Читать книгу Средневековый детектив - Владимир Романовский - Страница 11

Земли болярина обширны были и содержались в строжайшем порядке, а холопы в страхе и почтении. Статен и представителен был Викула, сын знаменитого воина, верного соратника князя Владимира со времен новгородского посадничества, павшего в бою двадцать лет назад. Роду Викула был древнего, родословную имел, начало берущую от основателей Новгорода. Сам пока что ни разу не воевал, не пришлось, но осанку и образ мыслей имел воинские. Помимо этого, умел он, как говорили злые языки, безошибочно отделять настоящее от временного, и когда вернувшийся из Сигтуны Ярослав, вместо того, чтобы занять с молодою женой палаты в детинце, неожиданно задержался в Верхних Соснах, Викула тут же вспомнил, что совсем неподалеку от Верхних Сосен, в четырех аржах всего, имеется у него загородный хус. Два десятка умельцев привели хус в надлежащий и подобающий вид, обставили предметами, достойными болярского взора, сколотили за хусом стойла, обновили забор, и вскоре въехал Викула в загородную резиденцию с женою Белянкой и свитой в полном составе. И не зря. Всего лишь через три дня после переезда посетил болярина сам князь Ярослав в сопровождении лишь двух приближенных. Они и ранее были знакомы – Викула с Ярославом – но как-то мельком. А тут вдруг за разговорами провели остаток дня и потом всю ночь. Князь уехал под утро в хорошем настроении, а Викула, пристраиваясь на ложе к теплому боку сонной жены, довольным тоном рассуждал о том, какой Ярослав прямой и благородный, и какое большое участие принимает в жизни боляр. Белянка мычала сквозь сон, не очень одобрительно, но женщины всегда так – не сразу понимают.

Через неделю Ярослав снова посетил Викулу, на этот раз без сопровождающих. И стал наведываться к болярину регулярно.

– Жалко мне князя, Белянка, – говорил Викула, поглаживая окладистую бороду. – Такой прямодушный, такой добрый, а нету ему счастья, не властвовать ему. В Киеве Святополк, в Новгороде Константин. – Понижая голос, добавлял Викула, – Не поладил Ярослав с волхвами вовремя, вот что. Теперь уж поздно. А то бы владеть ему всеми землями славянскими.

Белянка кивала, изображая время от времени одобрение и заинтересованность. Была она женщина пышнотелая, с кожей гладкой, плечами пухлыми, и только глаза ее, совсем недавно такие ясные, стали тускнеть. Впрочем, не до конца, и былой блеск возникал в них иногда, особенно в отсутствие мужа. Политические перемещения на территориях занимали ее мало, зато проводить время в Верхних Соснах, принимая участие в гуляниях в Валхалле, ей ужасно нравилось. Многие мужчины смотрели на нее с вожделением, а женщины с неодобрением. Муж во время таких гуляний немного ее стеснял степенностью своею и вообще присутствием, но в большинстве случаев весело было. И с юной княгиней познакомилась Белянка – но как-то не заладилась у них дружба, а впоследствии, видя, как щебечет беременная княгиня, и как радуются ее щебету и стар и млад, и вовсе разочаровалась в ней Белянка. Нельзя всем нравится – только пустые да никчемные всем нравятся.

Долгое время Белянка тосковала по своей подруге Любаве, которую муж увез странствовать, а тут вдруг вернулась Любава, без мужа, послонялась, помыкалась, и пристроилась к купцу, да захорошела, да стала появляться – то на торге, то в церкви, то на единоборствах! После встречи на единоборствах Викула отчитал жену.

– Как не стыдно тебе! Для того ли женился я на тебе, чтобы ты с потаскухами зналась!

– Она не потаскуха! – возразила Белянка.

– Молчи! Не позорь меня, жена, не то плохо тебе будет. Не позорь.

– Да чем же я тебя позорю?

– Не для того я взял тебя в дом свой, чтобы с купеческой подстилкой знаться тебе! Не для того!

– Мучитель, – тихо и твердо сказала Белянка.

– А? Что?

– Мучитель, – повторила она, глядя на него тусклыми глазами и кривя презрительно губы.

