Читать книгу Ленинградское время, или Исчезающий город - Владимир Рекшан - Страница 5

В какие бы времена ни жил человек, в юные годы его всегда обуревают жажда познания мира и избыток энергии. А юность автора выпала на 60-е годы прошлого столетия.

Занятия спортом, конечно, доминировали, но увлечение битлами и гитарой все больше давало о себе знать. Могу смело сказать, что музыкальная бит-лихорадка охватила широкие массы учащихся. Заявить о себе на данном поприще становилось эффективным способом самоутвердиться. Мой отец умел неплохо играть на мандолине и научил меня кое-чему. На гитаре же отец играл семиструнной. А для битлака требовалась гитара шестиструнная. На нее можно поставить звукосниматель и включить гитару в приемник. В музыкальном магазине такие звукосниматели продавались по девять рублей штука.

Появление и популяризация нового музыкального жанра, бит-музыки, было, конечно же, связано с техническим прогрессом. Я еще помню, как дед крутил пластинки на патефоне. Пластинка вращалась со скоростью 78 оборотов в минуту и отчаянно шипела. На сторону большой пластинки помещалась только одна песня. Потом стали появляться первые примитивные проигрыватели. На них скорость регулировалась от 78 до 45 и даже 33 оборотов в минуту. Тридцать три – это уже международный стандарт долгоиграющей пластинки, лонг плей. Сначала все пластинки были «моно». Магическое стерео появилось на рубеже 60–70-х годов.

Настоящих электрических гитар в официальной продаже тогда не было вообще. А самодельная «доска» имелась у моего соседа по двору. По праздникам мне давали на ней поиграть. Заодно я старался запоминать аккорды, которые брал сосед. Постепенно начали появляться отечественные гитары: марки «Ленинград» и «Урал». Иногда попадались в магазинах гитары из стран Варшавского договора, болгарские «Орфеи», чешские «Иоланы», гэдээровские «Музимы». Несколько человек в Ленинграде имели инструменты западного производства – эти гитары я видел пару раз издалека.

Где-то в 67 году я дебютировал на рок-сцене в поселке Пери. Рок-сцена – громко сказано. Просто танцы в поселковом клубе. Директора этих культурных заведений, стараясь привлечь публику, разрешали выступать на танцах идеологически сомнительным ансамблям.

Даже не помню, на чем я первый раз играл. Кажется, на барабанах. Гитаристом я еще был никудышным. В зале под мутной лампочкой все время дрались хулиганы из-за местных красавиц.

Мой старый товарищ доктор химических наук Коля Баранов однажды рассказал мне, посмеиваясь, как ездил в поселок Кузьмолово слушать ансамбль под названием «Прохор Харин». Этот «Прохор Харин» звучал похоже на название британской группы «Прокл Харум» и тем привлекал зрителей… На кривую сценку вышел немолодой уже человек с чемоданом. Чемодан состоял из двух половинок, акустических колонок. Человек включил в чемодан микрофон, гитару и объявил прокуренным голосом:

– Ка-ра-ванн!

«О! – подумали Баранов и его студенты-приятели. – Дюк Эллингтон!»

В ответ человек со сцены завыл:

– Вез караван! Кашгарский план!

На второй строчке в зале махач и начался.

Поселки Пери, Васкелово, Ольгино, Саблино, Красное Село, Юкки. Так, сквозь мордобой, наступала на Ленинград битломания.

Но я совсем забыл рассказать про одежду. Ведь молодежь во что-то одевалась. Это важно и теперь, и, понятное дело, было важно тогда. Советские времена в этом смысле особо не баловали. А хотелось принарядиться. Помню, как еще в седьмом классе по школе прошел слух о джинсах. Мол, есть такие штаны особого цвета, которые не нужно гладить. В них, мол, ходили ковбои, а теперь и не только ковбои. О ковбоях мои сверстники имели представление по немногим фильмам, проникшим в Советский Союз. Особенно прославилась «Великолепная семерка» с Юлом Бриннером в главной роли. Такие фильмы крутили в апреле, дабы отвлечь население от православной Пасхи…

Однажды после занятий я долго ходил с приятелем вокруг школы, слушая рассказы о джинсах. Стоят они, мол, двадцать пять рублей, а слаксы стоят пятнадцать.

