Читать книгу Инсула - Владимир Романовский - Страница 6

Общий стиль убранства просторного вестибюля являл собою смесь «суперсовременной» стильности и представлений дизайнера (убогих, по мнению Цицерона) о неприличной роскоши. Несколько футуристических бордового цвета диванов расположились по периметру. Вдоль одной из стен стояли неровной шеренгой сплюснутые коринфские колонны. Действующий камин выдержан был в классическом английском стиле. На одной из стен висел оригинал картины Джеймса Уистлера «Портрет Мисс Кордер» в тяжелой золоченой раме.

Дж. Уистлер. Портрет Мисс Кордер

Между диванами – непременные, модные в тот год, пальмы в кадках. Под потолком слегка пародийная стилизация люстры, изображенной на картине Адольфа Менцеля «Концерт для флейты с Фридрихом Великим».

А. Менцель. Концерт для флейты с Фридрихом Великим

В углу помещался концертный рояль, увенчанный вазой и фотографией карибского, в тон пальмам, восхода в пластмассовой рамке. А также лежала на рояле стопка книг. Кто ее туда положил – неизвестно, вчера не было.

На одном из диванов сидела пара со второго этажа: Вадик Либерман – перманентно усталый рыжий мужчина с брюшком, средних лет, и его жена, Светлана, тоже средних лет, полная темноволосая женщина с резкими чертами лица, не красавица и не уродина. Вадик что-то изучал на экране компьютера-планшета. Светлана посылала по телефону тексты своей подруге, жалуясь на жизнь. Дети Либерманов – мальчик и девочка – проводили летние каникулы в субтропиках, в специальном заведении для детей из состоятельных семей.

А напротив них разместилась господа Дашкова, дама возрастом около девяноста, с увлечением читающая экономический журнал.

Цицерон, неся в руке тамблер с виски, говорил:

– … ведет, похоже, все дела в Спокойствии – так получилось, что она твоя бывшая, и поэтому ты думаешь, что можешь ей доверять. Удивляюсь я тебе иногда, Рылеев. Странный ты.

Рылеев спросил:

– Это ты о чем?

– Дорогой мой друг и одноклассник, я всегда тщателен – это у меня с рождения. Я проверил. До объединения в «Спокойствии» базировались два так называемых строителя. Друг друга они ненавидели, но кое-что делали сообща. Давали взятки епископу, и целой куче народу в городской администрации, каждый год, только бы церква не получила статус исторического памятника. Оба хотели ее снести. Один – чтобы построить это наше так называемое люкс-здание, в коем мы с тобою, типа, живем, другой чтобы возвести на этом месте жилой небоскреб, потому что не бывает слишком много жилых небоскребов в одном квартале. Один из упомянутых подонков прозывается Александр Миронов, другой Александр Кац. Не помню, кто из них кто, потому что это не имеет значения. После объединения один из них стал главным управителем, а второй … не важно. Ну так вот, Рылеев, можешь сказать Миронову, или Кацу, чтоб они оба еблись в рот в любом выбранном ими месте в любое удобное для них время, ибо лично я никуда переезжать не собираюсь.

Он подошел к роялю, снял с него вазу и фотографию, и поставил и то, и другое на пол.

Из глубин дома послышалось пение оперного сопрано – гаммы, почему-то прерывистые. Не обращая на внимания на гаммы, Цицерон пониженным тоном сказал Рылееву:

– Надо бы все-таки объяснить людям, что рояль – музыкальный инструмент, а не кофейный столик и не полка. И водружение на рояль пошлых посторонних предметов есть проявление дурного вкуса, кое следует карать публичной поркой на площади.

Рылеев удивился:

– Ты что, полюбил вдруг музыку?

Цицерон живо откликнулся:

– Ненавижу по-прежнему. Особенно так называемый «Ноктюрн» в ми-бемоль, авторства пана Шопена. Тем не менее, моя нелюбовь к роялю – это одно, а эстетика – совсем другое. Здравствуй, прекрасное создание.

Рылеев повернул голову – посмотреть, к кому обращается Цицерон. Через вестибюль к Цицерону бежала, жуя резинку, босоногая Мими, блондинка двадцати шести лет, стройная, с мальчишескими повадками, в одежде, которая больше подошла бы семнадцатилетней девочке: новая любовница. Не вынимая резинки изо рта, она поцеловала Цицерона, после чего сразу кинулась к дивану, села на него с ногами, и занялась посылкой текстов по телефону.

Продолжая беседовать с Рылеевым, Цицерон перебрал книги на крышке рояля, вытащил из стопки небольших размеров томик – Невинные за границей, Марка Твена – и направился к Мими, продолжая говорить:

– Беда всех умных людей, Рылеев, в том, что всю свою жизнь они окружены дебилами, которые прекрасно понимают друг друга, но совершенно не понимают, завистливо боятся, и ненавидят всех, у кого есть, типа, ум. В смысле интеллект.

