сильнее, казалось, тупел…

Короче, получился из энтого рыбного дела на две трети брак: один мерзавец вышел, а другой дурак.

Зато с коровьим сыном вышло не так! Нравом он оказался весёлый, умом смышлёный, а характером боевой. Вот его Яваном и назвали – в честь яви живой. Ну и прозвание дали соответственное – Говяда! Ежели по нынешнему перевести, то бык это, бычара, бычина – коровьего племени малец али мужчина. Прозвище это пристало к нему сразу и никакого не получило в его душе отказу. Наоборот, он был ему рад и так себя людям и называл: Говяда я, дескать, Яван!

А как подрос Ваня малость, так большая радость от него людям досталась. За вычетом, конечно, проказ, на кои он оказался горазд. Со всеми встречными и поперечными Корович наш знается, самого захудалого ничуть не чурается, и ни на какую заразу не обижается. Всё-то ему вроде нипочём; кажись, ни скука, ни хворь его не берёт. По каждому почти случаю у него на языке готовы были шуточки да прибауточки, для всех и для каждого находились разные приколы. Казалось, что само солнышко красное в сердце его для людей было припа́сено, и его невидимые лучи и в непогоду ближнего согревали почище, чем тепло печи. В некоем постоянном находился Яван задоре… А ежели видел неправду он или горе: сильный ли амбал слабого человека обижал, или там наглый безответного унижал, то Ванюша уж тут как тут. Не было негодяям от него спуску! Ну и настроение пригорюнившимся зажигал он тусклое.

В общем, от страха Ванюха не дрожал, а вдобавок к этому, ко всеобщему удовольствию вящему, оказался он ещё и работящим, не только языком верещащим. И всё это было воистину так! Получился из коровьего сына смельчак, балагур и весельчак.

Вся челядь придворная, от последнего свинопаса подзаборного до первого бояра-воеводы, Ванюшу искренне полюбила, не говоря уж об окрестном люде. Чуть что – к нему за советом бегут. Это к мальцу-то голопупому!.. Чудеса, да и только: взрослые дядьки да тётки у малолетнего огольца совета просят да выведывают рассужденьица. И – странное дело! – только так-то, впоследствии оказывалось, и надо было поступать, как Ваня просителям советовал. В большое уважение вошёл Ванёк у народа – видать, благородная, говорили они, у него порода… В то, что его корова когда-то родила, никто почитай уже и не веровал – сказывали, что подбросили к корове его наверное. Да и как в такое диво было поверить, когда чудес в то время не творили даже праведы, и все явления странные, как в случае с Яваном, объясняли они языком скучным и обосновывали причинами научными.

Но только не вписывался Яваха в их косные схемы-обручи; шире он оказался, глубже и круче – сила вдруг проявилась в нём могучая!

Играли однажды ребятишки окрестные на царском дворе и так случилось, что бугай по кличке Бронеси́л вдруг ни с того ни с сего взял да и взбесился. Вырвался он на простор из загона, всех работников разогнал, яростным стал, везде бегает, ревёт, рогами и копытами землю рвёт… Увидел злодей детей, глаза кровью у него налились, и в бешенстве он на них кинулся. Ещё бы самую малость, ещё бы чуть-чуть – забодал бы детишек зверюга лютый!

А Яваха-то парнишка оказался не прома́х – подбежал он к Бронесилу стремглаво да ладошкой бычине по бочине и примочил. Тот с копыт-то на землю бряк, да враз как-то и обмяк. Толечко, гад, замычал да ногами сучить почал… И пока он с трудом на ноги поднимался, Ванюша его как следует отругал. «Ну-ну-ну, – погрозил он, – Бронька, ты детушек больше не тронь-ка, а то рука у меня не легка – сомну я тебе бока!»

Бык побитый тогда поднялся и виновато в загон убрался.

Подивилися люди окружающие такой силушке потрясающей и царю о том рассказали, а царь головою покачал и говорит жене с досадою:

– Эх-хе-хе-хе-хе! Наш сыночек Гордеюшка должон был этаким силачом поделаться, да не углядели мы, жена, вот проклятая корова чешую и сожрала. Ага! А в ней, в чешуе, видать, вся силушка и была!

Да ещё кой-чего от себя в сердцах добавил.