– Что такое слаксы? – спрашивал я. – Может быть, ты достанешь мне слаксы за пятнадцать? А я попрошу денег у родителей на день рождения.

– Могу узнать, – отвечал тогдашний мой товарищ. – Но я их еще и сам не видел. Но много слышал хорошего…

Знал я и про тонкие синтетические свитера банлоны и рубашки с пуговками на воротнике. Они назывались батниками. Иногда с кем-нибудь из друзей я отправлялся в выходной день на Невский проспект. Мы шли по солнечной стороне от площади Восстания до Гостиного Двора, с завистью разглядывали проходящих мимо модников, стараясь уловить свежие веянья…

Где-то году в 65-м стали появляться первые клеши. Ширина их становилась все более угрожающей. Такие брюки можно было заказать в ателье, но самые экстремальные по виду шили частные портные на дому.

Когда я поступил в университет, то горизонты мои значительно расширились и в смысле моды. Весной 1968 года мне удалось выменять у приятеля настоящие джинсы: синий почти новый «ранглер». Проявив изрядное красноречие, я сменял культовый предмет на английский свитер, который мама мне достала по случаю.

Накануне восемнадцатилетия я приобрел и первую свою виниловую рок-пластинку. Это оказался сборник фирмы «Айленд» с одной из первых песен группы «Джетро Талл». «Джетры» мне запомнились сразу. Период подростковой битломании проходил. Вокруг полыхало мировое молодежное восстание. Молодежь сплачивалась под рок-знаменами. Те же процессы шли и в Советском Союзе. Чуть локальней и тише, но смысл был тот же. Послевоенное поколение хотело изменить мир. Всякое поколение этого хочет. И у некоторых получается.

Буквально каждую неделю я узнавал о новинках. То кто-нибудь приносил запись группы «Ху», то появлялся музыкальный журнал на английском…

Став в шестнадцать лет мастером спорта, я уже получал некоторые материальные блага, которые в силу молодежного романтизма тех лет тратил в основном по двум сомнительным направлениям. Покупал иностранные пластинки для себя и динамики, микрофоны и гитары для бедных друзей, с которыми начал музицировать.

Западные пластинки, диски, появлялись в Ленинграде по-разному. Привозили советские моряки торгового флота. Однажды я встретил на улице одноклассницу и купил у нее за 60 рублей два первых альбома «Джетро Талл»: «Зыс воз» и «Стенд ап». Ее отец как раз и был таким моряком. Привозили пластинки и иностранцы. Позже, во второй половине 70-х, я стал свидетелем серьезной контрабанды. Один взрослый швед, чуть ли не главный инженер строящейся гостиницы «Прибалтийская», в контейнере с инструментами ввез в Ленинград несколько сот американских джинсов и уйму пластинок. Увидеть сразу сотню дисков группы «Квин» «Найт ат зы Опера» было необычно. Швед женихался с ленинградской студенткой и крутился в одной советской компании. По просьбе коммерчески настроенного товарища он и организовал доставку. В моей биографии это случилось только один раз. Как правило, музыкальные новинки в Ленинграде появлялись поштучно…

И так к лету 70-го в моей коллекции имелось несколько пластинок «Битлз», несколько виниловых альбомов «Роллинг Стоунз», среди которых выделялся новенький, только что прибывший в Питер по контрабандным каналам «Лет ит блид», еще несколько дисков в том же авангардно-прогрессивном духе. И еще у меня был друг Александр, длинноволосый красавец, тоже мастер и чемпион, родом из Ульяновска. Оглядев коллекцию, Александр заявил:

– Тебе нужен микрофон, а мне новые джинсы. Разбогатеть же можно только на родине Ленина.