Плавным жестом вынув телефон из руки Мими, он вложил в эту руку книжку.

Поющее в глубинах дома оперное сопрано смолкло.

В тишине, без аккомпанемента, Цицерон продолжил, обращаясь к Рылееву, а не к Мими, возле которой стоял:

– Забавно, я бы даже сказал, комично, что именно дураки всегда оказываются на всех ключевых позициях. Ну, титульная нация – понятно. Если умный русский пытается встать на ключевую позицию, тут же прибегают двадцать дураков, крича «Больно умный нашелся!» Такая традиция, старая. А меньшинства? Взять хотя бы евреев. Почему, если еврей начальник, то непременно дурак? И почему умным евреям это не обидно? Про хачей я уж и не говорю, у них, то есть, у нас – стандартная пропорция – чем больше власти, тем меньше ума, так было всегда.

Рылеев обменялся приветственными кивками с госпожой Дашковой (он ей нравился, и она оторвалась ради этого от журнала) и помахал рукой Либерманам. Светлана холодно кивнула, а Вадик мрачно поднял брови, давая Рылееву понять, что супруга уже успела закатить ему сегодня скандал, возможно даже не один, и ему очень скоро придется ее задушить, поскольку выхода нет.

Мими с Марком Твеном в руке смотрела на Цицерона удивленно. Он пожал плечами и снова присоединился к Рылееву у рояля. Рылеев возразил:

– Но вот, к примеру, я – начальник.

– И что же?

– Ну, все-таки.

– Ты хочешь сказать, что ты не дурак? Нет, по сравнению, скажем, с Вадиком, ты может и не совсем дурак. Впрочем, не знаю. Это не важно. – Цицерон понизил голос и заговорил твердо: – Никуда я отсюда не съеду. Ты, Рылеев, не представляешь себе, что мне пришлось пережить, чтобы получить уютный уголок в этом дурацком аквариуме. Я апеллировал к родовым чувством хачей, давил на остатнее чувство вины русского чиновника – сказал ему, что хотя бы один хачара должен же жить в здании, если просится, иначе неприлично. Я закидал взятками целый взвод каких-то самодовольных застройщиков; мне пришлось упоминать историческую русскую терпимость по отношению к хачам, и прочая, и прочая, унижаясь, кривя душой, дабы получить место в списке. Заодно и тебя с Вадиком, кретинов безмозглых, в список пристроить. Вадик очень просился, у него совершенно нет вкуса, а ты не просился, но ты … хмм…

– А я – русский, – подсказал Рылеев.

– Именно. Должен же быть в здании хоть один исконно русский мужик, а то ведь разговоров не оберешься. А у меня клиентура.

Он снова, продолжая говорить, отошел от рояля и направился к госпоже Дашковой, которая начинала клевать носом и журнал – вот-вот выпадет из рук.

– Стоила ли игра свеч? – риторически спросил Цицерон, обращаясь все так же к Рылееву. – А как же! Благодаря моим усилиям я теперь не просто «сутяга, не проигравший ни одного дела за десять лет» или «тот пронырливый хачара».

Он успел поймать журнал, который госпожа Дашкова наконец-то выронила (и проснулась), и вручил его ей, не прерывая монолог.

– Любой ожиревший олигарх в этом городе и окрестностях, у кого на счету больше десяти миллионов зеленых, а на руках тяжба, знает, что может нанять очень хорошего адвоката. Или очень известного адвоката, тоже хорошего. Или же, если ему очень повезет – «того черножопого из Спокойствия». Визитная карточка, Рылеев! Так что, видишь ли, Рылеев, нельзя мне отсюда съезжать, никак нельзя. Половину дохода потеряю.

Рылеев поставил стакан с виски на крышку рояля. Цицерон укоряюще на него посмотрел. Спохватившись, Рылеев убрал стакан с крышки.

В этот момент Светлана Либерман закричала истерически:

– Прекрати сейчас же!

Вадик, супруг ее, поднял глаза от компьютерного планшета который, скорее всего, и являлся источником раздражения супруги. Спросил устало:

– Что прекратить? Поточнее выразись, будь добра.

– Ты что, издеваться надо мной вздумал? Сволочь! Я твоя жена, подонок. Я подарила тебе лучшие годы жизни и двух неблагодарных детей. Что же я, внимания не заслуживаю по-твоему?

Вадик положил планшет рядом с собой на диван. Светлана от него отвернулась. Он спросил:

– Тебе хочется поговорить?

– Совершенно не хочется.

– Тогда, может быть, прогуляемся? Погода хорошая, на Фонтанке прохладно.

– Нет.