Эх, ну да время-то себе идёт, на месте не стоит. Яванушка помаленечку подрастает, ещё большей силы да ума набирается и в коровушке своей, матушке, души не чает: кормит её, чешет, гладит и разговоры с нею ведёт… Корова-то, знамо дело, не говорит, но мычит очень ласково и вроде как осмысленно. Пастух Велигор не то чтобы кнутом её стегануть – голос поднять на неё боится; вот корова, где приходится, там и шляется: в огород, так в огород, на грядки, так на грядки… В конец животина разбаловалася. А унять её желающих и нету, никто не решается призвать Бурёнку к ответу. Ещё бы – попробуй призови! – у ней же Яван заступник, богатырь могучий, нет нигде его круче.

Обидно царю с царицей такое Яваново превосходство над своим дитятей лицезреть, да терпят. А Одарке-кухарке ещё обиднее. Царевич Гордяй, хоть и негодяй, всё одно царём должон стать, а её сыночек дальше прислуги, видать, и не сунется – недотёпа! И стала она к Явану тайно ревновать да на корову его злобу в душе копить.

И вот идёт как-то раз она по рынку, а тут швись – незнамо какая старушка пред нею и появись. Травкой вроде бы на углу торгует.

– Знаю я, милочка, – говорит ей старуха шёпотом рьяным, – про твою беду окаянную. Насчёт Явана-то… Несправедливо он столько силы себе захапал, а брательникам ни шиша не оставил… Ну да не горюй, я тебе помогу, ага! Вот тебе, касаточка, волшебная трава—мурава. Ты её корове проклятой незаметно дай, – у неё молоко не такое сильное станет, – тогда твой Смиряй с Яваном во всём и сравняются. Ей-ей сравняются! На!

А сама так на кухарку и смотрит, так и пялится – будто прожигает её всю взглядом.

Одарка травку взяла, а тут и ворона за спиной у неё каркнула. Обернулася туда баба, а потом глядь – а старухи и след простыл. Как не была!.. Засомневалась было кухарка насчёт травки, а затем рукою на думы свои махнула: «А чего плохого-то будет? Это же просто трава… Ничего и не будет… А-а, подумаешь!» Поутру, когда Велигор стадо царское в поле выгонял, она к корове Явановой подошла и всю траву-мураву, базарной старухой ей даденную, животине и скормила.

К вечеру заболела Бурёнка; лежит она, мычит, ноги вытянула, на бок завалилась, глаза закатила, из горла хрип у неё идёт, да пена кровавая на морде пузырится… Явану сказали, он тут же прибежал, плачет, голову мамину обнимает, гладит её по бурой коже, а помочь ничем и не может. Так всю-то ночь, глаз не смыкая да бодрствуя душой и телом, с коровушкой-матушкой он и просидел.

А под утро Бурёнушка успокоилась, глаза открыла, сынка ненаглядного печальным взором окинула, да вдруг человеческим голосом ему и говорит:

– Сыночек дорогой, Яванушка – не плачь! Помираю я, но душу свою не теряю. Ведь это тело бренно, а душа нетленна. Даст Ра – ещё свидимся!

Потом вздохнула тяжело и продолжила:

– Видно, Ванюша, времена теперь у нас меняются: были добрые и счастливые, а приходят худые да грозные, если пекельный Чёрный Царь и покорные нави твари у нас на белом свете силу заимели – даже меня извести посмели… Но ты, Ванечка, шибко не горюй! Как помру, похорони тело моё под вековым дубом, что стоит на горушке, на лесной опушке. Да непременно Деда Праведа сыщи! Нет на Земле мудрее его никого. Он тебе поможет.

Ещё горше Ваня заплакал. А коровушка снова вздохнула и продолжала голосом вещим:

– Слушай меня, мой свет! Скажу я тебе слово заветное. Ты ему следуй – всегда будешь прав. А за кем правда – за тем и Бог наш Ра стоит нерушимо и помогает ему незримо. Так вот, выбирая по жизни путь свой, не ходи, сынок, ни направо, ни налево, а всегда иди вперёд. Да не обижай простой народ, не насильничай! Насильное дело тяжело творится, трудно удерживается, с позором рушится, пустую славу даёт, а радости истой никогда не приносит. И стой, Яванушка, за обиженных несправедливо да за слабых, ибо сила в тебе имеется великая, от Отца твоего, пресветлого Ра, тебе данная! Необоримый ты на Земле богатырь!

Вот такими словами напутственными Коровушка Небесная сынка своего благословила и дух свой навсегда испустила.

Погоревал-погоревал Яван, а поутру попросил добрых людей ямищу большую под дубом великим выкопать, сам тело коровы туда отвёз, похоронил, холмик над могилой соорудил, и всякие цветочки на ней посеял да посадил.