– А как? – прозвучал мой наивный, но вполне резонный вопрос.

– Это элементарно! Берем твои диски и едем в Ульяновск «косить». Мой школьный друг Петрович все организует.

– Что мы станем косить? Газоны?

– Мы станем косить твои пластинки. Запись диска – пять рублей. А «Лет ит блид» – за червонец. У тебя есть нормальный кошелек, чтобы складывать деньги?

– Нет.

– Должен достать!

Я достал два здоровенных бумажника, и мы, набрав сколько-то денег, отправились в аэропорт покупать билеты на ближайший самолет до Ульяновска. Тогда, в мирные времена, в кассах паспорт не требовали. Просто называешь фамилию, и продавец вписывает ее с твоих слов в билет. Тогда мы и придумали шутку: Александр, большой любитель роллингов, назвался Джаггером, а я, в большей степени битломан, произнес в окошечко:

– Леннон! Лен-нон.

Самое ценное в моем рассказе это то, что я не вру.

Прилетев на Волгу, сначала мы поселились у Петровича, оказавшегося славным малым, любящим одновременно и уркаганские песни, и битловские. Но свежий «Лет ит блид» поразил его ум, а также умы местной прогрессивной молодежи, которая и стала записывать музыку. К первому вечеру в нашем бумажнике оказались первые деньги. Ко второму сумма уже вызывала уважение. На третий день мы переехали в центральную гостиницу, построенную в стиле иностранного небоскреба сразу возле мемориального ленинского комплекса. Деньги приносили еще дня два, но ситуация стала меняться не в лучшую сторону. Мой спортивный друг Александр, несмотря на свою молодость, оказался попросту алкоголиком. Я и сам отчасти участвовал в процессе, общаясь с местным молодежным обществом. Но Александр вдруг стал выделывать разные сумасшедшие штуки, которые имели, скорее всего, психиатрическое название. Мы, Джаггер и Леннон, снимали целый пентхауз в советском отеле, угощали девушек, потеряли коммерческие связи, поссорившись с Петровичем…

Александр, заняв денег у бабушки, улетел самолетом, а я, голодный и без единой копейки, возвращался домой в общем вагоне вонючего поезда. Но пластинки были со мной, виниловые Джаггер и Леннон.

Через год с небольшим, когда моя коллекция окончательно оформилась и стала довольно известной в городе, в Питер прибыли Петрович и еще кто-то из ульяновцев-ленинцев. Александр и ленинцы украли коллекцию. Об именном составе банд-группы я узнал намного позже. Сперва я переживал, а потом простил. Джаггер и Леннон укатили обратно к Ленину…

Собирая коллекцию «пластов», я постепенно перезнакомился с такими же дисковыми фанатами. Конечно, среди нас имелись и просто барыги, желавшие простой выгоды, но в основном это были настоящие любители рок-музыки. Барыги обычно кучковались в Апраксином дворе, на Апрашке, кружили возле комиссионного магазина, торговавшего импортными магнитофонами и проигрывателями. Я там появлялся, но чувствовал себя неуютно. На барыг иногда охотились милицейские наряды. Однажды и меня задержали. При мне тогда оказался красный прозрачный диск японского производства. Что за музыка – забыл. Поскольку я ничего противоправного не совершал, то меня отпустили.

Один мой знакомый студент-аферист покупал новенькие, запечатанные модные западные альбомы; затем в магазине «Мелодия» затаривался задешево дисками с речами Леонида Ильича Брежнева; вскрывал западные диски; подменял, допустим, «Дип Перпл» на генерального секретаря, аккуратно запечатывал и старался продать задорого в той же Апрашке заезжим меломанам. Обычно все проходило без последствий. Но однажды его разоблачили и сильно поколотили.