Вот ведь что бывает, когда с потаскухами-то путаются, подумал Викула. Два года прожили душа в душу, тихая была, а тут – на тебе. Перечит. Что ж и делать-то теперь? Дать ей, что ли, с размаху по пухлой щеке?

– Ты что же это, – спросил он. – Никак грубить вздумала?

Белянка демонстративно отвернулась. Викула прошелся по гриднице, собираясь с мыслями. Ведь не понимает она, подумал он. А если ей разъяснить, что подружка ее хорла, так увидит правду-то, и прощения попросит.

– Ты меня, жена, послушай, – сказал он. – Ну вот к примеру, почему увез ее муж, знаешь ли? Не знаешь. Потому, что арселем она в Новгороде крутила, путалась кое с кем.

– Ничего ты не знаешь, – сказала Белянка, не глядя на него.

– Знаю. А вернулась она – и что же? К купцу в сожительницы пошла!

– Мучитель! – твердо сказала Белянка. – Ишь какой, осуждает он! Был бы ты на ее месте!

– Ты не болтай-то попусту! – рассердился Викула. – Что ты болтаешь языком-то своим лишайным! Ей к брату ее пойти следовало! Не оставил бы ее брат без крова. Но нет, под купцом-то лежать – слаще оно! А позору-то, позору! И на брата тоже. Хорла она самая обыкновенная.

– Аспид у нее брат! Отказал он ей!

– Это она тебе сама сказала?

– А хоть бы и сама! Аспид он, и ты тоже аспид.

Викула побагровел, но через некоторое время взял себя в руки. С женщиной препираться – себя унижать. Женщины – те же дети, их следует учить и содержать в строгости. Разумный подход – вот что отличает людей обстоятельных, потомков древних родов, от выскочек и самозванцев. Нужно рассуждать степенно и убедительно, тогда она поймет.

– Не верь ты ей, жена, не верь, – сказал он степенно. – Сама она беспутная, и тебя с пути сведет, позору-то не оберешься. Купец-то небось рад-радешенек, что древний род обесчестил. А, холопье семя, подумать только! Еще отец его укуп был, а дед и вовсе холоп, самый настоящий. Наворовал он денег, обобрал народ честной, последние рубахи поснимал с люда, одни гашники остались, так теперь за нас, за потомков древних родов, взялся. Уговор у него есть с Константином, – сказал Викула, понижая снова голос. – Константин-то сам не велика птица, сын Добрыни-кровопийцы, а Добрыня-то из холопов происходил. Будут холопья править Землею Новгородской, помяни слова мои, Белянка. И рад бы я на Ярослава надеяться, да слаб наш посадник. Добрый он, но слабый. Да ты не слушаешь.

Она не слушала, и надежды на то, что она помянет когда-нибудь его слова, было мало. Не видят женщины главного, не понимают важного. То есть, не может быть, конечно, чтобы ей было совершенно все равно, что холопы будут править, это никому не может быть все равно, даже женщине, а просто не верит она, что такое будет. Думает она, Белянка, что пока есть Ярослав здесь да Святополк в Киеве да Болеслав в Гнезно – никакие холопы к власти не придут. Но ведь холопы хитрые, и этого она в толк взять не может.

А собрался Викула на охоту на тура с одним из своих псковских двоюродных братьев – они всегда встречались в это время года, и охотились в Травяной Лощине, как раз между Новгородом и Псковом. Собрался он ближе к вечеру, и вся челядь собралась, а Белянка с ними не поехала, обидевшись и запершись у себя в опочивальне. Викула, как ни объяснял, как ни втолковывал ей через запертую дверь, что родственные связи следует поддерживать, ничего не хотела понимать Белянка. И уехал Викула с челядью, а Белянке оставил служанку и Кира-холопа. А как отбыл он, метнулась Белянка, поневу придерживая, босоногая, простоволосая, прямо в пристройку, к Киру, парню молодому, с рожею хитрой, и, некоторое время спустя, дыша глубоко, расслабленно, на спине лежа, бедро пухлое поперек кирова живота протянув, говорила тихо, не очень злобно, —

– Опостылел он мне, Кир. Опостылел. Изведет он меня, безутешную, либо я его изведу, но дальше так не может, хорла, продолжаться, никакой моей моченьки нету, никакой, хорла.