– Ну так, ради всего святого, что тебе нужно? Что?

– Оставь меня в покое.

– Ну так ведь именно это … ведь я тебя не беспокоил только что. А ты недовольна.

– Ты бессердечная свинья, Вадик. Просто скотина. Зачем я вышла за тебя замуж? Почему? Ради чего?

Вадик, подумав, предположил:

– A … хмм … может потому, что у меня хуй большой?

Светлана надула губы, а Вадик опять взялся за планшет.

– Тебе на меня насрать, – с горечью заключила Светлана. – Тебе и на детей насрать. Тебе все безразличны. Что ты там опять делаешь? Ты что делаешь, дрянь ничтожная, подонок?

Он попытался сконцентрироваться на информации в планшете. Светлана пришла в ярость, выхватила у него планшет и швырнула через весь вестибюль. Вадик возмущенно закричал:

– Я там читал – важные медицинские новости!

Мстительным саркастическим тоном Светлана закричала в ответ:

– Ах, ах! Мне не должно быть все равно? Бедный страдалец Вадик! Его жестокая бескультурная жена только что на глазах у всех загубила всю его многообещающую карьеру!

Она вдруг замолчала, потому что со стороны лестницы в вестибюль вошла, отрешенно рыдая, Амелита, женщина лет тридцати пяти, полноватая, миловидная – обитательница третьего этажа. Спотыкаясь, будто не замечая ничего и никого вокруг, она проследовала к роялю. Вадик одними глазами следил за проходом Амелиты, а Светлана следила не скрываясь. Мими нахмурилась, пытаясь сообразить, что могло так растревожить рыдающую. Цицерон и Рылеев отошли в сторону, уступая Амелите дорогу. Госпожа Дашкова не обратила на Амелиту внимания.

Амелита перестала рыдать, пробормотала что-то, возможно слова благодарности, сопроводила их восклицанием «О Господи!», отодвинула рояльную скамью в сторону, открыла крышку, наклонилась над клавиатурой, держась одной рукой за крышку, чтобы не упасть, и попыталась одним пальцем наиграть мелодию, и одновременно ее спеть:

Дж. Пуччини. Фрагмент из оперы «Тоска»

– Зная только … любовь и искусство … Людям вреда я не приносила…

И снова зарыдала. Рылеев и Цицерон обменялись взглядами. Цицерон пожал плечами. Рылеев же обратился к Амелите:

– Может, воды вам принести? У вас все в порядке?

Рыдая, Амелита закричала в пространство оперным сопрано:

– Боже мой! А что, похоже, что у меня все в порядке? Выгляжу нормально, пою нормально?

Она отделилась от рояля и направилась, спотыкаясь и покачиваясь, к логическому центру вестибюля. В этот момент раздался, и тяжелая люстра, оторвавшись от креплений, упала на пол и шумно разбилась вдребезги в двух метрах от Амелиты.

Амелита, Светлана, и Мими вскрикнули одновременно. Цицерон, Рылеев и Вадик бросились к Амелите, готовые оказать помощь. Удивленная госпожа Дашкова подняла голову от журнала и сказала:

– Ничего себе. Что это было?

Поправила очки и всмотрелась. Хихикнула, покачала головой, и снова занялась чтением статьи – оставался один только абзац.

Рылеев сказал Амелите:

– Вы в порядке, э … – и умолк.

Повернув голову, Амелита посмотрела безумным взглядом на обломки люстры на полу. Перевела взгляд на потолок. Все последовали ее примеру. Амелита сказала:

– Боже мой.

Со стороны уличного входа в вестибюль вошел портье Василий в зеленой форме и кепке и белых перчатках. Увидев на полу люстру, он вплеснул руками и воскликнул, почти искренне:

– Батюшки мои!

Цицерон, присев на корточки возле обломков, поднял один из осколков и внимательно его осмотрел.

Госпожа Дашкова закончила читать статью, поднялась со стула и сказала:

– Ну, что ж, на сегодня волнений мне достаточно. Пойду вздремну. Кто-нибудь видел Зару? Вечно ее нет, особенно когда она нужна. Василий, кондиционер в этом столетии починят, или отложат до следующего?

Оторвавшись от созерцания разбитой люстры, Василий рапортовал:

– Ремонтники уже выехали, госпожа Дашкова.

Амелита снова принялась рыдать, будто повергнутая в отчаяние перспективой приезда ремонтников. Рылеев и Вадик попытались ее утешить. Рылеев даже положил ей руку на плечо, но она раздраженно отстранилась, подбежала к роялю, положила голову на крышку, и зарыдала в голос.

Цицерон, оставив в покое осколки, потрогал обрывки проводов. Посмотрел на потолок. Повернувшись к Василию, спросил:

– Лестница у нас в хозяйстве есть?