Неофициальный пластиночный рынок открылся возле Инженерного замка. Работал он летом и зимой; в дождь, снег и в зной. Где-то после пяти часов и до восьми вечера на скамеечках чуть в сторонке от памятника Петру Великому по проекту Растрелли собирались энтузиасты. Сюда можно было прийти и без дисков, просто поговорить, узнать что-нибудь о новинках рок-индустрии. Сейчас достаточно пошарить по социальным сетям Интернета, и ты в курсе всего происходящего. В начале 70-х требовались серьезные физические усилия. Иногда к тем заветным скамеечкам наведывались милицейские наряды, разгоняли собравшуюся молодежь. Но репрессии случались незначительные, и в лучшие времена возле скамеечек собиралось по нескольку десятков человек. Моя коллекция котировалась, и я входил в касту элитных рок-собирателей.

При осмотре выбранной для обмена пластинки следовало соблюдать определенный ритуал: внимательно рассмотреть пакет, затем умело вынуть сам винил, не касаясь пальцами поверхности. Предстояло его обнюхать – иные деятели протирали поверхность одеколоном, стараясь обновить, чем безнадежно портили звуковую дорожку. Сама пластинка разглядывалась под углом – пытались понять ее состояние, заметить царапины. При обмене всегда имелся риск получить испорченный диск. Если учесть, что новый, запечатанный диск стоил от 50 до 60 рублей, а начинающий инженер получал зарплату рублей 120 в месяц, удар по кошельку мог быть значительным. В каком-то смысле в том садике делалась история. Но об этом нынче мало кто помнит или просто знает. После восьми, не наговорившись о любимой музыке, отправлялись в кафе «Сайгон». Но знаменитый «Сайгон» – это отдельная тема.

Одновременно со спортивной карьерой стала выстраиваться и музыкальная.

Поступив на истфак университета, я продолжал поддерживать отношения с бывшими одноклассниками. Илья Нехлюдов и Игорь Горлинский учились на биологическом. Еще в школе мы сделали бит-группу под названием «Корабль дураков», с которой на дне первокурсника биологического факультета в Доме культуры «Маяк» играли в настоящем дворце с большим залом и бархатным занавесом. Мы очень волновались и сыграли плохо. За нами на сцену вышла бит-банда из студентов-индонезийцев. У этих индонезийцев были такие красивые настоящие гитары, что я завидовал черной завистью. Мне уже удалось проникнуть на выступления популярных в городе бит-групп «Садко» и «Аргонавты». Представление о том, как должен звучать электрогитарный ансамбль, у меня имелось…

К осени 1968 года «Корабль дураков» успешно развалился. Тогда же я познакомился с Витей Райтаровским. Он был специалистом по португальскому и испанскому языкам, учился на филфаке. Оказавшись у него в общежитии на Васильевском острове, я спел басом фрагмент популярной тогда в Советском Союзе песни Тома Джонса «Делайла» и был принят в ансамбль без названия, который предполагал выступать перед студентами Ленинградского университета…

Вкусив капитализма с нечеловеческим лицом, как-то по-доброму вспоминается безденежный социализм конца 60-х годов. За квартиру родители платили, но плата была необременительной. Занимался спортом я даром, в спортлагеря отправлялся за копейки. А достигнув высоких результатов, за казенный счет ездил по всей стране и получал талоны на обеды. Проезд в метро и автобусе стоил пять копеек, а в троллейбусе четыре копейки. Трамвай обходился всего в три. Кондукторов почти везде упразднили, заменив их кассами самообслуживания. Пассажиры сами бросали в эти кассы монетки и отрывали билеты. Малоимущие студенты старались экономить. Лишь делали вид, будто кладут в кассу монетку. Для желающих продавались карточки. Если ты покупал карточку за шесть рублей, то мог ездить по городу целый месяц бессчетное количество раз. Войдя в автобус, следовало показать карточку пассажирам. Предполагался народный контроль. А он и был. Везде висели плакатики с призывом: «Показывайте карточку пассажирам!»

Хоть я и имел личные доходы, родители все равно каждый день оставляли мне рубль, а вечером меня гарантированно ждал ужин на сковородке. На рубль можно было вполне прилично прожить день и даже посетить кафетерий.