А Кир, гладя хозяйкину пышную грудь, вставлял равнодушно время от времени слова утешительные, —

– Что ты, что ты, Белянка. Ты, хозяюшка, не серчай так восторженно. Не серчай, а то беда спонебратится.

Скрипнула в палисаднике калитка. Белянка, встрепенувшись и мгновенно собравшись с мыслями и силами, вскинула ноги к потолку, почти перевернулась через себя, слетела с ложа, приземлилась босыми ногами, на удивление ловкими и упругими при полном теле, на гладкий земляной пол. Забыл чего аспид, вернулся? Или ехать раздумал? Быстро расправила рубаху, быстро надела ее через голову. Понева. Гашник. О том, чтобы незаметно проскользнуть в дом, речи не было – лицо, руки, тело, глаза – все в ней говорило о только что состоявшемся половом акте. Нет, нужно незаметно уходить прочь, в лес, к ручью, и там приводить себя в порядок. А потом вернуться и сказать, что совершила прогулку под луной, хотя никакой луны сегодня нет, сегодня новолуние. Нет, не новолуние – новолуние было три дня назад.

Кир, прислушивавшийся в это время к голосам в палисаднике, сделал ей знак рукой и помотал головой. Белянка вскинула брови.

– То не болярин, – сказал Кир. – Там двое, парень и женщина. Не знаю их.

В дверь дома стучали. Белянка приникла ухом к двери пристройки. Служанка кричала в это время «Кто там!»

В этот момент проснулся и грозно залаял цепной пес. Длина цепи позволяла ему приблизиться к крыльцу.

– Мы к Белянке! – раздался женский голос. – Скажи ей, что подруга хочет ее видеть!

Белянка вышла из пристройки, окликнула пса, который не желал униматься, потянула за цепь, и сказала —

– Вечер добрый!

– Добрый, – откликнулась Любава. – Устали мы, Белянка. Пригласи нас в дом.

Белянка оглядела гостей.

– Конечно, – сказала она радостно и облегченно. – Дура, открой дверь! Гости к нам.

Служанка завозилась с засовом. Дверь, скрипнув, отворилась.

– Сколько раз тебе говорить, – сказала Белянка, – не своевольничай. Ежели засов не закрыт, стало быть, так надо, и не тебе его закрывать. Ну? Сколько тебе раз говорить? Скажи!

– Я боялась, что…

– Нет, ты скажи! Ага, не хочешь?

– Я только способствовала, чтобы беспорядку не было…

Белянка влепила ей пощечину, и служанка ушла, плача от обиды.

– Глаза б мои не смотрели на всю эту свору, – сказала Белянка, и, поворотясь к цепному псу, рявкнула, – Пошел отсюда!

Пес, поджав хвост, убежал в будку и там заскулил.

– Здравствуй, – сказала Белянка, обнимая Любаву. – А это кто с тобой? Ишь потрепанный какой. Зовут тебя как, добрый молодец?

– Аскольд, – сказал Хелье.

– Аскольд? Заходи, Аскольд. Мужа моего, аспида, дома нету, угощу, чем смогу, не обижу. Где это вы плутали? Любава, ну и вид у тебя. Вас помыть надо. Мерзавка, иди сюда! – закричала Белянка.

Служанка появилась в гриднице, глаза долу.

– Баню топи сейчас же, пока я тебя не убила! Быстро! Ну!

Белянка топнула ногой. Служанка убежала топить баню.

– На стол я сама вам чего-нибудь соберу. Рубахи новые дам. Поневу возьмешь какую-нибудь мою, у меня много. Аскольд! Хочешь всем этим владеть? – Белянка повела рукой вокруг. – Сверни шею моему мужу. Впрочем, нет, хлипкий ты, а он здоровяк такой, как вяз столетний. Тогда зарежь его. Ну, что тебе стоит?

Непонятно было, всерьез она говорит или нет. Впрочем, какая разница? В печи горел огонь, вскоре на столе появилась еда – нехитрая, стегуны под рустом, новгородские – но показалась они и Хелье, и Любаве чрезвычайно вкусными. Подмигнув, Белянка выволокла откуда-то бутыль красного вина.

– Во! Греческое! – сказала она, счастливо улыбаясь.