Василий кивнул:

– В подвале.

– Это хорошо.

– Принести?

– Да, принесите пожалуйста, Василий.

Василий ушел, что-то бормоча, а Цицерон снова уставился на потолок.

Рылеев спросил:

– Что ты там высматриваешь?

Цицерон заложил руки за спину, пожал плечами, и сказал:

– Пятнадцать килограмм – максимальный вес, который может выдержать коробка. – Он жестом показал на люстру. – А эта гадость весит гораздо больше. Значит, есть система креплений: перемычки, держалка для крюка – вещи, которые по собственному почину за два года в негодность не приходят.

Он ухватил крюк люстры, подтащил его к себе, и начал осматривать. Рылеев на мгновение обмер. Видение, бухгалтерша Электра. Ну и денек.

Вадик посмотрел на него, потом на Мими, и, наконец, на жену Светлану. Та поднялась и направилась к нему.

Амелита меж тем перестала рыдать и попыталась наиграть на рояле мелодию. Остановилась и попыталась ту же мелодию спеть. И не попала в тональность.

Цицерон, поняв, что она сейчас снова зарыдает, сказал сквозь зубы:

– Еб твою мать.

Распрямился и пошел к роялю. Отстранив Амелиту уверенным жестом, он подтянул скамейку, сел на нее, и сыграл аккорд.

– С начала. Си минор. Нет уж, ты пой, пожалуйста, чего уставилась, тетка.

Ошарашенная Амелита вдохнула, посмотрела затравленно, и начала петь. После нескольких тактов голос ее начал вдруг обретать уверенность.

И тут в проеме, ведущем к лестнице, появилась – она.

Рылеев замер.

При виде Федотовой он всегда забывал обо всем на свете.

Ей было двадцать восемь лет. У нее были прямые светло-коричневые без рыжины волосы, большие синие глаза, и пропорциональное сложение. Несмотря на то, что в походка ее отличалась скорее атлетизмом, чем грацией, Рылеев, как всегда, восхитился этой походкой – на восьмом году брака он любил жену без памяти.

Она пересекла вестибюль улыбаясь, глядя только на Рылеева, видя только его, любя его, всегда любя только его.

Амелита с Цицероном продолжали петь и играть, потому что настоящее искусство превыше всего.

Поцеловав Рылеева, Федотова приблизила губы к его уху и спросила:

– Кто это тут люстру обрушил?

Рылеев вполголоса ответил:

– Сама упала. От избытка чувств.

– Ясно. А я думала, что Цицерон ненавидит музыку.

– Оказывается, не всю. Это только сейчас выяснилось.

– А Либерманы опять поругались?

– Светлана разбила Вадику планшет.

Федотова кивнула Светлане, поклонилась госпоже Дашковой, подмигнула Вадику (он покраснел), и не стала тревожить Цицерона и Амелиту. Рылеев, обняв супругу за талию, повлек ее к двери в бар.

Прошло минут пятнадцать.

Складная лестница высилась посередине вестибюля. Вадик слегка ее потряс, проверяя на устойчивость, и поставил ногу на первую ступеньку. Светлана, наблюдая за его действиями с безопасного расстояния, презрительно наморщила нос и с отвращением сказала:

– Ну и что это ты такое собираешься делаешь?

Вадик стоически проигнорировал презрение в голосе супруги и ответил:

– Просто хочу посмотреть.

– Посмотреть на что, имбецил?

– Посмотреть, что там случилось.

– Ты что, электрик?

– Света, прекрати.

– Хач попросил лестницу. Пусть хач и лезет. Ты свалишься и разобьешься, козел.

Вадик, сжав зубы, полез вверх по лестнице. И услышал снизу презрительное:

– Хорошо, я тебя предупредила.

На первый взгляд коробка и система креплений выглядели нормально. Из коробки торчали провода, порвавшиеся – нет, разъединившиеся – нет … их заматывали изоляционной лентой … тоже нет … надевали сверху пластмассовые коннекторы для оголенных проводов! … Крепление … перепилено? А это что такое?…

Вадик протянул руку, чтобы отодвинуть провода и рассмотреть получше. Раздался громкий треск, сверкнула искра. Вадик вскрикнул, укусил себя за руку, потерял равновесие, и съехал вниз до половины лестницы, хватаясь судорожно за ступеньки. Лестница наклонилась и начала заваливаться на сторону. Вадик спрыгнул вниз, подвернув ногу, упал, перекатился, и отполз в сторону. Лестница рухнула на пол. Приняв сидячее положение, Вадик стал тереть поврежденную лодыжку. Светлана, встав рядом и уперев руки в бока, спросила надменно:

– Ну теперь-то ты видишь, какой ты тупой козел, блядь?

Вадик решил ей не отвечать.