Аскольд, заметила Белянка, по-своему очень даже привлекателен. Это ничего, что он не кряжистый (ей нравились кряжистые) и не мускулистый (ей нравились мускулистые), а лицо у него почти детское, безбородое (ей нравились бородатые мужчины с лицом, будто вырубленным тупым зубилом из камня). Обаятельный и улыбчивый Аскольд. Детская улыбка. Чем-то напоминает Кира, но Кир шире. И молчаливый он, Аскольд, и все вертит и вертит головой, будто прислушиваясь к чему-то.

Любава отдохнувшая, Любава вытянувшая поврежденную ногу вдоль ховлебенка по совету Аскольда, Любава залпом одолевшая наполненный до краев кубок греческого, расцвела вдруг румяным цветом на глазах Белянки. Щеки Любавы запунцовели, глаза засверкали, на спутника своего смотрела Любава все масленее, все игривее.

Белянка сообщила гостям, что аспидный супруг ее уехал убивать тура в компании с аспидным своим родственником, и было бы очень хорошо, если бы рассерженный тур их там обоих забодал, но, к сожалению, челядь и две дюжины псковских дружинников не позволят туру это сделать. Ужасно гадкое, лицемерное развлечение – сразу чувствуется влияние Пскова, шибко грамотного. И слово-то это – дружинники – определенно псковское, от слов дружина и друг – псковитяне, они почти все родня норвежцам, очень много норвежских и датских слов.

Тут Аскольд вдруг ни с того ни с сего сообщил, что знал одного симпатичного норвежца, вовсе не лицемерного.

– Уж не Эрика Рауде ли? – насмешливо осведомилась Белянка.

– Именно его.

– Эрика? Самого Эрика?

– А что ж тут такого? Эрика многие знают.

– Но ведь он ниддинг. Скрывается.

– Ниддингом его объявили в Сигтуне и Хардангер-Фьорде. А в других краях его очень даже жалуют. А сейчас он путешествует. Едет в Винланд.

– А что такое Винланд? Это где?

И Аскольд рассказал, что к западу от Ледяной Земли, за морем, располагается огромный массив с горами и долинами. Добраться до него очень трудно – четыре дня хода по бурным волнам, огромные седые валы вздымают до небес и опускают в пропасть драккары и кнеррир, стена влаги заливает палубы и крошит мачты, водовороты с корнем выдергивают руль, рулевой валится через стьйор-борд в воду, но те, кто согласен рискнуть и проявить упорство, все-таки добираются до приветливого теплого берега. На склонах там растет виноград, поля все в дивных цветах, в реках много рыбы, деревья круглый год дают сочные, сытные плоды, хищники отсутствуют. Можно жить ничего не делая хоть всю жизнь, а если и делать что-то, то только тогда, когда тебе этого очень хочется.

Несмотря на то, что выходило у него не так гладко, как у Эрика, Белянка увлеклась повествованием Хелье, а Любава, заметил он, все больше и больше скучала. Глаза потускнели. Спутница его налила себе еще вина и выпила большими глотками. Это не дело, подумал он. Она ждет, когда я закончу говорить и отведу ее спать, и с нею останусь. Можно, конечно, да и хочется очень – уснуть с Любавой не на мокрой сленгкаппе, а в чистой, теплой постели, на мягкой, приятно пахнущей ветром перине, после нескольких актов любви, уткнувшись носом ей в подмышку, поводя краем ступни по ее пятке. Но, кажется, поселяне, мне вменяют сие в обязанность? На меня, кажется, рассчитывают, будто я чего-то такое, на полке стоящее, всегда под рукой? Меня, кажется, уже считают собственностью? Уж нет. Зачем же. Только одна женщина имеет на это право. И зовут ее вовсе не Любава. О, возражения известны, приняты и учтены! Любава добрее, умнее, понятливее. С Любавой вообще, наверное, весело, если обстоятельства благоприятствует. И ее многое интересует – даже вояж Эрика Рауде наверное интересовал бы, если бы не наше давешнее путешествие через лес и не греческое вино. Хороша Любава, ничего не скажешь, хороша. Но стоит той, другой, живущей далеко и имеющей право, мигнуть, и все хвоеволие – эстетическое ли, плотское ли – тут же будет отравлено нестерпимой тоской, погаснет, разлетится влажными обрывками на предосеннем ветру.